ыыыы

В этом городке есть
одно красивое и жутковатое поверье:
увидишь умершего, несущего гроб – жди войны.
Люди, живущие здесь склонны, верить легендам.
Они уверены, в этом городке мертвецы
уже сто лет занимаются тем,
 что таскают гробы для живых.
1
Я приехал туда удушающим летом в начале нулевых. То ли купаться в нефтяном пятне, покрывшем бухту и городской пляж, то ли практиковаться в фотографировании, то ли писать рассказы.
То ли потеть, поедая полуденный острый пахучий томатный суп с макаронами и жареным мясом, сваренный моей теткой, скучающей старой толстой женщиной. Мой приезд был для нее несомненным развлечением, грандиозным событием, а может даже сверхидеей. Она так обласкала «своего любимого» племянника (видела она меня до нашей встречи всего один раз, на фото), что настроила против меня своих сыновей, неплохих, но простоватых крепких парней, водивших автобусы в Россию и Украину. Этих ребят, младше меня на пару лет, отвоевавших пару локальных конфликтов и щеголявших в стираных грубых синих и серых рубахах – военной форме своего города-государства – я побаивался. В рейс они отправлялись с автоматами под сидениями, оставляя их на своей границе в оружейной камере.
Человек, имеющих свободный доступ к границе, в городе очень ценился, точнее ценились сигареты, выпивка, книги и контрабанда, которые он регулярно привозил. Так что братцы процветали и в свободное время спускали нажитые деньги в борделях на окраине города, которые располагались в уродливых, облицованных кафелем зданиях-свечках советской постройки. Здания за 20 лет покрылись пылью и пулевыми отверстия. Наличие окон для них было исключением.
Отец моих суровых братцев, тихий, худощавый, рано полысевший и выпивающий интеллигент, очень переживал из-за того, что дети не «кормятся думалкой». Он часто говорил о том, что они могли стать археологами или полярниками, на худой конец – офицерами. Все эти профессии он считал «думательными» и исконно мужскими. Из всей этой семейки этот усталый и по-христиански мудрый человек был самым приятным собеседником. Он был первым, чей портрет я сделал на дорогущую черно-белую пленку, которой я запасся специально для городка. В тетради, в которую я вклеивал фотки, на первой странице его морщинистое, печальное лицо с какой-то жестокой улыбкой и оттенком бешеной тоски. Кривенький нос и взгляд с чудинкой. Фото подписано моим почерком, рваным и нервным: «Николай Степанович».
На второй фотографии – братья Славка и Борька. В одинаковых штанах, грязных военных рубахах. Один с «калашниковым», второй с папиросой. Чтобы казаться круче, наверное. Где-то в конце тетрадки наклеена фотография соломенного чучела, сделанная в одном из старых районов города, который называется «грядки». Братья очень на него похожи. Штанами, рубахами, волосами. А также взглядом.
Далее следует фотографии Анны Семеновны, или как она просила себя называть – тетки Анки. С мужем и без мужа. На фотографии с мужем у Николая Степановича потерянный взгляд. У Анны Семеновны на обеих карточках глаза рыбы.
Итак, я приехал в этот маленький, растерзанный войнами город-государство потеть, отдыхать, фотографировать и писать. Поселился я в семье старого интеллигента, чья жена была глупа и неотесанна, а дети были просты и не похожи на отца даже внешне.
Мы жили в двухэтажной квартире в центре города.

2
Квартира, в которой я гостил, располагалась в доме, на углу улиц Апостольской и Чекистов, вход во двор с Чекистов, вид из окна – на Апостольскую. Дом был нетипичной постройки, два этажа, плоская крыша, огромный двор-колодец, отдельные входы в квартиры изнутри двора, с общего балкона, увитого виноградной лозой. Вообще-то квартирами эти помещения значились только в документах. Все жители этого дворика называли их «домами» и даже выкрасили внешние стены в любимые цвета. Горожане почти все знали этот дом, отчасти из-за покраски, отчасти из-за того, что там продавалась русская водка и украинское пиво двух сортов «рогань» и «черниговское». Водка была паленой, а пиво – выдохнувшемся, стоили они дорого. Пить зарубежный алкоголь считалось особым шиком, несмотря на то, что на «грядках» можно было практически в любой хатке купить самогон, медовуху или домашнее вино. Водку и пиво доставали Борька и Славка, а реализовывал их приятель, уродливый слесарь, полугрек, полуармянин Прометей или Прошка. Он был либо постоянно пьян, либо укурен, либо удолбан. В маленьком государстве подобный образ жизни прощался только бродягам и полезным людям. Бродягой Прошка не был. Он также жил в пестром доме в единственной одноэтажной квартире – над аркой. С самого утра он сидел на продавленном кресле, потягивая пиво или кофе и плюя на газон в центре двора. Николай Степанович, уходя из дома на работу (работал он в городском архиве) каждое утро приветствовал воскового слесаря добродушным криком: «Про-ме-тей! Про-ме-тей! Как ваша печень?» Печень у Прошки и вправду болела, но откуда Николай Степанович знал об этом было для слесаря загадкой, также он не понимал, почему друг Николая Степановича, толстый, похожий на Маркса филолог и историк Герман Адольфович постоянно просил у него, простого рабочего, спички, хотя носил с собой исправно работающую немецкую бензиновую зажигалку.

3.
С другом Николая Степановича я познакомился в день своего приезда. П.осле шумного праздничного обеда и короткого нервного сна, я вышел покурить на общий балкон. Стояла тихая ночь. Во дворе на большой длинной скамье сидели архивариус и филолог. Между ними стояла бутылка какого-то алкоголя и пара рюмок. «Па-вел! Па-вел!» - позвал меня архивариус, - «идите скорее сюда! Только захватите рюмку». Я пошел на кухню и принес рюмку. Сел между двумя стариками и закурил. Стал смотреть на звезды. Николай Степанович разлил напиток по рюмкам и проборматал какой-то тост. Мы выпили. Алкоголь по вкусу напоминал чешскую бехеровку. Ко второму тосту к нам присоединился Прошка, вернувшийся с «грядок». С собой он принес две бутылки.

4.
В ту ночь Герман Адольфович рассказывал мне про этот дом много любопытных историй. Построила его в конце 18 века маленькая протестантская община. Несколько десятков худых и аскетичных людей тихо жили и умирали в этом доме до середины 19 века. Так сложилось, что этих людей не любили все. Православные их не любили за то, что община была католической, католики – за протестантизм, мусульмане за христианство, иудеи – за антисемитизм, а обыватели – за оторванность от мира. Трактовка христианства у этой общины была достаточно своеобразной, они считали религию национальным и расовым достижением, были этническими шовинистами, алхимиками, фашистами и готовили отравление колодцев в мусульманских и еврейских кварталах. За две недели до этого они раздавали по городу антисемитские и антимусульманские книжки-памфлеты под названием «гн;въ Г;спод;нъ». Также они разработали план объединения народов Восточной Европы путем создания универсального языка, на котором и были распечатаны их агитки, непонятные никому, кроме самих фашистов-протестантов.
В честь планируемого отравления они поставили внутри двора дома столы и устроили праздничный обед, с вином, сыром и виноградом. В середине обеда во двор вбежал высокий парень, похожий лицом на революционера Нечаева. Несколько дней назад этот студент-террорист, скрывавшийся в городке, который принадлежал Империи лишь де-юре, проклял свои идеалы и хотел идти взрывать себя на главную площадь. В сумке у него была бомба. По дороге, он встретил одного из послушников и взял у него брошюру, которая повергла его в культурный шок. Он был единственный, кто кроме протестантов понял суть памфлета, и, пожалуй, единственный, кто свято поверил в него. Так случилось, что окончательное решение вступить в общину студент принял именно в день планируемого отравления. Он вбежал во двор и начал просить главу общины принять его, простого студента, уставшего от мирской суеты в ряды истинно-верующих. Христиане повскакивали с мест и окружили его. Начались расспросы, потом слово взял глава общины, который распорядился после отравления колодцев подготовить все для обряда инициации студента. На радостях тот выпустил сумку из рук, забыв о самодельной бомбе, которую он всегда носил с собой. Раздался взрыв . Почти все члены общины погибли на месте. Выжившие – поумирали от гангрены. Лишь один, лишенный ног прожил достаточно долго, приняв после взрыва иудаизм. «Иудаизм, правда, принимал его с трудом» - пошучивал Герман Адольфович.
После этой нелепой трагедии дом приспособили под католическую школу, которая просуществовала до Первой Мировой войны. Бомбы, сброшенные немецким самолетом, упали прямо в центр двора, где из-за невыносимой духоты проходил диспут о первичном опыте, плавно перешедший в спор о богоугодности психоанализа. Взрывы уничтожили большую часть учеников. Выжившие, залечили раны, отошли от контузий, позубрили «гн;въ Г;спод;нъ», книжку, найденную одним из самых талантливых парней в чердачных перекрытиях, и пошли резать семьи немецких банкиров, которые уже несколько лет приезжали в город, погреть косточки на каменистом морском пляже. На следующий день мальчишек арестовала полиция. Их казнили, немецких банкиров гробиках отправили на родину , а «гн;въ Г;спод;нъ» сожгли и чтение ее запретили. «Запрет не снят до сих пор» - говорил Герман Адольфович и делал страшные глаза. После чего ухмылялся и продолжал рассказ.
После трагической бомбардировки дом заселила творческая и политическая элита. Художники, музыканты, писатели, актеры, социалисты, троцкисты, фашисты, анархисты, монархисты. Русские, евреи, цыгане. Русские пили много вина под один трагический тост: «Пропала Россия!». Впрочем, они быстро спивались и умирали. Евреи с цыганами жили дружно. Только ненавидели друг друга, но несильно. То есть дрались и порой с ножами, но не насмерть. Каждое событие отмечалось во дворе с размахом: во дворе накрывались столы, звучала музыка. Именно в этом доме известный русско-еврейских драматург Мишке Крамер написал трагикомическую пьесу «Другая, добрая Россия». Во дворе дома при усилии всех жителей пьесу поставили и сыграли. Но Мишке на премьере не было. Он был в Париже. Его лучший друг, а по слухам – любовник, Аристарх Мазинский, брошенный Мишкой в этом городе, покончил с собой в квартире Прометея. Этот Аристарх был страшным человеком. Наполовину еврей, наполовину русский дворянин, сын помещика, принявшего октябрьскую революцию, педераст и мистик – никак не мог найти своего места в мире. Незадолго до смерти он пропадал в библиотеке Городской Академии и подготовил адаптированный перевод «гн;ва Г;сподна», экземпляр которого он нашел в чьей-то частной библиотеке. Перевод был талантливой стилизацией «Заратустры» Ницше. Он распространил ее по разным националистическим ячейкам. Через месяц в городе запылали мечети и синагоги. Цыгане в спешке стали покидать город, на них развернулась настоящая охота. «Вряд ли тут виной полоумный Мазинский. Евреев и цыган истребляли в Европе и до принятия расовых законов Германии, но мне сложно быть объективным» - извинялся Герман Адольфович.
Когда к дому на Апостольской в середине 30х годов пришли бешеные фашисткие юнцы его папа и мама как раз занимались непосредственным решением проблемы продолжения рода. Подготовится к драке они не успели. Папу и остальных развеселых жителей дома повесели на балконных перилах. Мама чудом спряталась в чердачных перекрытиях. А потом сбежала и вернулась через несколько месяцев с отрядом болгарских анархистов. В этом здании устроили тюрьму. Анархисты выпустили заключенных и раздали им штыки. На чердаке они обнаружили начальника и инициатора погромов. Ему чудо не помогло, болгары вспороли ему живот и скормили собакам его внутренности.
Всю вторую мировую войну город переходил из рук в руки как регулярным армиям, так и полубандитским-полуреволюционным фашистским, коммунистическим, социалистическим и анархическим формированиям. «Моя мама то расстреливала пленных, то уходила в подполье. В какой-то момент она из подполья не вышла. Ее расстреляли то ли националисты, то ли монархисты. В те времена считалось хорошим тоном пустить в кого-нибудь пулю за какую-нибудь великую идеи. Всеобщее счастье, например» - говорил Герман Адольфович, вздыхал и просил у Прометея спички. Это поднимало ему настроение.
Усыновила его простая крестьянская семья, уходившая из опасных мест в Ивановскую область. После войны отчима сделали большим начальником, он перебрался в Москву. Приемный сын после школы сбежал учиться в Ленинград, потом он преподавал в Киеве, а в конце 80х вернулся на родину, свергнувшую прасоветского диктатора. Маленькую страну, которой сейчас нет на карте, в то время раздирали внутренние и внешние конфликты. Любой, способный держать оружие – превращал свой дом в крепость. Шла война всех против всех. Не имеющего жилья Германа записали в отряд, патрулировавший улицу Чекистов. В нем он и познакомился с Николаем Степановичем. «Там было много еще хороших парней» - бормотал патриот несуществующего государства, после чего мы пили не чокаясь.
Со временем стрелять в городе стали меньше, пить больше, есть сытнее. Дома начали красить в веселые цвета, а на улицах – петь песни и танцевать (машин в городе было очень мало). В городе стало очень легко снять девушку или парня, купить наркотики. На каждом углу можно было сыграть в азартные игры. Документы полицией проверялись только у мертвых. Да и то не всегда.
«История «пестрого дома» - это самые яркие страницы истории всего нашего города» - доверительно сообщал мне Герман Адольфович, - «именно поэтому я тут и не живу. Историку важно дис-тан-ци-рование».

5.
Николай Степанович давно ушел спать. Прошка, так и промолчавший весь вечер, валялся на асфальте, а историк, филолог, патриот, сын анархистки и еврей Герман Адольфович дремал, спрятав в бороду нос. Светлело.