Жажда убийства

       Бывали дни, когда этот зуд становился вовсе невыносимым. Он охватывал все тело, от кончиков пальцев до корней волос, заставляя рыжие локоны чуть приподниматься, словно от электричества. И было все равно кого – лишь бы убить.
       Обыкновенно она справлялась с этим желанием, ежедневно дремлющим в ней и иногда приподнимающим сонную голову в направлении особо раздражающего объекта. Подавлять в себе желание схватить что-нибудь тяжелое и от души ударить по лицу неприятного субъекта она научилась с детства. Это было продиктовано инстинктом самосохранения, острым и живым, говорящим в ней громким ясным голосом. Однажды в нежном возрасте прелестное дитя с большими голубыми глазами и золотисто-медными локонами было замечено родителями, когда, широко и открыто улыбаясь, с упоением колотило по голове бурым пыльным булыжником своего обидчика – такого же карапуза, на свою беду оказавшегося чересчур задиристым. Ей не попало – шокированные родители лишь беспрерывно повторяли, что так делать нельзя, и она послушалась. С этого дня в прелестном ребенке затаилась, словно чувственный бутон ядовитого растения, жажда убийства, зрея и дожидаясь того часа, когда сможет раскрыться пышным великолепным смертоносным цветком.
       Самоконтроль давался ей легко – стоило лишь возникнуть желанию поддаться минутной слабости, как тут же в голове всплывало твердо зазубренное правило: «Этого делать нельзя!» Родители не объясняли ей, почему нельзя платить оком за око, но раз за разом твердили это табу, чтобы оно отпечаталось на подкорке головного мозга, словно причудливые извилины: «Нельзя»!
       И все же иногда она чувствовала, что подходит к самой грани, к черте, за которой все, внушенное с детства, меркнет перед желанием выпустить ярость, злость, ненависть, аккумулировавшиеся в разрушительную энергию, наружу. Огонь вспыхивал в её серых глазах, заставляя зрачок расширяться до размеров крошечной вселенной абсолютного мрака, в которой исчезала совершенно светлая полоска радужки. Лицо каменело, заострялись высокие скулы, четко обозначалась линия накрепко, до скипа на зубах, стиснутой челюсти. Потом пламя ярости разливалось по мышцам, кровь, отравленная ядом ненависти, омывала каждую клетку, наполняя их раздирающей изнутри силой, пальцы стискивались в тугие кулаки так, что на тонкой коже ладошек потом еще несколько дней синели лунки от длинных ногтей. Она балансировала на краю пропасти, чувствуя, как волна слепой злобы затапливает мозг, как испуганная цивилизованная часть её личности барахтается в этой волне, отчаянно пытаясь не захлебнуться, и взывая слабым голосом к другой её части, дикой и бессловесной, скорее звериной, чем человеческой, которая столь же отчаянно боролась за право управлять звенящими от напряжения нервами и мышцами. А человек, находящийся рядом, вызвавший в ней такую бурю эмоций, беспечно продолжал совершать ошибку, по-прежнему раздражая её собой, словно играя с самой судьбой, словно размахивая непотушенной сигаретой возле разлитого горючего. И лишь немногие, чуткие и привыкшие доверять безошибочным инстинктам, спинным мозгом наверное чувствовали опасность и спешили ретироваться, дабы не стать свидетелями крушения дамбы, сдерживающей до поры до времени половодье её эмоций.
       И каждый раз, когда ей удавалось подавить в себе эту устрашающую силу, она неестественно улыбаясь, покидала общество, дразнящее в ней зверя, и спешила забиться куда-нибудь в темный укромный угол, где её могли позабыть и оставить в одиночестве наедине с самой собой. А в этом углу, отдышавшись и приведя в порядок расшатавшиеся нервы, она с отчаянной, но в тайне злорадной безысходностью чувствовала, что с каждым разом её защита слабнет и истончается. Каждый раз, когда безумное животное внутри неё билось в своем неистовстве о прутья клетки, сдерживающей его – которой были и запреты родителей, и внешний лоск культурного и воспитанного человека, и деловая репутация, и обычное, присущее каждому человеку благоразумие – каждый раз прутья этой клетки гнулись все сильнее, расходились все шире, и от этого удары зверя становились все сильнее и увереннее. Расправляя дрожащими пальцами складки одежды, она все яснее представляла себе, что сдерживаться ей осталось совсем недолго.
       Психолог отнял у неё время, деньги и уверенность в том, что она сможет справиться с собой. Никакие тренинги типа: «Укроти в себе тигра» не помогли ей абсолютно, но заставили смириться со своей двойственностью и покориться неизбежной участи убийцы. Аккуратный и педантичный мужчина в строгих очках с немалым удивлением выслушивал раз за разом её рассказы о борьбе со своим Альтер-эго, а в итоге многочасового курса посоветовал ей обратиться к психиатру. Вот и все, чем смог помочь ей дипломированный специалист, и стоя перед ним в свой последний визит, она чувствовала, что ненавидит этого тщедушного человечка как своего кровного врага, ненавидит той своей темной половиной, с которой он так безуспешно пытался сладить.
       Однако именно после того, как доктор опустил руки, приступы её ярости внезапно прекратились. То есть, не совсем прекратились, но утихли до обычных, вполне объяснимых для всего человечества в целом вспышек раздражения. Это-то и пугало её до паники. Зверь утих, но это вовсе не означало, что он умер. Скорее, это значило, что он копит силы для последнего решающего прыжка, а обретя свободу – он уже не остановится. Она постаралась свести к возможному минимуму контакты с людьми, всегда прежде вызывавшими в ней желание убить их, взяла отпуск на работе и уехала в тихий провинциальный городок, где никто никогда не знал и не видел её, а люди были проще и суевернее. Чужака здесь не трогали.
       Вся её жизнь свелась к ожиданию. Ожиданию того самого дня, когда зверь поднимет тяжелую косматую голову, в темноте её странного сознания вспыхнут двумя угольями его оранжевые глаза, гибкое тело взметнется на пружинящих лапах вперед, и ничто больше не сумеет его сдержать. Она сидела в полумраке снимаемой комнаты на стареньком диване, укутавшись в плед, и прислушивалась к себе. Темнота, одиночество и тишина, казалось, погружали зверя с оцепенение, в некое подобие сна, и у неё появилась слабая надежда, что он заснет окончательно, и она сможет вернуться к нормальной жизни. Только тишина и темнота, только она и он, две соперника в борьбе за одно тело, за одну душу и один разум. Она хотела победить. Она действительно этого хотела. Впервые с того самого дня, когда она почувствовала уникальное удовольствие от причинения боли другому человеку, от желания видеть, как медленно, в агонии мучений, покидает его жизнь, впервые она мечтала избавиться от этой части себя раз и навсегда. Не просто хотела, не просто пыталась примирить в себе две части сознания, а мечтала уничтожить в себе этого животного убийцу. И впервые она почувствовала, что сможет сделать это.
       Лето заканчивалось. Неприятно холодный август подходил к концу, а для неё почти ничего не менялось. Сидя в своей берлоге, она читала, писала, смотрела в окно, и наслаждалась спокойствием. Пока однажды не услышала смех. Детский жестокий смех.
       Звук, раздражавший её всегда. Ненавистный. Влетающий в уши, как жалящее ядовитое насекомое. Тот мальчик смеялся над её бантами. Над её прекрасными, белоснежными атласными лентами. Она стояла с дрожавшими от подступивших слез ресницами, кусая губы, теребя подол нарядного платья, и слушала, как отвратительный соседский мальчишка смеется над её сокровищем. А когда он дернул за ленту, и бант распустился, оставшись в его руке вместе с клочком рыжеватых волос, и смех его заполнил все вокруг, звенел в голове, вынуждая разреветься и убежать, вдруг что-то в её маленькой головке перевернулось. Она почувствовала себя другой. Сильной. Смелой. И очень-очень-очень злой. Пальцы сами собой сомкнулись на увесистом камне. Губы сами изогнулись в усмешке, обнажая ровные белые молочные зубки. И когда его смех оборвался, а потом перешел в вой, полный боли и ужаса, она продолжала бить обидчика по окровавленной голове окровавленным булыжником, забрызгивая свое великолепное платье, и душа её пела, и она была по-настоящему счастлива.
       Смеялся ребенок. Мальчик, вернувшийся с летних каникул за городом, оставленный работающими родителя дома в одиночестве. Она осторожно выскользнула за дверь, и на цыпочках прокралась к открытой двери к соседям. Совсем другой мальчик, темноволосый, отвратительно толстый, с болезненной белой кожей. Он мучил собаку, безродную дворнягу, и хохотал над нею довольно, как безумный.
       Она вошла в комнату не слышно, не чувствуя, как ногти впились в ладони, не видя, как в зеркале у двери отразилось исказившееся яростью лицо с расширенными черными зрачками глаз, с пунцовыми губами и абсолютно бескровной кожей. Она сомкнула пальцы на увесистом раритетном подсвечнике, осторожно приблизилась и завела над головой руку, пылая лютой, беспредельной ненавистью. Прутья клетки прогнулись и разошлись в стороны. Лавина воды смела дамбу и разлилась широким, кипящим, клокочущим морем. Зло должно быть наказано.
       Несчастная дворняга взвизгнула, первой почуяв гораздо большую опасность, и вырвалась из рук мучителя, метнувшись под кресло. Мальчуган обернулся, и завопил так, что зазвенели стекла. А потом потерял сознание.
       Его спасло только это. Зверь потерял ориентир, перестав чувствовать страх и ужас жертвы. Пальцы разжались, и подсвечник с грохотом упал на пол, покатившись по неровному полу в угол. Зверь повел головой, оскалился и вышел из комнаты. Он желал крови, но не мог найти жертву. Он рычал от ярости и скалил зубы. Он жаждал убийства.
       В кармане ожил телефон. Долгое время молчавший мобильный вдруг залился настойчивой мелодией, требуя внимания. Зверь заставил её поднять трубку, позволив чуть вернуть контроль над телом. Но лишь на пару мгновений.
       Её психоаналитик звонил поинтересоваться как у неё дела. В порядке? Он желал бы встретиться, провести еще серию тестов. Я снова перечитал вашу историю, думаю я все-таки смогу вам помочь.
       - У вас кончились деньги?
       Это уже зверь. Психоаналитик смутился и сказал, что действительно хочет помочь. Если она не сможет заплатить сразу, возможна рассрочка. Так что?
       Зверь улыбнулся улыбкой убийцы и пообещал приехать как только сможет. То есть немедленно. Жертва сама нашлась, как это замечательно.
       Люди шарахались в стороны от странной девушки, кое-как одетой, с растрепанными волосами и невидящим взором, быстро двигавшейся под проливным дождем в сторону вокзала. Поезд словно ждал её. Она забилась в самый дальний угол вагона, и зверь снова выглянул наружу, удостоверившись, что ему не угрожает опасность.
       Им. Зверь недоверчиво повел головой. Да нет, им. Я заодно с тобой, животное, неужели ты не понимаешь? Теперь мы одно целое, я больше не могу бороться с тобой. И не хочу. Будем убивать вместе. Ты и я. Идет? Теперь я – это не я, и ты – это не ты, теперь мы одно. Согласен? Не я, не ты - Мы.
       Они кивнули. Мужчина, сидящий напротив, пялился на них, и они показали ему зубы, стиснув руку в кулак. Мужчина отвернулся.
       Они были счастливы, и спокойны. Они ехали, что бы убить. Наконец-то утолить свою жажду.
       Поезд пришел на вокзал поздно вечером. Они немного поспорили с собой, стоит ехать к нему домой, или заглянуть в офис. Потом решили, что все равно не знают домашнего адреса и двинулись в медицинский центр. В их тандеме, то, что раньше принадлежало ей, стало главной мыслительной силой, а зверь управлял их телом, давал ему недюжинную силу. Они любили друг друга как никогда раньше, и обожали друг друга, как давным-давно не видевшиеся любовники. Им было действительно хорошо. Но скоро должно было стать еще лучше.
       Убийцам и безумцам везет. Окно кабинета доктора светилось на темном фасаде одиноким огнем. Они подумали и решили проникнуть в здание не через главный вход. Зверь двинулся было к пожарной лестнице, но она настояла на черном ходе. Чуть простояв под дождем в тени здания, они дождались уборщицу, вышедшую с мешком мусора. Проскользнув в здание, они двинулись вперед, влекомые безошибочным инстинктом зверя. Они были веселы, как тогда в далеком детстве. Они словно играли в игру, из которой заведомо выйдут победителями. Шестой этаж, подсказала она. Зверь воспользовался лестницей, не доверяя благам цивилизации, хотя она уговаривала его проехаться в лифте. Ей хотелось видеть, как выглядит её бывшее тело, наполненное животворной силой зверя, но он уже стремился вверх, прыгая через две ступеньки. Неудобную на его взгляд обувь они давно сбросили, и двигались теперь абсолютно бесшумно. Подкравшись к кабинету, они замерли, заметив жертву. Доктор работал, склонившись над книгой.
       Они чувствовали, как хотят убить его. Только убить, но он должен умереть медленно. Что бы они получили наслаждение. Что бы их жажда была удовлетворена. Что бы было много крови и боли. Чужой боли, которая так сладка на вкус.
       Они поднялись во весь рост и, уже не скрываясь, вошли в его кабинет. Он поднял голову и в его глазах отразился ужас. Они улыбнулись ему почти любовно, и плотно прикрыли за собой дверь. А потом в пустом здании раздался нечеловеческий крик. Так и не услышанный никем.