Шалый эсэсовцев снимает...

ШАЛЫЙ ЭСЭСОВЦЕВ СНИМАЕТ….
       Началась война. Она поделила жизнь каждого из нас на две половины. И это деление будет существовать для нас, пока мы живы. И сегодня мы говорим: это было до войны... это -- после войны. И дело не в том, что в жизнь каждого из нас и наших близких война внесла трагическое, непоправимое, незабываемое. Война изменила нашу психологию. Мы просто стали другими людьми, мы по-другому стали смотреть на мир и понимать его.
Шалыйа в сорок первом году уже работал в фотографии, Юлька окончила десять классов. Я -- восемь.
Спиркиных сверстников призвали в армию. Шалого, конечно, не взяли. Как только началась война, мы больше не играли в наши любимые игры. Никто не запрещал нам. Это вышло как-то само собой.
       17 октября в Таганрог после недельных боев в город вошла дивизия СС «Адольф Гитлер».
Под заводом я увидел первых немцев. Их было двое.Мы с матерью шли по одной стороне улицы, они -- по другой. В зеленых мундирах, без шинелей -- будто осенняя стынь им нипочем. Щеки розовые. Оба молодые, рослые. На петлицах -- молнии, теперь каждый пацан по кино знает, что это означает «СС». На рукавах мундиров вшитая черная полоска, и что-то там белым написано. А написано там было «Адольф Гитлер». Дивизия эта была отборной. Молодые. Блондины. Во всяком случае -- светлые. Ниже ста семидесяти пяти сантиметров ростом в эту дивизию не брали.
Шли они строго. Чеканным шагом, как на параде. Шаг их отдавался в холодном воздухе металлическим звоном.
После я видел много немецких сапог. И на мертвых, и так. На каблуках и на носках у них были прибиты металлические подковки. Почти всю Европу уже захватили, а все равно сказывалась немецкая черта -- бережливость.
Немцы скользнули по нас взглядом совершенно равнодушно. И продолжали себе шагать. Мы для них были, как стены, как телеграфные столбы, как все другое, неодушевленное. В их взгляде я впервые почувствовал, что мы для них -- не люди.
Мы с матерью не то чтобы на них глазели. Скорее, смотрели боковым зрением. Это было не простое человеческое любопытство. К нему примешивался естественный страх или чувство, близкое к нему. В газетах мы уже много читали о зверствах фашистов. И вот они, фашисты, перед нами. Всего через дорогу. Возьмут и застрелят... Но они не собирались в нас стрелять. Они шли себе и не обращали на нас никакого внимания. Шли, прогуливаясь, осматривая, так сказать, достопримечательности еще одного взятого ими города, а может, и по какому-нибудь делу.
Когда они скрылись за углом, мать, будто боясь, что ее услышат, прошептала:
-- Страшно как...
С первых дней, как только дивизия «Адольф Гитлер» вошла в город, жизнь наша стала иной -- изменилась, изломалась. Заводы не работали. Школы закрыты. . Во второй школе, где все мы учились, , разместилось гестапо, или точнее -- «фельджандармерия»». Знали ли немцы, что эта школа своего рода памятник, что в ней учился Чехов? Знали. Я потом об этом читал в дневниках убитых под Самбеком немецких солдат и офицеров.
       Большинство жителей города голодало с первых же дней оккупации. Никаких «карточек», продуктов не выдавалось. Расплачивались только с работающими, и то горелой пшеницей. Пшеница эта осталась не вывезенной в порту. Ее подожгли, но сгорели только верхние слои. Видно, пшеница была влажная. Давали работающим столько, чтобы не умерли с голоду.
Силой заставили гитлеровцы наших рабочих делать на разрушенном металлургическом заводе железные печки, которые они устанавливали в окопах и блиндажах Миус-фронта под Самбеком. Но рабочие делали эти печки так, что не столько тепло, сколько дым шел из них и выкуривал немцев из блиндажей на свежий воздух. Саботаж! Немцы, конечно, это быстро разгадали. Расстреляли несколько человек. «Зачинщиков». Делалось это все для устрашения. Расстрел заложников. Невиновных.
Для устрашения на Новом базаре построили виселицу. Повесили пятерых. Эту весть на Амвросиевскую принес Кнур. Мы с Юлькой побежали на базар. Зачем? Это было не любопытство, а скорее тревога, опасение: вдруг среди повешенных кто-нибудь из знакомых по школе, по комсомолу. Близко к виселице немцы никого не подпускали, но разглядеть лица можно было. Никого из знакомых не оказалось.
Странное было ощущение от этой первой смерти, которую я увидел во время войны. Меня поразила ее будничность. Не было всего того торжественного и мрачного, что, по моим представлениям, всегда сопровождает смерть. Ни катафалка, ни венков, ни гроба. Никто не заходился в плаче. Мертвые висели на веревках, а поодаль на почти безлюдном базаре шла кое-какая торговля. Казалось, никому нет дела до повешенных.
Трупы не снимали несколько дней. Так и висели они, одеревеневшие от мороза. Ветер раскачивал их, они бились друг о друга, позванивая, как ледышки...

* * *
       Хотя фронт всю зиму стоял в каких-нибудь десяти километрах от Таганрога, близость его не ощущалось. На фронте было затишье. И вдруг новость- ШАЛЫЙ открыл фотоателье на Петровской. « Немцев снимает»…
       У нас с матерью был дом. Пусть не дом, а домишко, но был. Юлька тоже жила в собственном доме. У Спирки дома не было. Они с матерью снимали флигелек у Ключихи. * * *
Фронт по-прежнему стоял у Самбека. Может, неправда, что Шалый открыл фотоателье для немцев? Юлька пошла сама. Вернулась- в глазах слезы. .ПРАВДА!
-- Кто же у Шалого снимается?
--: Немцы! И те, кто служит у немцев. Через несколько дней Спирка сам пришел на Касперовку. К Юльке. Принес ей еду. Теперь у него была еда. Но Юлька у него ничего не взяла. Он раздал нам хлеб, сало... Мы взяли. Но разговора с ним не получалось. Не о чем было говорить. Все чувствовали какую-то неловкость.
Шалый пообещал:
-- Я еще приду, ребята... Еще принесу... Вы меня подкармливали, теперь моя очередь.
Спирка пришел снова. Юлька на этот раз даже разговаривать с ним не захотела. Он ушел грустный. Таким грустным я его никогда не видел. Посидел с нами немного. Потом ушел, не попрощавшись.
Его не было два месяца. По слухам, фотоателье его процветало.
Снова он появился на Касперовке уже после Нового года. В феврале, кажется. И Юлька на этот раз его не выгнала. Ко мне прибежал Иван.
-- Спирка у Юльки уже второй час сидит.
-- Врешь ты все...
-- А что мне врать?
Мы вышли на улицу. Сели на лавочку. Солнышко уже начинало понемногу греть. С крыш, с сосулек, капало. Мы просидели еще с час, прежде чем Спирка вышел от Юльки. На этот раз он не подошел к нам. Крикнул только: «Привет, ребята!..»
Что же произошло? Я пошел к Юльке.
-- Ты что, помирилась со Спиркой?
-- А тебе какое дело?
-- Но ведь ты совсем недавно другое говорила...
-- Говорила... недавно... А теперь не говорю... И сейчас больше меня ни о чем не спрашивай. Понял?
Шалый теперь часто бывал на Касперовке. У Юльки. С нами вел себя независимо. Как раньше. Что-то произошло в нем, что-то давало ему силы... И это сразу все почувствовали.
Почему, я узнал обо всем позже..
Зачастил к нему немец, некто Готтш из полевой жандармерии, что расположилась в чеховской школе. Гестаповец любил фотографироваться.
И тут случилось такое, что, можно сказать, перевернуло всю жизнь Спирки.
Однажды Готтш прислал за ним легковую машину. Спирке приказали взять с собой фотоаппарат. Они подъехали к зданию второй школы. Тут Спирке сказали, чтобы он пересел в крытый грузовик. Там сидели немцы. Разговаривали о чем-то. Спирка еще не настолько знал немецкий, чтобы разобрать, о чем они говорят. Понял только одно слово -- «Petruschino».
Петрушина балка уже имела страшную славу. Все знали, что туда возят расстреливать.
Почему они упомянули Петрушино? Мало ли почему. Петрушино называлась и деревня на берегу моря. Но зачем он им понадобился? С фотоаппаратом... Все это не раз Спирка рассказывал мне потом. Каждая минута этого длинного страшного дня на всю жизнь врезалась в его память.
Из здания школы вышел Готтш. Сел в легковую машину. Грузовик тронулся вслед за ней.
Стоял сильный мороз, и немцы опустили задний край брезента, которым был накрыт грузовик. Куда едут, понять невозможно.
Спирка сидел в сторонке от немцев, и они не обращали на него никакого внимания. Лопотали о чем-то своем.
Грузовик стало трясти -- выехали за город. Наконец машина остановилась. Через какое-то время послышалась команда:
-- Алле раус!
Спирка узнал голос Готтша.
Немцы открыли задний борт, стали прыгать на землю.
За ними спустился и Шалый
Готтш приказал ему установить треногу с фотоаппаратом. Зачем? Что тут снимать? Новая причуда Готтша? Где только уже Спирка его не снимал! Но здесь?.. Голое, окаменевшее от мороза поле. Земля кое-где изрыта: бугорки, холмики и большой ров, засыпанный смерзшимися комьями земли. Неподалеку свежевырытая яма... Спирка никогда не бывал здесь и не знал, что это и есть Петрушина балка.
Едва Готтш успел размять ноги, как подкатил второй крытый грузовик. Из его кабины вылез фельдфебель. На груди у него подковообразная бляха -- значит, из фельджандармерии. Из кузова выпрыгнули солдаты зондеркоманды и двое русских из «вспомогательной» полиции.
Фельдфебель подал команду, и из машины на землю спрыгнули еще трое. Одна -- девушка. Немного постарше Юльки. Второй -- мужчина лет сорока, в пенсне, в хорошем шевиотовом костюме. Лицо в кровоподтеках, и на костюме темные пятна. Третий -- этакий мужичок, в сапогах, в нижней полотняной рубахе...
И тут Спирку обожгла мысль: «Их привезли расстреливать!» Ударило, как молнией. «Но зачем здесь я? Что они хотят от меня?! Чтобы я фотографировал?..»
Фельдфебель подошел к Готтшу, козырнул, что-то сказал.
-- Начинайте, -- распорядился Готтш (это слово Спирка уже знал).
Фельдфебель закричал, как на плацу, скомандовал. Солдаты зондеркоманды подвели троих к яме. Поставили к ней лицом. Тот, что был в сапогах и полотняной рубахе, вдруг повернулся, подбежал к Готтшу, упал на колени.
-- Господин офицер! Я не брал, не брал! Зачем мне пистолет? Я не вор!..
-- Партизан! Бандит!..
-- Я не партизан! Я не бандит!..
Подскочили солдаты зондеркоманды, подхватили мужика под руки. Тот стал упираться в землю. Русский из «вспомогательной» полиции ударил его прикладом винтовки по голове. Мужичок сразу обмяк. Солдаты зондеркоманды подтащили его к яме и бросили на землю.
-- Айн момент, -- сказал полицай и показал на сапоги. Готтш кивнул. Полицай принялся стаскивать сапоги. Девушка в это время повернулась и стала лицом к немцам. По щекам ее текли слезы... Повернулся и мужчина в костюме, привычным жестом поправил пенсне.
-- Умтреен! -- закричал фельдфебель.
-- Оставь их... Пусть стоят так, раз им хочется, -- распорядился Готтш. Он вытащил из кобуры парабеллум и обратился к Спирке: -- Альзо, канет ту ецт фото махен... (Теперь ты можешь фотографировать.) -- Готтш показал, чтобы в кадр попали он и расстреливаемые...
Броситься на немцев? Пусть его расстреляют вместе с товарищами!.. Но Шалого охватило оцепенение. Не страх, а именно оцепенение. На его глазах этих людей сейчас расстреляют... И эту девушку... Что она сделала?.. Спирка не мог шевельнуться. Готтш что-то крикнул. Подошел фельдфебель, больно ткнул дулом автомата в бок.
По команде солдаты и полицаи взяли оружие на изготовку: немцы -- автоматы, русские -- винтовки. Готтш выстрелил из парабеллума.
Раздался залп. Мужчина в пенсне упал сразу в яму. Девушка сделала шаг вперед и тоже упала, но не в яму. Она была жива и стала вновь подниматься... Но голова ее бессильно клонилась вниз, руки подламывались...
Готтш выругался.
-- Айн момент, -- сказал все тот же полицай.
Он подошел к девушке, взял за руку и потащил к яме. Сбросил ее туда. Потом опустил ствол винтовки и выстрелил... В яму он бросил и того, с кого снял сапоги. Тот все еще был без сознания. И снова выстрел. Все было копчено. Готтш подошел к легковой машине.
-- Фотографии мне нужны через два дня! -- сказал он Спирке перед тем, как сесть.
Разве он снимал? Да. Он снимал. Руки его делали это машинально. Он действовал, как автомат, бессознательно.Его бил озноб: нервное или от холода.
Солдаты, которые ехали вместе с ним на грузовике, оказались из похоронной команды. Они быстро забросали яму. Им помогали полицаи из «русской вспомогательной» полиции.
Когда все было кончено, кто-то из немцев крикнул ему:
-- Комм!..
Спирка очутился в кузове.
-- Ну ты чего, в первый раз? -- как бы сочувственно спросил его полицай. -- Это ведь не люди... Это коммунисты, бандиты!.. Или, может, ты тоже... комсомол?
Солдаты тянули что-то из фляжек.
-- Вер ист комсомол? -- оживился немец с ефрейторскими нашивками.
-- Я вот говорю, может, он тоже комсомол? -- сказал полицай, показывая на Спирку.
Ефрейтор захохотал. Только сейчас Спирка заметил, что тот был пьян.
-- На!.. Ком-со-мол... -- Ефрейтор налил из фляжки спирт в крышку из-под термоса.
Спирка отрицательно покачал головой.
-- Бери, тебе говорят, -- прикрикнул полицай. -- Или ты и в самом деле комсомол и в яму захотел?..
Спирка взял и выпил...
Немцы больше не обращали на него внимания. Дрожь прошла. Стало теплее. И самое главное -- прошло оцепенение.
Полицай заметил перемену, подмигнул:
-- Полегчало?.. Это всегда помогает... В нашей работе без этого нельзя...
Спирку высадили около школы. Он сразу пошел домой. Едва он вошел, мать кинулась к нему, но тут же отшатнулась.
-- Спирка... Спиридон... Ты что, пьяный?..
-- Я не пьян, мама... Не приставай ко мне...
Он прошел в свою комнату, снял сапоги. «Как тот... Только с того сапоги сняли... Куда он их денет? Продаст на базаре?.. Я тоже купил эти сапоги на базаре».
Бессвязные мысли роились в голове. Спирку. Подташнивало. Он не привык к алкоголю. Голова была какой-то тяжелой.
Ночью Спирка проснулся. Темно, хоть глаз коли, и тихо. Голова била ясной, и он все вспомнил. Особенно отчетливо видел девушку... Чем-то она была похожа на Юльку…И тут он подумал…. Поднялся и решил проявить пленку.. Надо показать ее Юльке. Ведь Юлька была активисткой. Бывала на разных слетах, конференциях. Может, она ее знает? А что он ей скажет? Откуда у него эта фотография? Значит, надо будет сказать, что он снимал, когда их расстреливали. То есть как бы сам участвовал в расстреле. От этой мысли Шалому стало не по себе. Нет! Юльке он ничего не расскажет. Никому не расскажет... Пока что-нибудь не придумает, пока что-нибудь не сделает такого, что можно будет рассказать, не таясь...
Девушку Шалый напечатал отдельно. На фото получилось так, что она просто стоит в поле. Правда, было видно, что жакет на ней разорван. Потом Спирка сделал фото полицая, который тащит полуживую девушку к яме... Лица полицая не видно. Виден он со спины. Но вот в одном из кадров его лицо. Лицо предателя! Убийцы!
«Убийцы!» Мысль, еще неясная, неоформившаяся, уже возникла. Может, не пистолет, а фотоаппарат быть оружием!.. Придут наши, -- а они придут обязательно, -- и Шалый выложит им эти фотографии. Это патриотка! Героиня!.. Газеты напечатают ее портрет. Люди узнают ее имя. Все узнают, как она погибла... А это -- предатель! Его найдут! Будут судить... Его, Спиркины, фотографии будут неопровержимой уликой... Вот это он может рассказать Юльке!
Кроме Юльки, никто знать об этом не будет. Никто. Никто не узнает, пока не придут наши».
       До Нюрнбергского суда было еще долгих четыре года. Никто еще и не думал тогда об этом суде. То, что впоследствии было квалифицировано как преступление перед человечности, еще не было известно цивилизованному миру, а в голове этого юноши родилась мысль о суде над палачами.