Жираф, останься

Перевод рассказа Вольфаганга Борхерта "Bleib doch, Giraffe"

Он стоял на обдуваемом ревущими ветрами опустевшем ночном перроне посреди большого посеревшего от копоти залитого лунным светом одинокого зала. Ночью вокзалы подобны краю света: вымершие и бесполезные. Здесь нет ни души. Ни души, ни души… Но если ты уйдешь – ты потеряешься.

Потеряешься, потому что у темноты страшный голос. Ты не сможешь убежать от него. Он завладеет тобой. Нахлынет воспоминаньем о смерти, которую ты встречал вчера. Нахлынет предчувствием смерти, которую ты встретишь завтра. Он пробудит в тебе крик. Беззвучный рыбий крик одинокого зверя, который тонет бездонном море собственной сущности. Крик разорвет твое лицо, наполнит глазницы страхом, заструится опасностью. И люди ужаснутся, услышав немой чудовищный крик одинокого существа, тонущего в бездне самого себя. А крик вырвется губительным потоком, обрушится темной ревущей волной, зашипит, угрожающе пенясь.

Он стоял на краю мира. В холодном безжалостном свете белых ламп окружающее казалось голым и жалким. За гранью света вырастала тьма. Ничто не может быть чернее тьмы царящей за гранью света белых ламп на опустевших ночных перронах.

– Я видела, у тебя есть сигареты, – раздался голос девушки с кроваво-красными губами на бледном лице.
– Есть немного.
– Почему бы тебе не пойти со мной, – прошептала она приближаясь.
– Нет. Зачем?
– Но ты же не знаешь, какая я.
– Знаю, – ответил он, – как все.
– Ты – жираф. Ты, долговязый, упрямый жираф. Ты хоть знаешь, как я выгляжу, а?
– Голодная, голая и раскрашенная. Как все.
– Ты длинный и глупый. Ты – жираф, – захихикала она совсем близко, – хотя и мил. И у тебя есть сигареты. Мальчик, пойдем со мной, уже ночь.
Он посмотрел на нее и сказал улыбаясь:
– Хорошо, ты получишь сигареты, а я – поцелуй. Но, если я дотронусь до твоего платья, что тогда?
– Тогда я покраснею.
Довольно пошло сказано, подумал он.
 
В зал ворвался рёв товарного поезда. Резко оборвался. Тусклый размытый свет сонно просочился сквозь темноту. Шатаясь, кряхтя, громыхая, взвизгивая, мимо прополз поезд. И нет его.

Жираф пошел за ней.

Потом были руки, лица и губы. А ему казалось, лица истекают кровью, кровь течет сквозь губы, а руки сжимают гранаты. Но вот он почувствовал вкус помады, ее рука обхватила его худую руку. Раздался стон. Шлем упал, и она закрыла глаза.

– Ты умираешь, – закричал он.
– Умереть было бы неплохо, – улыбаясь сказала она.
Она надвинула шлем ему на лоб. Ее черные волосы блестели матовым светом.
– Твои волосы…, – прошептал он.
– Ты останешься? – тихо спросила она.
– Да.
– Надолго?
– Да.
– Навсегда?
– Твои волосы пахнут как мокрые ветки, – сказал он.
– Навсегда? – снова спросила она.

Внезапно издалека прорвался крик. Он приближался, усиливался, нарастал. Крик рыбы, летучей мыши, крик навозного жука. Нестерпимый звериный крик локомотива. Может быть, поезд вздрагивает от ужаса, заслышав в тишине этот крик? Неосязаемый желто-зелёный крик под побледневшими созвездиями. Может быть, даже звезды дрожат, услышав этот крик?

Он распахнул окно и, когда ночь холодными руками коснулась его обнаженной груди, сказал: мне надо идти.

– Жираф, останься! – ее губы болезненно горели на белом лице.

Но жираф ушел, поднявшись на длинные ноги. Серебристая лунная мостовая вздрагивала под каждым ударом его гулких шагов, потом успокоилась, вернувшись в свое каменное одиночество.

Окна, подернутые молочной дымкой, провожали его глазами мертвых рептилий. Занавески тихо вздыхали, приподнимая тяжелые ото сна веки. Покачивались. Покачиваясь, белые, нежные, печально кивали ему вслед.

Ставни застонали. Холод проник в его грудь. Обернувшись, за стеклом он увидел кроваво-красные губы.

Жираф. Он плакал.