А надо бы выдохнуть снова

Вот уже и к трем с половиной годам приближается, как мама умерла. Вроде, и стихнуть должно бы, но так отчетливо вижу я то зимнее позднее утро 24 января, когда вошел в ее комнатку. Мама была уже без памяти и глубоко, неровно и прерывисто взды-хала, словно вырываясь из пут, с закинутой назад головой; было страшно; я пытался влить в ее полуоткрытый рот ложку воды, чтобы хоть чем-то помочь.

Приехала «скорая», женщины-врачи электрошоком старались завести ее старое усталое сердце — «дыши, милая, дыши!» — но сердце больше не хотело работать, и умаявшиеся врачи сказали, что клиническая смерть наступила сорок минут назад. Было один-надцать часов пятьдесят пять минут тусклого питерского дня… Мой разум помутился: значит, я поил водой уже мертвую маму?.. Подарил каждой из бригады «скорой» по бумажной иконке, кажет-ся, Божией Матери «Взыскание погибших», а духовник по телефону читал канон «На разлучение души с телом» рабы Божией Веры, а я, переполненный горем, с трудом сознавал происходящее и за-плакал, и закрыл ей глаза… Маму увезли в морг.

Мама, получается, что ты еще дышала и содрогалась телом здесь, на земле, а душа твоя была уже «там»?

Я как-то признался батюшке, что чувство неизгладимой вины не оставляет меня, и стал перечислять отцу Иоанну, сколько ошибок я сделал перед маминой смертью. «Казнись-не казнись, а все мы, Саша, в неоплатном долгу перед родителями нашими», — со вздохом сказал батюшка.

Дорогой духовник, теперь я молюсь и о вашем отце р.Б. Ге-оргие, и о маме вашей, р.Б. Ольге. А как иначе — вы мой отец, и я так боюсь вас потерять…

МАТЕРИ
Ты смотришь
С обычным упреком
Людей,
Что действительно ждут.
Всю жизнь я
Налетом,
Наскоком,
На десять,
На двадцать минут.

…Прости же мое раздраженье
Как нервной системы пробел.
Я только что из окруженья,
Еще и остыть не успел.

А надо бы выдохнуть сразу,
Входя в дорогое жилье,
Такую уютную фразу,
Чтоб ты завернулась в нее,

Грехи мне припомнила снова,
Слегка за вихры теребя.
Но то, что родила такого —
Вовек не корила себя.
Виктор Коротаев †2001

И вспомнил, как отчитывал маму за «отсталость»: «Сынок, я завтра не приеду — будет «трудный день», имея в виду метеоро-логические условия. Теперь в иные времена я на самом себе ис-пытываю «трудные дни», в которые не хотел верить: усиливается звон в голове, подскакивает давление, нападает усталость, ра-ботать нет сил и желания.

Бедная мама! Сколько же глупостей наговорил тебе твой мо-лодой, здоровый и самоуверенный сын! Даже сорокалетнему не по-нять старости с ее болезнями, пенсионными проблемами, экономи-ей каждой копейки, борьбы с одиночеством. Бывая у старшего сы-на в Москве, мама даже «ошибалась» этажом, чтобы завести зна-комство со сверстницей-соседкой. Но в столице ее простоватые хитрости не проходили, а на лавочках у 14-ти этажных домов си-деть старухам в столице не принято. Поэтому так и металась она, не в силах выбрать, где же ей жить — у младшего в Питере, или у старшего в Москве: характеры сыновей мало чем отлича-лись.

Так и умерла в Питере, отправив вещи в Москву. Даже «смертный узелок» пришлось срочно возвращать на похороны на-зад.

Сегодня воскресенье, я выспался, чувствую себя хорошо и непременно пойду к тебе на кладбище. Там и поговорим, мама…

Давно ли песни ты мне пела,
Над колыбелью наклонясь.
Но время птицей пролетело,
И в детство нить оборвалась.
Поговори со мною, мама,
О чем-нибудь поговори,
До звездной полночи до самой, —
Мне снова детство подари.
Минуты сказочные эти
Навек оставлю в сердце я.
Дороже всех наград на свете
Мне песня тихая твоя.
Поговори со мною, мама,
О чем-нибудь поговори…

Моя певунья-мама очень любила эту песню…

Купил самую лучшую, самую красивую рассаду анютиных гла-зок и старательно посадил у маминого цветника на могиле. Не сомневайтесь, я все сделал правильно: выкопал ямки в песке, насыпал плодородной земли, полил ее, а уж затем утвердил в них разноцветные анютины глазки. Но ничего хорошего из моей посад-ки не получилось: пришел через неделю, а цветы повесили головки — по всему видно, не прижились.

А рядом могила отца, там рассаду сажала жена — и цветы радуются нежаркому летнему сол-нышку. Опыта, что ли, нет, или чувствуют растения мою непри-язнь к цветоводству, только это уже не первый раз случается. Дома в моей комнате на подоконнике стоит один-единственный полуцветок-полукактус — память о посещении Владивостока, — и то, думаю, без присмотра жены он непременно погиб бы. За что вы меня не любите, цветы-растения?…

Цветы скучают без хозяев,
Они без нас не могут жить,
И оставлять одних нельзя их
На попеченье рук чужих.

За прирученных мы в ответе,
И пусть никто не виноват,
Они, совсем как наши дети,
По-детски могут ревновать.

Ах, эта преданность святая!
Когда в разлуке с ними ты.
Цветы хандрят и увядают,
Из рук чужих не пьют воды.

Опять, как будто в детстве раннем,
Держу пред матерью ответ.
На подоконнике герани
Ей трудный скрашивали век.

Увы, но путь земной не вечен,
Мать в светлые ушла сады…
Как ни старался уберечь их,
Погибли все ее цветы.

И так и этак холил я их.
 — Как быть мне, мама, подскажи!
 — Цветы скучают без хозяев,
Они без нас не могут жить…
 Виктор Голубев, СПб

Мало чего из вещей осталось у меня от мамы. Да и не нужны мне вещи-воспоминания — мама и так в моем сердце. Но сохранил коробочку из белого матового плексигласа, помню которую с ран-них лет, — с лебедем на крышке и надписью-гравировкой: «Вероч-ке, любимой жене и сердечному другу. Гриша. 30.11. 1949 г. г.Рига». Теперь я храню в ней приколотые на красную подложку мамины медали: «За оборону Ленинграда», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и юбилейные — 20, 30 40, 50 лет Победы и всякуя мамину мелочь.

Никогда не видел, чтобы мама носила медали, хотя старший брат утверждает, что после войны такое было. Когда делили с ним имущество, он взял тяжелый от наград отцовский полковничий китель, а я — мамины медали. Хочу передать их со временем сыну, а тот пусть внуку передаст…

МЕДАЛИ 41-го ГОДА
Медали сорок первого
иных дороже втрое —
высокой мерой мерила
страна своих героев.

Нещадной мерой мерила,
награды тяжелели:
медали сорок первого
носили на шинелях.
Виктор Поляков

Заодно поделюсь еще кладбищенскими впечатлениями. Слева от маминой могилы находится заброшенная «раковина» с крестом усопшей в 1957 году женщины. На сохранившейся фотографии оста-лась ее фамилия и первая буква имени, поэтому я стал звать ее Марией и, как рьяный христианин, ухаживать заодно и за ее мо-гилой. Почистил внутри, искусственный цветочек приладил, свеч-ки зажигал, читал короткую молитву. А года через полтора жела-ние ухаживать за могилкой Марии как ножом отрезало.

И стал я думать «мистически»: не самоубийца ли она, или какие страшные грехи на ее совести, или еще что… Одним словом, перестал обра-щать внимание на ее «раковину». А при случае поделился с ба-тюшкой своими мистическими догадками. «Не выдумывай ничего, — сказал духовник, — ты просто не хочешь прибирать ее могилку, и все. Никакой тут мистики нет». А я все сомневаюсь: почему меня так скоро отвратило от доброго дела?.. Впрочем, мало ли добрых дел мы бросаем делать, отыскивая для себя объяснение?..

ЗАБЫТЫЕ МОГИЛЫ
Бурые плиты в зарослях диких.
Кресты на пустынных холмах.
Чьи-то едва различимые лики,
Милое что-то в чертах.

Чудом еще уцелевшее фото,
Но ни имен уж, ни дат…
Словно родного ищу я кого-то
Средь этих ржавых оград.

Кто не помянут давно, не оплакан,
Всеми уже позабыт.
Сколько же вас на заброшенных так вот
Горьких погостах лежит.
Мир и поклон вам. Простите нас, предки,
Старая добрая кость.
Мы-то пожиже. А вы были крепки.
Спите. Спаси вас Христос!
 Иерей Игорь Ухторский †2004

"О ПРОШЕДШЕМ НЕ ЖАЛЕЙТЕ, НЕ ЖАЛЕЙТЕ НИКОГДА!"
Я сильно привязался к моему «сталинскому» дому в Новой Деревне с широкой парадной лестницей и огромной площадкой пе-ред квартирой, и уютным зеленый сквером за нашими окнами, в которые кланяются старые клены. Здесь я по батюшкиным молитвам обрел то, за что богатые платят большие деньги — и в доме, и за окнами всегда стоит тишина.

       СТАРАЯ ДЕРЕВНЯ
Вот и Старая Деревня! Крупноблочные дома, запылённые де-ревья и воронья кутерьма: тут, где люди и машины, птиц пугает неуют. Речка тоже лоб морщинит, думы спать ей не дают. Колесит трамвайчик бойкий в ярко-огненной красе. И автобус мчится тройкой по Приморскому шоссе. «Соколовский хор у «Яра» был ко-гда-то знаменит – захмелевшая гитара в общежитии звенит… Забы-ваю о покое, мысли бродят, как вино. Ощущение такое, будто здесь я жил давно. Но церквушку, где крестили, Николаем нарек-ли, я найти уже не в силе в затуманенной дали! На иконах – от-блеск моды. Суд к отжившему суров. Где же избы, огороды
и цыгане у шатров? Где же страсти голос древний, блеск мониста, звон монет? Это Старая Деревня, а деревни-то и нет!
И дома встают навстречу, а в глазах у них вопрос. Я им с радостью отвечу, что в душе – цветы принёс. Светлый дождь, сыграй на флейте, лейся музыкой, вода. … О прошедшем не жалей-те, не жалейте никогда! Николай Евстифеев,№4,32

Сначала я не верил и все ждал подвоха: вот сейчас загро-хочет «музыка» из соседней квартиры, а пьяные голоса в сквере заорут благим матом что-то нечленораздельное. Но проходили дни, — и я привыкал к тишине. Одно только обстоятельство омра-чало праздник души: летом из недалекого кафе перед закрытием распахивали двери, крадя у меня полчаса тишины. Но эту цену я готов платить.

Стали серыми и сонными
Тишиной оглушены.
Визг и рев над стадионами —
Тоже форма тишины.
Обезсиленные узники,
Ждем последнего суда…
Неужели больше музыки
Не услышим никогда?
Николай Стефанович †1979

Обратите внимание, мир вокруг стал шумным. Едешь в метро — рядом парень в наушниках, а сквозь них какофония на весь са-лон; из метро вышел — грохочет динамиками продавец, в маршрут-ках музыка, в поезде — тоже музыка; ее словно привязывают к тебе и заставляют слушать. Слава Богу, с годами я стал глухо-ват, и мощный звукопад не достигает моего слуха. «Но если и музыка нас оставит, что будет тогда с нашим миром»? — с трево-гой вопрошал Гоголь. Но он-то имел в виду настоящую музыку!

Ни джаз, ни рок я не приемлю.
Они пришли издалека
И засорили нашу землю…
Мне песня русская близка.
Пока звучит она под небом,
Надежда есть
И вера есть,
Что будут все
С водой и хлебом,
Что победит
благая весть.
Михаил Аникин, СПб


Зашла по делу в редакцию знакомая поэтесса, женщина уже немолодая. Глаза сухие, но вижу, расстроена чем-то. «Что слу-чилось?» — спрашиваю. Тогда она говорит: «Вчера собралась на всенощную в Большеохтинскую церковь свт.Николая, транспорт об-щественный плохо ходит, вот я и приспособилась на попутках — там ведь совсем рядом добираться. Конечно, за деньги. Останав-ливается машина, передняя дверь приоткрылась. Только и успела спросить: «До храма не довезете?», как водитель с такой силой захлопнул дверь и нажал на газ, что порвал защемленное дверью пальто, слава Богу, по шву.

Но это не все. Проехав несколько метров, машина остановилась, вылез молодой здоровый парень, подошел ко мне и ударил по лицу. Развернулся, сел в машину и отправился прочь…»
Много я знаю подобных историй с более печальным концом. Попросил у батюшки благословения на приобретение какого-нибудь инструмента самозащиты. К моему удивлению, отец Иоанн благословение дал. И я недорого купил некое приспособление, которое оружием можно назвать с большой натяжкой. Но как-то поспокой-нее стало, когда ощущаешь эту штуковину в кармане.

Однажды на меня безпричинно натравили огромного пса, и я, забыв о том, что способен защититься без особого вреда для врага, как маль-чишка, спрятался за воротами собственного гаража. Да и как ре-шиться делать живой твари больно?..

А собаку спустила с поводка девчонка лет семнадцати. До сих пор стоит в ушах ее унизительный смех — какое-никакое раз-влечение…

В подъезд входите осторожно,
В России тоже, как в Чечне.
Вооружайтесь всем, чем можно, —
Ведь на войне как на войне.

Уж мне-то, мухи не убившей,
Молившей Бога за врагов,
И шляпы с перьями носившей
Под цокот тонких каблуков.

Уж мне-то?.. — Пистолет заряжен:
Научит жизнь, увы, всему.
Пусть враг, как прах, под ноги ляжет.
Пришел со смертью — смерть ему!
Нина Карташева, Москва


На территории психиатрической больницы Степана Скворцова стоит с давних времен деревянная, но ладно подновленная цер-ковь вмч.Пантелеимона Целителя, великого православного свято-го. Прихожанами здесь, в основном, душевнобольные из разных отделений, которых на службы отпускают врачи. Стыдливо опуска-ешь глаза, когда видишь их лица с признаками болезни Дауна, их неуклюжие движения, неуместные улыбки и смешную походку. Но службу выстаивают тихо, и выражение лица меняется, стирая уродство, и осмысляется взгляд. Убогий — это человек Божий…

Они метались на кроватях —
И чей-то друг, и сын, и муж.
О них вздыхали, как о братьях,
Стыдясь их вывихнутых душ.

И, жгут смирительный срывая,
Они кричат: «Остановись!»
Не жги, проклятая, больная,
Смещенная безумьем жизнь!»

Дежурных бдительные руки
Их положили, подоспев.
И тут вошли в палату звуки —
Простой и ласковый напев.

И кротко в воздухе повисла
Ладонь, отыскивая лад,
И трудно выраженье смысла
Явил больной и скорбный взгляд.

А голос пел: мы те же звуки,
Нам так гармония нужна,
И не избавиться от муки,
Пока нарушена она.

Взгляни устало, но спокойно:
Все перевернутое — ложь.
Здесь высоко, светло и стройно,
Иди за мною — и взойдешь.

Девичье-тонкий в перехвате,
Овеяв лица ветерком,
Белея, уходил халатик
И утирался рукавом.
Алексей Прасолов †1972