Гобелен

Когда деревья были большими, мы жили той потусторонней свободой, которой так много в сердце и которой так мало в жизни. Ты садилась рядом и вплетала разноцветные ленты наивных, и по большей части пустых мыслей в венок нашего бытия, пытаясь сделать мир чище. Иногда он и вправду становился чище, и я начинал тебе верить, да-да, не смейся, я ведь верил тебе, даже больше, чем другим, незнакомым, увиденным мною впервые. Кто-то из них сразу хотел под видом фальшивой всеобъемлющей вселенской любви вынуть из моего тела сердце без анестезии и попробовать его на вкус, горячее, трепещущее, скользящее сквозь паутину пальцев тех нечестивцев, которые считали себя вправе потрогать его без спроса. Зачем? Стоит ли искать оправдания для них? Они поступали так уже много раз, и я далеко не первый в их списке, но я лишь жалею о том, что и не последний. Скажи, что нужно сделать для того, чтобы оставаться по ту сторону боли и одиночества? Верить? Но, ведь ты же сама учила меня жить поверхностно, не задумываясь на каждом шаге, не останавливаясь, чтобы поднять себя на очередном витке и не вытягивая себя за волосы из болота еженедельных новостей, добытых с большим трудом у старьёвщика на углу. Мы на редкость быстро срослись с происходящим, считая его частью хорошо продуманного плана, пусть не нами продуманного, но исполняющегося с точностью до секунды. Помнишь, как я спросил однажды у выбегающего в парадную дверь времени: «оставило ли ты нам волю к жизни?» А оно промолчало, просто ушло, и я его больше не видел. Хотя ты и говорила с улыбкой на обветренных губах, что встретила его на днях: оно шуршало в опавшей листве парка и передразнивало уток на озябшем пруду. Но, завидев тебя, время смущённо отвернулось и сделало вид, что вы с ним не знакомы. Дерзкое. Но нам ли судить его?
Я сижу молча, едва касаясь твоих волос, ускользающих с невероятной быстротой, исчезающих вместе с тобой, желающей покорить очередную вершину. Что там наверху? Тепло или холодно, сухо или влажно, радостно или всё же по достижении самого верха тебе хочется плакать как ребёнок, уткнувшись в чьё-то случайно поставленное плечо?

Когда горы были большими, мы любили сидеть на краю пропасти с закрытыми глазами и гадать далеко ли до подножия и что станет с нами, если мы упадём вниз. Но мы не узнали, ведь нам так и не удалось шагнуть туда. Наш страх пересилил разум в жестоком и беспощадном поединке, где последний оказался в роли мальчика для битья. Ты тогда ещё смеялась, говоря, что когда пойдёт снег, мы всё равно умрём, и незачем будет верить во второе пришествие.

Когда реки были большими, я ждал тебя в новом костюме. Я сшил его сам из обрывков старых газет и ёлочных украшений. Я помню, как ты смеялась, увидев меня в нём, а потом вдруг заплакала, не стыдясь, не скрываясь. Твои глаза цвета пасмурного неба дарили, подвешенному в пространстве, воздуху серебристую влагу, а твой голос баюкал меня сладкими обещаниями о стране, в которой нет места лжи. Ты клялась, заламывая тонкие руки, что не далее как вчера была там сама и видела всё в мельчайших деталях.
Ты всегда хотела лета, слушать летом, думать летом, одеваться, спорить, одним словом, жить им, не делясь ни с кем, и даже со мной. И если бы я не был уверен в твоей душевной близорукости, я, несомненно, пошёл бы искать тебя именно туда и никуда больше. Но ты и лето две вещи несовместимые, далёкие друг от друга как извечные истины, выдуманные людьми для своего же удобства. Но мир тебе и твоему новому дому, в котором нет места мне, но есть место для всех остальных. Ты спроектировала его сама, в тайне надеясь, что моё отсутствие сделает строение во много раз крепче и надёжнее, но ты не заметила, посредственно следя за ходом стройки, что я периодически нанимался к тебе то каменщиком, то плотником.

Когда люди были большими, мы прятались, стараясь не попадаться к ним на глаза. Тогда-то я и услышал впервые, что ненависть к себе опасна, прежде всего, для окружающих…