Невеселые мысли на ночь

Каждое утро я просыпаюсь от боли или неприятности в области сердца, дыхания, головы или судорог ног. Каждый вечер, машинально почти, разбирая свой диван-кровать и готовясь ко сну, доставая простыню, одеяло, подушку думаю всегда практически об одном и том же.
– Вот и еще один день прошел и тут же добавляю про себя, пролетел.
И так каждый день уже в течение многих месяцев. Какая-то фатальная неизбежность заставляет меня об этом думать. Как я живу? Как скучно, как однообразно, как заунывно и убого…
Каждый день одни и те же заботы – подготовиться к занятиями со своими барышнями, о каждой думаю - как ей подать материал, как проверить домашнее задание, как разобрать тест, как заинтересовать учебой, как поддержать их в эти последние наиболее трудные месяцы их школьной жизни, когда уже все устали измотались, когда стремительно набегает время выпускных экзаменов.
Потом сажусь за компьютер или роюсь в своих бумагах и книгах, в своих старых записях и рожаю новые статьи для энциклопедии «Таганрог». Читаю утомительно-скучные и порой ужасные статьи, которые мне шлет Андреенко, с которым мы периодически пикируемся. Потом наступает время, когда приходят по очереди барышни, и я зажал в кулак свои поганые настроения и самочувствия начинаю эти самые занятия, которые отнимают массу и физических и нервных сил. А потом уже почти не остается времени ни на что. Кроме вялого просмотра некоторых скучных и телепередач. И вяло думаю о том, как скучно жить, однако. Какая тоскливая в целом сейчас у меня жизнь. Вспоминаю прочитанное где-то высказывание старой поэтессы Анастасии Цветаевой, когда она в каком то доме творчества обращаясь к молодым и здоровым писателям говорит им:
- На что изводите время, православные? Жизнь так коротка!-
Вот и я частенько мимолетно, правда начинаю подумывать об этом же. На что извожу время своей жизни. Жизнь ведь резко клонится к закату. Как ни хорохоришься, но когда подумаешь, что уже отмахал 66 годов, становится не по себе. Неужто, так много. Когда же я успел. Ведь недавно же был маленький, худенький, как все послевоенные пацаны, с постоянным ощущением голода. Вроде совсем недавно пошел в школу в первый класс, где за старыми замызганными партами сидело нас 49 ребят в убогих по нынешних мерках одежонках с заплатами, а перед нами стоял высокий наголо стриженный Андрей Константинович, мой первый учитель. Он мне казался очень высоким, костистым, суровым, всегда сдержанным и ровным. Помню его старый затасканный с потертостями кожаный портфель.
Он всегда был одет в один и тот же строгий черный поддержанный, но аккуратно выутюженный костюм, под ним рубашка темно булыжного цвета с неизменным туго затянутым на горле черным галстуком. Он никогда не только не кричал, но даже не повышал голос. И если вдруг слышал какой-то гул. Он останавливался, замолкал и смотрел на класс внимательным взглядом, от которого мурашки у каждого бегали по спине. Становилось слышно, как муха бьется о стекло. Мы все замирали, даже дыхание перехватывало. До сих пор не пойму что это был страх, ужас или что-то еще. Но дисциплина у него была железная. Самые отчаянные пацаны с Собачеевки сидели у него как кролики перед удавом. Учил он хорошо, у нас не было второгодников, а ведь класс состоял из мальцов от 7 до 12 лет. Половина класса полных сирот-детдомовцев….
С 18 лет и до сего дня я много и постоянно работаю. Для меня работа – это и отдых и труд, и радость и горести. Я так и не научился ни отдыхать, ни танцевать. Может быть потому я всем сердцем ненавижу легких людей, пустомелей, лодырей, для меня они – паразиты. Девять первых лет с перерывом на армию отбарабанил в летно-испытательном комплексе ОКБ Бериева. Тогда все это было страшно секретно. Даже своим дворовым приятелям я не мог рассказать, что занимаюсь испытаниями самолетов, а ведь так хотелось похвастать, что я допущен к секретным делам, что каждый день вижу и общаюсь с людьми почти легендарными, летчиками – испытателями, которые мне казались почти богами. Как я переживал сидя на гидроспуске каждый полет. Ведь я был в числе последних, кто оставлял экипаж наедине с самолетом, который нужно было укрощать. Как техник-испытатель по КЗА (контрольно-записывающей аппаратуре) покидал борт самолета вместе с бортмехаником и ведущим инженером по летным испытаниям последним. И потом было томительное ожидание посадки. А после остановки двигателей, в числе первых открывал люк, поднимаясь по шаткому, от покачивания на воде, бортику и мчался по отсекам к своим осциллографам и самописцам, снимать кассеты с привезенными записями.
Ведь нужно было их быстро снять, а потом пробежаться с гидробазы до ОКБ (а это километра полтора и в темноте фотолаборатории при тусклом свете красного фонаря рассмотреть – не засветились ли записи, не заклинило ли фото-бумажную ленту. Ведь тогда весь полет насмарку, а шифровальщики лент уже толпились в прихожке, ожидая еще мокрые записи. Иногда к ним присоединялись ведущие инженеры по разным системам. Все хотели увидеть свое, и я тогда понимал важность и значимость своей работы. И как я гордился ею.
Иногда вот думаю. Неужели я проработавший честно, на совесть, не считая ни времени, ни усталости, ни нервов, не заработал себе ничего на старость – кроме этой квартирки со скрипучими прогибающимися полами на последнем этаже старого 75-летнего дома?! Неужели какой-то Рома Абрамович, или Толик Чубайс, или та же Лиза Липовенко сделали больше пользы для страны и народа, чем я? Почему у них есть все, а у меня нет даже возможности проверить свое здоровье, когда оно совсем скисло или полечиться в приличном или даже неприличном санатории. Почему я с 1971 года - а это ведь тридцать семь лет, столько сил положил на педагогическом поприще, и я, полагаю, неплохо потрудился. Если мои первые ученики, которые порой старше меня до сих пор помнят и обращаются ко мне. О какой справедливости мы говорим. Где она? И была ли она когда-нибудь.
Мне не стыдно моей прожитой жизни, мне обидно только, что оценки нам ставят после смерти, когда уже ничего не нужно. Ибо все уже в прошлом.
Почему-то все же больно и обидно. Но не стыдно и совесть не мучает… И только это как-то утешает. Хотя современная жизнь в России строится совсем на других принципах. Важнейший из них: обмани ближнего и возрадуйся или он обманет.

ПОСЛЕСЛОВИЕ: С тех пор прошло три года. Три долгих года. И ничего не изменилось к лучшему ни у меня, ни в стране. Наоборот стало хуже. Намного хуже. Что же дальше?