Каждый раз, когда я слышу очередную «душераздирающую» историю о первых шагах наших соотечественников в Германии, о первых трудностях и разочарованиях, я невольно развожу руками и говорю: «Ну, что вы хотите, все мы вышли из хайма... » И эта история - не более, чем рядовая история «из хайма», которые случаются каждый год.
Здесь нет никакой глубокой морали, критики или советов, это не пособие для приезжающих эмигрантов, это просто разрозненные картинки, пазлы для одного человека, которого звали Броцкий.
И еще, что иногда я говорю в утешение: северный ветер сделал викингов.
Когда языковой курс закончился, и они последний раз собрались в школе, Броцкого среди них не оказалось. Он просто не приехал. Поэтому и прощание с ним, которое ожидалось с какой-то глупой детской тоской, не состоялось. Состоялась скука и поход в кафе-мороженое.
«Почему вы такие нервные?» - спрашивала учительница в последние дни.
Ну, как не быть нервным, если половина из них не знала, что с ними будет дальше, а другая - знала, но приготовилась к испытаниям. Может быть, Германия и станет им родиной, может быть, но когда еще это случится?..
Ее знакомая написала из России, мол, наконец-то, ты, Динка обрела свою историческую родину.
Bla-bla-bla и bla-bla-bla, как говорится. Было у Динки гражданство, был аусвайс, только ведь она все равно как иностранка на всю жизнь. И она решила не разочаровывать свою знакомую, пусть та живет романтическами представлениями, какими и она жила до приезда.
Это было романтическое незнание, глупое заблуждение, вычитанное из книг. Например, Дюссельдорф - это, конечно же, Гейне. Можно поехать в Дюссельдорф и побродить по городу, по Королевской аллее... Можно еще куда-нибудь поехать... Вид этих старых зданий ворошил что-то в сердце, напоминал еще Германию, Германия застыла в каменных строениях на века...
Она желала познакомиться со своей старой родиной и искала черты ее в старых камнях и любила эти камни. Но любовь эта оставалась безответной. В конце концов, если уж вспомнился Гейне, то Франция стала его приемной матерью.
Потом она попривыкла, и хотя Германия казалась ей время от времени неудачной пародией на Америку, она понимала, что здесь так же мало свежего воздуха, как и во времена задохнувшихся романтиков. Теперь-то было понятно, что в чем-то Германия навсегда останется самой собой. А люди...
Что касалось жилья, то были сначала два лагеря, а потом хаймы, а из них было трудно выбраться, потому что, то русских на квартиру брать не хотели, то социал устанавливал такие требования к будущей квартире, что не было смысла ее искать. И очень скоро после разных, порою искусственно воздвигнутых испытаний, она поняла, что ей не вживаться надо, а выживать и сохранять себя, то есть, человека в себе.
Закончились языковые курсы тем, что каждому выдали Zeugnis и отпустили в свободное плавание: плывите, если не потонете. Это отличительное свойство любого заведения - выпустить человека за двери...
„Schluss und Tschuss, “ - как говорил дорогой Herr Kohnen.
Они мечтали о выпускном и строили грандиозные планы: поехать в однодневное путешествие, спуститься на кораблике по Рейну, пойти в поход с палатками, пойти в русский ресторан с живой музыкой или в китайский ... Закончилось тем, что пошли кушать мороженое и было их четыре человека и учительница. Они сидели на террасе и было так холодно, что Динка выпила чашку кофе и не согрелась. Никакого мороженого не ела. Когда Frau Schmidt пожала ей руку на прощание, она была ледяной. Правда, разговор получился оживленный и она не очень жалела, что промерзла до костей. Это в конце-то июня!
А в марте была такая же погода, для марта это было тепло, четвертого числа, начало их курсов.
Прежде всего, она опоздала. Она бегала по вокзалу в Эссене и не могла отыскать западный ( или какой это?) выход. Когда, наконец, пришла в школу, все места были заняты, кроме одного - за первой партой. Ей, конечно, не улыбалось четыре месяца сидеть перед учительницей, но нужно было учесть, что она была близорука и видела не так далеко, потому обо всем этом быстро подумав, она подошла к «мальчику» за первой партой и спросила: «Можно мне сесть?» Естественно, он сказал, что можно.
В это раннее для нее утро она чувствовала себя какой-то потерянной. Ну, это она часто себя так чувствовала последний год.
Она села и попыталась прислушаться к тому, что говорила учительница. Да, у нее было такое ясное произношение, с ним не могло быть проблем. Было понятно каждое ее слово. И тогда она отключилась и стала незаметно разглядывать лица еще незнакомых ей людей. Они были все такие.. одинаковые: статус, возраст, бывшая страна и родной русский язык.
Выдали учебники.
Учебники были сделаны неудобно: информации мало, одни картинки и L;ckentest`ы , в которых нужно было вставлять пропущенные слова или части слов. Кажется, такие учебники делались для увеселения и это раздражало, потому что на самом деле все давалось с трудом, в том числе и язык. И были большие надежды на курс. Потом, когда она уже имела понятие о лицах людей, с которыми предстояло учиться, она взглянула на cвоего соседа.
Ну, что о нем было понятно... С уверенностью можно было сказать, что физической работой он не занимался, его ладошки были вряд ли больше ее ладоней. Спортом он тоже не занимался. Его интеллектуальный лоб... Этого уже не скрыть. Его еле заметная сутулость и хрупкая фигура, тонкая шея... Он, конечно же, в основном сидел. Но не над книгами же он сидел! - подумала она.
Так и слышится его привычное «doch,doch ». Она поняла в одно мгновение, что они из одной корзинки, но не поняла, что он сидел за компьютером. Она после об этом узнала.
«У тебя фамилия, как у Бродского, а имя как у Пушкина, редко бывает такое сочетание, - сказала она, когда они познакомились, - ты бы должен писать стихи». «Я пишу, но только программы», - ответил он. «Тогда ты писатель программ, - сказала она, вздохнув, - а у нашей Лены Шпенглер фамилия, как у Шпенглера. Помнишь, «Закат Европы»?
Он помнил.
«Тогда у тебя имя, как у леди Дианы,» - сказал он вдруг.
«А?.. - она на мгновенье потеряла дар речи, - ты что, мне даже в голову никогда не приходило - леди Диана! Мне до леди, как до луны пешком. Особенно сейчас.
«Нну, я тоже не думал, что я Бро.» - ответил он, смутившись.
«Нет-нет, что-то есть», - ей хотелось уже сгладить другими словами эту бестактную фразу «пешком до луны». - « Я просто Динка. Вот и все.»
После этого они стали разговорчивей друг с другом, и он дал ей свою визитку.
Все в порядке? - спросил как-то Броцкий, когда она вернулась с верхнего этажа с бумажками от их социального педагога.
Что? А разве бывает сразу «все» в порядке?
Динка была раздражена. Обычное дело: больше не давали пособие, а стипендию не хотели оформлять. Пинали меж социалом и курсами. И у нее было совсем не «все в порядке»!
- Все в порядке?
- Не совсем, - после нескольких секунд размышления.
Улыбка на его лице.
Этого он не мог, конечно, знать, но никогда у нее не было «все» в порядке, у нее всегда случалось что-нибудь... Но она замолчала, стиснув зубы - иначе прорвется. Его вопрос - не более, чем вежливая фраза. Он совсем не думал, что она начнет на самом деле рассказывать о своих проблемах...
Это было то самое, немецкое: Hallo, wie geht es? На этот вопрос отвечается обычно: Ja, gut . А тебе может быть совсем не «гут».
Вот бы она начала ему рассказывать!
А накануне, в телефонной будке, она как раз начала рассказывать - учительнице сына о том, что она, учительница, в-общем-то, знала. На своем еще деревянном немецком языке. О том, что дети обзывают ребенка обидными словами, о том, что они пинают его время от времени на перемене, а он маленький, не умеет говорить по-немецки и не умеет давать сдачи. А как легко пинать человека, когда он даже словесно не может себя защитить. И даже если б он дал сдачи! Ведь они стоят всегда по несколько человек, наблюдают и ждут, что будет дальше.
И она стояла в телефонной будке и объясняла учительнице, что дети могут его покалечить, что он не хочет ходить в школу, что он стал нервным и сикается по ночам, а под конец она заплакала прямо в трубку от своей беспомощности. А учительница ответила, что она говорила с детьми об этом. И тогда Динка поняла, что зря распиналась в этой телефонной будке и стиснула зубы. Как партизан.
А в Германии нельзя наказывать детей, с ними можно только беседовать. И она это сделала, учительница. Она беседовала с детьми, что малыша бить нельзя. Но дети знали, что их наказывать нельзя, потому они шли на перемену и изредка пинали его от скуки, а потом была снова беседа. Все своим чередом.
«Почему ты мне сразу не сказал?!» - она спросила как-то, без всяких предисловий, но ребенок сразу понял, о чем речь, - сразу не сказал, когда это только началось?» И он сжал зубы и посмотрел на нее исподлобья.
«Ты как партизан! Молчишь? - воскликнула она и отвернулась, чтоб он не увидел ее слез. - Почему ты не даешь сдачи?!» - прошептала она, еле справляясь с голосом. « Но ведь у меня нет денег», - прошептал он в ответ. И тогда она засмеялась сквозь слезы.
Она почувствовала свою беспомощность еще в той будке. И вдруг резко заболела голова, она вышла из автомата шатаясь и присела на лавочку. В ушах стоял рассудительный голос учительницы.
Наверное, она решила, что сделала все возможное... Значит, каждый день... Значит, все намного хуже, чем представлялось, ребенок не преувеличивал.
Так и виделось: на перемене все выходят из школы, школу учителя закрывают изнутри, а ученики делают, что хотят и никто за ними не смотрит...
Как-то она привела ребенка в школу и оказалось, раньше времени. Они уже несколько минут стояли перед классом, как их заметил какой-то учитель, он подошел и сказал, чтоб они вышли. И они вышли, а он проследил, чтоб они это сделали и запер дверь школы изнутри. Просто в тот день она по недосмотру оказалась открытой.
Она поднялась с лавочки и направилась домой, а через несколько дней все-таки рассказала Броцкому о своем сыне. Нужно было хоть кому-то рассказать ...
Какое было у него удивленное лицо! Что, немцы бьют ребенка?
- Сказать по правде, в его классе немцев немного, есть итальянцы и турки... и кто-то еще, а те, наверное, чувствуют, что здесь они гости и потому агрессивны... я не знаю, как это можно еще объяснить... им еще нужно завоевать место под солнцем... но это их не оправдывает, - и она замолчала, выговорилась, наконец. - Но мы здесь тоже гости, - добавила она.
На следующей паре Frau Schmidt рассказывала про своих высокопородистых котов, особенно про одного - его звали Канцлер. Учительниница была любительница политики и временами устраивала для них «политинформфции» на уроках, потому и кот был Канцлер. Он долго болел и его лечили в ветеринарном праксисе. Под конец врач сказал, что это их самый дорогостоящий кот в истории праксиса.
Вечером она прогулялась в магазин, купила дорогую тетрадь. Общая тетрадь должна была стать особенной, Динка долго выбирала... Эта тетрадь должна была стать дневником или вроде того...
Если она решала завести дневник, то это был некий знак... Трудно сформулировать, какой, но дневник она не вела уже несколько лет, а теперь вот... первая запись была от 15 марта.
Динка подумала тогда, пятнадцатого марта, если невозможно этому существу рассказывать всех своих мыслей, то ведь она может их записать и разговаривать с ним в дневнике, и ей совсем не нужны были его ответы, потому что она кожей чувствовала: они из одной корзинки.
Наверное, и размер обуви совпадал. И вот они были как два близнеца, когда смотрелись друг в друга, и если б они легли и обнялись, все точки б их тел совпали, и наступила бы симметрия.
А в чем еще бывает симметрия? - спросила она Броцкого в дневнике 15 марта.
Была суббота, семнадцатое марта. То есть, день без занятий, потому она спросила его в дневнике, чем ты занимаешься, Броцкий? Но он ей не ответил. И тогда она спросила его в понедельник, в школе, чем он занимался. Он сказал, что работал. Что он много работает, у него мало времени для того, чтобы спать. Он мало спал последние трое суток. У него много знакомых и всегда много дел. Но он читает. Да, когда едешь в поезде каждый день в школу, время тратится зря и тогда можно хотя бы читать. Он скачивает из интернета книжки на ноут и читает в поезде или на перемене. Можно также играть в шахматы или рисовать. И он показал, как рисовать и давал всем желающим поиграться.
Но ей он не предложил, а сама она не спросила. Незадолго до этого дня она сломала у родственников ножик и ножницы, а на следущий день разбила тарелку. А дорогие предметы... Чужие дорогие предметы должны были вообще находиться от нее подальше. Она сидела и смотрела со стороны, как наказанный ребенок, как игрались другие дети. Но зависти в ней не было, потому что у Динки были свои любимые игрушки, и они были всегда при ней - ее фантастические мысли. А потом перемена плавно перетекла в урок и они слушали очередной рассказ Frau Schmidt о ее котах и о том, как она проводила последний отпуск в Испании.
А потом была снова перемена, но Броцкий больше не игрался со своей игрушкой и на перемене никуда не пошел, тогда она сказала, у нее все наоборот. Ей совсем здесь нечем заняться, совсем нечем. А работать она не любит. Ей б хотелось всю жизнь ничего не делать. Просто каждый день жить и наблюдать жизнь со стороны. И быть летописцем этой жизни.
Она так говорила, потому что знала, здесь не может быть ошибки: он был тем редким человеком, которому можно было сообщать свои мысли в той форме, в какой они мгновенно рождались в мозгу. Ей хочется, сказала Динка, каждый день вставать рано утром и писать, а потом пить кофе, будить своего ребенка, кормить его и идти гулять в лес. А потом был бы обед и на улице жара, а в комнате прохлада... быть в этой прохладе и никого не видеть, и никого не встречать, и ни с кем не сталкиваться...
А знакомых у нее здесь нет, сказала она, только родственники. Пока родственники далеко друг от друга, меж ними существует такая нежная любовь: телефонные звонки, новогодние открытки, редкие встречи и редкие подарки по причине постоянной нехватки денег и редкие, но задушевные беседы. Но когда те же родственники оказываются вместе запертыми в хайме на неопределенный срок, в одной квартире... как это называлось по-русски? - в коммунальной, - то куда исчезает эта любовь?
« Да, хотя мы и близки по крови, это не значит, что мы близки и душевно... Может быть, я приобрету знакомых, пока буду ездить сюда, на курсы», - добавила она с улыбкой.
Нет, ей нечем было заняться, поэтому она постоянно читала, по-русски и по-немецки. Когда они приехали после лагерей в определенный для них город, она спросила в ратуше, где у них есть библиотека. Странно, но этот человек не знал, где у них библиотека. Он посмотрел по справочнику и записал ей адрес. Первый роман, который Динка прочитала уже в Германии, собственно, был не немецкий. Это был «Голод» Гамсуна. И, если бы Динка была Кнутом Гамсуном, она бы написала роман «Страх», потому что голода они не испытывали, или это был голод другого порядка? Они испытывали страх, много страха, страх неудачи, страх потери, страх унижения, страх несоответствия и этот страх стал лейтмотивом жизни и изъедал и изнутри...
Что до работы, то нет, она не любила работать. Но она не стала рассказывать этому нежному существу, на каких работатах они работали. Но зато Динка любила ездить в поезде. Да, очень-очень!
Он повернул к ней свое лицо, на котором был написан скептицизм и полное недоверие. Если б у него была возможность, он бы уже сейчас ездил на машине, но ему еще нужно сдать на права...
Вечером Динка писала в дневник о том, что он совершенно не понимает, для чего можно ездить в поездах. Этого не поняла и их учительница. Вскоре она сломала руку и целый месяц просидела дома. Во-первых, она не могла писать на доске, во-вторых, она не могла водить машину и ездить на работу из Бохума в Эссен. Она только несколько раз попробовала съездить на поезде, но ей показалось, что в общественном транспорте слишком грязно, и приходилось все время вытирать руки. Она, в-общем, тоже не поняла, для чего можно ездить на поезде.
Почему я люблю ездить на поезде, написала Динка в дневнике.
Все начиналось как школьное сочинение.
В поезде есть то, чем я люблю заниматься: это люди и их поведение. Я люблю наблюдать.
Каждый день в половине седьмого на нашей станции собираются одни и те же, образовалась, так сказать, компания, хотя бывают и люди со стороны. Одна дама «из нашей компании» как-то села напротив меня, она читала книжку в тонкой обложке и это были стихи! Читать стихи в семь часов утра! Нет, я до такого еще не дошла ! Если и была в этот момент книжка, то это была проза, очень актуальная для меня: „Schatten im Paradies“ von Erich Maria Remarque . Когда я приезжаю в Хаген, пересаживаюсь в поезд на Эссен, и мое путешествие продолжается дальше. Здесь тоже своя публика, одетая немного иначе: больше мужчин в костюмах, а женщин - в красивой одежде. Эти люди едут из дешевых спальных районов на работу в большие города, и много заспанных студентов, которые выходят из поезда в университетских городах, и это повторяется каждый день.
Я привыкла садиться всегда в один и тот же вагон, на одно и то же место. Очень редко могло оказаться, что это место занято. Очень редко могло оказаться так, что моего соседа напротив не было. За моей спиной садилась молодая женщина, она была, судя по ее кольцу, замужем, но ездила с коллегой. Они всегда встречались на перроне и он брал ее сумку из рук, старую кожаную сумку, набитую журналами и бумагами. Они смотрели эти бумаги в поезде, я слышала, как они шуршат бумагой, смеются и еще он рассказывал ей про какой-то эксперимент, связанный с экологией и что-то там еще, чего я уже не поняла.
Мы все садились в предпоследний красный вагон, а однажды она не пришла. Он ходил по перрону, выглядывал ее везде, но ее не было, и вот уже подали поезд, и мы все вошли, а ее не было, и на последней минуте он вскочил в вагон. Никто в тот раз не шелестел бумагами и не смеялся.
А в следущий раз, когда я их увидела, он тоже ходил по перрону и ждал, придет она или не придет? И я тоже незаметно стояла у расписания и думала: придет?
Когда она подошла к нему быстрым шагом, он до того обрадовался, что протянул ей обе руки, чего прежде не делал. А потом взял сумку у нее. Я зашла вслед за ними в вагон и села на свое обычное место. Вот.
Почему она любила ездить на поезде, потому, что несмотря на всю вашу симметрию... Симметрия - это должно быть тебе понятно, Броцкий, я говорю сейчас на твоем языке,- несмотря на всю вашу симметрию, она была безнадежно устаревшая вещь. Так она и сама думала временами, думала, оглядывясь время от времени по сторонам и сравнивая себя с людьми. Такая устаревшая, например, как каменная ступка или железный утюг. В то время как большинство людей упивалось техническими новинками, она страдала от них и от своей беспомощности ими овладеть...
Однажды на перемене Броцкий остался за партой, он что-то решал с обратной стороны своей тетради по-немецкому. «Что это за закорючки? - спросила Динка, заглядывая ему через плечо. И он засмеялся: «Это не закорючки, это интегралы!»
«Я ничего не смыслю в интегралах, - проговорила она со вздохом, - и в более простых вещах, у меня проблемы с логикой, у меня развита только фантазия. Я с детства - в «царстве грез».
« Я с детства обитаю в царстве грез», - продолжала она вечером в дневнике, - это пагубно, я знаю, но я не хочу выходить наружу...» Но ей не дали дописать мысль до конца, тогда она решила брать дневник с собой в поезд, по крайней мере, там не было соседей, которые врывались в комнату со своими проблемами, и выливали ей на голову свои беды и печали, а потом уходили, облегчившиеся, спать.
Да, с этого дня, пожалуй, у нее появилась такая привычка - брать дневник в поезд и писать. Сначала появился дневник, a потом эта привычка.
Перед Эссеном она убирала тетрадь, накидывала рюкзак на спину и продвигалась к выходу. Однажды она обернулась и увидела, как эта молодая женщина встает, она встала первой, а ее спутник сидел и наблюдал, как она застегивает пальто... было удовольствие наблюдать за ней – как она застегивает пальто... а потом она достала с верхней полки его куртку и подала ему... Он сидел и ждал, пока она подаст ему куртку. Может быть для того, чтоб коснуться ее тонких пальцев в последний момент?
Интересно, как некоторым людям доставляет удовольствие делать самые обыденные действия, подумала она. Например, пять раз в неделю доставать с вехней полки куртку этого высокого молодого мужчины, который беседует с тобой на протяжении всего пути. Подавать куртку, встречаться взглядом, опускать голову с улыбкой... Получать от этого удовольствие... И потому тогда он искал ее на перроне, потому что в тот день оказалось, что он лишился этого привычного для него ритуала....
Она открыла для себя еще раньше, что самые нежные и ни к чему не обязывающие удовольствия - такие... Если чувствовать черту, если иметь волю не переходить эту грань... О, она имела эту волю... еще по прошлой жизни.
Динка не стала рассказывать ему об этой паре, это было бы слишком... слишком неоднозначно. Рассказала ему о своем соседе. Он слушал внимательно. О, Броцкий умел слушать!
Потом она решила уйти со своего места в вагоне, потому что уже было не интересно, однажды, в один из тоскливейших дней, когда целый день моросил нудный дождик, показалось, что все возможное уже разгадано об этом человеке напротив. Она его слишком долго наблюдала, как он спал напротив, слишком долго наблюдала его руки и после, по прошествии долгого времени, когда в памяти за ненадобностью стерлись многие детали, она могла лишь легонько прикрыть глаза, чтоб увидеть эти руки, да, именно его руки...
Его руки нельзя было назвать изнеженными, они не были теми недоразвитыми конечностями, которые не развивались до правильного размера и формы из-за отсутствия нагрузки и не указывали на пол, например... Они были развиты, они указывали на пол и тем не менее, кожа его была такой тонкой и белой, что голубые прожилки вен легко угадывались даже при расслабленном состоянии рук. Ей хотелось иногда приблизиться к нему, пока он во сне, и переложить его руки: вот так будет живописнее, композиция кажется более законченной... Но вряд ли можно было сделать что-то лучше того, что сотворила природа.
Он ездил каждый день в Эссен на службу, у него был маленький портфельчик и он был ее лет. Она так ни разу и не увидела его небритым. Лицо его было таким же светлым и выразительным, как и руки. А губы его, как будто резко очерченные, но по-детски расслабленные во сне, придавали всему его виду самое безмятежное выражение. Она быстро поняла, что он может годами так ездить, и его работа - это рутина, которая дошла до автоматизма, что он может спать в поезде и просыпаться каждый раз в нужное время, как будто в нем сидит внутренний будильник.
Динка рассказала о нем по дороге из школы. Это случалось редко, раза два, когда они шли на вокзал с Броцким. «Самое удивительное было в нем - это его галстуки!» - воскликнула она.
« Ты могла бы с ним заговорить», - сказал Броцкий.
На мгновение она задумалась, такое ей даже в голову не приходило.
«О, нет, нет, он все время спит! - воскликнула тут же она, - да, он все время спит, а я читаю.
„Schatten im Paradies“. Теперь я знаю, откуда взялось это слово „ Fl;chtling“ - это от слова «fliehen ».
И еще, она знала теперь о том, что она не одна такая тень...
- Да, его галстуки - это нечто особенное, - продолжала Динка, - однажды на нем был галстук синего цвета. Такой насыщенный синий цвет и желтая клеточка на этом фоне. И представь, когда я пригляделась... о точно, на галстуке были желтые клетки и ты знаешь, кто сидел в этих клетках?! В этих клетках сидели микки-маусы! Они сидели не в каждой клетке, о, это было бы уже слишком, но они сидели в шахматном порядке!..
Она засмеялась, ей обязательно нужно было поделиться с кем-нибудь этим открытием... И она поделилась с Броцким. И все, что она рассказывала ему, оно говорило: моя жизнь открыта для тебя; и Броцкий был достаточно восприимчив, чтоб понять, но он сделал вид, что не понял, значит были на то причины.
„Ich bin oft in meinem Leben ein bisschen seitab von meinen Emotionen gestanden. Ich nahm sie nicht en face, sondern von der Seite. Sie trafen mich nicht voll. Sie glitten von mir ab. Ich wusste nicht, warum. Vielleicht, war es Angst, vielleicht ein Komplex. Bei dir ist das anders. Ich habe gar keine Bedenken bei dir. Alles ist offen wie der Wind “, - нашла она у Ремарка. Это было признание в любви.
Потом этот человек с микки-маусами исчез. «Он уехал куда-нибудь в отпуск, - сказала как-то она, - наверно, в Испанию. Куда еще ездят летом обычные служащие...» Перед тем, как закончиться их курсу, она встретила его еще раз, на перроне, совершенно случайно. Лицо его было загорелое и обветренное, он казался энергичнее и еще моложе, и как-то мужественнее. Он действительно где-то путешествовал и он узнал ее, они улыбнулись друг другу, а потом он исчез в быстро текущей толпе, теперь уже навсегда.
Суббота и воскресенье - это были дни без Броцкого. В то время, как он работал, она не делала ничего. Правда, она занималась... она восстанавливала по памяти утерянный еще в России рассказ.
О, это была адская работа! На какое-то мгновение ей показалось, что рассказ этот, как доказательство труда, как доказательство вполне осмысленной жизни, можно подарить ему, но потом ей стало стыдно своей писанины, несмотря на то, что рассказ вышел еще сложнее, отвлеченнее от ее собственной жизни, чем он прежде был, и мозги ее чуть не закипали от напряжения при работе над ним.
Потом легкое для памяти, незначительное событие вытеснило все эти мысли и порывы: да - нет, нет - да. Родственница пригласила их в итальянское кафе-мороженое. Сколько можно сидеть в хайме и никуда не выходить!
Итальянским здесь было не только мороженое, но и атмосфера, сам стиль: обилие больших и маленьких зеркал, мягкие диванчики, круглые столики, аромат кофе и итальянская речь. А ее ребенок не привык к такому, он был как зверек в клетке: все время боялся обляпаться едой, сидел, как замороженный, и не хотел добавки.
Динка, привыкшая и смирившаяся со своим чердаком, который первое время, как ей казалось, давил на нее, напоминала сама себе деревенскую бабу, которая выбралась на ярмарку в город. Она медленно и отрешенно ела мороженое и ругала сама себя: что это была за глупость, ехать в другой город есть мороженое. Можно было сделать это в собственном городе... Ее мороженое напоминало башню: внизу мороженое и ликер, сверху взбитые сливки и три сливы, три сливы, пропитанные в ликере. Башня по-тихоньку оплывала, ее нужно было вовремя подбирать ложкой.
Да, все это было так сладко и красиво, но как-то слишком сладко, слишком красиво, и непривычно, как еда, именно еда, а не картинка в журнале. И Динка смотрела на башню и не воспринимала ее, как еду. У нее вдруг совершенно исчез аппетит. Так продолжалось уже год, хотя с перерывами: иногда она не могла спать, иногда не могла есть, пища как-будто теряла вкус.
Она видела, что еда должна быть вкусной, но она не шла в рот: она лежала на языке и не хотела глотаться. Не было аппетита ни на сон, ни на еду, она не могла понять почему, ведь нужно было и есть, и спать. Временами ей хотелось, конечно, быть в постеле с мужчиной, вылепленным ее богатой фантазией, но в жизни... если б даже он ожил и приблизился к ней... о, это было б точно так же, как с едой.
Потом был горячий шоколад, горячий и такой густой, что каждый глоток с трудом протекал внутрь, в какое-то мгновение она невольно положила ладонь на шею, ей показалось, еще немного, и она задохнется. И не хотелось выглядеть неблагодарной.
« Я не могу есть, я не могу спать. Гусиные лапки закрываются. Цитата из фильма», - подумала она, когда глоток прошел сквозь горло.
- Броцкий, у тебя есть телевизор? - спросила она как-то на перемене.
Можно сказать, что у него есть телевизор, ответил он. Ну да, Динка вспомнила, если есть компьютер, значит, есть телевизор. Но жаль, он бы не смог посмотреть кассеты, которые Динка сама записала, например, фильм «Jenseits» von M. F;rberb;ck, который назвали настоящим шокером. Но цитата была из «Piano».
Заговорили как-то на уроке о «Списке Шиндлера», конечно, его посмотрели все. Frau Schmidt заодно пообещала сводить их в старую синагогу.
«А ты смотрел «Ночного портье» Лилианы Кавани?» - спросила она у Броцкого. Нет, он не смотрел.
«Этот фильм интереснее, потому что он жестче... там та же тема, что в «Шиндлере», и еще...» Но тут она умолкла, подумав, он не смотрел так уж много фильмов. Ему ведь нужно было заниматься скрипкой и математикой. А Динке не нужно был заниматься чем-то особенным, она выполняла свои обязанности по дому или ходила на занятия, когда училась, и никто ее не трогал. Она тихо жила сама в себе.
Да, первый день на курсе было знакомство. Их было двадцать два человека, каждый из них должен был коротко рассказать о себе.
«Ich komme aus Russland. Ich lebe hier ein Jahr. In Russland habe ich russische Philologie studiert. Ich bin geschieden und habe ein Kind. Das wars» , - прроговорила Динка скороговоркой.
Когда ее спросили про хобби, она сказала, у нее нет хобби. Так она ответила и херру Kohnenу на языковом тесте. Если б она хорошо говорила, спросила б: «Вы что, все по мешались на этом?»
Он оформлял ее документы, когда она прибыла со своим сыном из лагеря, выдавал ей Vertrieben и без конца вызывал. Он не должен был приглашать ее на языковой тест, ее тест был сдан в Москве, но она все равно притащилась. Было легче сдать его снова, чем объяснять или спорить, как в той поговорке: «легче отдаться...» Herr Kohnen тоже подозревал, что спорить она не станет. А это была игра, правила игры были простые: вопрос - ответ, интерес в самом процессе, результат предопределен. Если б она только не относилась к этому так серьезно. Получила бы Spass . А Динка отдавалась сердито.
Тем временем одна девочка из их группы ( до нее дошла очередь) сказала, у нее нет никакого хобби, у нее маленький ребенок, ни на что другое времени нет. А Динка давно уже потеряла всякий интерес к опросу.
А Herr Kohnen тогда указал ей на стул, едва кивнув и открыл папку. В папке лежали заранее заготовленные копии анкеты. В ней содержалось с десяток дурацких вопросов, которые согласно представлениям авторов этой анкеты должны были доказать ее принадлежность к немецкой нации.
Она сидела перед ним в черном платье с воротником по самое горло, руки, сцепленные в замок, лежали на коленях. В этом платье она казалась еще бледнее и тоньше. Она всегда сидела перед ним, опустив голову и так же ходила с опущенной головой. Она не замечала его, если он шел по коридору, но он-то замечал! Это означало, что скоро она окажется в его кабинете, если она появилась в коридоре.
Почему она не хочет быть веселой, приветливой с ним, наконец, просто вежливой... Это его злило! При всех их перестановках в амте, он не отдал своих подопечных под буквами с К до Z. А теперь он обращался к ней с вопросом, а она сидела, как приговоренная. Так получалось, что она смотрела на него редко, а если смотрела, то исподлобья и взгляд был не злой, но упрямый: «Оставьте меня в покое,» - говорил взгляд.
Он не собирался причинять ей вред, временами он думал, что даже готов ей помочь, если б не взгляд. Она и сейчас так сидела, не шелохнувшись. В его жизни, кстати, была уже такая женщина, которой он пытался овладеть и не смог. Овладеть не в смысле тела, нет, если б в этом было все дело! Он не мог овладеть ее волей, ее упрямством.
Первый вопрос был об имени, фамилии, дате и месте ее рождения. «Как будто ты не знаешь, - подумала Динка, - ты насобирал уже целую папку этих дат». Она ответила.
- Какие немецкие праздники вы праздновали в России?
- Мы праздновали Рождество.
-Какие книги или газеты вы читали на немецком языке?
- Собственно, их было не так много, газет на немецком языке. Я знаю только «Neues Leben» и «Heimatliche Weiten» , я читала их иногда, но они казались мне довольно скучными. Что до книг, то это были в-основном стихи Гёте и Гейне, а проза, - Гоффман, Гёльдерлин и Кляйст, - была прочитана на русском, только «Harzreise» Гейне - на немецком. Мне всегда нравилась его ирония, - сказала Динка и посмотрела на Конена исподлобья, - и еще бедный Вертер, он тоже был прочитан на немецком, - добавила она, разглядывая свои руки, сцепленные в замок.
Молчание в ожидании следующего вопроса.
- Какие песни вы пели на немецком языке?
- Я не умею петь ни на каком языке.
- Знаете ли вы молитвы на немецком языке?
- Я ортодокс.
- Есть ли у вас хобби?
- У меня нет никакого хобби.
- Прочитайте анкету и поставьте здесь подпись.
При этих словах Конен кинул ей два листа под нос, а сам вышел пока покурить, выходя он обернулся. Она высоко закалывала волосы. Ему вдруг захотелось подойти, наклониться над ней и прикоснуться к ее шее губами, в этот момент Динка обернулась от страха, и он вышел, хлопнув дверью.
Она сидела и просматривала ответы, записанные и сокращенные им в анкете. Там ничего не было про Гейне, из всех перечисленных стоял только Гёте. В этот раз он приставил стул совсем близко к столу, так, чтоб она оказалась за столом, но она все равно держала листки на коленях. Динка еще раз взглянула на них и подписала. Тем временем он медленно ходил по коридору, туда и обратно. Её внешняя покорность бесила его куда больше! Вот сейчас войти и сказть, с сегодняшнего дня она не получит больше пособия. Не называя никаких причин. И она встанет молча, скажет спасибо и неслышно исчезнет.
Если он скажет, тест сдан плохо, то ей дадут восьмой параграф. Восьмой параграф - это значит иностранка, никаких прав. Он не станет коверкать ей жизнь... так сильно. Даже и сейчас, он войдет - она ничего не скажет про Гейне. Он вошел. Листы лежали, придвинутые к его папке, и были подписаны. Она сидела, как обычно, сцепив руки в замок, это чтоб посторонним было не заметно, как они трясутся. Она никогда не оборачивалась всем телом, когда он входил, она поворачивала к нему только лицо и молча отворачивала его, видя, что это он.
-Уже подписано! - сказал он входя. - И все верно? - усмехнувшись.
Она кивнула.
- Вы получите извещение, когда прийти в следующий раз, - сказал он, складывая анкету в папку.
Она снова кивнула.
- Могу я уже идти? - спросила она, взглянув на Конена.
Он кивнул.
- Спасибо, до свидания.
- Пока, - сказал он, отвернувшись к компьютеру.
Про какое хобби она могла бы рассказать? Или сказать правду? Правда иногда фантастичнее, чем можно выдумать из головы. А у него, у Броцкого, и хобби и работа – были два в одном: в компьютере.
Кто-то говорил про вязание, как хобби, а кто-то - про прогулки с собакой, как хобби. Кто-то сказал, что у них тоже ребенок есть. А учительница ответила, что ребенка и собаку можно посчитать за хобби.
«Тогда у меня тоже есть хобби, ему шесть лет», - подумала Динка с иронией.
Прошло несколько дней, и Динка призналась Броцкому, что у нее все-таки есть хобби. «У меня тоже есть хобби, но я о нем не сказала», - прошептала она в самый неподходящий момент, потому что урок уже начался, Frau Schmidt объясняла новую тему, а это случалось не часто. Но Броцкий всегда откликался на ее слова с вниманием.
- «Я пишу... иногда, но это неважно...» - прошептала она.
- «Doch-doch, это серьезно,» - возразил он.
- «Ну да, это уже больше, чем хобби, то есть это не может быть хобби, это как... это страсть».
Про урок почему-то забылось, они одновременно вдруг повернули головы к окну, в котором ничего невозможно было увидеть, только небо, только облака, и вздохнули незаметно, не до конца, где-то на половине задушив этот вздох.
«Doch - doch...» - это была его любимая фраза. Это «doch - doch» приклеилось к Динке само. Но была у нее еще привычка собирать никому ненужные «жемчужины»: слова, жесты, прикосновения, - в копилку памяти, а иногда и просто незаметно «красть» их.
Что еще оказалось в той копилке? Был его такой долгий задумчивый взгляд в окно. Он смотрел поверх Динки, но иногда, как будто, и через нее, и как будто задевал ее своим взглядом, словно, крылом. В такие мгновения она чувствовала себя так, будто снова сидит в итальянском кафе и не может проглотить глоток шоколада.
Иногда их разделяли не двадцать сантиметров за партой, но один лишь жест, или поворот головы, или кивок, который редко случался, который давал на самом деле нечто большее, чем явное, всем заметное движение тела. Но сам тайный запах тела становился явственным для нее, и ощущение тепла этого тела, его внутренней вибрации, горячей волны, которая разгоняясь вдруг обрушивалась на них... и тогда они не выдерживали и одновременно поворачивались друг к другу, и в то же мгновение отворачивались: их лица оказывались близко, слишком близко... И потому они глядели в окно, окно на пятом этаже, в котором отражались лишь облака.
Ну, что ты там увидел? - спросила она однажды и вздохнула.
Волна прошла, она сказала: «Я хочу тебя». И Динка улыбнулась ей.
С некоторых пор она чувствовала тоску и скуку, наверное потому, что начиналась весна. И она пыталась представить, как будет выглядеть ее жизнь после, когда исчезнет надобность ездить на курсы, когда исчезнет возможность совместного сиденья за партой и взгляды, и нечайные прикосновения локтей тоже исчезнут.
«Ну, это неважно», - слышался голос Броцкого, голос тихий и уверенный.
«Ну, хорошо, для кого-то - неважно», - соглашалась она.
Вечером ребенок лежал в постеле и ждал маму, пока она почистит зубы и начнет ему читать сказку, но она не торопилась. Она чистила зубы в ванной и рассматривала себя, рассматривала в зеркале и думала, почему она не родилась лет на шесть позже, как раз вместо ее брата. Они бы с Броцким совпадали не только в росте, но и возрасте, и опыте... может быть. А то у нее слишком много опыта... И кое-что хотелось вычеркнуть из жизни.
Но жизнь - это не черновик. Она опустила голову и посмотрела в зеркало исподлобья, в пробор. Недавно она оттуда выудила подозрительный волос. Он был почему-то бесцветный. Она не хотела называть его седым. Он просто выгорел трагически на солнце... Да, жизнь, это не черновик. И даже не дневник, который можно сначала написать, а потом, когда надоест, выбросить, разорвать на кусочки, если не понравилось. Вот она закончит ездить на курсы и разорвет...
Да, это было бы чудесно - менять тетрадки каждый год, но на месте ее была именно она, ни кто-то другой.
- Невозможно, - сказала она, выходя из ванной и еще раз произнесла это слово, и еще ... Какое тяжелое слово, тяжело ложилось на грудь.
Отчитав на ночь сказку, выключила свет и зажгла ночник, а потом забралась на свой верхний этаж с тетрадкой, подоткнула под себя одеяло, как смогла и начала не писать, а перечитывать последние страницы дневника про «волну».
Ей стало жутко, и она без сожаления вырвала страницы, чтоб они не попадались ей больше на глаза, листы она разорвала на мелкие кусочки и засунула их пока под подушку, было лень уже спрыгивать из теплой постели. Она решила больше не касаться этой темы, она написала на следующей странице большими буквами «НЕВОЗМОЖНОСТЬ», сунула дневник под подушку и уснула. Следующим утром, приближаясь к Эссену, она писала в дневнике «о возрасте и опыте». Это была главная мысль того дня.
«... родись я так недавно, как ты, я была б совсем другой и все твои достоинства, Броцкий, они были б мне непонятны! А ведь с некоторых пор я научилась ценить людей за совсем странные неявные черты. И было б мне, допустим двадцать лет... И какой я была в эти самые двадцать лет?
Я была наивной, была-была... но пойми, никогда не была дурой! Это совсем разные вещи. И, как всегда, не опыт меня спасал, а какое-то внутреннее чувство, глубоко сидящее внутри чутье, которое меня выручало в самые непредвиденные минуты. Я все говорила себе, что пора научиться думать головой, применять опыт, знание людей... И вот тогда и бывали осечки. Я никогда не знала людей, не понимала их, мне всегда были непонятны мотивы их поведения, они удивляли меня снова и снова... Но я чувствовала их... я чувствую их кожей. И тебя, Бро, я чувствую очень близко своей кожей.
И люди всегда делились на «моих» и «не моих», мой организм давал мне сигнал. Ты был бы «мой», очень даже возможно.
Потом случилось обычное, я постепенно перестала верить людям, встречать их с распахнутой душой. Большинство из них были, кстати, не виноваты, что обманывали или разочаровывали меня. Они просто не могли поступить иначе: у них была слабая душа или слабая воля, или их сгибали обстоятельства, или была какая-то особая, непонятная мне, выгода в том, чтоб обманывать меня... и потом, они всегда это знали, что получат прощение.
Как обычный взрослеющий человек, я стала постепенно не так серьезно относиться к жизни. Стала более ядовитой на слова, но была еще в силах сдерживать иронию, чтоб не ранить близких людей.
Если разобраться, а я очень часто над этим размышляла, - если разобраться, всегда возникали какие-то обстоятельства, которые не давали людям поступать честно... то есть эти обстоятельства даже давали возможность ими прикрыться, чтоб не поступать честно... ведь для этого всегда было нужно мужество. А где его взять? Я не знаю, насколько мужественен ты, насколько мужественна я. Такие люди, как мы, как правило не нападают, а избегают... мы из одной корзинки, - так думаю я».
Динка прочитала за это время несколько сотен книг и поняла только, что ничего в жизни постоянного нет. Нет постоянных людей, нет постоянных чувств, нет никакого особого смысла в происходящем, а самое главное! - она не замечала в происходящем никакой логики.
Как нужно жить? - думала она, - по каким правилам? - и здесь ее посетила первая радость: значит, она не отказывалась жить, речь шла не об этом ... Она задумывалась о качестве. Как? Искать правила в книгах?
Книги – они запутывали, они говорили о выдуманной жизни, а она жила-то в настоящей! Ну, она надеялась, что в настоящей жила...
Казалось, все правила есть в Библии, но если по ним жить – нужно быть святым. А Динка была не святая, а человек, на этот счет у нее не было заблуждений, а так – одно чувство вины, что она «не дотягивает» до библейской планки.
Как раз, когда она начала задумываться над этими вопросами, в ее жизнь вошли люди, которые предложили ей все рассказать, объяснить, просветить ее, но вышло неудачно.
Один из этих людей решил, видимо, над ней улыбнуться, над ее невежеством, ведь сам он изучил Библию вдоль и поперек, почти всю наизусть. Она ж не обладала такими знаниями... И он казался Динке самоуверенным, когда раскрывал те или иные страницы в Библии и говорил, что в ней есть все, все можно объяснить и раскрыть. Поэтому и он знал все, для него не было тайн.
И все очень рационалистично объяснялось, все основывалось на логике и логических построениях. Вот это и убивало. Рационализм убивал Веру. Она не могла с ним поспорить, потому... потому что это виделось бесполезным: они говорили на разных языках, она - на языке Веры, а он - на языке знания.
Динке всегда хотелось воскликнуть: Вера ничего общего с логикой не имеет! Но она не умела говорить красиво и убедительно, у нее эмоции били через край, когда задевало за живое. Кроме того, она никогда никого не убеждала и не агитировала, а жила со своими тайными мыслями в самоой себе. Кроме того, было бы странным, если б она стала убеждать их, ведь это они приходили убеждать ее и многих других в хайме.
Они расстались на том, что Динка позвонила и сказала, что не будет больше заниматься, зачем мучить людей? Накануне, чувствуя ее неявное сопротивление, этот человек спросил: «Ну, а в Бога-то вы верите?» - «Конечно», - ответила Динка, низко склоняя голову, чтоб он не заметил ее улыбки. «И откуда вы знаете, что он есть?» - этот вопрос должен был стать трамплином для следующей его речи. «Я так чувствую», - сказала Динка. Он усмехнулся и замолк. О чувствах их не научили говорить.
Динка могла бы добавить, что Вера происходит изнутри, знания приходят снаружи. Так легко верить в то, что ты видел глазами, трогал руками, но тогда ты не веришь в это, а знаешь. Она ничего не видела, она обычный человек, непосвященный. Но она живет с этим чувством, а оно такое глубокое , как будто, врожденное.
«Вы ведь сказали, что Библия раньше была недоступна простому народу, почему же вы тогда выступаете против икон?» - спросила она. Вопрос был непонят, и Динка это почувствовала. Ее то и дело удивляла их ограниченность.
«Простой человек не мог купить Библию, она была дорога и еще, он не умел читать, - терпеливо объясняла Динка. - Простой человек не мог приобщиться через Библию. Да. Тогда он шел в церковь, церковь была доступна. В ней висело большое количество икон, рассказывающих о том, что написано в Библии. Для него стены церкви становились настенной книгой, и он воспринимал все через форму, через цвет и звуки. Ему не нужно было уметь читать, если он не был эмоционально глух!.. а вы против икон... там был изображен не только Бог, которого нельзя изображать, который не изобразим», - добавила она. А на следующее утро Динка позвонила и сказала им, чтоб они больше не приходили. Странное дело, они послушались.
Динка решила для себя смаковать прекрасные моменты жизни, если они выдаются, и не думать о том, почему все так трудно и больно, почему умирают любимые люди, почему любимые люди предают... потому что это была загадка ее жизни, которую она не могла разрешить. Просто жить.
« В твоей голове должна быть пустота», - так ответила динкина знакомая на вопрос о счастье.
«О чем ты мечтаешь? - подумала она как-то, заглядывая в глаза Броцкому. - У тебя есть своя «Невозможность»?
О нет, у него были далеко идущие и притом вполне реальные планы. У него получалось все так успешно и его ждало благополучное будущее, еще более благополучное, чем сейчас... и она прекрасно понимала, что в этом блестящем будущем места для таких знакомых, как Динка, нет. Вот почему она начала тосковать, тосковать заранее. На несколько дней она так погрязла в свои мысли, что перестала его замечать. Когда наступили выходные, она опомнилась.
В воскресенье она проснулась необычайно рано, это уже стало привычкой – рано вставать. Она тихонько сползла с верхнего этажа кровати и увидела, что будильник показывает половину седьмого. Прекрасно, у нее было полтора часа, пока все зашевелятся и начнут выходить из комнат и занимать туалет. Она достала тетрадь из шкафа, взяла первую попавшуюся ручку, забралась обратно наверх и начала писать.
Мысли сначала были сонные, вялые, как и погода того дня. Света было мало в скошенной потолком комнате, окно находилось сбоку и от него не было никакого толку ни утром, ни вечером. Снаружи моросил мелкий дождь, не обещавший ни света, ни тепла, ни настроения. Писать было темно, а в ночнике перегорела лампочка. На обложке Динкиной тетради появилась корявая надпись : dominik . С тех пор, как ребенок мало-мальски научился писать, он все подписывал, подписал и ее дневник.
Она писала о том, как они ходили закупать продукты. Она брала большой рюкзак, а ребенок брал детский рюкзак. Видимо, в одну из таких закупок Динка надорвала спину и не могла теперь долго стоять или сидеть, она читала или писала, если была дома, только лежа.
В другой раз они снарядилсь в магазин, но зашли сначала в сберкассу, чтоб снять детские деньги, потому что других не было. Странным образом оказалось, что на счету их тоже не было, и потому все отменялось! Не надо было тащить тяжелый груз, надрывать спину.
И тогда они пошли в лес. Рядом с хаймом был лес. Они все время натыкались в лесу на своих соседей. Сто процентов, что эта тощая старушка, переименованная уже здесь в Антонию, была в России Тоней, а в лес теперь ходила, чтоб убить время и немного поплакать. Соседка из третьей секции ходила в лес активно. Она собирала грибы, ругала чиновников, которые «отняли у нее полжизни и полздоровья» и так же активно плакала навзрыд в лесу и дома, так что по ночам верхние и нижние этажи становились соучастниками ее горя.
Ее горе заключалось в муже, именно он в их паре был немец. В каком-то из кабинетов он «получил стресс» и начал чахнуть. Ему прописали сильные успокаивающие таблетки, из-за чего он все время спал и совершенно потерял интерес к жизни.
Из этой спячки его вывело одно происшествие: у него заболели зубы и жена повела его к врачу. Приняли сразу, без записи. Ему удалили зуб, не сделав рентгена, и зуб оказался здоровым. Но мужа это не взволновало. Сделанный укол оказал действие: остальные зубы тоже перестали ныть. Они вернулись домой. По дороге соседка все время ругалась на врачей: теперь неизвестно было, оплатит ли больничная касса вставку этого зуба и сетовала на то, что не может нормально изъясниться по-немецки.
К вечеру кровь из зуба не прекратила течь, муж уже нахаркал две литровые банки, лежа на диване, и чувствовал страшную слабость, и когда он среди ночи поднялся в туалет, то рухнул в коридоре, и всполошил всех соседей по секции, то есть, по коммунальной квартире.
Решили сразу вызвать «скорую» и побежали на верхний этаж искать кого-нибудь, кто сможет объяснить ситуацию по телефону. Муравейник был разбужен, «скорая» вызвана, и она приехала. «Что с ним? Зубная боль? Зачем тогда вызывали?» Когда видно, что человек языка не понимает, с ним говорят короткими ясными фразами без подтекста. Они не занимаются зубной болью.
«Заберите его, - закричала соседка, как только могла, по-немецки, - что мне с ним делать?.. а если он умрет?! Он же еще не старый!»
Никто из хайма как-то не задумывался раньше, что делать с человеком, когда он умрет. Люди были так тесно населены, никто б не хотел с ним надолго остаться... Все стояли у своих окон и смотрели, как его выносили на носилках, но он был жив, просто у него не было желания жить.
Носилки затащили в машину, его жена, крупная нервная женщина, тоже залезла в машину. Она громко сморкалась в платок и этим же платком утирала обильно лившиеся слезы. Этим же платком она махнула всем на прощанье. Это получился такой широкий эмоциональный жест. Дверки закрыли, машина отъехала и все стали медленно отходить от своих окон и снова укладываться спать.
Динка встречала в лесу и одного молодого человека из их общаги. Его жена была русская немка, а он - просто русский. Динка уже слышала, как русские мужья в трудную минуту орали: « Ты - немка, ты и добивайся, а я приехал сюда прицепом...» И про тех, кому здесь было не мило, говорили с пониманием: «Он приехал сюда прицепом».
Когда они изредка сталкивались на узкой лесной тропе, то кивали друг другу холодно и проходили мимо друг друга. И Динке каждый раз казалось, когда он так кивал, что для него она одна из тех многочисленных стерв, которые орут «добивайся» и посылают в многочисленные походы по учереждениям.
Постепенно это стало традицией - ходить в лес каждое воскресенье вместе с ребенком. Лес отличался от всех виденных ею в России лесов. Берез здесь не было, а те, которые изредка попадались, они были покрыты мхом и скрючены в три погибели. Им здесь не рослось. Воздух был очень влажный, много папоротника, почти не было почвы, корни растений странным образом врастали в камни и непонятно было, как они держатся и откуда они берут пищу...
Вообще, лес этот был чистой аллегорией. На самом деле он был почти мертвый, в нем было много мертвых деревьев, но беглому взгляду это было незаметно. Только когда они привыкли к деревьям, поняли, кто из них жив, а кто мертв. А некоторые из них были высокие и стройные, и ничем не отличались от живых, а все потому, что тогда была зима. Тогда была зима и папоротников не было. А деревья стояли за счет тех, кто был еще жив и потому они не падали, они цеплялись за живых ветками.
Осенью они собирали желуди, а зимой один раз удалось слепить снеговиков: снег падал на землю. Он не только падал, он не таял сразу! Они бегали по лесу, как сумасшедшие, раскачивали деревья и снег падал большими охапками на голову, за шиворот, засыпал глаза. Они хохотали и катались в снегу. А потом Динка устала бегать, рухнула в снег и осталась лежать. Все сделалось вдруг таким тихим, неподвижным и вечным.
Когда-то, лет восемь назад, а как будто в другой жизни и вовсе не с ней, было другое небо и другой лес и много-много снега. Она рухнула в снег и осталась лежать, а над ней наклонился человек с растерянным лицом. Он не знал, что ему нужно делать в этот момент... Сделать замечание, поднять ее, отряхнуть снег с этого ошалелого ребенка? Сделать что-нибудь разумное? - А ничего не нужно было делать тогда. Это уже позднее пришло: нужно было понять, а если не понимаешь, оставить в покое.
Она подумала потом, почему он не лег рядом. Они б обнялись и, обнявшись, смотрели б в это вечное бледное небо... и теперь, по прошествии стольких лет, ни его растерянное лицо б стояло перед глазами, а нечто... нечто ценное для памяти: не поцелуй, а лишь легкое прикосновение губ или попытка расрепать динкины волосы, его улыбка, его шепот, его объятье... Ничего не произошло, кроме его непонимания и динкиного чувства вины.
Вместо этого он потянул Динку за руку повыше локтя и ей стало больно, она выдернула руку и поднялась: она даже не успела посмотреть на небо. Дома, снимая многочисленные кофты, - она ходила гулять без пальто, - Динка заметила синяк повыше локтя; и тогда она подумала, зачем мучить людей своими... как это он называл? - «причудами». А теперь она могла сколько угодно лежать в снегу, некого было пугать и не хотелось вставать... Этот больной старый лес, и это блеклое чужое небо, и уставшая она. Уставшая, без надежды, без опоры. Даже эти мертвые деревья еще имели опору... они опирались на других. Но она-то, нет, она была жива.
Ребенок подошел к ней: «Хватит спать, я хочу мне слепить снежного человека». Она засмеялась: «Снежный человек по-русски называется снеговик». Она поднялась и стала отряхивать с себя снег, сын помогал ей.
Они слепили двух снеговиков: мальчика и девочку. У них были тонкие ручки, сделанные из прутиков, когда они вставили им прутики, те сомкнулись, и оказалось, что снеговики держатся за ручки. «Если б мы слепили одного снеговика, - объясняла Динка, - ему бы было очень грустно одному... в лесу нет ни одного существа, похожего на него...» Через день наступило потепление, как раз под Рождество, и снеговики растаяли.
А в то воскресенье, когда Динка писала Броцкому, они гуляли в лесу под мелким моросящим дождем, и он не кончался весь день. Казалось, небеса безнадежно прохудились. Они снова встретили молодого соседа по хайму, он был вымокший, темный, и так быстро прошел мимо них, удаляясь в глубь леса, что Динке показалось, это не человек, а большая черная собака пробежала мимо, выгнанная хозяином из дома в дождь. Они вернулись домой, развешали одежду для просушки, забрались на второй этаж кровати и читали весь вечер книгу о рыцарях круглого стола, глава была как раз о Ланцелоте.
А однажды Броцкий не пришел на курсы. Все почему-то решили, что Динка знает, почему... О нет, она не знает, они не общаются помимо уроков, ответила Динка учительнице.
- Где твой Броцкий? - спросила Лена Шпенглер на перемене.
- Почему же мой? - смутилась Динка. - Не знаю. Откуда же мне знать?
Она на все вопросы так отвечала, не знаю, где он, что случилось и когда придет.
Все-таки, после уроков она набралась решимости позвонить. Она сама так много размышляла, а выяснилось, что он не столько болеет, сколько ему некогда, у него работа, свои дела... Ну, да, конечно, курсы что-то дают в смысле языка, временами... а временами проходят недели пустой болтовни. Почему б и не пропустить, если дела... Их ведь предупредили сразу, научат писать, работать с текстом, а говорить они научатся сами! В процессе жизни.
Это была не суббота без Броцкого, это была целая неделя без него.
В один из таких дней в класс пришла социальная педагогиня звать их на «Гамлета», который должен был состояться в Дюсселе. Конечно, это был не ближний свет из ее города ехать в Дюссель. Но так хотелось попасть в театр, всеми силами души, - из хайма - и в театр. Оторвать себе кусок красивой жизни или, скорее, вспомнить кусочек той, с шатаниями по кинопоказам и театральным фестивалям... И потом, у нее была привычка и раньше: сначала ввязаться, а потом - как уж получится.
Спектакль начинался вечером и заканчивался так поздно, что едва ли она успевала на электричку. Едва-едва. И никто не мог ей сказать, как далеко этот театр от вокзала. У нее были вот какие шансы: скорее всего не успеть на последнюю электричку и остаться на вокзале и ждать четыре часа до раннего поезда; у нее был шанс быть приглашенной на ночевку к кому-нибудь из группы, кто жил в Дюсселе, и самый нереальный шанс - Броцкий тоже там жил.
Она стала наблюдать и приглядываться к людям из группы, оказалось, у них было много общего и, тем не менее, они были очень разрознены. После уроков сломя голову неслись на вокзал, не замечая друг друга, а на переменах вели типичные немецкие разговоры, которые никогда б не возникли в России. Были рассказаны и «душераздирающие» истории, а были и такие, которые по своей логической и трагической простоте не уступали «Гамлету».
Двадцати - тридцатилетние, они имели такой опыт, который не снился их пятидесятишестилетней учительнице. Однажды она принесла фотографию, показать, какою была в юности. «Была еще юной и красивой», - сказала она, - но неопытной».
Динка улыбнулась на это. «Совсем глупой», - засмеялась учительница, - ganz dumm». Но дело было не в уме, а в том, что будучи немкой, она была защищена от некоторых видов опыта.
Ей не пришлось жить на барже с большим количеством народа в одном зале, перегороженном не перегородками, а простынями вместо стен, ей не пришлось жить в контейнере, который накалялся летом от солнца, ей не пришлось слышать окрики и ругательства социальных работников, которые перед тем как все-таки дать пособие ( когда он не мог не давать) делали процедуру такой неприятной, что в следущий раз человека бросало в дрожь только при мысли, что ему снова нужно идти в социал.
Он приходил и лепетал заплетающимся от страха языком, и было непонятно, способен ли человек говорить по-немецки или он совсем дуб. У социального работника возникало недовольное выражение лица, как будто он только ждал фразы: „Ich verstehe nicht... “ - «Ах, вы не понимаете! Ну, так приходите с переводчиком! Schluss und Tsch;s!»
Человек приплетался домой, недоумевая, почему он не мог ничего сказать, ведь все нужные фразы были заготовлены в голове и сейчас эти фразы всплывали ясно и четко, и он мог бы рассказать все без запинки. Когда он приходил домой, домашние выходили к дверям спросить: ну, что? прийти с переводчиком? так это они время тянут, чтоб не оформлять!..
Человек, который в детстве говорил по-немецки, не мог отрыть рта. В нем поселился страх и немного ненависти. «Что же это они нас принимают, если у них денег нет! - воскликнула динкина соседка, молодая мать троих детей, - принимают, а потом измываются!» - «Да есть у них деньги на нас, - отвечала ей другая, - они принимают как раз столько, сколько есть денег, это же немцы, у них все подсчитано! Они просто на нас экономят...»
А у учительницы не было такого опыта, и слава Богу, ее опыт вызывал добрую улыбку. Их опыт делал старше и равнодушнее. Он не объединял уставших людей. Получалось, ночевать Динке негде, оставался только вокзал.
«Почему ты не едешь? - спросила она Катарину Вейс, - почему ты не едешь в театр, ведь ты так близко живешь!» -
« А про что это?» - спросила Катарина.
«Ну, «Гамлет», разве ты не знаешь?.. это когда твои идеалы не совпадают с действительностью... человек возвращается домой, а его там не ждут, не понимают, не принимают, и он оказывается чужым. И перед ним встает проблема, должен он стать таким, как они, или остаться самим собой...»
«Откуда ты это все знаешь? - спросила Катарина Вейс.
«Я не знаю, - проговорила Динка, - я придумала это сейчас, на ходу...» И она засмеялась.
Броцкий шел рядом и молчал всю дорогу, они шли на вокзал после школы, он тогда уже «оправился от своей болезни». Вот если б они еще ехали вместе на электричке! И разговаривали или просто молчали. «Но это неважно...» А Динка бы узнала о нем больше и проверила свои догадки. Все, что Динка знала о нем, представляло пока разрозненные «паззлы », а она мечтала собрать целую картинку.
Это для него она рассказывала по дороге о Гамлете: «Каждый думает о Гамлете по-своему. История вернувшегося домой человека и оказавшегося чужим...» Их разговор вдруг перекинулся на рак, но в том ничего необыкновенного не было. Это была тема Броцкого. Он стал объяснять им с Катариной природу рака со всеми научными подробностями.
«О, мне это очень нужно знать, - перебила Динка, - меня это очень волнует». «Откуда ты все это знаешь? - спросила она под конец, - его рассказ нисколько не утешал, - откуда ты все подробно знаешь?» Его дядя был биолог, он занимался раком. «А я интересуюсь этим, потому что несколько моих знакомых умерли от рака... Ты уверен, что рак излечим?» Они поднимались на эскалаторе, еще минута и разойдутся каждый по своим перронам. «В той местности, где я жила в России, до сорока процентов женщин заболевали раком молочной железы...- улыбнулась Динка. - Ну, пока... до понедельника».
Она села в поезд и начала писать. Это было продолжение разговора, и он остался существовать лишь на бумаге. Он никогда не узнал об этом разговоре, как и о других, которые жили в ее воображении или в дневнике. Там все происходило так естественно...
« Там все показано так откровенно!» - воскликнул Броцкий, когда Динка спросила в понедельник, как ему понравился спектакль . Он воскликнул о «Гамлете».- «Расскажи мне, расскажи, мне интересно, как они сделали Гамлета!» - воскликнула Динка в свою очередь. Нужно же было узнать, чего она лишилась. В один из совместных возращений на вокзал, она сказала: «Может быть, ты пойдешь вместо меня в театр, ведь билет пропадет... что тебе стоит, ты живешь в Дюссельдорфе, тебе не нужно возвращаться ночью ... по темноте... в Богом забытый город...»
Он согласился, прежде спросив, может быть, кто-то из группы хочет сходить. «Кто хочет сходить, уже записались и имеют билеты», - объяснила Динка, - ты просто тогда болел... и пропустил этот день...»
Чем ближе приближалась дата спектакля, тем яснее становилось, что ей там нечего делать. Вечер - в театре, ночь - на вокзале. Слишком утомительно и нереально. А ей всегда хотелось нереальных вещей. И тогда Броцкий согласился пойти вместо нее, и она со спокойной душой уехала домой и писала в поезде, развивая тему нереальных вещей. У нее наступило внутри время покоя, как будто и не было никаких желаний и мыслей о театре.
Потом долгое время ей не писалось. Потому что писалось письмо подруге, а оно должно было быть настоящим, а не так, простая отписка. Письмо получилось толстым и «вкусным». Кусочки «вкусного»: «... этот Б. такой забавный. Он может толкнуть меня локтем и говорит тотчас «прошу прощения». Я медленно поворачиваюсь к нему и говорю: «Хорошо, а за что? За что прощение?» А потом я отворачиваюсь, потому что мне смертельно грустно, мне делается смертельно грустно... В один из таких моментов я повернулась и сказала ему, какой смертельно вежливый он человек! Смертельно, до раздражения! Разве нельзя меня задеть, толкнуть и ничего при этом не сказать? Разве нет?»
На самом деле, ей было совсем незабавно. Ей просто хотелось изобразить из этого нечто фривольное, шутливое и легкое. Но на самом деле не было ничего легкого, а была полная задумчивость. Ну, ее подруга поняла, о чем это она, о чем были эти «вкусные кусочки».
Потом Броцкий снова исчез. Она ехала в поезде и писала о том, что если все будет нормально, через час поезд прибудет в Эссен, и она уже мысленно пожимает его лапу. Не удалось. Его не было, и никто уже не спрашивал, почему. Динка сидела одна и старалась настроиться на рабочий лад, но тщетно. Картинки не давали возможности переключиться. Его локоть по-прежнему задевал динкин локоть, он отдергивал его с такой быстротой, что всегда казалось, он только о том и думает, как бы не пропустить момент. «Я не заразная и не кусаюсь!.. хотя и из хайма», - хотелось сказать Динке, но она ни разу так не сказала, чтоб никого не обидеть.
Однажды, когда она совсем устала и отупела - шел пятый урок одного и того же предмета, - она непроизвольно поставила свою ногу рядом с ножкой его стула. Ей показалось, что это была ножка, на такие игры она не была способна. А потом, когда она писала в тетрадь, подумалось: может, не ножка? Она мысленно покраснела и сжалась. «Тогда прошу прощения», - написала она в дневнике.
«Хотя почему наши локти не могут мирно соседствовать!?..» - записала она дальше.
«Закрой свой дебильный рот!» - закричали на весь вагон. Это ехали ученики их школы, с которыми у нее был общим только русский язык. Динка захлопнула дневник и всю дорогу ехала, отвернувшись к окну.
И была еще одна суббота и воскресенье без... Прежде всего Динка спросила его в дневнике, чем он занимается. Он ответил, что спит. Ну да, он сидел всю ночь за компьютером, а теперь будет спать до обеда. «Хорошо, не буду тебе мешать, - сказала она.
А вот чем занималась она: она сидела за столом, а под столом сидел ееребенок, он связал ей ноги веревкой, он хотел и руки связать, но Динка отказалась. С некоторых пор у него появилось странное желание привязывать ее или просто сидеть под столом подолгу, или прятаться в шкафу. Но она помнила себя в детстве, она тоже любила шкаф.
А он не любил школу, да это и было понятно, он лучше б с удовольствием посидел в шкафу. Если б даже попытаться придумать наказание для таких детей, то стояние в углу, сидение в шкафу или в пустой комнате было бы встречено со вздохом облегчения.
«На сколько ты меня привязал?» - спросила Динка. . Это чтобы мама не ушла.
На полчаса - был ответ.
Хорошо, за это время она успевала написать в дневник.
«На моем столе лежит ... - так начиналась запись в дневнике, - на моем столе лежит...» Все, заминка. Временами дневник переставал быть собственно ее дневником, а становился тетрадью литературных упражнений. Мини-сочинение на тему: «На моем столе лежит...»
Для чего, собственно, изготовляют такие тетради, как эта? - спросила прежде всего Динка. - Тетрадь лежит у меня на столе и я пишу в нее каждый день. Перечитала последнюю - вчерашнюю запись и решила кое-что затереть штрихом, для этого понадобится встать со стула и подойти к шкафу.
Такой универсальный несуразный был шкаф, такие она видела не только в свом хайме, но и на фотографиях у других людей.
«Ой, у вас тоже такие шкафы! - восклицали они, разглядывая фотографии друг друга, - ой, а что это за уголок? - Да это же двухэтажная кровать!.. точно! Какая неудобная вещь: человек не может уснуть, ворочается всю ночь, а ты качаешься вместе с ним на верхнем этаже...»
Динка с завязанными ногами доковыляла до шкафа, раскрыла его и забыла, чего ради она вставала... В этот момент она думала про чужие фотографии, то есть лица на них были чужие, а фон тот же самый, что у нее... М-м-м... Штрих! Замазала, готово.
Теперь на ее столе стоял еще и штрих. И множество других вещей...
- Знаешь, мама, - перебил ее мысли сын, - я б хотел мне на каникулы Zeitmaschine .
- Не слабо, - ответила она. - Да где же ее взять? - и продолжала писать.
Ребенок решил покидать стрелы в мишень.
На ее столе лежал игрушечный мобильник, пленка для фотоаппарата, пистолет, будильник, толстая книга «Король Артур и рыцари круглого стола», их бестолковый учебник по немецкому, словарь „Deutsch als Fremdsprache“, динкина маленькая Библия, большой русско-немецкий словарь, толстый том „Die aktuelle deutsche Rechtschreibung“ , пульт от телевизора, наручные часы...
- Кстати, твой пистолет на моем столе, забери его...
- Никак не могу попасть в Россию, - донеслось до нее.
- Зачем тебе туда вдруг попадать? - спросила Динка, обернувшись.
Ребенок метал стрелы, но не в мишень, а в карту на стене и никак не мог попасть в Россию.
-А куда ты попадаешь? - спросила Динка, наблюдая за процессом метания стрел.
- Почти всегда в Китай.
Ну вот, в Россию теперь никак не попасть! Даже стрелой. Если б она приехала сюда лет на пять раньше, то, может быть, и стала бы той позеленевшей от сырости, скрюченной березкой: безнадежно б тянуло в Россию. Динка бы тосковала по ней, как тоскуют по любимому человеку, которого оставили необдуманно, поспешно, а теперь чувство вины мешает вернуться назад... Но в России было тогда голодно и холодно, и криминально: вечерами иногда стреляли под балконом... Это называлось по телевизору "Перестройкой"...
«Родина, оставь меня в покое!» - как-то крикнула в своих стихах, выпущенных в домашней типографии, Наталья Рябинина. Сколько раз так Динка кричала в последний год жизни в России. «Родина, оставь меня в покое, ведь ты опять обманешь!» - кричала она. С Родиной было, как с безответной любовью. Непутевая безалаберная женщина, и дети ее сироты.
Но и здесь оказалось: казалось, едет на свою прародину, а приехала в иммиграцию или как это называется?
Динка почувствовала, как заболела спина и перебралась с тетрадью на кровать, отвязала ноги, не встретив при этом никаких возражений. Ее недавнее ощущение того, что все силы договорились ее согнуть, сменилось апатией. На самом деле, все эти силы были совершенно равнодушны к динкиному существованию, благополучному или нет. Она барахталась в своих проблемах, как в помоях, и не видела выхода. Да и кому жилось в стране хорошо? Старым немцам?
Время от времени к дому напротив хайма подъезжал микроавтобус и в нем сидели старички и старушки, из дома в свою очередь выходила пара старичков и садилась в автобус. Их везли на речку кататься на пароходике, или на выставку, или на концерт... К вечеру всех развозили по домам, старички ласково прощались друг с другом до следущей встречи. Старушки были опрятные, от них не несло нафталином, а духами, хотя их дух был старомоден. На них часто были плисированные юбочки или брючки. Они брали с собой огромные зонты и любимых собачек. Старички были выбриты, надушены и галантны. А жители хайма, не имея других развлечений, часто стояли в окнах молчаливыми тенями и наблюдали за посадкой. Это была какая-то другая Германия, им незнакомая.
И это были как раз те люди – в автобусе, - которые говорили, что они восстановили Германию, а некоторые приехали на готовое и ухудшали экономическое положение страны, и создавали безработицу... А некоторые ничего не говорили, они просто не замечали, они просто не понимали, откуда эти люди взялись – в хайме - и чего им в Германии надо.
Хайм частенько стоял и из окон наблюдал за событиями внешней жизни. Знакомая как-то попросила в письме написать, как празднуют в Германии Рождество. И Динка написала. На самом деле, ей это было неизвестно, она только слышала, но ни разу еще не видела и не участвовала.
Под Рождество в окнах стояли свечи, много свечей, настоящие и электрические, там, в окнах была жизнь, суетились люди, они ели свою рождественскую пищу, вероятно, дети пели песенки и рассказывали стихи... Но тени, стоявшие в окнах не знали ни стихов, ни молитв, ни песен.
«Все в порядке?» - спросила Динка саму себя, как если бы Броцкий спросил, увидев ее перекошенное лицо. Что ж, с течением лет она так и не научилась им управлять. Своим лицом.
«Нет, совсем не все. Все не в порядке. Все не в порядке у меня, милый Броцкий, - отвечала она на вопрос, - почему ты такой благополучный, почему другие такие благополучные и у вас все получается?.. Почему у меня-то - нет?»
«В Германии все дожны работать - это закон. А вы - рабочая сила», - пояснил Herr Конен, когда она после курсов пришла в социальное ведомство.
«Да, - согласилась Динка, - я - рабочая сила, но, может быть, вы дадите мне пособие на один только месяц, пока придут мои бумажки на учебу, я написала уже заявление». Herr Конен снова сказал, что она рабочая сила, а об учебе не может быть и речи. Он повторил это членораздельно, чтоб эта девушка, стоявшая перед его столом, наконец поняла, если она с первого раза не понимает немецкого языка!.. Вы - ра-бо-ча-я си-ла!!
« Я поняла-поняла, - пробормотала Динка, чтоб Herr Конен тоже понял, что она поняла, - но как же я внезапно найду работу?» Она и не ожидала, что он сможет ответить на этот вопрос и потому сказала спасибо, попрощалась и вышла.
«Ну да, я понимаю, мы едем сюда, чтоб стать рабочей силой, - думала Динка, на ходу смахивая слезы, - сначала были турки, теперь - мы. Кто же еще будет работать на вредных производствах без всяких гарантий? А знания, опыт, они что, вам вообще не нужны?.. Тогда что пишете о нехватке специалистов?.. Специалисты путцают или подметают вокзалы! » - Динка высморкалась.
Ей пришло в голову, что в таком виде нельзя появляться в хайме. Она остановилась на мосту и стала глядеть в воду. Речушка была мелкая, светлые камешки на дне. Она так долго смотрелась в воду, что камешки стали приближаться к ней, а потом удаляться. Динка хлопнула себя по лбу, чтоб наваждение исчезло.
« Я работал - я писал стихи!» - вдруг всплыла фраза в голове. «Какая смешная фраза!» Динка засмеялась вслух неожиданно громко: о, нет, этот номер и здесь не пройдет!
«Пишите стишки с свободное от работы время! - говорил воображаемый Herr Конен, - кто не работает, тот не ест!» « Но я ем очень мало и мне почти ничего не нужно... старая привычка с России...» - возражала Динка воображаемому херру.
И как душно было в его кабинете, как душно!..Динка снова хлопнула себя по лбу и улыбнулась: еще один неудачный день и всего-то, а сколько их будет! Нос, должно быть, уже приобрел обычную окраску, несчастная хлюпалка, и можно было возвращаться в хайм.
После разговора с господином Коненом она додумалась пойти в сберкассу, проверить, может откуда-нибудь пришли все-таки деньги. Как будто ей было мало неудач в этот день. Ей нужно было туда сходить, чтоб получить еще один раз по лбу и возненавидеть благополучие, которое там царило. Там ходили холеные сотрудники в костюмах и при галстуке, с бумагами в руках и с таким умным видом, будто они вершили судьбу мира.
Динка сдавила ладонями виски, как это она делала, когда внезапно кружилась голова. На самом же деле ей просто стало смешно-смешно, ей стало смешно: кого он решил наказать, этот Конен, ее? Он забыл откуда она приехала!
« Если ты выжила в России, сможешь и в Германии», - написала ей знакомая. Она с улыбкой вышла из сберкассы.
С этой улыбкой она шла по улице. С ней поздоровался старичок и она ему ответила. Улыбка была обманчивой, но она ответила ... Бальзам на ее душу. Странно, метров через сто с ней поздоровалась старушка. И она ответила, она так браво шагала по улицам и всем улыбалась. Через минут десять главной ее задачей стало поскорее добраться до дому, пока она прямо на улице не разразилась истерическим смехом...
Когда она вошла в коридор и увидела свое истерическое отражение в зеркале, слезы брызнули у нее из глаз.
«Ну что, у тебя все в порядке! - заорала она изображению, - у тебя все теперь в порядке?»
Как приятно было, что никого нет в квартире, как приятно было упасть прямо на пол в комнате и поплакать взахлеб, как в детстве... освобождаясь от всего, уткнувшись лицом в пол, успокаиваясь, вставая, умываясь, приводя лицо в порядок... свое перекошенное лицо. И эта мысль, проедавшая мозг, что они все хотят ее уничтожить, кто ВСЕ? - эта мысль куда-то исчезла.
Еще недавно она решила поддаться мысли и мужественно и терпеливо умирать... но это продолжалось недолго: в противовес апатии возникло упрямство - не поддаваться... какое-то детское: в детстве она была скрытным, очень упрямым ребенком, хотя упрямство ее было неявное...
Как легко было, собственно говоря, ошибиться, глядя на ее жалкое, порою измученное лицо, когда она говорила, что где-то там что-то когда-то штудировала. С такими лицами не штудируют, с такими забитыми лицами пуцают где-нибудь в трех местах, по ночам не могут уснуть от боли в руках, пьют по-тихоньку и по-тихоньку спиваются. Господин Конен, он, наверное, это понимал, когда улыбался.
Потом он выдал ей сумму на несколько дней, хотя продержал под дверями четыре часа. Сначала с коллегами пили кофе, потом он был наверху у шефа, потом он запустил ее в кабинет и дал номерок, по которому в другом кабинете должны были дать чек, по которому она могла получить деньги в сберкассе. Она сидела с номерком у следующего кабинета, но ее никто не вызвал: господин Конен не предупредил коллегу, чтоб тот выписал чек. Динка сидела у дверей и думала о том, что нужно идти домой, ребенок сидит один. Но тогда номерок пропадет, а на следующий день беготня с самого начала. Кроме того, наблюдая за стрелкой круглых настенных часов, становилось понятным, что день рабочий к концу. Она торкнулась в дверь и та, точно, была закрыта. Она еще минут десять сидела у дверей, соображая, что не может вернуться без денег: на что она будет звонить и писать письма, добывая эту злосчастную справку, которую требовал Kонен, которая подтверждала: да, ее берут на учебу... которую ей забыли дать в школе? Если б сама она знала о существовании этой справки, она б ее попросила!.. и на что они будут кушать.
Она отворила дверь в кабинет Koнена, не постучавшись и оставшись стоять на пороге. У него как раз сидел этот парень из хайма, с которым она то и дело встречалась в лесу. Они вместе провели этот день в социале. «Эта дверь, где выдают чеки, она закрыта», - сказала Динка без долгих предисловий и нисколько не вежливо. А это делалось быстро: господин Конен имел ключи от всех дверей, он выписал чек, сходил куда-то его подписать... Уже через пять минут Динка брела по Хагенерштрассе, мимо старого Шнайдера, стоящего на мосту, мимо турецкого магазина, никого не замечая...
В ушах у нее стоял голос соседки снизу, которая требовала, чтоб муж сходил в социал:. «Ты не мужчина, ты - тряпка... ты приехал на моей шее сидеть?! Иди и добивайся!.. Почему они отказали? Почему, они отказали, я спрашиваю! Что ты им сказал?.. Что ты бубнишь, ты, мямля!..
На следующий день вышла экзема на ногах, на груди, на лице. А это было даже и не пособие, а так, перетерпеть несколько дней. Динка снова оказалась в «яме», - куда делось ее упрямство? - постепенно перестала выходить из дома. Мысли, которые еще копошились в мозгу были слабыми, а тело - противным: чесалось, особенно ночью. Днем она старалась держать себя в кулаке, но ночью, во сне, воля слабела. Она просыпалась от того, что расчесывает болячки.
Теперь было не до учереждений и не до справок. Пятна на лице как будто искажали черты. Если она сама себе противна... что же говорить о других людях?.. Она перестала умываться и мыться, вода раздражала, щипала кожу, она перестала менять одежду... тело привыкло и не хотело никаких перемен. Никаких перемен больше, никаких встреч, никаких кабинетов. Целыми днями она сидела у окна их общей кухни и смотрела, что там происходит внизу, дети копошились в песочнице, а автобус как и прежде приезжал за старичками. И больше ничего не было в ее жизни, и она была почти счастлива.
Северный ветер сделал викингов?
Через неделю Динка оправилась и решила все-таки добыть эту справку, которая подтверждала, но вот неудача! - эта дама из школы, которая давала консультацию и разные справки, она уехала в отпуск.
Немудрено, что она забыла выдать ей справку, она выдала на заполнение только формуляр, в этот момент к ней в кабинет ворвалась консультант по социальным вопросам. Одна из учениц просила ее отпустить на неделю из школы, в Украине умирал ее дед. Дама, облеченная властью высказала два «но»: эта девочка получает стипендию, за то, что здесь учится, - раз. У нее есть родители, почему не едут они, - это два. «Родители есть, но у них языковой курс от биржи труда, отвечала консультант по социальным вопросам. - Их вряд ли отпустят.» - «Ну, я не знаю, - проговорила дама. - Этот вопрос нужно обдумать. Посоветоваться с коллегами».
У дамы в кабинете сидел молодой «бой-френд», они переглянулись с Динкой, пока она заполняла формуляр.
- Нужно быть немного по-человечней, Бригите, - заметил тот.
- Знаешь, Марк, иногда вовсе не надо быть человечной, - возразила она с улыбкой: такой он молодой и наивный, - это идет на пользу другим людям.
Теперь эта дама уехала в отпуск, наверное, в Италию или на Майорку, наверное, с Марком.
А динкина жизнь как раз в эти дни, как никогда, зависела от бумажки... Она могла бы представить, как в России сдыхает с голоду или от болезни, потому что нет денег. Но она не знала, что будет чахнуть в Германии потому, что деньги на нее есть, но нет у нее нужной бумажки.
Лето после курсов было однообразным и душным. Она оправилась от болезни, или что это было? Она снова выбиралась из «ямы» и ходила добывать справку, но уже по другим каналам, и звонила и слушала разные автоответчики. Чиновники, заведовавшие бумажками были по отпускам, мертвый сезон, нормальные люди не работали в это время. Это было понятно и Динке, но она надеялась на удачу, которая должна была проблеском стать в этой черной полосе. После автоответчиков они шли с ребенком через город в крошечный парк.
Нужно было что-то делать с бесконечно тянувшимся временем. Она ложилась на траву на лужайке и лежала не двигаясь. Временами она переставала чувствовать тело, а только свою голову, наполненную тяжестью. Конечно, в это лето легче было бы умереть, чем дальше продолжать жить. Но она продолжала жить для ребенка: кому он был нужен так, как ей? Нужно было его чем-то кормить, придумывать игры, занятия, нужно было выводить на солнце... Она лежала на зеленой траве, пока не забывалась, но и в этом состоянии полусна господин Конен следовал за ней по пятам.
«Так идите работать, если у вас закончились деньги!» -
Ее сын сейчас на каникулах, он сидит дома, не может же она закрыть ребенка на замок, как собачку, на время каникул: в их комнатушке душно от накалившейся крыши... Хватит с него и того, что у него не получается вовсе никаких каникул...А ее не оштрафуют потом за плохое обращение с детьми?.. А! ее в любом случае здесь за что-нибудь оштрафуют. Здесь такое разнообразие штрафов...
Ребенок подошел к ней и позвал играть в прятки, она очнулась... он уже тянул ее за руки.
- Милый, я не могу. Пожалуйста-пожалуйста... я устала, не могу...
- Мы ведь еще не прятались, отчего ты устала?
Она попросила его, чтоб он был осторожен и не залез ногами в собачье дерьмо, а он уже обежал этот парк несколько раз и ему стало скучно. Скучный маленький парк, грязный парк, как весь город - скучный. Пошли к речке. Сели на берегу, для ребенка это была хоть какая-то перемена, он бросал в воду камни, а для нее - возможность не шевелиться.
Диалог продолжался. Она все-таки пришла к нему просить пособие, а думала не пойдет. Он улыбался. Он прекрасно знал, что жить ей не на что. Она была у него как на ладони. В его папке было столько собрано на нее материала. Было задано столько вопросов... Процедура раздевания делалась такой неприятной... для того, чтоб люди не просили провозглашенных возможностей. Он сказал ей тогда, что без справки-подтверждения не даст пособия. Он не может ей поверить на слово. Она не понимала. Улыбаясь, он цитировал закон.
К обеду они возвращались домой. В комнате был полумрак от задернутых штор и духота от накалившейся крыши. Открытое окно не спасало. Опять pommes . Все время pommes. От него болел желудок. А потом можно было посмотреть телевизор. Ребенок включал телевизор, а ей не хотелось шевелиться, она лежала на кровати с застывшим взглядом, точно так же, как лежала недавно на лужайке. Ей было все равно, что там, по телевизору, и когда он был уже включен, речь лилась куда-то мимо...
А вечером в лесу было чудесно, прохладно, они шли в лес, и там же Динка лежала снова на какой-нибудь лужайке, уставившись в небо, следя за медленным ходом облаков. Жизнь быстро устоялась: до обеда немецкая лужайка, в обед - pommes, вечером - лес.
Да, в лесу было прохладно и одиноко. Лес был нейтральный - ни немецкий, ни русский. Да, она опять же лежала, не больная и не здоровая, уставившись застывшим взглядом в голубизну и ничего не делала. Нет, она отвлекалась иногда и начинала рассказывать ребенку о растениях, которые видела, о насекомых, о птицах и даже о динозаврах.
Они рассматривали динозавров с разных сторон. «О, нет, Дёма, в Библии, по-моему о динозаврах ничего нет...», - « А ты говорила, что в Библии есть все».
Они гуляли в лесу и под дождем. Однажды шел нескончаемый дождь, это был и не дождь, а какая-то водяная пыль, они гуляли уже полтора часа и были похожи на людей, которые только что искупались прямо в одежде. И вот на тропинки стали выползать улитки. Ребенок называл их «шнеками ». Они углублялись все дальше в лес и считали улиток. Оказалось двадцать восемь «шнек».
Среди них были темно-коричневые, такие же темные, как мертвые сучки деревьев и светлые, как осенние листья, едва тронутые тлением. И яркие оранжевые, которые никак не вписывались в этот чахлый лес, они медленно ползли скрученным оранжевым листком, нарядным пятном.
Они вышли из лесу на дорогу. Один такой яркий оранжевый «шнек» не дополз, его раздавила машина. Глядя на задавленную улитку, Динка вспомнила опять про дорогого херра Конена, и он «испортил» ей вечер: она опять начала с ним спорить! А потом она остановилась, да, в этот теплый грустный вечер она подумала, что ее жизнь не заканчивается на том, что однажды в каком-то кабинете ее унизили, разве не должна была Динка привыкнуть в России, что люди могут терпеть несправедливость от тех, кто имеет власть.
Просто теперь было так непривычно, что жизнь ее зависела от такого множества кабинетов, в то время как в России можно было обойтись и без них. Просто ей думалось, все здесь будет иначе. Но что иначе? - а нигде не бывает иначе.
Вечером, уже в постели, она решила позвонить Броцкому, чтоб услышать новости об его успехах и порадоваться за него и вдохнуть в себя мужества.
Представь, Броцкий, вы снова сидели за партами в вашем классе. Солнце нещадно накалило крышу, вы обливались потом и не способны были мыслить. Ваша учительница, Frau Schmidt, вошла в класс и cказала, что за выходные она выучила русский язык и уроки будут проходить на русском.
Тогда Динка произнесла ядовитым голосом, какой же им теперь смысл ездить на курсы, если уроки будут на русском? В тот же миг, как будто в наказание, у нее начались ужасные боли во всем теле и жар.
Самое интересное, вашей учительнице тоже было жарко, она приехала из Бохума в ночной рубашке без рукавов, и свои тощенькие ручки она сложила на животе, рубашка болталась на ней, как на вешалке, и эта картина утомляла Динку больше всего, она теряла силы и думала, хватит ли у нее сил в этот раз доехать до дома, и в то же время, она боялась, да, боялась ехать домой.
Внутри нее жило чувство, как будто дома ее ждало горе ( ну, что еще!.. могло случиться), дурное известие и Динке хотелось оттянуть момент узнавания или, хотелось никогда не узнать об этом горе. Хотелось исчезнуть... Или хотелось на этом уроке, хотелось... раскаленным телом прижаться к чему-то холодному, и стало бы легче.
О, во сне все становилось таким простым, таким ... Откровенным? - ты тогда сказал? Ваши парты, оказывается, были совсем не парты, вы ошибались! Это были такие широкие кровати. Когда зазвонил звонок с урока, они исчезли. Вот.
Утром зазвонил будильник, а она не могла подняться, температура. Все казалось, что она болеет, а вот теперь заболела по-настоящему. И непонятно, что с ней.
Врач заглянула в рот, выписала таблетки от бессонницы. «Но у меня нет бессонницы», - проговорила она неуверенно. А в регистратуре сказали прийти сдать кровь через три недели, раньше все было занято.
«Через три недели я выздоровлю сама, если не сдохну, - подумала она, - какие хорошие таблетки, - продолжала она размышлять, почитав в инструкции побочные действия, - достаточно съесть полпачки зараз и проблемы твои решены до следующей реинкарнации... Но нет! Какой ужасный пример. Все-таки, нет!»
«Ну все, дооралась!» - сказала соседка, появившись в дверях ее комнатушки.
Она бесцеремонно, а скорее как-то ослабело и грузно опустилась на стул. «Дооралась!» - повторила она, вытирая пот со лба и запахивая халат, у которого последние пуговицы были вечно вырваны с мясом.
«Кто доорался?» - спросила равнодушно Динка, натягивая рукава кофты до самых ладоней, чтоб скрыть псориазные пятна.
«Ты глянь в окошко!» - запричитала вдруг соседка. Динка подошла к окну и осторожно выглянула из него, оттягивая слегка занавеску, как будто оттуда могли выстрелить.
«Полиция?» - спросила она удивленно.
«Вот я и говорю! - соседка уже заливалась слезами, - мало того, что... - тут она оглянулась вдруг на дверь и Динка закрыла дверь, - мало того, что в нашем социале сидит этот херовый Конен, так еще и она! Разве можно так на мужика орать, я всегда говорила!»
«Ну, так и кто кого?» - спросила Динка.
«Ну, так он - ее!» - воскликнула соседка, как будто это само собой разумелось. «И что они теперь будут делать? - спросила Динка, - разводиться?»
Соседка странно взглянула на Динку.
«Он ее задуши-и-ил», - запричитала она, - моей бельевой вере-о-о-о-вкой из келлера-а-а-а !
«А! - вскрикнула Динка, - о, scheise-scheise-scheise ...»
«Вот тебе и шайза! - говорила соседка, вытирая мокрое от слез лицо подолом халата.
Через несколько минут она поднялась со стула и засобиралась уходить: «Ладно, я пойду, у меня мясо кипит, я Ойгену наказала смотреть, а мне еще к кое-кому забежать надо...»
На обратном пути от врача Динку кто-то окликнул. Это было странным, никто ведь в городе ее не знал. Ей почудилось... Снова послышался голос. На мосту стоял старый Шнайдер, жилец из хайма, именно «старый», так его называли. Были еще молодые Шнайдеры, его сыновья, и Шнайдерша, старая незаметная женщина, его жена, - целая семья.
Незаметно для себя Динка оказалась на мосту, она сделала лишь несколько шагов, и вот уже стояла рядом со Шнайдером, облокотившись о перила. Она стояла и смотрела молча вниз, на воду. Не глубоко, не более полуметра.
« Что, тяжело-то одной с ребенком?» - спросил вдруг старый Шнайдер.
В ее понимании это была и не речка, а так... Камешки все видны...
«В России, оно, конечно, тоже было тяжело... но хотя бы все понятно...» - продолжал старый Шнайдер.
Ну, вот, завел волынку. Как уже надоели эти беседы - до тошноты, если ты недоволен, так хотя бы молчи. Никто не заставлял тебя сюда ехать...
Не более полуметра глубина... Когда дожди идут по нескольку дней, река поднимается и превращается в бурный поток. Вот так и происходит, нужны дожди, чтоб...
«Все, кто раньше приехал, хорошо тут устроились, это только вот мы... опоздали...» - проговорил дальше Шнайдер.
«Поэтому нас и называют «Sp;taussiedler », - отозвалась Динка. - Опоздавшие аусзидлеры».
«А я был бригадиром, хорошо зарабатывал, - продолжал Шнайдер, - а жена моя почти не работала, она все болела, все по женской части... Она это, не могла... но у меня проблем не было с этим...»
Динка не поняла, с чем у старого Шнайдера не было проблем, в это время большая палка проплывала под мостом, а на ней сидела птичка! – забавно. Она потеряла нить его мысли. А камешки были цветными в воде, и она это помнила с детства, они были такими красивыми только в воде, когда ж высыхали на солнце, становились невзрачными и никому не нужными. Она относила их обратно на речку.
Потом до нее донеслось: «Ей ничего давно уже не надо, в России у меня не было проблем найти...»
Она вслушалась из вежливости.
«А теперь у тебя будут проблемы, потому что ты не в России», - подумала она.
Он придвинулся еще ближе при этих словах и она почувствовала запах, который исходил от его носок, он ходил летом в носках и шлепанцах. Этот противно-кислый запах отвлек Динку: она почувствовала жуткую тошноту...
«Извините, мне нужно идти», - бросила она и почти побежала от моста, смысл сказанного дошел до нее по дороге. Смысл казался невозможным, фантастическим, на него не стоило обращать внимания.
Когда вечером она спустилась вынести мусор, старый Шнайдер стоял в темноте на лестничной площадке. В полумраке он протянул к ней руки, но не для рукопожатия, а... Он схватил Динку за кофту цепкими руками, но она вырвалась.
Спустившись вниз по лестнице и выбросив мусор в контейнер, она осталась сидеть перед подъездом на крыльце, вот тогда на нее нашел страх и дошел смысл шнайдеровской речи во всей ее грубой простоте.
Она еще долго сидела у подъезда, ждала, когда он зайдет в квартиру. Должна была хлопнуть дверь. Совсем стемнело. Дверь хлопнула. Вышла на улицу соседка с газетой, ей муж принес с курсов - заметка про хайм.
«Представляешь, здесь про нас написали! - говорила она с восторгом, - если б было по-русски, в Россию бы послала, а так – не поймут!.. Ты мне расскажи, хоть о чем здесь...»
Динка взяла газету в руки. «Переселенец, задушивший свою жену, предстанет перед судом».
«Это знаешь, это не про нас написано, - сказала с облегчением Динка. - Это про нашего соседа снизу», - «Ну и что, и что там написано?!» - «Подожди, мне же прочитать сначала надо! - Динка поднесла газету совсем близко к глазам. - Здесь ммм... здесь толком ничего не написано, все сводится к борьбе полов».
«К ч-ч-чему?» - протянула соседка.
«О, Gott, - вздохнула Динка, - ну, все к тому, как ты и говорила, что нельзя на мужика орать, все примерно так... а то он накинется и задушит. Хотя если б она нормальная журналистка была, она бы пришла в хайм и с людьми поговорила, вместо того, чтоб всякую ерунду из своей головы собирать». -
«Ты что, они не придут! - сказала соседка, - они нас боятся, здесь же было приступление... вот жалко, в Росссию не пошлешь, не поймут».
После последней встречи со старым Шнайдером Динка ходила и делала вид, что ничего не произошло, и она не слышала его предложения... Неужели есть в ней нечто, думала она в эти дни, что рождает такие желания - у таких людей. Какая была бы разница, какая большая разница, будь на его месте другой... Каким это может быть чудесным и каким это может быть мерзким...
В это время она начала активно участвовать в жизни, то есть, начала изображать жизнь внешне, совершенно не участвуя внутри, чтобы кто-нибудь не заподозрил, что с нею что-то творится. Она даже стала ходить с жителями хайма в качестве переводчика на биржу труда или в социал, узнавая заранее, не идут ли они к Конену. Они уже знали, что Динка к нему не пойдет. И жители стали приносить сладости для ребенка, но Динка быстро сказала ( это был трюк ), что сладости ему нельзя, и они приносили просто еду.
Любопытство утолилось быстро, и теперь она решила очень медленно жить. Как раз в один из таких дней к ней влетела соседка, которой она пересказывала статью из газеты, мать троих детей и ее одногодка. Динка как раз стояла на кухне и медленно помешивала геркулесовую кашу в кастрюльке. Сразу было понятно, что соседка с просьбой и Динка сразу решила, что никуда не пойдет. И у нее была причина - недоваренная каша.
Соседка осторожно спросила, что она варит, как поживает и как пособие.
«Да никак, - сказала Динка, равнодушно помешивая кашу. - Дал мне подачку, так пришлось просидеть под дверями четыре часа». -
« Тебе не повезло, что ты у Конена, - сказала соседка. - Вот если б ты была у Бауера, он бы дал пособие, потому что ты одинокая мать...» -
« А мне все равно, - проговорила Динка, - они мне все на одно лицо. Знаешь, что мне сказали в AWO ? Они там сидят и могут сколько хочешь над нами издеваться, потому что чиновники находятся под защитой у государства и их никто не вправе уволить! Мне наплевать, - сказала Динка, помешивая кашу, - я получу свою справку и мы уедем».
«Моя дочь сейчас шла с детской площадки, - сказала соседка без всякого перехода, и в глазах у нее появились слезы, - а по дороге две девчонки пристали, повисли на ней и повалили на землю...»
Больше она не могла говорить. Благодаря темпераменту, все ее беды выходили через истерики, крики и матерные слова. Динка поняла только, что ребенок стукнулся головой, когда падал. Ее дочь лежит теперь дома, и у нее идет кровь из носа, она ноет без перерыва, то ли от страха, то ли от боли в голове, непонятно. А вдруг сотрясение мозга?
«O, Gott, - сказала Динка, - нужно идти».
«Да-да, -поторопила ее соседка, - нужно к хирургу, сегодня пятница - короткий день, а потом два дня выходных... Что я буду с ней делать, если она совсем загнется?»
«Что это были за дети?» - спросила она по дороге. Соседка шла большими шагами и, то и дело поворачиваясь назад, к дочери, кричала: «Да замолчи, ты, говорю, что ты воешь!» После этого ребенок замолкал на несколько минут, но потом его снова прорывало. «Она их не знает», - сказала, наконец, соседка. - Шли мимо, решили поиграться, две кобылы...»
Пришли к хирургу без записи, поэтому пришлось ждать. В регистратуре Динка кое-как объяснила, в чем дело, объяснила, что мать ребенка просит сделать рентген. Потом они сидели в «предбаннике», девочка продолжала плакать, но никто уже не обращал на нее внимания.
«Вам нужно съехать из общежития», - сказала Динка. - Это очень тяжело - так жить... и дети видят много такого, чего им вообще не нужно...»
«Ты еще не знаешь, как здесь раньше было, - перебила ее соседка, - что здесь раньше было, пока не закрыли подвал! Пьянки и гулянки каждую субботу, не спустишься вниз за бельем. Мордобой. Наркоманы проклятые! Сколько я натерпелась!»
Очередь постепенно рассосалась, в комнате они остались одни. «Нас, наверное, оставили напоследок», - сказала Динка и замолчала.
«Вы не пробовали искать квартиру? Три года сидеть в общаге - этого никто не выдержит!» - спросила Динка через несколько минут.
«Квартиру! - ее соседку чуть не подбросило в воздух. - Ты попробуй найти квартиру с тремя детьми, они первым делом спрашивают, есть ли дети! У них такой пунктик. Они представления не имеют, как можно жить впятером в одной комнатушке! - закричала она. - Учительница Ойгена спрашивает, почему он спит на уроке! Почему! Жалко, что я по-немецки не говорю, я бы ей объяснила, почему! Потому что у малой зубы режутся и она орет по ночам, никто не спит. А что мне делать, я выйду на кухню с ней, вся секция спать не будет! Я ей попыталась объяснить, говорю: «Wir haben ein Zimmer ». Она смотрит на меня и не понимает, думает, что я не то говорю. Спрашивает, что, у Ойгена нет своей Zimmer?»
«Вам нужно искать социальную квартиру, - сказала Динка. - Я разговаривала в церкви с одним старым немцем, он говорит, что в городе полно пустых квартир.
« Полно, - отозвалась соседка. - Я сама знаю, что полно. Но они не хотят сдавать.
Они вдруг разом вспомнили про ребенка, сидевшего в кресле: его давно не было слышно. Он больше не хныкал, а спал с открытым ртом и время от времени тяжело вздыхал во сне.
«Пусть хоть здесь поспит, - сказала удовлетворенно соседка, - пока тихо».
« Я же была на этой фирме, что дает социальные квартиры, - сказала соседка шепотом, - только они мне говорят, что на такую большую семью у них редко бывают квартиры».
«Вы можете пока в маленькую квартиру вьехать, - прошептала ей Динка, - две комнаты, и будет уже полегче, по крайней мере, своя кухня...»
«Нет, - покачала головой сосседка, - в социале не разрешают в маленькую квартиру, говорят, по закону мы должны найти не меньше трех комнат, иначе нельзя».
Вошла медсестра и вызвала их к врачу.
Динка могла бы быть на ее месте, быть такой же уставшей, отупевшей, иногда злой, кричать на детей и иногда их бить. У нее почему-то не получалось одновременно любить всех троих. То ее старший ходил в любимцах, а дочь была виновата в том, что не вовремя попадалась под руку, и потом она становилась такой противной и не было никакого с ней сладу. Она откуда-то выискивала ножницы и тайком обрезала себе волосы, или грызла палец, или не ела ничего по три дня; тогда она становилась объектом внимания и заботы, а старший сын становился козлом отпущения.
Проходило время, Динка встречала соседку с коляской и ее нарядная дочь бежала рядом и при каждом удобном случае обнимала мать. «А где ваш мальчик?» - спрашивала Динка. - «А ну его, дерзить стал, поганец, - говорила она, - пусть постоит в углу часика полтора».
Динка была, была уже отупевшей и уставшей, но не до такой степени злой. И глядя на соседку, утешала себя, что жизнь ее несравненно легче и проще. Она больше не вспоминала о Броцком, потому что знала совершенно точно, он принадлежит теперь другой жизни, он ее опередил, и ей его не догнать.
И в его жизни не было соседки с перекошенным лицом, которая в отчаянии была готова пришибить своих детей, а потом наложить на себя руки. В его жизни уже не было Kоненов, и, даже если они были, им не приходило в голову его унижать. Она не знала, почему они не стали бы этого делать, потому что это была загадка, загадка ее жизни, все, что с ней происходило – в прошлом или теперь. Она говорила себе: судьба, - и не было других объяснений!
* * *
На дворе стоит «русская погода», это значит, что тепло, много света и никакого намека на дождь. Так не может продолжаться долго, потому в такую погоду нужно гулять, болтаться по улицам, разглядывать книги в витринах, есть мороженое и радоваться жизни. С милым Броцким, например. С ним всегда было интересно.
После тяжелой спячки Динка начинает, наконец, оживать. Температура исчезла сама собой, псориазные пятна отшелушились – до времени, натянуть побольше одежды - почти не видны.
Утром, 16 августа она выходит на улицу, щурится как сурок, непривыкший к дневному свету. Бледная, еще не причесанная. Половина хайма стоит перед дверями, такие же бледные, кто-то с опухшими глазами, кто-то с подбитым глазом, но реже. Женщины в пестрых халатах, Антония - тоже в халате и в фартуке с большим карманом, набитым фантиками от карамелек из русского магазина и в платке, который она никогда не снимает. Все ждут.
Динка стоит и думает, ждать или не ждать. Потом она думает, что еще успеет выпить чаю и поднимается к себе наверх. В открытое кухонное окно доносится неторопливая русская речь, тянет сигаретным дымом, и Динке чудится, что она снова в России и никуда не уезжала.
Кажется какое-то мгновение, что открыта балконная дверь, и она в своей бывшей квартире, и клены шелестят, и птицы щебечут, и слышно, как дети играют во дворе, и пахнет нагретой землей. И, кажется, это подходящий день, чтоб позвонить Броцкому и сказать: « Здравствуй, Бро, сегодня русская погода, я приезжаю к тебе в Дюссель и мы пойдем с тобой гулять по Королевской Аллее...»
Динка вскакивает, не допивая чай, - звонить. Она давно хотела ему сказать, что скучает. Она накидывает кофту, застегивает ее на ходу, спускаясь вниз по лестнице. Она протискивается сквозь толпу стоящих перед входной дверью, почти бежит к телефонному автомату. Как она могла так долго ждать!?
Но его там нет, его там нет - на другом конце провода! Она набирает бесчисленное количество раз и продолжает прислушиваться к гудкам, а вдруг?.. О, Броцкий, где ты!? Неужели и в такой день ей не позвонить и ни с кем не поговорить?.. Она набирает Россию.
Гудки. Раздраженный голос по телефону. Ах нет, теперь уже удивление, даже радость... «Ну, говори скорее, как у вас там, в Германии, а то тебе, наверное, дорого звонить...» -
«Мне, собственно, мне не так уж и дорого... по карточке. Я, собственно, хотела поговорить, я скучаю...»
Она скучает! У них зарплату не выдают, а то и вообще, работы нет, жрать нечего!
«А у нас русская погода, - говорит в ответ Динка, - дождей нет, так хорошо, совсем сухо. А у вас, в России?»
Разочарованный голос в трубке.
«А нам нужны дожди, у нас вся картошка на огороде повысохла!» -
«Ах, жаль...» -
«Да и как у нас, - слышится в продолжение, - у нас - дерьмо! Разве когда-нибудь было лучше?»
А потом она узнаёт, - голос в трубке болтает теперь без умолку, - что ее кот любимый, оставленный в России, разбился, упав с балкона, и умерла знакомая.
Дина выходит из телефонной будки, оглушенная новостями, и садится на скамью. Как это было придумано мудро - ставить скамейки возле телефонов, чтоб оглушенные последними известиями люди могли присесть от бессилия. Она начинает думать над услышанным и постепенно понимать. И не поражаться тому, что произошло где-то там, за тысячи километров.
Она и не чаяла увидеться со своим котом или с этой женщиной... Но почему она этого до сих пор не знала, ведь прошло уже полгода! И то, что происходит в эти дни, она узнает... когда? Большинство событий - уже никогда. Происходило какое-то мистическое отставание во времени. Та жизнь протекала уже без нее и люди проживали уже без нее, привыкнув и больше не нуждаясь в ней, как привыкают в потери близкого человека.
Она сидит некоторое время на скамье, подавшись вперед всем телом, зажимает голову руками. Она чувствует себя так, как если б пыталась покончить с собой, но неудачно. На утро такие неудачники выходят на улицу с больной головой и видят солнце, зеленую траву, спешащих по улице людей. Как будто впервые. Они оказываются снова способными замечать обыденные вещи и наслаждаться ими. Они, как инопланетяне, проходят по городу, открывая все то, отчего только вчера хотели отказаться. И мир уже не кажется враждебным.
«У тебя все в порядке? - спашивает Динка, - у меня все в порядке», - отвечает она.
И встает, и медленно направляется к хайму по Хагенерштрассе. На мосту стоит старый Шнайдер, но он больше ей не опасен.
«Что за глупая мысль была - звонить в Россию, растравлять их болячки! - думает она по дороге. - Больше не надо звонить».
Тут она вспоминает, что хотела поехать в Дюссель.
«Что за глупая, детская, наивная... идея, что за бред! Больше не буду ему звонить», - думает она, проходя уже мимо турецкого магазина, - такая жизнь, как моя, она быстро съедает чувства... ползать по дну да еще кого-то любить? - тут она усмехается сама себе, - нет, так не получится».
Динка приближается к хайму. Жители уже дождались почтальона на желтом велосипеде. Кому нужно, разбрелись по учереждениям. Динку ждет конверт на кухонном столе, в нем - справка-подтверждение и приглашение на учебу.
Geilenkirchen, 2002
Пазлы для Броцкого
© Copyright: Лорена Доттай, 2008
Свидетельство о публикации №208072200320
Свидетельство о публикации №208072200320
Рецензии