Месть Толстопузу

Месть Толстопузу

О, Немезида, правь кормилом так,
Чтоб вражий флот огнем смертельной злобы
Был без следа разметан и потоплен!
Шекспир.



Потеря, виной которой был Враг, оглушала своей невыносимостью. Невозможно было даже думать о том, что теперь весь мир – это зияющая пустота. Обида обжигала как кипящее масло, залитое в глотку. Только эта боль позволяла если не смириться, то как-то сосуществовать с потерей. Смыслом жизни совсем незаметно стала великая жажда отмщения. Эта цель была выше любого страдания, поэтому не разрешала избавиться от потерянной и мучительной жизни. Цель высушила слезы и наполнила смыслом и холодной рассудительностью каждое мгновение. Узка, как щель прицела, стала картина мира, но краски и притягательность его стали в сотни раз ярче. Вот они – инструменты мести. Взгляд падает на матовую воронь девятимиллиметрового пятнадцати зарядного парабеллума «зауер». Приятной тяжестью сливается он в одно целое с обхватившей рукой, и не хочется более нарушать этот союз плоти и стали. Но крупные, острые пули пронзят тело Врага как сумасшедшие шмели, и, забрав жизнь, не позволят ему почувствовать всю ярость мести. Нужно что-то иное. Руки перебирают, взвешивают, но не могут остановиться. Если бы иметь тысячу рук сжимающих тысячу стволов, направленных в большое как небо тело Врага. Мелькают серебристые «беретты», тяжелые «спрингфильды», красивые «магнумы». Каждый раз оружие направляется в воображаемую цель, и воображаемые капли свинцовой смерти ввинчиваются в плотный текучий воздух. Волшебная эстетика смерти заключена в этих прекрасных инструментах убийства. Глаз не может налюбоваться формами, а рука не в силах отказаться от удовольствия сжимать жалящую гибель. А как приятен этот запах сладкого пороха и терпкого масла. Каким мистическим образом непонятный кусок металла в руке добавляет столько силы духа и уверенности в себе? Выбор падает на маленькую блестящую «астру» калибром шесть тридцать пять. Надо же остановиться на чем-то. Как приятно нажать большим пальцем на кнопку, чтобы магазин с патронами красиво выпал из рукоятки. Из магазина извлекаются семь блестящих латунью цилиндриков. Только профан выбрал бы какой-нибудь «смитвессон» с длинными винтовочными патронами в барабане. Только маленькие тупорылые пульки смогут пройти через тело врага так, чтобы он чувствовал это всеми нервами, которые могут воспринимать боль. Месть медленно, как упорный паук, с чувственным наслаждением плетет сеть своей жертве. Чистка и смазка оружия входит в обязательный ритуал, дающий дополнительный оттенок кровавому цвету ненависти. Нельзя в горячке выпить всю месть разом, надо растянуть удовольствие, когда смысл наполняет каждую клетку тела. О, здесь есть, где напиться очищающей и мутящей одновременно рассудок мести. Каждый из семи патронов очень аккуратно вставляется в маленькие тисочки, которые прикрепляются к столу резиновой присоской. У каждой пульки отпиливается самый кончик. Под стальной оболочкой становится виден белый, не успевший потемнеть свинец. Мелким бархатистым надфилем любовно сглаживаются края. Теперь пули стали абсолютно тупыми. Но это не всё. На получившихся плоских поверхностях делаются два крестообразных надпила. Один за другим патроны занимают свое место в магазине. Это тоже часть ритуала. Последний щелчок и магазин занимает свое место в рукоятке. Страсть, более яркая и дремучая, чем сексуальное влечение, охватывает тело и душу…
Непонятный, пугающий и раздражающий гул раздавался отовсюду. Тревожная мысль подсказывала. Что этот гул призывает к чему-то важному и необходимому. Но к чему? Леха никак не мог вспомнить, мучаясь от этого. В тот момент, когда он понял, откуда исходит и к чему призывает его этот нереальный мистический звук, будильник выключился. Все это было лишь сном, бредовым и необъяснимым. Через секунду сон провалился в холодную пропасть безвозвратно прошедшего. Алексей резво вскочил с кровати, скорее не от избыточной энергичности, а в надежде обрести её таким способом.

По дороге на кухню он погладил спящего на тумбочке кота, приятно ощущая под рукой его мягкую шерсть:
- Спи-спи, Толстопуз.
Почему-то именно утром, перед работой столько энергии и желания переделать все домашние дела. «Если бы эту энергию проявить в выходные», - думал он. Пока еще есть время. Леха пытался сделать как можно больше: вынес пакет с мусором, насыпал корм коту и поменял ему воду, когда грелся чайник, он одновременно чистил зубы и поливал из лейки фиалки на подоконнике. А когда он сам жевал бутерброды, то решил обжарить на сливочном масле ломтики оставшегося с ужина отварного картофеля. «Вот жена обрадуется, когда придет с ночного дежурства», с удовольствием подумал он. Теплая нежность рождалась каждый раз, когда он вспоминал о ней. Жгучее желание защитить, успокоить, сделать счастливой наполняло все существо. Он хотел бы поселиться в большом деревянном доме, крашенном коричневой охрой, со старыми потрескавшимися от времени резными ставнями и наличниками, с жестяной башенкой над крыльцом. В его комнате стоял бы большой, даже огромный, письменный стол, старый, из крепкого дерева, с отполированными чьими-то руками сглаженными углами. На столе помещались бы деревянный пенал и разные писчебумажные принадлежности, пахнущие виниловой кожей и лаком, как набор первоклассника. И, конечно же, должна быть зеленая лампа и какая-нибудь антикварная чернильница. А еще было бы много разных полок с толстыми, пахнущими плесенью книгами. Перед темными корешками книг были бы расставлены разные фигурки, наподобие тех, что замурованы в шоколадные яйца киндер-сюрпризов. На спинке большого кожаного кресла мирно дремал бы его Толстопуз. В комнату плохо бы проникал свет, так как за окном рос одичавший сад, пронизанный солнцем, но все же влажно-тенистый. Под деревьями цвели бы простые цветы и стелились усы клубники. А когда бы он подходил к окну, то видел бы птичью кормушку: воробьи назойливые галдят, синицы дерутся с воробьями за каждую хлебную крошку. И еще какая-нибудь диковинная птица прилетит. Путь будет маленькой и дымчато-серой, а на грудке и головке чуть-чуть белого и черного. Она будет смотреть на него красными понимающими глазами и покачивать хвостиком. Ему хотелось, чтобы птичка называлась пеночкой, хотя он и не знал, как пеночки выглядят на самом деле. Еще он мечтал о том, что завтракал бы в светлой столовой, расчерченной накрест тенью оконного переплета. Вместе с ним была бы милая супруга и пока еще не существующий ребенок. Он больше хотел дочь. И все бы между ними было ладно. А жена светилась бы чисто яблочко наливное. Ночью её стылое тело доверчиво бы прижималось к нему. Счастье ли это? Нет, просто сон. И мечты его не делали его менее счастливым в этой, настоящей жизни, которая протекала в бело-кафельной квартире с холодными металлопластиковыми конструкциями, играющими роль мебели. Готовя нехитрое угощение, он втягивал носом аппетитный аромат и смотрел в окно. Там, на ветке старой, большой и не плодоносной вишни сидела крупная ворона. В какой-то момент их взгляды встретились, и Алексей с некоторым холодком в груди ощутил в глазах вороны пугающую осмысленность. Птица словно бы презрительно усмехалась. Больно заныла в голове неожиданно появившаяся тревога. Но Алексей быстро прогнал эти дурацкие мысли, просто отвернувшись от окна.

Время подпирало. Мобилизованный и взбодренный утренним цейтнотом Алексей взглянул напоследок в зеркало: выглаженная белая рубашка и стильный галстук, гармонирующий с хорошо сидящими брюками, немного старомодные, но солидные на вид солнцезащитные очки. Алексей понравился самому себе. В зеркале мелькнуло отражение книжного шкафа. Взгляд на мгновение остановился на подарочном издании «Револьверы и пистолеты мира». Непонятная тревога угасла, не успев возникнуть. Осталось только надеть туфли. Сияющие туфли как всегда ждали своего хозяина в прихожей. Начищенная кремом обувь была одним из проявлений почти болезненной педантичности и аккуратности Алексея.
Наш герой с ходу запрыгнул в обувь, чтобы в следующее мгновение выйти из квартиры. Но он неожиданно замер и изменился в лице. Ноги почувствовали неприятный влажный голод, постепенно пропитывающий новые носки. Немного потоптавшись на месте, Алексей понял, что он стоит в луже, почти не заметной на поверхности линолеума. Он побледнел, задышал глубоко и шумно. С неожиданным внешним спокойствием и резко появившейся медлительностью, он снял очки, положив их на тумбочку у зеркала.
Толстопуз! Гадина!
Невыносимая злость наполнила грудь, и в голове стучала только одна мысль о неотвратимом наказании обидчику. Казалось, что все, что было достойно ненависти в этом мире, сконцентрировалось в одном пушистом комочке. Понимание того, что в действии животного не было злого умысла, только усиливало вину. Вина отягощалась тупостью и безмозглостью преступника. Алексей сбросил туфли, брезгливо снял носки и босиком вернулся в спальню. Схватив сонного кота за загривок, он понес его к месту экзекуции. Где-то очень глубоко шевельнулась одинокая жалость к животному, которое не понимало, что происходит. Вторая мысль, пытающаяся оправдать Толстопуза, утонула в кипящих волнах гнева, выкрикнув напоследок: «Меняй носки и беги на работу, еще успеешь!». Но он должен был преподать урок этому коту, сделать ему очень больно, что бы тот навсегда запомнил кто хозяин. А иначе просто было невозможно продолжать существование. Несмотря на замутненное гневом сознание, Алексей думал холодно и логично: «Если я стукну его рукой, то отобью ему все внутренности - надо больно, но без травм». С этой мыслью он зашел на балкон и стал что-то искать на полках с разным хламом. Когда он нашел кусок тонкого стального троса в пластиковой оболочке, лицо его вспыхнуло нездоровой радостью. Толстопуз, все еще ничего не понимая, озирался вокруг испуганными глазами и не проявлял ни малейшей агрессивности. Алексей бросил его на пол балкона и, прижимая голову одной рукой, второй рукой наотмашь стеганул тросом по телу кота. Животное издало несвойственный кошкам звук, больше похожий на плачь ребенка. Этот крик отрезвил Алексея и он уже почувствовал, что отомщен сверх меры. Но через секунду Тостопуз вывернулся из ослабшей хватки своего хозяина и резким движением когтистых задних ног глубоко вспорол кожу на руке врага. Да, теперь он его враг. Тостопуз точно знал это, хотя что-то в маленьком кошачьем мозге противилось такому заключению. Если бы Толстопуз мог, то он бы почувствовал удивление и горечь от этого странного и жестокого поворота жизни, когда единственная опора в ней необъяснимо становиться смертельной опасностью.
Алексей взвыл, грязно заматерился и выпустил кота, который убежал под кровать в спальне. Обильная кровь залила белую рубашку и продолжала всюду капать, пока он не достиг ванной комнаты, где наспех замотал руку каким-то полотенцем. По дороге в ванную Алексей нечаянно столкнул с тумбочки телефон, который сразу раскололся как стеклянный. Теперь он уже не кричал, не матерился, а глухо рычал, как хищный зверь. Вернувшись на балкон, он взял там оброненный ранее кусок троса и моток капроновой веревки. Наверное, он сам бы испугался, если бы увидел в тот момент свое лицо, искаженное безумной гримасой, когда дрожащими руками вязал петлю удавки. Отчаяние и страх кота были так велики, что он почти не сопротивлялся, когда бывший его кормилец и защитник затянул удавку на задних ногах.
Толстопуз был подвешен на веревке за задние ноги к металлической трубе между стенами узкого коридора. Трубу когда-то закрепил сам Алексей, и она служила перекладиной импровизированного турника. Трос засвистел, рассекая воздух. Казалось, что человек вложил всю возможную силу в этот удар. Тонкая кожа сразу же лопнула, и струя крови брызнула на дорогие обои и белоснежный потолок. Волосы зашевелились на голове Алексея, дрожь прошла по всему телу и выступила на спине холодным потом. Он не верил, что делает это. Не мигающие глаза с удивлением остановились на окровавленной тушке, которая еще недавно была пушистым Толстопузом. Но рука продолжала методично наносить удары, от которых в груди самого Алексея рос удушающий страх перед самим собой, и бесконечно удалялась смутная надежда исправить что-то. Истязатель ничего не слышал, пронзительный звон заполнил голову. Он не понимал и того, сколько времени уже прошло. Когда угловатый страх заполнил всю грудную клетку и задеревенел в горле, Алексей остановился и, выпустив из руки обрезок троса, прошел в кухню. Там он сел на стул и, по-прежнему не мигая, стал смотреть в окно. Он застыл в одной позе, с каменным лицом, босиком, весь залитый кровью. Ворона все еще топталась на ветке и чистила свои перья. Взгляд её не выражал ничего сверх того, что может выразить взгляд обычной вороны и даже меньше, потому что наши монстры живут только внутри нас. Когда малейшая мысль зарождалась в сознании, он глушил ее частым громким дыханием. Раньше, лишь услышав о жестокости, он очень близко воспринимал её. Вот и сейчас голова его гудит и сердце ноет. Не хватает сил ненавидеть зло, потому что оно проросло в его собственной душе. «И не у кого не хватит сил. Зло слишком велико. Проявление зла не знает границ. И нет ему достойного отмщения. А добро имеет свои пределы, зло - бесконечно. Если есть Бог, то огонь должен пролиться на землю и уничтожить людей. Но это не будет отмщением. А только концом всего». Наверное, об этом бы думал Алексей, если бы не гнал свои мысли прочь. Но через время он устал защищаться от рассудка и стал слышать, что в двери квартиры уже видимо давно кто-то настойчиво стучится. Теперь Алексей даже стал различать отдельные слова: «Алешенька! Алеша! Открой! Что там происходит?». Только в этот момент он понял, что не знает, как дальше жить. А жить ему больше не хотелось.

Час настал, но очень глубоко в душе тревожно от смутного подозрения, что, свершившись, отмщение перестанет давать смысл жизни. Но иного пути нет. Однако, Враг, образ которого всегда связывался с ненавистью и мыслями об ужасных пытках его плоти, теперь вызывал иные чувства. Это была жалость и сомнение в собственной правоте. Эта жалость постыдна и глупа. Если поддаться ей, то взведенная внутри самого себя пружина разорвет душу всей силой неисполненной цели. Ствол прекрасной «астры» медленно направляется в сторону Врага и спокойствие вновь возвращается. Но где же сладкая ненависть, которая так страстно желала утонуть в крови и боли Врага? Враг ползает по полу, о чем-то умоляет, растирая по лицу слезы и зеленые сопли. Он обмочился. Палец решительно давит и кажется, что весь мир напрягся, ожидая конец хода курка. Враг выставил впереди себя одну руку, пытаясь защититься голой ладонью. Пуля радостно впивается в ладонь и в бешеном вращении срывает с ладони кожу, наматывая на себя, и пытается затянуть её внутрь тела. Пуля совершает спиральный оборот вокруг костей предплечья, разрывая мышцы и наматывая сухожилия. Когда она достигает плечевого сустава, то пробивает хрящ и головку плечевой кости, раскалывает её и сама раскалывается на две части по надпилам, застревает внутри с мотком сухожилий и обрывками вен, удивленно не веря, что сила потрачена так быстро. Враг лежит вниз лицом, а изуродованная, неестественно вывернутая рука откинута в сторону. Он умер сразу, от боли. Шесть оставшихся пуль, как дуры, глупо застыли в магазине, не понимая, почему им не дали выполнить свое предназначение. Закончившись, месть оставила после себя полную пустоту, а боль утраты вновь заняла её, как вода заполняет любую рытвину на своем пути.