Шалый

ШАЛЫЙ.
Его звали Спирка, но в рабочем поселке, на Касперовке, за глаза называли Шалым.
До того, как с ним случилось несчастье, авторитет его среди ребят был непререкаемым.
Когда играли в «белых» и «красных», он всегда был красным. Однажды «белые» захватили его и пытали. Самой страшной пыткой было стоять на раскаленном асфальте босыми ногами. После этого подошвы становились черными, как бы обугливались. Немногие выдерживали больше минуты. Он выстоял целых пять.
Каким наслаждением было потом прыгнуть с асфальта на зеленую траву. В самый сильный зной, когда, казалось, плавились даже камни, трава оставалась прохладной.
Вечером мы любили играть в жмурки. И здесь Шалый отличался. Жмурился он честно, не подглядывал, но редко кому удавалось, чтобы он не застучал его. Ему не было равных в беге.
Когда играли на Степке в футбол и к нему попадал мяч, никто не мог за ним угнаться.
Бил он по воротам накатом, в угол. Штанг и верхней перекладины на Степке, конечно, не было. Место ворот обозначали два камня. Если мяч шел верхом и голкипер пропускал его, все тотчас же кричали:
-- Нечестно!
-- Не по правилам!
-- Я не достал!..
Вот потому Шалый и бил накатом, в угол. Тут уж ничего не скажешь, и слепому видно.
Степком на Касперовке назывался большой пустырь. Раньше там стояла церковь. В двадцатые годы ее сломали. Собирались построить клуб, но так и не построили. Теперь на этом месте большое здание ОМОНа…
       Степок же был любимым местом наших игр, нашей вотчиной, нашим царством.
Степок и бухта .возле металлургического завода- это был наш МИР Бухта учила нас мужеству. Головокружительно страшно было прыгать с эстакады вниз головой. Большинство наших прыгало только с нижних балок. Те, что похрабрее, -- с середины. Самые отчаянные иногда решались сигануть с самого верха. Отсюда, с верхней площадки, куда подавали вагоны под разгрузку, страшно было даже смотреть на воду. И в относительно тихую погоду меж сплетений железобетонных балок, поддерживающих крышку, здесь зловеще подвывал ветер.
С эстакады прыгать было опасно. Под водой скрывались рельсы разрушенного причала. Надо было хорошо знать каждый метр у мола, чтобы решиться прыгать. И чем выше, тем опаснее, тем вероятнее было промахнуться, промазать и врезаться!
Один врезался -- сразу насмерть. После этого случая никто из нас не решался прыгать с самой верхней площадки, а Шалый прыгал. Недаром его звали Шалый.
Как бы сложилась его судьба, не случись с ним несчастья, -- трудно сказать. Во всяком случае, война не обошла бы его. Он был немного постарше нас всех. Кажется, с двадцать второго года.
Шалый прыгнул тогда с верхней площадки на спор. Уже у самого дна ударился о рельс. Когда вынырнул, вода вокруг тотчас окрасилась в красный цвет. Он не кричал от боли, только вылезти на причал сам уже не смог. Мы вытащили его за руки.
Кровь так и хлестала из рваной раны на ноге. Я никогда не видел, чтобы так била кровь. Мы все перепугались, не знали, что делать, и, не окажись поблизости моториста с «Буревестника», Шалый, наверное, изошел бы кровью, прежде чем кто-нибудь из нас додумался бы побежать наверх и позвать кого-нибудь из взрослых.
Моторист был крепким, мускулистым дядькой с рыжими усами. Он взял Шалого на руки и понес наверх. Мы испуганной стайкой карабкались по косогору следом.
К счастью, вскоре на пыльной дороге показалась подвода, запряженная парой лошадей. С нашей помощью моторист уложил Шалого на попону и крикнул возчику:
-- Гони!
В воздухе звонко свистнул кнут, лошади рванули с места и вскоре скрылись за поворотом. А мы, понурые, поплелись домой.
Шалый пролежал в больнице четыре месяца. Раза два мы навестили его. Но каникулы кончились. Нам много задавали. А после уроков ждала улица.
Спирке сделали три операции. Наконец он вышел из больницы. Без костыля он теперь ходить не мог. Странно было видеть Спирку хромым. С палкой. Как старик. Шалый привык быть заводилой, а теперь сторонился нас: он не мог больше участвовать в тех играх, в которых всегда был первым.
На нашей улице у каждого пацана и девчонки было прозвище: Дамочка, Сосиска, Меняйло, Купец Иголкин, Кнут. Прозвище давалось раз и навсегда. Улица с ее неписаными законами относилась ко всем одинаково беспощадно. На ней царила некая уличная справедливость. Не по происхождению, не по тому, кто твои родители, сколько они зарабатывают и как ты одеваешься, была тебе цена. Ценилось то, что раньше было в Спирке. Кроме прозвищ, были у ребят, конечно, и имена. Я уже говорил, что прозвище давалось навсегда. А имя могло изменяться. Дамочку -- мальчика из интеллигентной семьи -- звали сначала Вовочкой. Потом -- Вовой. И, наконец, -- Володькой. Из девчонок в нашей компании были Тамара Перебейкина -- Отличница, Леночка -- Огурец и Юлька. То место, которое среди ребят занимал Шалый, среди них по праву занимала Юлька. Она участвовала во всех ребячьих играх, стояла босиком на раскаленном асфальте, прыгала вниз головой с эстакады, и, хотя училась на «отлично», никто не называл ее отличницей.
Мы удивлялись: когда только она все успевает?
       С восьмого класса наши отношения с девчонками сразу изменились. Раньше мы бывали все вместе: и на море, и на улице. Первой выскочила из нашей компании Леночка Огурец. Сколько мы помнили ее, она всегда была такой пухленькой, мягонькой. После летних каникул -- она ездила с родителями на Черное море -- Леночка вдруг повзрослела, заметно выросла. Не вытянулась, а именно выросла. И то, что раньше было просто пухленьким, теперь превратилось в девичье, женское. Колька Фат с Буяновской улицы, у которого уже водились девочки, увидев Леночку, скабрезно улыбнулся:
-- А Леночка и впрямь, как вкусный зеленый огурчик...
У Леночки первой появились кавалеры. И как только они появились, мы стали называть ее Ленкой, Ленкой Огурцом. Особенно нас злило то, что кавалеры эти были не из нашего края. Колька -- с Черного моста, а Длинный Степан приходил даже с Собачеевки. Мы, конечно, подловили одного, а потом и другого, и всыпали как следует. Ленка стала встречаться с ними где-то в городе.
Мы все менялись, взрослели. Время брало свое. Изменилась и Юлька. Она не играла больше с нами в «отмерного», не лазала в чужие сады, а когда однажды, играя в «латки», я настиг ее, схватил, и руки обожглись о два маленьких твердых яблока под ситцевым платьем на груди, она перестала играть в «латки».
Как-то само собой пошло, что многие из нас стали звать ее Юля.
В своем рассказе я как будто забыл о Шалом. Он действительно в это время занимал в нашей жизни мало места. Единственно, где мы по-прежнему сталкивались с ним, это игры в «пожарчика», в «пристеночку», в «орла и решку». Все эти игры на деньги были тогда на Касперовке в ходу. Играли, конечно, по маленькой, на копейки, сэкономленные из денег, которые родители давали нам на завтраки. Но как бы там ни было, кое-какие суммы все же собирались, а так как мы их почти не тратили, а постепенно пускали в оборот, то суммы эти росли и уже исчислялись рублями.
Шалому в играх везло. Конечно, и в «пристеночке», и в «пожарнике» нужна была сноровка, меткость глаза, но в «орла и решку» ничего не требовалось, кроме везения, а Спирка выигрывал и в «орла». Это вызывало у ребят зависть, а у некоторых даже злобу. И так случилось, что недавний наш кумир стал вдруг «колченогим», «куркулем». Спирка тоже стал злобиться на нас. Хромота не мешала ему в драке, точнее сказать, почти не мешала. Руки у него были сильные, особенно правая, которой он все время опирался на палку. Ребят ослепляла зависть. И Спирку это обижало, очень обижало. К сожалению, я не задумывался тогда над этим. Я понял это позже, когда стал уже взрослым. Никому из нас в голову не приходила мысль, что Спирке эти деньги нужнее, чем нам.
И вдруг новость: Спирка купил фотоаппарат. Это еще больше обозлило ребят. «Купил на наши деньги!» Ребята решили устроить ему бойкот -- не принимать больше в игры. Но Спирка и сам перестал играть на деньги. Все свободное время он теперь отдавал фотографии. Сначала делал любительские снимки. Говорил спасибо, если кто-нибудь из желающих сфотографироваться давал ему за это кусок хлеба, намазанный вареньем, или кусок сала.
Спирка с матерью жили очень бедно, можно сказать, впроголодь. Мать стиркой зарабатывала мало. Мы звали ее глухой Акулиной -- она плохо слышала.
Наверно, потому, что она была малограмотной, ей очень хотелось, чтобы Спирка «выучился». После семилетки, по ее настоянию, он пошел не в ФЗУ, а в восьмой класс. Учился Спирка ни шатко ни валко. Но из класса в класс каждый год переходил. В сороковом году закончил десятилетку.
К этому времени он научился хорошо фотографировать. Можно сказать, профессионально. Ни одна свадьба, ни одно семейное торжество, приезд дорогого родственника теперь в целой округе не обходились без Спирки. Это был удобный, «домашний» фотограф. Позовут -- он всегда придет. Безотказно. И запрашивал меньше, чем в фотографии (тогда говорили не фотоателье, а фотография).
Сейчас, по прошествии многих лет, вспоминая это время, могу сказать честно, что из всей нашей компании только Юлька всегда относилась к Спирке ровно, без зависти, доброжелательно и, я бы даже сказал, ласково.
Шалый это чувствовал, видел. Не мог не видеть. За это ли он полюбил Юльку? Мы часто говорим и пишем: любовь слепа... мы не знаем, за что любим... Любим и все. Конечно, любовь бывает разная. Бывает и глухой, и слепой. Но бывает и зрячей.
Я тоже был влюблен в Юльку. Я влюбился в нее после седьмого класса. Она училась в девятом и считала меня пацаном. Это, конечно, обижало.
Она была «черненькой» -- смуглой, черноволосой, а глаза синие. Я разглядел их, когда влюбился. Раньше, когда мы купались в море, глаза ее при солнечном свете отливали зеленым. Так мне казалось. Впрочем, я никогда не присматривался, какие у нее глаза. Знал только, что глаза у нее живые, озорные. Есть глаза неподвижные. А есть постоянно меняющиеся, искрящиеся, переливающиеся. Такие глаза были у Юльки. А оказывается, они у нее еще и синие.
Я, как сейчас, вижу Юльку в строгой синей юбке и в белой блузке или в крепдешиновом платье, которое ей справила мать к выпускному вечеру.
Естественно, что в Юльку был влюблен не только я. И хотя она ни с кем не «ходила», все же мы не могли не замечать, что она отдавала предпочтение Шалому.
Спирка с матерью жил в старом флигеле. После того как с ним случилось несчастье, редко кто бывал в этом флигеле из ребят. Но мы знали, что весь закуток, где стояла Спиркина кровать, вся стена увешана фотографиями Юльки. Шалый любил Юльку той первой юношеской любовью, которая больше никогда не повторяется. Именно в эту пору совершаются самые высокие поступки во имя любви. И случаются трагические развязки, если любовь безответна.
Конечно, были и другие причины (о них я еще скажу), которые заставили Спирку поступить так, как он поступил. Но среди этих причин не последней была любовь.