Шуточки

В 50-е годы коренные жители подмосковной Перловки промышляли тем, что брали на постой студентов московских ВУЗов, которым не достались места в институтских общежитиях.
Рассчитывать на особую наживу при этом не приходилось. Законопослушные домовладельцы удовлетворялись тем, что подписывали с институтом договор, по которому им за каждого постояльца перепадало по 30 р. ежемесячно и по полтонны угля ежегодно.

Наш хозяин – Александр Иванович, у которого мы в том году жили, в ряду скромных арендодателей был исключением. В отличие от своих земляков, уплотнявших себя в своих домишках с тем, чтобы с трудом втиснуть туда от силы 2-3 жильцов, он отстроил в Стахановском переулке изначально просторный, бревенчатый дом о трёх комнатах, одну из которых площадью в 36 кв. метров специально предназначил для размещения в ней не менее 10-ти студентов, предоставив им для социальных удобств выгребной дачный «сортир» в дальнем углу просторного двора, поскольку пользование более цивилизованным тёплым его аналогом, на хозяйской половине дома, проживающим у него претендентам на высшее образование было запрещено.

 Нас в тот год, о котором идёт речь, набралось в этой обители 11 человек («футбольная команда»), и суммарный доход хозяина по договорам с нашим институтом составил 330 р. ежемесячно и 5,5 тонн угля единовременно, что в разы превышало его зарплату в типографии журнала «Гидролизная промышленность», где Александр Иванович в преддверии близкой пенсии всё ещё продолжал трудиться печатником.

На подмосковных дачах ВУЗы, как правило, расселяли первокурсников, и, в основном, на одногодичный срок. Расчёт был на то, что если студента после первого курса из института не выгонят, то, как правило, за год подойдёт его очередь на казенное общежитие, и постоялец так называемого «частного сектора» уступит там своё место бедолаге из следующего набора.

Узкие металлические койки, на которых мы обитали в приюте Александра Ивановича, вытянутые вдоль четырех стен, оставляли для доступа к ним центральную часть комнаты вокруг размещённой там каменной печи с уходящим в потолок дымоходом.
Дымоход этот был снабжён запирающей его вьюшкой, которую Александр Иванович, дабы удержать для нас выдуваемое в трубу тепло, заботливо перекрывал. Делал он это всякий раз несколько преждевременно, не дав прогореть до конца заправленному в топку углю, чем умеренно, но регулярно травил нас угарным газом.
 
- Зато тепло, - оправдывал он наши жалобы на повальную головную боль.
На самом деле наш домовладелец был помешан на отчаянной экономии получаемого по договору с институтом угля, излишками которого небезуспешно приторговывал с соседями.

Будучи хозяином оборотистым, он прекрасно понимал, что аренду на выгодных условиях оплачивают не студенты, а институт, поэтому считал возможным, содействуя «кормильцу», претендовать на право присматривания за молодёжью, предоставленной в подмосковной Перловке самим себе на значительном удалении от родителей и институтской администрации.

Хорошо, при этом, если бы только присматривания, а то ведь Александр Иванович не брезговал и подглядыванием, и подслушиванием своих неплатежеспособных жильцов, наушничая и выслуживаясь перед истинным нанимателем жилья – институтским начальством.
 
С этой целью фанерную дверь из холодных сеней в нашу комнату хозяин не утеплял специально, чтобы слышны были ему через тонкую филёнку наши досужие разглагольствования.
Поводом для его частого присутствия в сенях была якобы необходимость поддерживать огонь в керогазах, на которых кипятилась вода для нашего чая.

Как только звуки этой возни затихали, мы догадывались о том, что он, уловив в наших разговорах что-то крамольное, вновь приник ухом к двери.
Один из нас – Володя Степанов из Владимира, которого манеры нашего хозяина особенно возмущали, желая отучить его от этой дурной привычки, в этом случае пинал с нашей стороны дверь, которая, хлопнув Александра Ивановича по лбу, награждала его огромной шишкой.

Это повторялось всякий раз, как только не в меру любопытствующий хозяин предпринимал очередную попытку подслушивания. После того, как Володя Степанов обновлял шишку на лбу Александра Ивановича он всякий раз перед ним извинялся, сожалея о случившемся. Однако добровольный «стукач» намёков не понимал, и поэтому мы продолжали его воспитывать, для чего затевали всякий раз новую провокацию с тем, чтобы лоб нашего любопытствующего домовладельца постоянно украшала свежая ссадина.

Так однажды, заслышав знакомые звуки хозяйской возни в сенях, мы решили разыграть для нашего хозяина очередную интермедию. А именно, затеяли общий, нарочито громкий разговор, имитирующий азартную карточную игру с якобы разорительными ставками, шумными восторгами везунчиков и истошными воплями проигравших.

Тишина, наступившая при этом в сенях, подтвердила нам о том, что хозяин «клюнул» на криминальную информацию и наверняка прилип к двери. Тогда особенно нетерпимый к нему, всё тот же Володя Степанов, заученным движением, как всегда, изо всей силы пнул фанерную дверь ногой, и раздавшийся вслед за этим стон известил нас о появлении на лбу Александра Ивановича свежей отметины.

Когда там не оставалось уже живого места, незадачливый наш печатник решил на время отказаться от внимания к содержанию наших разговоров для того, чтобы проверить и «настучать» о содержимом наших тумбочек.

Обитель хозяйской половины нашего дома, кроме безликой супруги Александра Ивановича, разделяла и некая псина по прозвищу «Пуфик». Эта мерзкая помесь домашнего шпица сомнительных кровей с откровенной дворнягой отличалась исключительно неблагородным и неблагодарным характером. Из наших попыток завести с ним дружбу ничего не получалось. Постоянное попрошайничество подачек от нашего, и без того скудного рациона не мешало ему без всякого повода всякий раз на нас огрызаться и тявкать, почём зря.

Днём Пуфик, помня о своей комнатной сущности, весь день вертелся под ногами в доме, но к ночи в нём просыпался инстинкт дворового пса, и, если его не выпускали на всю ночь во двор, по его собачим делам, он царапал дверь и скулил, никому не давая покоя.

Приспособившись к его повадкам, Александр Иванович возложил на Пуфика обязанности ночного наружного сторожа. Ежевечерне в 23-00 он объявлял нам о том, что запирает на ночь калитку и выпускает во двор пса (!) для сведения тех, кто собирается в этот комендантский час воспользоваться сортиром или припоздниться с возвращением из города.
 
Сие грозное предупреждение вызывало у нас откровенные смешки, поскольку подлая натура Пуфика подвигала его на тявканье только в ответ на ласку. Но стоило на эту непотребную псину цыкнуть, как он заливался предсмертным визгом и пускал под себя лужу.
       
В те времена мы, как и все московские студенты, носили свои пожитки в окованных по углам ширпотребовских фибровых чемоданчиках. Эти незатейливые изделия отечественной галантереи, далекие от изящества вытеснивших их через несколько лет японских «дипломатов», были по-своему удобны своей вместительностью и жёсткостью, позволяющие размещать в них, помимо конспектов, нехитрый запас съестных припасов и легко выдерживающие пиковую давку в метрополитене. К тому же в актовом зале, где читались общие лекции сводному потоку, жёсткий чемоданчик на коленях был удобным столиком под разложенным конспектом, а, в случае опоздания и отсутствия свободных мест, поставленный в проходе «на попа» - не менее удобной табуреткой.

В те дни после дневных занятий на гидротехническом факультете я по вечерам зарабатывал свой прожиточный минимум на полставки младшего лаборанта в хозрасчётной исследовательской бригаде у аспиранта Льва Николаевича Юдина, который из сочувствия пару раз в неделю отпускал меня домой пораньше, чтобы я пытался удержаться в рамках учебного процесса, зато в остальные дни рабочей недели заставлял вкалывать допоздна. Именно в эти дни, намахавшись совковой лопатой на ручном замесе бетона для экспериментальных гидротехнических лотков, я не ранее полуночи, падая от усталости, брел, едва передвигая ноги через снежные сугробы неухоженного Стахановского переулка Перловки.

Дом встречал меня погасшими окнами, запертой на ночь калиткой и яростным лаем бегающего по двору Пуфика. Преодолев по сугробу невысокий штакетник, я, первым делом, не целясь, швырял в Пуфика свой фибровый чемодан, который до него не долетал, но вызывал у трусливой собачонки предсмертный визг и жёлтые на белом снегу пятна от судорожной потери накопленной за день влаги.

После этого Александр Иванович в очередных донесениях руководству неоднократно доводил до сведения о моих постоянных попытках устранить учреждённую им ночную охрану, видимо с тем, чтобы впоследствии беспрепятственно ограбить его дом.

В подтверждение своих подозрений о моих дурных наклонностях, он сообщал о том, что, пользуясь своим авторитетом старшего по возрасту, я давно развращаю обитателей комнаты демонстрацией им картин порнографического содержания. Заполучив из Комитета комсомола понятых, бдительный хозяин продемонстрировал обнаруженный им в моей тумбочке альбом с рисунками обнажённых женщин.

Члены Комитета, не сдерживая смеха, легко распознали в предъявленных изображениях гипсовых истуканов из знакомого реквизита кафедры графики, которых мы использовали в качестве натуры на факультативных занятиях по рисованию.

Александр Иванович не верил тому, что в советском государственном учреждении могут, открыто демонстрироваться голые женщины, хотя бы и гипсовые. Оскорбительные смешки по этому поводу он считал прямым потаканием разврату со стороны привлечённых членов Комитета и обещал на них жаловаться.

Не смущаясь тем, что опростоволосился со «шмоном» наших пожитков, хозяин тут же, без всякой связи, посетовал им на то, что мы систематически, без его разрешения, пользуемся зимой доступом на холодную веранду, где храним прикупленные со стипендии запасы сливочного масла для своих бутербродов и этим остужаем с трудом натопленную комнату и, что надо бы по этой причине к пяти с половиной тоннам угля, которые он получает с института, добавить ещё немного.

Вздорные повадки хозяина скрашивало разнообразие характеров и география происхождения ребят нашей «футбольной команды», съехавшихся со всего Союза.
Как это замечено в изолированных коллективах (это мы постигали ещё с пионерских лагерей), кто-то из такой общности в борьбе с угнетающим однообразием примитивного быта время от времени становится объектом потех и розыгрышей.

В учебное время при плотной академической загрузке московского ВУЗа нам было не до этого. Но в короткие зимние каникулы, когда в общежитие из «футбольной команды» оставалось всего несколько человек, которым ехать до дому было далеко и накладно, безделье толкало нас на бесплатные саморазвлечения, о которых с полным правом можно было сказать словами известного анекдота: «…дурак ты, боцман, и шуточки у тебя дурацкие…».

Малорослого Сашу Мягких, очень похожего на свою фамилию тем, что был он мягкотелым и мягкохарактерным, отличало детское легковерие и послушание. Узнав, что он не приедет на каникулы, его мама прислала ему из Краснодарского пригорода со знакомой проводницей московского поезда большую корзину свежих яиц. Проводница, будучи близкой приятельницей Сашиной родительницы, получила наказ доставить посылку сыну по адресу из рук руки с тем, чтобы не только посмотреть, как её Сашенька устроен, но и узнать, не надо ли ему ещё чего.

Дородная железнодорожница передавала Саше привезённые яйца в сопровождении словесных наказов его матушки, излагая их, подчёркнуто громко с явным расчётом не только на Сашины, но и наши уши.
- На мороз яйца не выставляй, но и в тепле особо не передерживай, - наставляла она, - присаливай перед тем, как сглотнуть, да почаще перебирай их, разглядывая на свет, чтобы вовремя распознать порченные.
Саша послушно кивал настырной тётеньке, то и дело, без нужды протирая платком круглые старомодные очки в тонкой металлической оправе.
- Да, кушай сам, не раздаривай дружкам, - продолжала тётка назидать казачка, окидывая многозначительным взглядом нашу компанию.

Как только она уехала, Сашенька, не откладывая, приступил к исполнению мамашиных инструкций. Разложив в один слой присланные яйца на своей постели и протерев ещё раз очки, он стал осматривать на свет каждое яйцо в отдельности.
Заскучавшие было ребята, тут же устроили из этого забаву. Они затеяли у занятой разложенными яйцами Сашиной кровати возню, изо всех сил стараясь столкнуть кого-нибудь на эту кровать.

Обезумевший от ужаса Сашенька, расставив по-вратарски руки, метался на потеху публике в отчаянной попытке защитить нежный продукт домашнего курятника.
- Хлопцы! Что ж вы делаете, хлопцы! - умоляюще взывал он, - вы ж их подавите!
Насладившись его воплями, «хлопцы», не повредив ни одного яйца, оставили Сашу в покое. Однако тут же стали убеждать его проверять их на свет ежедневно, продлевая Сашины страдания и собственное удовольствие тем, что, проходя всякий раз вблизи уязвимого осмотра, делали вид, что вот-вот потеряют равновесие и рухнут на разложенные яйца.

Когда Саша, следуя наказу матушки, присаливая, доглотал сырые яйца в одиночку, он был счастлив тем, что эта пытка, наконец, окончилась в надежде на то, что матушка не вздумает её повторять. Он вовсе не был жадным, этот Саша, но с детства воспитанный на абсолютном послушании не смел, перечить матушке, даже в её отсутствии.

С этим безобидным парнем было у нас связано ещё одно спровоцированное нами приключение, чуть было не закончившееся трагически.

Саша не любил разбирать постель и укладываться спать первым. Поэтому, если его клонило ко сну, в то время как мы были ещё заняты делами, он ложился поверх одеяла одетым, будто бы ненадолго, но случалось, засыпал так крепко, что его жалко было будить.

Однажды мы засиделись далеко за полночь, а Саша давно уже посапывал, улёгшись на койку поверх одеяла, не раздеваясь. Когда мы во втором часу ночи, наконец, разошлись по своим местам, чтобы отойти ко сну, кто-то его разбудил с тем, чтобы он разделся. Однако Саша, проснувшись и увидев нас одновременно разбирающих свои постели, подумал спросонья, что мы собираемся поутру в институт, а его разбудили, чтобы он не проспал.

Увидев, что он вместо того, чтобы раздеваться, кинулся лихорадочно собирать свои конспекты, мы, несмотря на позднее время, решили позабавиться.

Сделав вид, что вовсе не разбираем постели на ночь, а наоборот, собираемся их заправить, как это обычно делаем поутру, мы заставили Сашу в панике собрать тетрадки и, кое-как, не умывшись, без чая, наскоро напялив на себя пальтишко, выбежать в ночь и, проваливаясь в сугробах, ринуться по направлению к станции, до которой было добрых двадцать минут хода.

Вдоволь посмеявшись, мы, представили, как он, доковыляв по глубокому снегу до платформы, обнаружит, что на дворе ночь, а не утро, и первая электричка пройдёт только через несколько часов, после чего, проклиная нас, уныло поплетётся обратно.

Однако когда прошло более часа, а Саша не возвращался, нам стало не до сна. На улице был двадцатиградусный мороз, а платформа станции Перловская была оборудована только скамейками, над которыми не было даже навеса.
Было очень неохота покидать по собственной дурости тёплые постели, но воображение наше уже рисовало картины одну страшнее другой и мы среди ночи ринулись по Сашиным следам на его поиски.
 
До станции добежали минут за десять. Саша, замотавшись в кашне и, поджав ноги, в покорном и неподвижном оцепенении, сидел в окоченевшей позе на крайней скамейке безлюдной платформы. Мы кинулись его тормошить. Били по щекам и бокам, после чего, пиная его со всех сторон, погнали бегом до общежития.

В ту ночь мы, может быть впервые, испытали на себе благодать Всевышнего, не позволившего нам взять грех на душу за погибель невинного.

Никто из нас до утра не уснул. Но больше всех удивил разбуженный шумом Александр Иванович, который, узнав, что случилось, принёс бутылку водки и сам со знанием дела растёр Саше тело и конечности, заставив полстакана принять вовнутрь.

В тот раз всё обошлось, но мало чему нас научило.

Хотя, как нам казалось, мы стали отпускать шутки в адрес друг друга, стараясь соблюдать при этом меру их доброжелания.

Среди них были и вполне безобидные. Как, например, в случае с бакинцем Мишей Мамедовым.
 
Его подселили к нам позже остальных. Он был выхоленным домашним ребёнком из обеспеченной семьи ответственного торгового работника республики. Отец его специально для того, чтобы взрослеющий сын пообтёрся среди людей, поселил Мишу на общих основаниях в общежитие и даже не забирал первый год домой на каникулы. Не мог он только отказать ему в денежном довольствии размером в утроенную стипендию, благодаря чему Миша слыл между нами человеком весьма состоятельным.

От этой своей состоятельности он, будучи свидетелем нашего постоянного безденежья, чувствовал определённую неловкость и всячески искал случая, как бы, не роняя своего достоинства, найти повод на нас потратиться, пока такой благопристойный случай однажды не подвернулся.

До этого Миша забавлял нас по-детски категоричными высказываниями по поводу своих жизненных устоев, типа:
- Умру, но не стану, этого есть (по поводу варёного лука), клянусь мамой, никогда это на себя не надену (по поводу тёплого кашне), - и прочее, в таком же духе.
Однажды, увидев на подоконнике полулитровую бутылку с рыбьим жиром (в те времена врачи институтской медсанчасти любили отощавшим студентам выписывать рыбий жир), Миша с присущей ему категоричностью заявил, что тут же умрёт, если в него вольют хотя бы одну ложку этого ненавистного рыбьего витамина.

- А выпить за раз бутылку, слабо? – спросил его худощавый Кирилл Фёдоров, вечно уткнувшийся в книгу и редко принимавший участие в общих разговорах.
- Да на свете нет человека, способного выпить более двух ложек сразу, и то на спор, - авторитетно заявил Миша
- В таком случае, спорим! - согласился Кирилл, - а на что?
- Всех напою и накормлю, - заявил Миша, смело, предлагая за фантастический вызов столь же фантастическое накануне стипендии вознаграждение.

Тогда Кирилл, призвав нас в свидетели, поправил на носу роговые очки, после чего взял в руки бутылку с рыбьим жиром и, запрокинув голову, не поморщившись, вылакал её всю до капли.

Потрясённый Миша был сражён наповал. Потом, очнувшись, подхватил пальто и выбежал на улицу. Вернулся он с канистрой свежего пива и громадной авоськой с горячими мясными пирожками.

За общим пиршеством наш незадачливый южанин узнал историю Кирилла Фёдорова, которую, кроме него, в комнате знали все.
 
Кирилл приехал учиться с о. Сахалин. Его отец – матрос китобойной флотилии, на облигацию, навязанную корабельными активистами, выиграл 25 000 рублей. После того, как Кирилл прошёл по конкурсу в московский ВУЗ, он положил всю выигранную сумму в Сберкассу на условный вклад в пользу сына с тем, чтобы тому в течение пяти лет доплачивали к стипендии по 400 рублей в месяц. А рыбий жир Кирилл, страдая с детства хроническим малокровием, пил с трехлетнего возраста, начав со столовой ложки и, привыкая, довёл с годами разовую дозу до полулитра.

На о. Сахалине это никого не удивило бы.

У нас эта замечательная история была рассказана Мише под не менее замечательные пирожки с пивом.

Несмотря на то, что после приключения с Сашей Мягких мы старались, чтобы шутки наши выглядели по-возможности добродушнее, это получалось далеко не всегда.

Одной из самых колоритных фигур нашей «футбольной команды» был уроженец славного Узбекистана Артур Нурулаев. Этот жизнерадостный парень отличался тем, то был абсолютно чужд каким-бы, то ни было условностям, к которым относил такие с его точки зрения анахронизмы, как утреннее умывание лица и шеи, смену нательного белья и наличие собственной зубной щётки.

Ничуть не стесняясь, он мог позаимствовать без спроса чужую одежду и любую часть туалета. Не умея и не пытаясь научиться распределять свои ресурсы, днём он утолял голод, поедая в студенческой столовой неимоверное количество благотворительного винегрета, громадный жбан которого выставлялся там за бесплатно для бедствующих студентов. Когда же голод заставал его в общежитие, он беззастенчиво шарил по чужим тумбочкам в поисках съестного или заимствовал его из наших стратегических запасов, хранящихся на холодной веранде. Не брезговал он, при случае, и запасом яиц Саши Мягких, которые, в отличие от него, заглатывал, не присаливая и не проверяя их на свет.

 Делал он всё это, не таясь и не смущаясь нашим присутствием, смеясь и отмахиваясь от наших замечаний. При этом он был далеко не глуп. Учился без троек и получал стипендию, которой при его безалаберности едва хватало ему на пару дней. Его лёгкий образ дополняла комическая походка с вывороченными по-балетному ступнями и неумение выговорить звук «с», который он заменял звуком «ш», вследствие чего любимую свою клятву произносил, как: «шука буду».

В вестибюле главного корпуса нашего института рядом со щитом объявлений был установлен открытый сотовый шкаф, в гнёзда которого по алфавиту раскладывалась полученная в адрес института корреспонденция.
Между нами было принято, проходя мимо, изымать и доставлять в общежитие все письма, полученные на имя любого из нас.

Так в один из каникулярных дней к нам попала сложенная вчетверо незапечатанная записка на имя Артура Нурулаева. Имя адресата было выведено явно девичьим почерком, и мы не удержались от того, чтобы в отсутствии Артура записку развернуть и прочитать.
Писала действительно девушка по имени Сара, тоже первокурсница. Она сообщала, что приехала учиться из Казахстана, что фамилия её схожая с Артуром (Нурдабаева), что к Московской обстановке она привыкает с трудом и рада будет познакомиться с земляком, который ей в этом поможет.

Этакая безобидная товарищеская записка.

Однако, рассудив, что она может означать для Артура преддверие романтического приключения, мы решили события поторопить.
 Нижний краешек записки с подписью Сары мы аккуратно отрезали и на обороте записки, тщательно подражая её почерку, приписали продолжение, назначив Артуру на 8.00 следующего дня свидание в институтском вестибюле. От имени Сары мы заверяли Артура, что она знает его в лицо, и сама к нему подойдёт.

Сунув записку под подушку Артура, мы к вечеру почти о ней забыли и улеглись спать. Он приехал заполночь, прочитал письмо, после чего в крайнем возбуждении перебудил всю нашу команду и каждому без конца перечитывал необыкновенное послание.
 
Первоначально мы не замышляли ничего, кроме того, чтобы, шутки ради, погнать Артура в каникулы ни свет, ни заря в Москву. Однако не тут то было. Артур решил поехать на первое свидание во всей красе. Ночью он никому из нас не дал спать, придирчиво отбирая из наших пожиток приличествующие случаю, бельё, рубашку, носовой платок и галстук. Он долго чистил зубы, выдавив на подаренную кем-то зубную щётку полтюбика так же заимствованной у кого-то пасты. Потом придирчиво перебирал предлагаемое ему туалетное мыло, от которого должно было хорошо пахнуть, с трудом отмыл свою шею и долго мучился над ногтями, давно не знавшими ножниц.

С великим трудом мы к шести часам утра выпроводили, наконец, его на станцию.
Вернулся он под вечер голодный (столовая на каникулах не работала) и злой.
- Не подошла, шука, - жаловался он каждому из нас.

Между тем, ко времени свежей почты, мы приготовили Артуру от имени Сары новое письмо. Девушка якобы писала ему о том, что, увидев его, издали такого неотразимого (недаром он ей сразу понравился), она смутилась и не посмела подойти первой. Пусть он её простит и обязательно придёт на следующий день в тот же час и на то же место.
 Наш герой легко забыл обиду, поверив извинениям, и к назначенному времени вновь с позаранка помчался в институт. Не встретившись с Сарой и на этот раз, он вернулся в конец обескураженным и явно сожалеющим о том, что поспешил посвятить всех в свою романтическую историю, которая теперь явно не клеилась.
 Однако деваться было некуда, и незадачливый любовник по нашему совету засел за собственное письмо.
Не выбирая особенно выражений, дав волю раздражению, Артур выговаривал Саре за то, что она, влюбившись в него, как кошка (что, конечно, не удивительно), трусит вместо того, чтобы довести дело до конца.

Письмо через тот же сотовый шкафчик (как у пушкинской Маши с Дубровским через известное дупло) было отправлено по назначению, и нам удалось перехватить ответ Сары.
Возмущённая девушка писала о том, что, не зная Артура в лицо, обратилась к нему по-дружески, как к предполагаемому земляку, который, к её огорчению, оказался настолько глуп, что возомнил о себе черти-чего.

Продолжая игру, мы подменили Артуру это письмо на ответ сочинённый нами.
 
В нём Сара, ссылаясь на своё традиционное азиатское воспитание, просила Артура меньше с ней церемониться и, найдя её к условленному сроку в читальном зале (каникулы к этому времени закончились), подойти самому и взять на себя все трудности знакомства, не считаясь ни с какими условностями.

Примет Сары для её узнавания мы не сообщали, поскольку сами никогда её не видели. Заняв к назначенному времени удобный пункт для наблюдения, мы приготовились увидеть, как у Артура пройдёт очередная попытка придуманного свидания, которое мы одновременно и устраивали и расстраивали.

Прочитав наше письмо, он появился в назначенное время с самоуверенным видом человека, преисполненного самыми решительными намерениями. Пройдясь гоголем между рядами читающих девушек, он подсел к самой красивой из них (видимо считая, что стал именно её избранником) и бесцеремонно отодвинув её книгу, стал что-то говорить, заглядывая ей в лицо. Было видно, что девушка совершенно не расположена к фривольному разговору. Убедившись, что неизвестно откуда появившийся нахал не даст ей работать, она, чтобы не мешать окружающим, сдала казённую книгу и вышла из читального зала. Мы тоже последовали за ней и не отстающим от неё Артуром.

В коридоре, памятуя о том, что в последнем письме Сара призывала его быть посмелее и поменьше с ней церемониться, он схватил её за руку, пытаясь привлечь к себе, и тут же получил полновесный удар по физиономии.

Это было уже слишком. Мы поняли, что зашли в своей шутке непозволительно далеко и решили на очередном возлиянии по поводу начала нового семестра перед Артуром открыться и покаяться.

Предъявив ему все подлинные и черновые варианты его «переписки» с Сарой, мы признались в розыгрыше, оправдываясь тем, что он и сам был неоднократным инициатором и участником далеко не всегда удачных шуток, как это было, например, с ночным приключением Саши Мягких.

Открываясь, мы готовы были к любой реакции Артура, кроме той, которая последовала.
Прочитав внимательно все бумаги, он заявил нам, что не даст себя облапошить, поскольку совершенно ясно, что поддельными являются именно те письма Сары, которые мы пытаемся выдать за подлинные. Но он - не такой лопух, как мы думаем, и не даст себя поссорить с девушкой, которую мы видели в читальном зале и преисполнились от этого к нему чёрной завистью.

Невинная, как нам вначале показалось, шутка обернулась глубокой обидой нашего товарища.

А в институте к этому времени по результатам зимней сессии прошли кое-какие отчисления первокурсников, и вскоре после описанных событий Артур покинул нашу дачу, получив одно из освободившихся мест в казенном общежитии. По учёбе мы были в разных потоках и практически потеряли его из вида.

Однако до нас доходили слухи, что он много занимается и сотрудничает в Студенческом научном обществе.Проживающие с ним товарищи отмечали его сдержанный характер и чуть ли не пижонскую опрятность в вопросах одежды и личной гигиены.

Москва. Июль.2008