Записи на железнодорожных билетах

…Колеса диктуют вагонные...
(Д. Тухманов «Мой адрес – Советский Союз»)

В соавторы к этим литературным зарисовкам (без всяких оговорок и вполне справедливо), можно зачислить: саму быстротекущую жизнь. Это она диктовала, на всем своем протяжении, характер и стиль сих «Записей...»
Автору, только и оставалось, что, во время своих  многочисленных поездок на железнодорожном транспорте, записывать на бумагу сущность происходящих вокруг событий.
А двигаться по стране, ему приходилось достаточно много.
Вначале, - это случалось, по приснопамятному Советскому Союзу, почившему в бозе от непосильного бремени внутренних проблем, сразу же навалившись которые - и похоронили его, под спудом преступного прошлого.
 А потом, и по отдельным частям ее: России, -  и, будем надеяться, и к счастью для обеих стран, отвалившейся от нее, Украине...
Во время всех этих беспрестанных странствий, в эти частные и честные записки,  неизбежно вторгался, и навсегда консервировался здесь, тот неповторимый дух времени, который присутствовал в социальной атмосфере, на сломе двух эпох.
Автору приходилось пересекаться со многими людьми, совершая с ними какие-то поступки (не совершая оных),  тем не менее, получая от этого необходимые для творческого созидания энергетические заряды, - в виде информации, - активизирующие работу «серого вещества».
Выкладывая все это на бумаге, автор, как будто бы, писал свою исповедь.
Эти «Записи...», по большому счёту, стали возможными только благодаря многолетнему планомерному и целенаправленному труду, основанному на созерцании тех исторических событий, которые происходили у него на глазах.
Осталось поблагодарить лишь наше противоречивое время за соучастие в посильном авторском труде, помогавшему ему, в суматохе серых будней, отделить настоящие зерна от исторических  плевел.
Автору приятно осознавать, что вследствие когда-то выполненной черновой работы, всегда требующей огромной отдачи, все это у него получилось, в литературном плане, довольно-таки прочно. Увиденное сердцем, заслуживает на отдельную жизнь.
После чего, автору больше ничего не остается, как поблагодарить всех читателей за оказанную его скромной персоне услугу, прочитав его скромные «Записи...».


ПЕРВАЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается:
« О первой запоминающейся поездке за пределы родного села…»

От отца я узнал, что мой крестный живет в городе Харькове (его двоюродный брат).
Отец, говорил, что щедрый на катаклизмы XX-ый век, сильно обтрепал наш славный казацкий род.
Иван Трофимович, царство ему небесное, рассказывал, что его отец (мой дед), помер от тифа в 1922 году. Род был, - со слов отца, - очень зажиточным. Кроме обширных пахотных угодий, в какой-то Вегеровке, Бурынского района, Сумской области, дед владел несколькими ветряными мельницами и еще чагой-то там, что делало его настоящим эксплуататором, и одновременно преступником, в глазах оказавшихся при власти большевиках, в 1917 году. В самом допустимом случае, как мне видится с высоты усвоенных исторических уроков, деда Трофима ожидало насильственное изгнание к черту на кулички. Где он, очевидно, погиб бы вместе со своей семьей.
Смерть деда, повлекла за собой, процесс развала большого патриархального семейства. Бабушка (которой я практически ее не знал, хотя она переселилась в свое родное село), вышла замуж за простого мужика.
Отец, вместе со своим старшим братом Петром, отправились на Северный Кавказ (по распускаемым слухам, житьё там было намного сытнее).
Через некоторое время, отец остался один. Брата не стало, при невыясненных обстоятельствах.
…Выросший в сиротстве отец, дорожил оставшимися родственниками...
Чем занимался мой крестный в славном городе Харьков?
Связь с ним была утеряна еще при жизни отца. Об этом я могу лишь догадываться.
Он мог быть видающимся инженером на закрытом, оборонном заводе. Ведь этот город считался самым промышленным в Украине.
Если судить из той единственной встречи, которая состоялась в 1973 году, мой крестный выглядел далеко не заурядным человеком, хотя бы потому, что у него была очень красивая и счастливая жена. Только что полученная квартира, у самого магазина «Салтовка» (в новом микрорайоне, в новой девятиэтажке). Добираться к дому, пришлось по грязи – не было еще асфальта. 
Полученное жилье, обставлялось новой мебелью, а отслужившую, покрытую светло-коричневым лаком в стиле сталинского барокко, которая в то время являлась признаком принадлежности к советской элите, - крестный переправил в село, сделав царский подарок своему двоюродному брату, моему отцу. Столы на выгнутых ножках, с раздвигающимися прямоугольными и овальными столешницами; кожаный диван с резными шкафчиками; шкаф с дверцами с наборного толстого стекла, да еще и старую радиолу «Беларусь», в придачу. В богатый набор, входили также всяко-разные статуэтки и прочая мелкая дребедень, которая обязана была служить для привлечения богатства и счастья в обывательское гнездо.
Стены отцовской хаты всегда украшали репродукции картин разных выдающихся художников (отец не выглядел дремучим колхозником). Васнецовская «Аленушка» пригорюнилась на сером камне, ожидая своего братца Иванушку, превратившегося в козлёнка. Навевающая инфернальный трепет на мою детскую душу, очевидно написанная по просьбе моего отца центральная сцена из картины «Охота на львов» Петера Пауля Рубенса, на которой изображены: легко узнаваемый, крутой обрыв на Сейму, пронзенный копьем огромный лев уже запрыгнувший на круп вздыбленной белой лошади, который вцепился клыками в плечо мужественному всаднику, одетому в зеленый камзол. «Охотники на привале» Перова, на которой изображены врали, рассказывающие свои охотничьи побасенки. И, конечно же, картина «Тарас Бульба потерял люльку», в которой отец души не чаял!
Всеми фибрами своей свободолюбивой натуры, отпрыск славной казацкой династии, пытался абстрагироваться от неприглядной колхозной действительности, которая плющила характеры людей до неузнаваемости, превращая их в настоящих рабов.
В мужицких компаниях, отец всегда плавал по Сейму на рыбалку, что не противоречило уставу казацкой вольницы.
До некоторых пор, дружба с колхозниками давалась ему легко и непринужденно. В начале 60-х, колхозники были повсеместно бедны, как церковные мыши. За счет их поднялась из руин огромная страна. На собственное благосостояние у села сил уже не хватало. У отца постоянно кто-то сидел и жевал (в основном – рыбу). По субботам он устраивал баню, мыл их и парил. С помощью выпивки и баяна, устраивал им какой-то постоянный праздник.
Это были годы, когда проявлялось его врожденное чувство собственного достоинства. Отец пытался быть похожим на своих казацких предков.
Как и всякий сентиментальный человек, он остро чувствует приносимое добро, и старается отвечать тем же.
Он увлеченный человек. Любит козырнуть в разговоре образным словечком, что говорит о не убитости восприятия окружающей действительности. Сиротское детство не позволили ему получить достойное образование, которое он непринужденно компенсирует естественным умом, большой тягой к чтению Кобзаря и всякой природоведческой литературы. Он обожает все, что связано с водой; жить не может без реки Сейм. 
…Он часто переживает душевные подъемы, как всегда в такие минуты, начинает комментировать «Тараса Бульбу…», на которой герой картины останавливает вороного коня (невзирая на приближающуюся опасность, в виде нескольких польских драгун), чтоб сыскать в траве оброненную люльку: «Нэ хочу, шоб моя люлька досталась проклятым ляхам», - гордо говорит, казацкий дух в моем отце.
Он не редко в эти годы крадет меня у матери, которая живет на другом конце села. Они разлучились, когда мне было два годика.
Мне трудно охватить глубину этого неординарного характера, испорченную биографию, когда отец, прошедший огненный вал яростного 1941 года, в мае 1942, в районе Барвенкового, Харьковской области, попал в плен.  «Я вылазыв из такого пэкла, звидки нэ каждый вырывався», – рефреном, повторяет он, когда речь заходит о его участи. Лицо его, в такие минуты, делалось жестким и задумчивым, будто он снова переживал страшные моменты пленений и побегов из всевозможных лагерей смерти.
Мать, на которую постоянно давила среда, оберегала меня от отцовского влияния. Она находила много союзников, в этом стремлении.
Мать, как и всякая учительница, боялась правды, как могла, оберегала мою детскую память от жестокой действительности.
 «Воруя», отец сажал меня на велосипед, и увозил в свой причудливый мир. В его саду росло очень много деревьев, как обычных, так и фруктовых. В него, словно магнитом, притягивало много певчих, и разных, птичек.
Отец пережил много подлого в жизни, и обязан был мне многое рассказать о людях. Он прищеплял мне любовь к рыбалке. Закалял веру, чтоб я смог поверить в себя. Он не уставал повторять, что мне передалось по наследству «и прыродный ум, и твэрдый характэр». Отец первым восхищался моими, даже скромными успехами. Однажды я разбил в руке лампочку, и, бывало так, не почувствовал боли, принялся сопротивляться, когда начали накладывать бинт: «Нэхай йдэ ков» (букву «р», я тогда еще не выговаривал).
По вечерам, закутав меня в свой кожух, отец отправлялся в особый мир, точнее, туда, куда переселилось украинское село.   
Заканчивалась хрущевская оттепель 60-х., годов. С разлитой в атмосфере какой-то обволакивающей мягкостью, огромными надеждами на светлое будущее, присущею только этому историческому периоду времени.
Этот дух, вгрызается в мою детскую память, чтоб остаться там навсегда. Вместе с резким запахом самосада, сизый дым от которого, густыми слоями, скапливался под потолком. Пугливый, неровный свет лампочки, едва освещал пространство (электричество подавалось нерегулярно, и полностью зависело от исправности колхозного движка). Сквозь тучи табачного дыма, проступали сгрудившиеся за столом, силуэты нескольких мужиков. Они держали в руках заяложенные игральные карты, ляская ими по столешнице.
С глиняной печки, я мог часами наблюдать за этой игрой.
С работой в колхозе, у отца не заладилось. Это было не место для человека с живой душой.
В конце концов, отцу удалось найти работу по душе. В начале 70-х, он пилит, только что появившейся в быту бензопилою «Дружба», от конотопского  «Райпотребсоюза», дрова по всему району. Для этих целей, ему предоставлен в пользование мотоцикл КА-750.
У отца было много талантов, которые он развил.
У него был баян, которым он очень гордится. С этим музыкальным инструментом, он обслуживал многие сельские сходки.
Занимается резьбой по дереву, отшлифовывая уникальный почерк.
Фотографирует далеко не святые лики своих односельчан. Имея в своем распоряжении, редкий по тем временам, фотоаппарат «Москва».
…Свои рыбацкие сети, он тоже делает сам…
Отец зачем-то пригласил в свою рыбацкую компанию Середышиного Володьку. Для меня, непостижимым смыслом, остается это до сих пор. Хотя, если разобраться, Володька был женат на любовнице альфа-сексота Шика.
Этот Володька, уговорил свою Шуру, работающую секретаршей под Шиком, председателем с/с, отпустить с нами (в Харьков), своего сына Колю (с которым я, не то, чтоб дружил, общем, гулял в одной детской компании).
Отец, правда, мог помечтать, что Шура, входящая в номенклатуру села, помогла открыть ему дверь к новым возможностям.
Это была породистая, красивая женщина, которая, по какому-то нелепому стечению жизненных обстоятельств, растила с пьяницей детей.
Они вернулись в родные края электриками, электрифицирующими село, в средине 60-х годов. Поселились под соломенной крышей в хатке, которая выглядит очень убого со стороны. Они привезли первый телевизор, с очень маленьким экраном. Большая редкость, на ту пору. Через пару лет, уже имели роскошный кирпичный дом, с паровым отоплением, самый лучший в селе.
…В это же самое время, мой отец пытается соответствовать дорогой мебели, только что полученной в дар от двоюродного брата.
…Отец покупает лодочные моторы и, собственный, мотоцикл «КА-750М.
…По субботам, «моет» в своей баньке весь сельский люд...
…В хате моего отца, поют настоящие канарейки...
…Насаженный сад, входит в период обильного плодоношения...
…Отец делает в огороде копанку (прудик), с колодцем и насаживает возле нее настоящую лесную чащу, в которой живет голосистый соловей. 
…Возможно, что отец старается, чтобы колхозники признали в нем человека необычного, настоящего потомка древнего казацкого рода?..
Тяжелое, сиротское детство, сделало из него человека, верящего в свое высокое предназначение, в пределах топкого колхозного болота?..
Пережитый Голодомор 32\33 давал о себе знать. Ему приходилось «драть гнезда» грачей. Жрать хлебную похлебку (затируху) в коммуне, устроенной комсомольцами в экспроприированной хате раскулаченного мельника..
…С 1937 года, он отправляется на службу в РККА...
…В стране, свирепствуют пресловутые репрессии...
…Война для него началась в «Береговой Обороне Одессы». В боях «За родину! За Сталина!», проходит трагический сорок 1941 год.
…1942 плен в районе Барвенково, хиви, и побег домой…
…За кожаную тужурку, отец дарит матери хату... 
…Оккупационная власть, оставляет ему небольшой выбор: концлагерь или служба в полиции.
На попытке обмануть смерть, отец, естественно, ловится.
Уже отгремела Курская битва, линия фронта стремительно приближалась к селу.
Отец пытается заслужить себе снисхождение, рискуя своей жизнью, спасает крестьянский скот от угона в Германию.
Вначале, мобилизация в 6О армию. Вместе с необстрелянной и не обмундированной молодежью, из только что освобожденных областей Украины, он должен был бежать в атаку по минному полю (выжил чудом, раненый только в руку).
Потом: «восстановление разрушенных шахт Донбасса». Это был уже советский концлагерь, с которого он попытался убежать.
За побег, ему «впаяли» 10 лет лагерей.
После отбытия строка, выживал собственную хату, которую построил во время войны (должен был докармливать выжившую с ума старуху, которую поселили в его хате).
Снова сидел «за спекуляцию». Позволил себе обменять картофель на рубероид, не поставив в известность начальство. Хата стояла под соломой, и отчаянно протекала. Ее старались сгноить.
Три года жизни ушло на строительство БАМа, в районе поселка Осетрово, что на восточносибирской реке Лене…
…В момент описываемых событий, отец, словно мифическая птица Феникс, возрождался из пепла.
Но, уже приближалась эра Брежнева-Андропова, с зажиточными сексотскими кланами, на фоне обезлюднивания украинского села.
По-инерции, отец все еще предпринимает последние попытки «построить свою жизнь, в отдельно взятом селе»...
...И вот, наступает долгожданный день нашего отъезда в Харьков...
Чтоб добраться до Конотопа, в весеннюю распутицу, здесь надо было совершить небольшой подвиг.
…До соседнего села, чтоб ехать дальше, можно добираться только трактором!..
Уже с самого утра, все потенциальные пассажиры, в полном составе, собираются на колхозной ферме. В руках - тяжелые, брезентовые плащи. Они надежно защищают в дороге от дождя и ветра. В ясную погоду, свернув в скатку, плащ превращается в сидение.
Все терпеливо ждут пока в кузов тракторного прицепа, погрузят последний бидон с молоком. Вечерний удой вытаскивают из ледника. Молоко хранится средь глыб льда. Лед добывают в самые лютые: крещенские морозы.
У сельской фермы, особый запах. Запах мочи, кизяков и свежего молока, мешается со свежим воздухом нагнетаемого весенним ветром с луга.
...Едем. В лесу, посредине дороги, в прицепе отваливается колесо. Жжем костер, греемся, пока тракторист ездил в гараж...
 …Только к вечеру, попадаем в Конотоп...
Отец берет самые дешевые билеты, в забитый пассажирами общий вагон. Там - негде яблоку упасть!
Отец, проявляя смекалку, отправляет нас на третью полку, в общество чемоданов. 
…В Харькове нас ожидает теплый прием, устроенный моим крестным...
…Вечером, он накрывает богатый стол.
…Крестный позволяет мне, обыграть себя несколько раз в шахматы.
…На следующий день, мы отправляемся с ним в спортивный магазин и покупаем экипировку настоящего футболиста!..
…Отец ведет нас с Колей, на Сумскую улицу. В центре миллионного города, нас приглашает в дорогой ресторан. Заказывает сто граммов водочки, и – квас, для нас. Молоденькая официанточка, принесшая заказ, заводит с отцом приятный разговор. Первая съеденная мною котлета: «по-киевски».
…Вечером, отправляемся смотреть в кинотеатре только что вышедший на экран цветной и широкоформатный фильм - «Руслан и Людмила».
…Отец, в этот день, очень счастлив и доволен собой. (Больше я его никогда не буду видеть его таким «счастливым», как во время этой поездки к брату). Он возносит меня, называя космонавтом. Обычные слова самого счастливого в мире отца, в которого жизнь удалась.
…За этими радостями жизни, как-то забываем о моем друге. Который, в конце концов, дорого обходится моему отцу.
…Через неделю, мы возвращаемся в Конотоп. Город оправдывает свое историческое название: грязь непролазная.
Нас высаживают в начале первого от города села, перед Сахнами.
До нашего села тридцать километров.
Отец сказал, что: ему уже не осилить такой путь, - сел под деревом, и настроился ждать попутного транспорта.
Я, с Николаем, решили: идем. Берем на плечи тяжелые пастушьи плащи – и: в путь.
У родного села, нас обгоняет трактор, в прицепе которого сидит отец. Нам, с Колей, места - не нашлось.
Его заставляли оправдываться:
- Шо ж я зроблю, як тракторыст нэ схотив ставать?
В ответ, он слышал упреки:
 - Плащи б забрав у дитэй.
Дома, он не досчитался мотка капроновых ниток, которые подарил ему брат, для вязки сетей. Подозрение в воровстве, пало на Николая.
Дальше пошло все, как по маслу. Шик натравливает на отца одного из прикормленных головорезов. Он может воровать в колхозе, не оглядываясь. Его жена, похожая на навозного жука, получает возможность в буфете разбавлять пиво водою. Собственно, в этом произволе и состоит суть сельской жизни, при стабильном тоталитарном режиме, в 7О-х.
Однажды, отца сильно избили: разбив о его лицо фотоаппарат «Москва». Отец попал в больницу. «Милиция», «суд», действуют заодно с сексотами.
…Потом, у отца отобрали картину «Тарас Бульба».
…Кто-то выпустил из клетки его канареек.
…Исчезли все редкие книги, которые он хранил пуще зеницы глаза.
…Вытащили из радиолы редкостную лампу, заставив ее замолчать.
...До самой смерти, отец вынужден был мириться с этим. Его называли «полицаем» даже те, кого он ценой жизни успел спасти: от отправки в Германию.
…Умер он в своем саду, в мае 1993 года, на 77 году от роду.

 30 марта 1973 года.

ВТОРАЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается:
«О девушке, так похожей на Мону Лизу да Джоконду...»

С пункта «А» в пункт «Б» добраться не сложно, если есть электричка. Учась в Киеве, я уже который год успешно решаю эту несложную задачку, катаясь из Конотопа, по железной дороге
Получив у матери около сотни рублей, выданные на пропитание, я тороплюсь в Житомирскую область, на Летний полигон. Мне предстоит пройти все геологические практики, чтоб закрепить практически полезные навыки, полученные теоретически.
В кассе железнодорожного вокзала «Конотоп», достаю себе на карманные расходы десять рублей, - мелкими казначейскими билетами, - остальные деньги, прячу в сумку. Сумку оставляю ждать в автоматической камере хранения, до 17 часов вечера.
Я отправляюсь на Привокзальную площадь, чтоб себя показать и на других посмотреть.
Словно из-под земли, передо мной, вырастает молодая цыганка. Пестрят ее яркие наряды, в ушах – блестят золотые серёжки.
Воспользовавшись тем, что я на какое-то время задерживаю на ней свой внимательный взгляд, она, немедленно, начинает свой бизнес. Ловко  жонглирует словами: «касатик», «яхонтовый», «бриллиантовый».
...Мне бы, сразу же, дистанцироваться от нее на предельное расстояние...
Я, опрометчиво, задерживаюсь возле нее, вслушиваясь в музыку ее обворожительного голоса. Слова проникают внутрь мозговых извилин…
- У тебя была несчастливая любовь, – говорит цыганка.
Кто в юные годы не влюблялся? Для меня, почему-то, ее слова прозвучали откровением.
- Да, - говорю.
- Тогда открою тебе всю правду, - сказала, серьезным тоном, цыганка. – Ничего, не утаю. Положи на ладонь один рубль. –  Она протягивает раскрытую ладонь, - я ложу рубль. Он – исчезает в ее юбках.
…Здесь я замечаю, что обрастаю целой толпой представительниц этой национальности, обитающих «на Кубе» (есть такой район в Конотопе).
Ложу еще один рубль – и этот исчез. Остальные рубли, словно по мановению волшебной палочки, тоже мгновенно исчезают в многочисленных карманах их юбок.
Цыганки только лопочут на своем тарабарском языке.
…Мелькают их пёстрые юбки, кофты, кольца, браслеты…
…Смуглые лица, темные глаза, золотые зубы, серьги…
- Если ты, сейчас же, не выложишь на эту ладонь еще три рубля! – Входит в раж цыганка, подставляя для нового подношения раскрытую ладонь. – Ты сильно пожалеешь об этом!
- Он будет мочиться в постель, – услужливо, подсказала одна из цыганок.
- Его не возьмут в армию! – послышалась еще одна угроза.
Вдруг:
- Ша…а! - звучит какой-то властный голос: – Оставьте его в покое!
Цыганки, на миг, остолбенели. Стоит какой-то 30-летний тип, в толстом пуловере, несмотря на июньскую жару, - и пробует ими командовать!
- А ты кто такой! – кидаются на него цыганки.
- Шаа! Я сказал. Не слышите! – повысил голос парень.
- Твое какое дело? – спросила цыганка.
- Сороки! Разлетелись по домам! – сказал парень.
Цыганкам, наконец-то, дошло, что с ними не хотят шутить. Через минуту, я уже был в компании этого 30-летнего парня.
- Сергей. - Представился мой «спаситель».
…Мы идем по улице, той, что уводит от вокзала...
- У тебя остались деньги? – спрашивает Сергей. – Я «на химии» был (на химии работали заключенные, которым сократили строк наказания). Только что откинулся. Выпить хочется, а деньги кончились.
Я показал последний рубль.
- Вот, - скал я, - последний.
- На пузырь «бормотухи» хватит, – говорит Сергей, - пойдем.
Отойдя за угол какого-то железнодорожного пакгауза, он жадно вылил дешевое вино себе, прямо в горло. Судя по работе его кадыка, он был в этом деле непревзойденный специалист.
…Мне показалось, что Сергей кого-то ищет, переходя из одного вагона в другой…
Наконец, он выбрал самую красивую девушку. Она была в модных джинсах (с вышитым орлом, на филейной части своей развитой фигуры).
Девушка была похожа на знаменитую Мону Лизу да Джоконду, с картины Леонардо да Винчи.
Несмотря на мое удивление, девушка разрешила ему ухаживать за собой.
С этого момента, я с Сергеем, вступил в острую конкуренцию за ее внимание. Мы менялись местами возле нее, после каждого перекура.
В очередной раз, я нашел рядом с ним какую-то клушу, с мешком картофеля. Джоконда расцвела улыбкой, словно майская роза. Сергей переиграл меня, вчистую. Очевидно, рассказал девушке о случае с цыганками.
...И все же, я догнал их в тамбуре, и тихо спросил у нее, на выходе из вагона:
- Давай встретимся где-нибудь?
- Зачем? – вскинув брови, спросила она. Улыбнувшись загадочной улыбкой Монны Лизы, она попыталась смягчить свой отказ, добавив: - Ты такой еще молоденький. Ты обязательно встретишь свою девушку.
Сергей подмигнул мне.
 …Некоторое время, я стоял, удрученный, на Привокзальной площади в городе Киеве, и молча смотрел на два медленно удаляющихся от меня силуэта, медленно утопающих в вечерних сумерках...

7 июня 1979 года.


ТРЕТЬЯ ЗАПИСЬ,

в которой рассказывается:
«О том, как я, совсем нечаянно, побывал воришкой…»

…Мне снова надо добраться до Летнего полигона, что в Житомирской области, на полустанок «Липняк», с которого, будущие геологи и буровики, в самом начале лета, закрепляли на практиках полученные в техникуме навыки работ максимально приближенным к полевым условиям...
Надо было отработать каких-то пять дней хозяйственной практики (что-то требовалось приколотить и подкрасить).
На Центральном железнодорожном вокзале Киева, при невыносимой жаре, оставалось одно доминирующее желание: поскорее найти надежный источник живительной влаги.
Возле буфетной стойки, на первом этаже, выстроилась длиннющая очередь. Здесь, в маленьких баночках (0.33 л.), продавался морковный сок, который никогда не пользовался спросом у покупателей.
На прилавке – целая батарея вскрытых емкостей. Залежалый сок, цвета детской неожиданности, никто не решался выпить до дна даже в жуткую континентальную жару. Люди вскрывали стеклянную емкость, и, сделав глоток, тут же оставляли свою затею.
Побродив в поисках других источников чего-то мокрого и прохладного –  без особого энтузиазма, пристраиваюсь и я в хвост длиннющей очереди.
Около часа прошло, прежде чем я получаю возможность оценить силу губительного воздействия, выставленного на продажу, товара.
Из надписи на этикетке узнаю, что строк пригодности истек пару лет назад.
Так и не ощутив желанного утоления жажды, я отправляюсь в Фастов.
В Фастове, я должен был пересесть в 16.40 на электропоезд, который доставит меня на полустанок «Липняк».
Я уверен настолько, что все электрички, которые едет в том направлении, останавливаются в Липняке. Но та, в которую я сел чуть раньше, промчала меня мимо Липняка со скоростью курьерского поезда.
«Доеду до Попельни, районного центра, – решаю я, провожая взглядом вывеску «Липняк». – А, потом, на рейсовом автобусе, доберусь до Корнина, а оттуда, - пешком до Липняка...»
Автобус, в котором я ехал до Корнина, попал в жестокую грозу. Его чуть было не залило водою. Он, битый час, простоял в чистом поле, пережидая ливень.
Поэтому, в Корнин, попал уже на самом склоне дня.
Следовать до Липняка во тьме, пять километров по шпалам, средь густых зарослей, в незнакомой местности, я не отважился.
Я расположился на ночлег, на станции «Корнин»,  на очень неудобных креслах.
Чтоб отпугнуть наглую крысу, которая мешала мне спать, я начал жечь спички. Вся ночь ушла на это.
Раздражали еще тяжелые вздохи, исходящие откуда-то из-за дверей. В темноте, я не решился поискать причину этих вздохов. 
…Вздохи и крысы не давали мне сомкнуть всю ночь глаз...
Уходя ранним утром со станции, я заглянул в узкое пространство между дверями: там лежала, закутанная в тряпки, старуха-нищенка.
Добравшись, наконец-то, до Летнего полигона, я нашел там еще двоих своих сподвижников.
Комендант В. быстро определил нам для постоя комнату рядом с продовольственным складом. Выдал нам на пять дней макарон и немного растительного масла в бутылке. А, чтоб рацион не показался нам слишком пресным, дал «наводку»:
- Недалеко есть поле - с огурцами и помидорами. Огурцы, правда, уже покрутились от жары, но есть их еще можно.
Комендант покинул нас, и мы начали совещание. 
- Надеяться надо на самых себя, - сказал Сергей, житель славного города Одесса. – Никто о нас заботиться не будет. На складе висит замок, который я легко открою.
- Я буду стоять на стреме, – сказал Василий, из города Торез, Донецкой области.
Забравшись на склад, мы неожиданно для себя обнаружили там продукты, которые коим-то образом разошлись с голодными желудками студентов, в самом начале лета.
На полках, лежало много мешков с крупами. Большие кубы сливочного масла, замотанные в промасленную бумагу, стояли на столе. Пятидесятилитровые бидоны с подсолнечным маслом, стояли под столами.
Мне припомнился день, в самом начале лета, когда нас накормили рыбными котлетами, из протухшего хека.
 Холодильник испортился, рыба разморозилась, и в кухне витал адский запах тухлой рыбы. Шеф-повар брал руками за хвост каждую отдельную рыбину и ловким движением пальцев вниз, отделял от костей разлагающуюся мякоть. Специфический запах, не должен смущать настоящего повара»!
Несколько дней я не появлялся в столовой. Только жестокий голод, заставил меня вернуться.
На наших желудках, беззастенчиво экономили. Стоявшие перед нами продукты, было тому подтверждение.
…Я смотрел на эти залежи, и быстро прозревал...
Ребята, тем временем, отлили растительного масла в ведро. Вырезали из средины куба - большой кусок масла. Отсыпали в ведро немного круп…
- Сейчас мы устроим себе, за все голодные дни в начале лета, настоящий  праздник желудка! - сказал житель славного города Одессы.
Мы скинулись, и, Сергей отправился в ближайший магазин за водкою, пока я, с жителем горняцкого Тореза, собирали на поле огурцы и помидоры.
…Когда комендант полностью расслабился от выпитой водки, мы подсовывали, по очереди, на подпись ему свои справки. Утром – мы уехали…

23 августа 1979 года.


ЧЕТВЕРТАЯ ЗАПИСЬ,

в которой  рассказывается:
«О девушке Свете, которая ехала в город Целиноград...»

…Впервые мне предстояло преодолевать огромное расстояние...
Вечером я сажусь в Конотопе на поезд, а утром – я встаю в Москве, и собираюсь переехать на Казанский вокзал. Чтоб, переоформив там проездные документы, продолжить свой путь – до станции «Макинка», в Казахстан.
В дурно пахнущем вагоне, какая-то молодая женщина, дожидаясь своей очереди в туалет, опрометчиво села на постель какого-то мужика. Им оказался задиристый ветеран, который, тут же, набросив на плечи парадный вицмундир (с орденами и медалями), открыл «боевые» действия. Он бил по психике не только этой пассажирке, сопровождая выступление грязными оскорблениями.
Женщина, сконфуженная не на шутку, молча теребила полотенце к своей груди, словно пытаясь прикрывать им свои натянутые нервы. Она нервно вздрагивала, как от пролетающего осколка, от каждого острого слова.
Она, оказалась, не готовой принять удар отборной наглости, и, сразу же, сдалась на милость победителю.
Вместе с нею, гневные эскапады, слушал весь вагон:
- Я эту постель не для того послал, что ты на нее садилась грязной жопой! Как на ней спать? Привыкла, понимаешь, лазить по чужим постелям!
Забравшись под влажную простыню, я, возможно, как и некоторые пассажиры, пытался понять причину поведения ветерана.
«Очевидно, едет в столицу добиваться какой-то справедливости, - убаюкивал собственную совесть, заставляя себя уснуть. – Может, ему надо улучшить квартирные условия? Может, ему нужна новая машина? Эту баталию, он рассматривает как свою генеральную репетицию перед боем со столичными чиновниками?..»
Скоро, этот человек, уже порядком поднадоел мне своим откровенно хамским настроением. Никто из пассажиров не хотел ввязываться с ним в перепалку, рискуя оказаться в проигрышном положении. А, женщина все еще стояла у двери, теребя полотенце к собственной груди.
Тогда мне, захотелось отвести попавшую в беду женщину.
Чистыми – эти влажные простыни, на которых надеялся угомониться на всю ночь ветеран, даже относительно назвать было трудно. Перед тем, как выдавать их очередному пассажиру (минуя прачечную), простыни предусмотрительно взбрызгивали водою. Все пассажиры об этом знали, но от ненавязчивого вагонного сервиса, отделаться было невозможно. Вот и нюхали – негодуя! – тяжелый воздух вагонов, колесящих по всей стране. Ветеран нашел виноватую эту женщину, а не вагонных проводников.
Утром, меня встречала Москва: чистая и умытая ярким утренним солнцем. Вереницы легковушек - стоящие у вокзала.
Каждый шофер предлагал приезжим, услугу по перевозке.
Во мне, тоже, один разглядел «грача», и предложил - « Всего за трешку», - переместить мое тело на Казанский вокзал.
Едем в плотном потоке машин по Садовому кольцу. Мой извозчик пытается оправдать свои «нетрудовые доходы».
- Подрабатываю каждое утро, - говорит шофер, вынужденным, виноватым голосом. – Сам-то, я, тружусь на заводе. Зарплаты не хватает. Вот, и приходиться подрабатывать на обеды.
На Казанском вокзале, я впервые сталкиваюсь с настоящим Востоком.
Как-то не вязалось во мне, что восточные люди, в тюбетейках и стеганых халатах, могут бродить вне экрана телевизора.
Еще больше меня смущает огромная люстра, висящая на длинных цепях в зале ожидания.
«Металл ведь тоже может устать, - стучит предупреждающим колокольчиком, паническая мыслишка. – Может обрушиться на голову».  - Стараюсь, без лишней надобности, под люстрой не задерживаться. Но это, не так-то просто, сделать. Люстра – огромная.
Какой-то парень, оттопырив возле меня полу своего пиджака, тоном заговорщика, предлагает купить грампластинку:
- Пласты. Высоцкий? «БОННY М»? «АВВА»?
Немые предлагают фотографии Сталина.
Отдавая дань моде, покупаю фотографии с усатым вождем народов.
Переоформив билет, отправляюсь на Красную площадь. Место во всем знаковое для любого провинциала. Непобывав на Красной площади – это значило: не видел Москвы.
Увидев на схеме в метро знакомые символы, - «Ленинские горы», - оказался на Воробьевых горах. Умостившись там, на скамейке, разглядывал сквозь туманную дымку, знакомую по трансляциям футбольных матчей, чашу стадиона «Лужники».
На Красную площадь, все же, попал: познакомился с Кремлем, с Покровским собором, памятником Минину и Пожарскому, Царь-пушкой и Царь-колоколом. 
…Выстояв длиннющую очередь, я попал в Мавзолей...
Ленин, «живой из всех живых», лежал в открытом гробу, и даже не старался впечатлить меня.
Впрочем, я был без очков, поэтому образ вождя видел расплывчатым. Не то, что охранявших его кагебэшников (в необычной форме с малиновыми погонами), непоколебимо застывших в узком коридоре, ведущем в погребальную камеру.
Потом, я снова возвращался на Казанский вокзал. Люстра, словно какое-то наваждение.
Словно отталкиваясь от ее видения, беру билет на экскурсию по «Москве - олимпийской».
…В 18 часов, посадка на поезд...
В плацкартном отсеке, предстоит коротать время с двумя девушками. Одной из них, лет 27, а вторая – не старше 23 (это и определяет мой выбор).
«Старшая», отправляясь на верхнюю полку, не забыла предупредить молодое поколение.
- На свете есть много болезней, - предупреждает она, в первую очередь, почему-то меня, а не свою молодую попутчицу. 
- Это еще какие? – заостряю вопрос.
- Скоро узнаешь, – отвечает она.
Светловолосая, крупная немка, с зелеными глазами, осталась рядом со мною. Ее зовут - Света. Она возвращается в свой Целиноград.
Мы целовались со Светою целую ночь, и, к утру, «созрели» для более тесных отношений.
После бутылки выпитого вина, в вагонном ресторане, возникло непреодолимое  желание в интимной близости.
В тамбуре, она шепчет мне на ухо:
- Ну, где же будем?
- Сейчас, - говорю я, и, как сомнамбула, бреду в купе к проводникам.
(Проводниц не видно с тех пор, как поезд покинул пределы Москвы).
Я открываю дверь их купе, и, на лицо, причина этого отсутствия. За столом сидит большая компания проводников из разных вагонов. На столе, зеленый лес, бутылок. Дым – коромыслом.
Собрав отборную вежливость в кулак, спрашиваю «нашу» проводницу:
- Можно, Вас, на минуточку?
Она глядит на меня осовёлым взглядом, молча берет большой шмат ливерной колбасы, и, осклабившись, мямлит заплетающимся языком:
- На, паря, поиграй!
Проводники – ржут, словно лошади. Я захлопываю дверь.
…Прощаясь на перроне, Света быстро пишет свой адрес на клочке бумаги. Сует в карман моего плаща.
Я целую ее на прощанье, и выхожу на пыльную улицу степного городка.
Пройдя совсем немного, я оборачиваюсь, и вижу, как Света, в белом платье, помахала мне рукою. Упругий, степной ветер: треплет ее волосы, и ворошит оттянутым подолом.
Я отвечаю ей тем же, и, уже не оборачиваясь, ухожу дальше.
Я выбрасываю бумажку с ее адресом. Я еще не боюсь таких потерь. Я думаю, что у меня будет еще много таких девушек.

23 мая 1980 года.

ПЯТАЯ ЗАПИСЬ,
              в которой рассказывается:
«О своей «творческой» командировке на космодром Байконур...»

…А, ведь, еще во время прохождения медицинской комиссии в Октябрьском райвоенкомате Новосибирска, можно было прозреть, и попытаться всеми возможными способами, искать надежный способ избежать службы в рядах советской армии. Сославшись на плохое здоровье (выпавший диск в позвоночнике). Чтоб это громкое пропагандистское клише: «Служба в вооруженных силах - почетная обязанность каждого гражданина Союза Советских Социалистических Республик», - попытаться сменить на вполне расхожее выражение: «Такие люди как я, обязательно, нужны в тылу».
В свое оправдание могу сказать, что я тогда не знал, что эта армейская вывеска «строительный батальон», - куда меня настоятельно запихивали врачи из  призывной комиссии, - служила всего лишь прикрытием самого обыкновенного рабства.
Такой себе современный филиал «Архипелага ГУЛАГ», где за  скудную пайку в нечеловеческих условиях выживания, люди  вынуждены были вкалывать до седьмого пота. Строить в знойной пустыне - знаменитый космодром. Мои воспоминания, о котором, будут там прочно запрессованы в память, за те два года службы в этом знаковом для СССР и всего мира месте.
А ведь многое уже в Новосибирском военкомате, указывало на эти мрачные перспективы.
Большинство из моих будущих сослуживцев, когда их сверстники усердно грызли гранит науки, - в то время обживали специальные тюрьмы для малолетних преступников. За грабеж, насилие и иные преступления против личности. А самые шустрые из них, успели даже «попариться» на нарах взрослых зон. Это можно было предположить по их характерным наколкам.
Некоторые татуировки напоминали фрагменты картин художников-передвижников!
На многих были вытатуированные облики каких-то юных дев. Это должно было бы на самом деле что-то означать в их тюремной иерархии?..
Я мало разбирался в том. Проходя призывную комиссию, я каждый день вынужден был разглядывать под дверями кабинетов врачей их разукрашенные тату тела, представляющие собой филиалы настоящих картинных галерей!
Один из них, имея на своем плече вытатуированный воровской эполет, все время отрешенно бродил по длинному коридору, показывая всем вытатуированную на спине в тенях и мельчайших подробностях знаменитую картину Александра Бубнова: «Поединок Чолубея и Пересвета».
Шевеля по ходу движения лопатками, он словно бы оживлял картинку на своей спине: витязи продолжали свой поединок. "И вечный бой…", - как у того поэта, Александра Блока, в его знаменитом стихотворении «На поле Куликовом».
Для этих призывников, советская родина придумала безупречный ход. Служба в стройбате, позволяла «очиститься» им от грехов своей бурной молодости.
Проще говоря, аборигены многочисленных тюрем, «перекидывались» через военкоматы, на новые места дислокации. После «службы» они будут снабжены чистыми документами - «ксивами», - с которыми  смогут «влиться в стройные ряды советских тружеников, неустанно строящих коммунизм». Выданные в строительном батальоне характеристики, позволят этим бывшим уголовникам, начать жизнь, как бы, с чистого листа.
За что же страдали те, кто попадал служить с ними по состоянию своего здоровья?..
Об этом строгие отцы-комиссары почему-то упрямо умалчивали. Их задание было: доставить молодых людей в эту дикую пустыню, чтоб построить их руками посадочную полосу для своего челночного космического корабля.
Американцы в то время уже «разворачивали» - по полной программе - в космосе свою СОИ, - «Битву за Космос», - и Советский Союз, поддавшись на эту липовую угрозу, спешно разворачивал свою систему «Буран».
Надо было в самые кратчайшие строки построить посадочную полосу на космодроме Байконур.
Помню, что военком спросил у меня:
- Хочешь, служить?
Пройдя всю медицинскую комиссию, смутное будущее, приобрело для меня фиолетовые оттенки некоторого безразличия.
До этого, два раза в год, я вынужден был постоянно отправляться на призывные комиссии, слушая одно и тоже, переживая всякий раз всплеск определенной безысходности в своей судьбе. Я давно уже был внутренне готов выбросить эти два года из жизни, только б оно, социалистическое отечество, наконец-то, отцепилось от меня: «со своим почетным долгом гражданина».
- Хочу! – Зачем-то соврал я тогда военкому, подкрепив свой ответ высокопарными словами, почерпнутыми из висящего в коридоре плаката: «Служба в армии почетная обязанность каждого советского гражданина».
Несмотря на фальшивость моего заверения, мой ответ тогда оживил гнетущую атмосферу медицинского собрания.
Уставшие от монотонного манипулирования судьбами людей эскулапы, отреагировали на это веселым смешком. До этого этот жуткий конвейер призывной комиссии работал бесперебойно, тупо загоняя людей «на лопату».
У медиков существовал свой план, - и они исправно его выполняли. Они выскребали «по сусекам» весь человеческий материал, который по каким-то причинам не годился к настоящей службе в строевых частях. 
-  Служи! – Напутствовал меня военком.
- У него появилась такая возможность, – поддержал безразличный женский голос. И, тут же, женщина уточнила, для пущей выразительности: - На лопате!
- БСЛ? Знаешь, что это такое? – Подпрягся еще кто-то из приемной комиссии, расшифровывая эту житейскую аббревиатуру: - Большая совковая лопата!
…Наспех распитые две бутылки водки на кухне двухкомнатной квартиры, в районе Восход, где жили специалисты, работающие в Березовской геологической экспедиции.
Недолгий переход в военкомат, под падающими снежинками.
Два архаровца, с наколками на руках, стоящие на крыльце военкомата, необычный вид, которых, невольно заставил моих провожатых переглянуться.
- Ты не в тюрьму, случайно, собрался? – Подозрительно спросил один из моих провожатых, которого звали Лешей.
- Да, вроде бы, нет, - ответил я, уклончиво. - В «Команду 220».
- А, что это такое? – спросил уже бывший коллега.
- Да, я, собственно, и не знаю. Военная тайна! – сказал я.
Сопровождающие быстро начали прощаться. Меня уже обрили «под ноль». Отобрали паспорт, и выдали военный билет.
Ночью к военкомату подогнали промерзлые автобусы, и отвезли нас на сборный пункт.
В так называемом «холодильнике», - двухэтажном здании с железной наружной лестницей, ведущей на второй этаж, - на сколоченных нарах, на несвежей соломе, дрыхло воинство Христово.
Здесь нас промурыжили всю ночь. Время от времени, подрывая командами с места, выгоняли во двор для того, чтоб сделать очередную проверку.
Над многоликой толпой, тогда, поднимались облака морозного пара.
После этого рутинного мероприятия, «служивый уже люд» снова загоняли по наружной лестнице обратно в помещение.
От этой ночи, остались неизгладимое впечатление какой-то бесконечной возни, сопровождающейся гулким топотом ног по железной лестнице.
В это время, внутри какая-то гоп-компания, собравшись в тесном углу, слушала гнусавого гитариста. Гитара, на грифе, перехвачена голубою лентою.
Всю ночь тот пел популярные песни из репертуара «Машины времени».
Сие действие, перемежалось обильным потреблением спиртных напитков.
В предрассветный час, всех перевезли на железнодорожный вокзал.
Сосредоточив всю команду на перроне, перед готовым в далекий путь эшелоном.
Пока делали обязательную проверку – окончательно рассвело.
Я попал в один вагон, вместе со всей гоп-компанией. Гитара, перевязанная на грифе голубым бантом, проникла в наш вагон через окно.
С шумом разместились в отсеке. Предводителем, как я определил, в них был тот белобрысый паренек, постоянно откликающийся на перекличках на фамилию - «Подольский».
Как только эшелон тронулся в путь, Подольский взялся вытряхивать в железную кружку с флакончика какую-то жидкость, подозрительно ядовито-зеленого цвета.
На правах вожака, он причащал шампунем каждого из членов своей делегации. Со стороны это выглядело: словно какой-то обязательный ритуал посвящения.
…На всех, все равно, не хватило... 
Подольский, на какое-то мгновение, призадумался. Его подвижное лицо изобразило напряженную работу мыслительного аппарата. После чего, он, с ловкостью обезьяны, запрыгнул на вторую полку, и, выдержав небольшую паузу, попросил общего внимания. Дождавшись необходимой консистенции тишины, - которую в это время активно восстанавливали его товарищи, - он, достаточно сносно, сыграл шарабаном на своем горле мелодию полонеза Огинского: «Прощание с родиной». Чем вызвал бурную овацию со стороны своих попутчиков.
- Цветов не надо! – расшаркивался, тронутый вниманием, «маэстро». – Папрошу, деньгами!
- Деньгами! Деньгами! – Эхом, разнеслось по отсеку.
Некто, Байер, – хрякоподобный боец из этой гоп-компании, - тут же сорвал со своей головы шапку, запуская ее по кругу.
Позвякивая, пали первые мелкие гроши.
Когда старый и заношенный головной убор достиг моей персоны, его залоснившееся и грязное дно, едва покрывали «презренные» медяки. Чтоб не дать этому мероприятию убого завянуть уже на самом корню, мне пришлось выуживать из прорехи, сделанной в кармане почти нового демисезонного пальто (за подкладкой покоилась большая часть не такой уж маленькой зарплаты геолога), отдельный червонец, коим и прикрыл совсем небогатую выручку за столь виртуозное исполнение выдающегося музыкального произведения.
Вокруг воцарилась гробовая тишина.
В момент, пока червонец, красным мотыльком, опускался на дно засаленной шапки, я отчетливо услышал, как хрякобразный Байер (заворожено наблюдавший за купюрой), громко сглотнул слюну.
Подняв над головой свой убор, Байер тут же переправил его Подольскому. Тот быстро сосчитал выручку и, прищелкнув пальцами, что-то прикинул в своем уме.
 Его складная фигурка, тут же скрывалась в отсеке, в котором следовали сопровождающие нас сержанты и проводник.
Оттуда он приволок за пазухой две бутылки водки. Его тут же плотным кольцом облепила сопровождающая свита.
Водку делили по самим строгим тюремным правилам.
Когда железная кружка, наконец-то, достигла моей скромной персоны, умостившейся на краю, на донышке каталась всего лишь горькая горошина этой «живительной влаги».
После чего, болезненно гордый человек, отсел к боковому окну, повелев себе отказаться от массового участия в этом обязательном харакири.
…За подкладкой у меня хоронилось еще соблазнительных 150 рублей. Эти «несметные сокровища», на мой взгляд, должны будут, сыграть еще какую-то светлую роль, в моей будущей, незавидной судьбе…
Возле бокового окна, я очутился в компании лопоухого парня, схожего своими оттопыренными ушами, на обыкновенного зайца. Его звали Андрей.
Наблюдая за ним, это прозвище экстраполировалось тут же на все молчаливое большинство, которое, помимо этой шайки, присутствовало в нашем отсеке.
Спать пришлось «валетами».
…Утром, за окном вагона, потянулась голая, как колено, казахская степь. Мы находились где-то в районе Семипалатинска. Рядом, за видимыми голыми сопками, которые медленно проплывали за окном вагона, еще проводились испытания ядерных зарядов.
Обед выдавали сухим пайком, который тут же перекочевал в закрома спитой компании. 
То есть, вначале отобрали всю еду себе, и, отделив из нее самое вкусное, начали «выдавать» «зайцам» лишь холодную рисовую кашу. 
Впрочем, мне стоило совсем небольших усилий, чтоб забрать себе полностью причитающуюся пайку (на двоих с Андреем). Я уже тогда приучал организм, драться каждой своей клеткой, за свое законное место под солнцем.
Двигало мной врожденное чувство справедливости, а еще больше: некогда в Киеве благоприобретенные навыки бокса.
В конце трапезы, Андрей признался, что у него недавно отобрали банку консервированного лосося.
- Она у них, - сказал Андрей.
- Что же ты молчал до сих пор? Я еще никогда не пробовал лосося. Тащи ее сюда, - сказал я.
- Она у них. - Сказал Андрей, кивнув головой в сторону столика, за которым колбасилась вся блатная компания.
- А ты забери ее! – сказал я, тем равнодушным тоном, который, впрочем, оставляет человеку некоторый выбор в социальном поведении.
По-иному трудно расценить последовавший после моих слов – этот героический поступок. Он уверовал в то, что я Мессия? Честно признаюсь, что я даже не ожидал от него такой прыти.
Обычно на лицах обывателей, какое-то время, должно отображаться следы какой-то сложной внутренней борьбы. Или мой пример, по вытаскиванию пищи из пасти тигра, для него оказался столь заразительным?
Что бы там не было, но Андрей, подорвавшись со своего места, быстро подскочил к их столику, и, растолкав толпу, выхватил свою банку консервов!
Этот поступок отчаянной храбрости, сопровождался взглядом врага, в котором светилось самое отвратительное бешенство.
Признаюсь честно, не было ничего приятнее на вкус, что когда-нибудь я вытаскивал из простой консервной баночки. (Я немало откушал лососевых, вытаскивая их из сибирских рек). Но, разве всю ту рыбу можно сравнивать с добытым в честном бою трофеем? Этот человек хотел отблагодарить меня за столь сытный обед, после суточного поста! Этот обед стоил высокую цену!
Когда я вернулся с очередного перекура, все тот же Байер, отвернув крышку сидения, рылся в моих вещах.
В эту минуту, он больше всего был похож на настоящую, большую и жирную свинью, роющуюся в апельсинах. Из-под крышки сидения, торчала его обширная корма.
Его сотоварищи, очевидно, прозевали мой неожиданный возврат, и теперь с нескрываемым любопытством наблюдали за этой сценкой. Я же - только за ковыряющимся в моих вещах воришкой.
Вот, он внимательно изучает содержимое моего дорожного рюкзака. Сопровождающие меня во всех путешествиях книги – наибольшее мое богатство, - бесцеремонно откладываются в сторону. Он поднимает фотоаппарат. Взвешивает на ладони дешевенькую «Смену»…
- Положи фотоаппарат обратно, – спокойным голосом, сказал я.
От неожиданности, тот выскочил в проход! Но, фотоаппарат, все же, не выпускал из своих рук. С упреком посмотрел на лица своих товарищей: «Что ж вы, мол, не предупредили?».
Но, пойманный какой-то ободряющий знак главаря, успокоил его.
- На…а! Подавись, им! – он картинно швырнул мне фотоаппарат.
…Возвращаю фотоаппарат на надлежащее место...
За окном, тянется голое пространство пустыни, на котором не за что зацепиться взглядом. Под железнодорожной насыпью лежат сухие клубки перекати-поля.
На вторые сутки, за окном стали попадаться полустанки, сплошь забитые людьми (эшелон надолго застрял под Ташкентом, на станции Арысь).
Халаты…тюбетейки…верблюды…
Женщины облеплены чумазыми детьми. Они меняют обноски на дешевое вино.
Во всем уже просматривалась: кричащая, неприкрытая мишурою пропаганды, убогость, которой нас встречала Средняя Азия.
Подольский, со своими товарищами, быстро раздевают своих попутчиков, которые безропотно подчиняются его приказам. За окном пропадает все, чем можно хоть как-то прикрыть нищету. Взамен выдается какое-то тряпье, которое берут у того же проводника. Тот, очевидно, запасся этим основательно. Он не впервой сопровождает призывников...
После подобного бартера, в своем новом демисезонном пальто и костюме, - я выгляжу, как Иисус Христос в аду, среди неисправимых грешников!
Снова всю ночь льется спиртное и весело бренчит гитара. Гнусавый гитарист поет песни «Машины времени».
 …Утром, приходит время опохмеляться...
Подольский снова куда-то ненадолго исчез.
После возвращения, его лицо сияет какой-то неземной благодатью. Он тут же озвучивает благую весть.
- Сержанты забирают меня к себе! – Громко, произносит Подольский.
 «Что ж так? Почему же о нас забыл? Мы же с тобой пойдем на край земли!», - грустные глаза его попутчиков, говорят сами за себя.
Выдержав необходимую паузу, Подольский спрашивает:
- Кто пойдет служить со мною?
- «Я…а…а»! – Одним протяжным звуком, рявкнула вся компания.
- Тогда, слушайте…
Пригнув им головы, он начал шушукаться...
Пообщавшись, они разошлись по всем отсекам, задавая один и тот же вопрос:
- Сколько времени?
Было такое ощущение, что они все торопятся на какое-то свидание.
Скоро стал понятен этот маневр. Сержанты сподобили их собирать все наручные часы. Каждый экземпляр, должен был означать, что кого-то из этой компании, сержанты возьмут служить в свою воинскую часть. Часов, на всех, явно не хватило.
Чтоб еще больше побесить Подольского, я выставил свою руку в проход, на кисти которой, красовался металлический браслет часов. Я, рисковал? Скучно стало жить? Возможно...
Подольский, снова скрылся в купе сержантов. Выйдя оттуда, он голосом дельфийского оракула, провозгласил:
- Мы едем на Байконур!
- Ух, ты! – Не скрывая какого-то животного восторга, воскликнул впечатлительный Байер. - Хоть на ракете накатаемся!..
- На члене, - большом и толстом, - ты верхом накатаешься! – сказал, подсаживающийся ко мне, строевой сержант.
- За сколько продашь свои часы? – Спросил сержант
- Не продаются, - ответил я.
- Их, все равно, в тебя снимут или украдут, - сказал сержант.
- Ладно, поговорим потом на эту темя, - сказал я.
Сержант, пожав плечами, ушел.
Подольский снова куда-то исчез. Он вернулся, потирая свои ручонки.
Впрочем, я почему-то не боялся его злокозненности. Я даже не допускал мысли, что со мною может что-то произойти. Страх куда-то исчез или я на то время уже ничего не страшился. Я, словно находился под божественной эгидой!
Вечером, я, развалившись, восседал в полудреме на своем месте.
Вдруг, кто-то ударился об мою далеко вытянутую в проход ногу. И тут же, в проход обрушилось чье-то грузное тело, зависнув в последнее мгновение на поручне. Расправляясь в пояснице, оно превратилось в определенного верзилу.
«Где только, - думаю, - откопали такого «амбала»?».
Некоторое время, этот монстр изучал меня самым внимательнейшим образом.
- «Котлы»! - простуженным голосом, простонал он, нащупав холодными пальцами, застежку моих часов.
Я выдернул руку.
Верзила, неожиданно, обиделся на меня.
- Котлы. - Простонал он, но уже без особого энтузиазма
Выдерживая его недобрый взгляд, я вышел в проход…
- Котлы…ы…ы. - Все еще шептали, мокрые губы верзилы.
 Он явно не знал, что дальше предпринимать. Он явно привык к беспрекословному подчинению окружающего сословия. Это был какой-то бандитский авторитет, - пахан, - который привык везде всеми заправлять.
С глубины отсека, сверкая белками глаз, нас буравила взглядами затаившаяся шайка Подольского. Всем опытом своим, я понимал, что они бросятся на меня, если я покажу свою слабость. Я не должен здесь никому проигрывать!
Мы стояли в проходе, упершись, как дикие звери, один в одного взглядами, готовясь к жестокому поединку. Отступать нам, по сути дела, уже некуда. Мы были повязаны друг с другом мировоззренческою ненавистью. Мы должны были драться уже не на жизнь, а на смерть. Ситуация, вырисовывалась мне, совсем тупиковой.
Вдруг, между нами вырос сержант и потащил меня к выходу. Верзила, как всегда бывает в эти минуты, дал волю своим чувствам.
- Я порву его на китайские звезды! Я выброшу его с вагона! – Рвал на себе рубаху.
- Ты зачем дразнишься? Тебе что: жить здесь надоело? – Допрашивал меня, озабоченный сержант.
Я, молча выслушивал, не обременяя его ответами…
В этот момент, поезд начал притормаживать. Где-то в стороне, за окном вагона, блеснули огни Тюра-Тама...
Я снимаю часы, и насильно вкладываю их в руку сержанту.
- Они мне не скоро понадобятся, - сказал я, опешившему сержанту
- Может тебе что-нибудь принести? Водки? – Приходя в себя от моей неожиданной щедрости, спросил сержант.
- Не надо. Носи. Это и будет тебе – мой дембельский подарок! – Сказал я.
- Приехали, - сказал сержант, натягивая на руку блестящий браслет с часами.
Я делаю первым шаг в неизвестность. За мною следует шумная ватага, недавно призванная под знамена стройбата.

22 ноября 1981 года


ШЕСТАЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается:
«О своем возвращенье с космодрома Байконур...»

…Эшелон, с украинцами, выехал с Байконура только 25 декабря 1983 года...
Украинцы, осеннего призыва 1981 года, покидали Байконур в последнюю очередь. Взяв с собою огромный разрушительный потенциал.
 …В этот дополнительный месяц службы, проведенный нами на Байконуре, вместилась отвратительная драка с Геворгяном и досадное избиение Долгова, который обязан был мне неплохою должностью. Он не захотел делать свою работу.
Ротный, капитан Гордеев, назначил меня дневальным по роте. Я, тут же, во время построения, посылаю шумливого прапорщика Сафьяна на три веселых буквы.
…Короче, в последние дни, я сделал много необязательных ошибок…
…Мне выплатили 109 рублей за два года...
Сержант Бобчаник, из Ровенской области – с которым, я сдружился в последнее время, - остался должен космодрому.
За что такие долги? За то, что он тянул здесь лямку службы все два года. Когда температура воздуха в казарме не опускалась ниже отметки +45 С.
Пил воду из Сырдарьи -  коктейль из дизентерии и гепатита всех типов, - немного понизив уровень Аральского моря.
…А все ведь началось из-за того, что какому-то старцу в Кремле, страдающему манией преследования, показалось, что его политбюро будут атаковать из космоса!
На Байконуре, мы ковали, так сказать, непробиваемый щит для «Страны Советов». Заражаясь бациллами ненависти к общественному строю и несправедливости.
Посадочная полоса для «Бурана» – была вовремя сдана в строй.
…Теперь уезжали домой...
До станции Тюра-Там нас отводил прапорщик Тарасенко. Он с Конотопа. Мой земляк. Когда-то, мечтал сделать из меня каптерщика. Я не стал с ним связываться, потому что не могу терпеть стукачей.
Зачем эта озабоченность? В штабе подкмали, что кто-то захочет остаться в такой помойной яме? Станет партизанить? Мстить?..
…В вагоне, наводим обязательный марафет. Заменяем «стройбатовские» значки, на «общевойсковые»… 
С нами возвращается демобилизованный из афганской войны. Едет из Ташкентского госпиталя. Всю ночь бренчит его гитара.
Зашел кто-то из «донецких».
 -  У Н., не стало 500 рублей. Не знаете, кто взял? 
 - Мы с ним в ресторане не сидели, - сказал Бобчаник.
 - Кто бы это мог сделать? – говорит бывший з\к. На веках у него наколотые слова: «Не буди».
  - Вы же пили вместе, - снова, сказал Бобчаник.
  - Да, я так. Спросил, на всякий случай, - сказал «Не буди», и, сразу же, добавил: Там салабонов везут. Одни – хачики.
   Когда мы подошли, армяне сгрудились в угол своего купе, и приготовились к бою.
Струсивший офицер сопровождения, очевидно, решил, что я являюсь заводилой в этой компании, и вызвал меня в коридор.
В тамбуре, положив руку на плечо, он сказал:
- Ты - «ненастоящий дембель». У настоящих, «вкладыш» сделан из полистирола.
- Да я-то, и салабоном «настоящим» не был, – сказал я.
Офицер замолк, понимая, что психологическая заготовка не сработала. Надо искать другие методы.
- Давай договоримся, - сказал офицер. – у меня, в планах, нет этой драки.
- Я ее тоже не хочу, - сказал я.
- Тогда, в чем дело? – спросил офицер.
- Пришел поглядеть, как другие дерутся, – сказал я.
«Не буди» смотрит на меня, словно на предателя. 
 - Здесь нет Геворгяна! – сказал я.
…А, на утро, - была Москва...
      
      25 декабря 1983 года


СЕДЬМАЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается:
«О своей исключительной невнимательности...»

Какое-то совсем уж короткое время, я работаю в глухой красноярской тайге, на речке Агул, что у самой границы с Иркутской областью.
Увлек меня в эту глушь, мой армейский дружек Черепанов. Олежка, в очередной раз провалил сессию на геодезическом факультете, и явился ко мне, чтоб напомнить армейское обещание, побродить с ним по тайге.
Через месяц, мы уже отправились на урановое месторождение. Что меня не совсем устраивало. А еще через пару месяцев, подыскав себе подходящую работу в Красноярске, я ехал назад, чтоб уволиться с Уяра.
…До отправления электрички, оставалось совсем немного времени, и, я, бесцельно побродив по вокзалу, приобрел в киоске «Союзпечати» журнальчик с обложкой, цвета гнилой луковицы. 
В нем, мне пришлось по душе стихотворение местного автора, в котором говорилось о собаке лайке, памятник которой, поставлен у северного города Лайды.
Сидя, на втором этаже железнодорожного вокзала, я был всецело поглощен этой поэтической находкой.
Вдруг, словно что-то дернуло меня! Время! Я смотрю на часы... Боже, мой! Остается считанные минуты, до отправления моей электрички!..
Срываюсь с места – и буквально вылетаю на перрон, преодолев кучи препятствий, в виде чемоданов и баулов (вечно ими загромождены все проходы!).
Кто не состязался с секундной стрелкой наперегонки - тот, наверное, не знает, какое это неблагодарное дело.
На платформе, по обе ее стороны, стоят две совершенно одинаковые электрички. «Какая из них моя?», - вопрос даже не возникал.
Я вскочил в ту, которая, на мой взгляд, должна была вот-вот отправиться.
Дверь за моей спиной захлопнулась, и электропоезд тронулся.
Меня, тут же, заполонило внутреннее умиротворение. «Успел-таки, - подумалось мне, - вот что значит: повезло.
Подсев к окну, я продолжаю получать удовольствие от чтения.
…Выбравшись за город, кланяясь многим столбам, электричка начинает собирать в свое чрево, дань со многих перронов, в виде: каких-то лыжников.
Вокруг железнодорожной ветки, стоит по-зимнему нарядная тайга. Невысокие, укрытые снегом горы, занимают зрение пассажиров. На склонах, элегантно вписываясь в ландшафт, построены обывательские дачи.
В одном месте, электричка слизывает с перрона какого-то оригинального типа.
Вижу, по проходу, цепко хватаясь за ввинченные в сидения алюминиевые ручки, движется какой-то неординарный субъект. 
Во взгляде, читается откровенное высокомерие, которое уже больше смахивает на брезгливость ко всему роду человеческому.  На кисть свободной руки, он нацепил авоську, наполненную книжками.
Остановившись супротив меня, он, некоторое время, самым бесцеремонным способом, изучал меня.
Однако, не узрев очевидно ничего предосудительного для себя, он плюхнулся на свободное место. И, уставился взглядом в окно. При этом носок его ботинка, - знающий только понаслышке, что такое сапожная щетка и крем, - воинственно нацелился мне прямо в коленную чашечку.
Среднего росточка; лет – около пятидесяти. Помятое лицо, с трехдневной щетиной, на впалых щеках. Видно, что пробухал мужик, сидя на даче, и читая книжки.
О чем еще мне может сказать его мятый пиджачишко и густой перегар?
Я, почему-то, сразу же решил, что предо мною сидит учитель (хотя этот оригинал, стопроцентно тянул на «творческую личность»).
Книги, сваленные в авоську, видимо вводили меня в заблуждение.
« А.А. Блок. Стихотворения. Поэмы». – Прочитал я на красной обложке.
- Можно почитать Блока? – Тянусь, к его книгам.
Мужик - демонстративно прячет авоську за спину.
- ?!
- Продекламируй мне наизусть начало поэмы Пушкина «Евгений Онегина». Тогда и дам почитать! - сказал мне сумрачный субъект.
Сразу же оговорюсь, что я не отношу себя к страстным любителям поэзии Александра Сергеевича Пушкина. Начав, по-настоящему изучать российскую поэзию с Лермонтова, я, сразу же, переключился на Сергея Есенина. Но, кое-какие строчки прочно засели в моей стороне, еще со школьной скамьи. Я был уверен, что знаю начало поэмы «Евгений Онегин».
Перед тем, как выдать это незнакомцу, я замялся на какое-то мгновение. (Видите ли, на тот момент, я вырос с того возраста, когда читают стишки незнакомым дядям, в надежде заполучить конфетку).
Перед тем, как напомнить известные всем школьникам строчки, я немного замялся. Главным делом, я осмотрелся. Убедившись в том, что никто не наблюдает за нами, я начал, вкрадчивым голосом, «исповедоваться» словами из поэмы:
- «Мой дядя самых честных правил». - Помните? Я не вышел за пределы классического текста.
- Все, все! Больше ничего не надо! – Мужик замахал руками.
- Я, еще знаю, – сказал я. – Можно взять Блока? – Спрашиваю. 
Вдруг, этот оригинал срывается с места, и…пересаживается. Благо весь вагон – полупустой...
(После этого случая, я специально открывал поэму, чтоб убедился, что поэма начинается, к моему стыду, другими словами).
Тем временем, на его место, садится бабушка. С открытым лицом, простой русской женщины.
К тому моменту, мне кажется, что путешествие мое, слишком затянулось. Электропоезд уже давно должен был прибыть в Уяр.
Я, наклонившись вперед, вежливо спрашиваю у старушки:
- Когда будет Уяр?
- А, тебе в Уяр, стало быть, надо-ть, сынок? – Зачем-то, переспросила бабушка (в ее взгляде даже промелькнул озорной огонек).
- В Уяр, бабушка, в Уяр! – говорю я, подозревая неладное с бабушкой (слишком много оригиналов, собралось в одном месте). - На родину Константина Устиновича Черненка.
- А ты, случайно, не пьян будешь, мил человек? – спрашивает бабулька.
- Да, нет, - сдерживаюсь, чтоб не нагрубить. – Выпиваю только по праздникам, и в хорошей компании.
- Тогда, хуже, - серьезным тоном, говорит веселая старушка. - Мы, милок, в Ачинск едем! Это в другую сторону.

24 апреля 1984 года.

ВОСЬМАЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается:
«О встрече с настоящим Тарасом Григорьевичем Шевченко...»

Поскольку из Красноярска в Москву, я прилетел на Ил-62М только ночью, - то, для того, чтобы оперативно попасть на Киевский железнодорожный вокзал, мне понадобилось такси.
…Вокруг, стояла - непроницаемая ночь. Моросил сиплый дождик. Свет фар, разгонял седую пелену тумана, выхватывая расплывчатые желтые пятна фонарей, оставляя на мокром асфальте светлые отблески.
- Что там за лужа впереди? – спрашиваю, у молчаливого таксиста.
Таксист (сорокапятилетний мужик), смотрит на меня, с ненавистью (Еще, - мол, - «корявое» слово, и ты отправишься пешком!).
Ну, да… Понимаю. Это - Москва-река.
Я умолкаю до самого вокзала.
…Возле билетных касс, на Киевском вокзале столицы, ко мне подошел высокий парень, только что разменявший тридцатник.
- Тебе, куда? – хмуро, спросил он.
- До Конотопа, - говорю.
- Иди за мною, - говорит. – Доедешь за червонец.
…Выходя в Конотопе из купе проводников, я невольно обращаю внимание на фамилию своего «благодетеля».
На дверях светились знакомые со школьной скамьи символы: «Тарас Григорьевич Шевченко».
Проводник - без усов и лысины, - не давал мне повода усомниться в том, что он, действительно: Тарас Григорович Шевченко!
Правда, он не писал выдающихся стихов и реалистических картин. Он торговал своим местом, на Киевском вокзале Москвы.
Впрочем, это не повод огорчаться для меня. Пусть теперь скажут, что я не видел настоящего - Тараса Григорьевича Шевченко.

25 сентября 1985 года.

ДЕВЯТАЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается:
«О зловредности главных бухгалтеров…»

…Перед самым Новым Годом, меня отправляют в командировку…
- Съездишь в Воркуту, - сказал начальник геологической партии Попов. – Там пришла новая каротажная машина для вашего отряда. Надо будет проследить за погрузкой. Оформишь надлежащие документы, - и, сразу же в Усинск: на встречу Нового года!
Воркута встречала – практически полным отсутствием светового дня и черным, от угольной пыли, снегом.
В своей шубейке из искусственного меха (на рыбьем меху!), на 50 градусном морозе, я чувствовал себя: словно в трусах и в майке!
Я передвигался, в центральной части города, исключительно: от магазина к магазину. Короткими перебежками.
В гостинице, в которой останавливаются знакомые ребята, в одной из комнат, застаю геолога из «нашей» партии. Он, в который раз, тщетно пытается сдать «безнадежный» отчет за проделанную работу.
- Хочешь, - спрашивает, - выпить?
- Для согрева, - говорю, - давай!
- Пойдем в кабак, - сказал геолог.
В ресторан нас не пустил неприступный швейцар. Все попытки переговоров с ним через стеклянную дверь, ни к чему не привели.
Это обстоятельство навело нас на трезвую мысль, что водку можно пить и в гостиничном номере.
На следующий день, я отправился: «проследить за погрузкой машины».
Какое-то время, я вынужден был наблюдать, как две сонные мухи, именуемые в партийных гимнах «гегемоном», еле двигались по открытой железнодорожной платформе. Они должны были сделать скрутки и закрепить башмаки под колесами.
Поднесенная бутылка водки, могла б существенно ускорить этот процесс, превратив его: с вялотекущего, на быстротекущий.
Отсутствие надлежащего снабженческого опыта, на корню губило инициативу трудящих.
Попытки влиять на производительность труда словесными формами поощрений, заставляли рабочих мрачно грубить в мой адрес.
- Не капай нам на мозги. Какой шустрый выискался! – Это были самые безобидные выражения, которые я услышал от них.
…В темноте, я ищу контору, где формируются товарные поезда, чтоб оформить необходимые документы. Путаюсь в тропинках, и не сразу нахожу малоприметное здание. Немного опаздываю к назначенному времени...
Главная бухгалтерша сразу же обвиняет меня в том, что я провалялся с женой в теплой постели, и не явился к ней вовремя. Наотрез отказывается подписывать необходимые документы. Это была вопиющая несправедливость, высказанная к тому же: безапелляционным тоном.
Я оправдаюсь тем, что начинаю разъяснять ей о том, как в темноте сбился с пути истинного, и не смог вовремя показаться на ее ясные очи. Она и слушать этого не хочет.
Похоже, я нарушил какой-то обязательный ритуал. Может мне, надо было, принести какой-то подарок? Конфеты? Шоколад? Шампанское? Может рабочие наушничали.
Откуда мне знать заведенные в них правила! Я не был прирожденным снабженцем. Моя неотесанность, только усугубила вину.
Бухгалтерша «обиделась» и «расплакалась». Я вел себя, по ее мнению, «вызывающе». Я показался ей «грубым».
Сослуживицы бросились успокаивать ее.
Они говорили ей:
- Он впервые сюда приехал. Его надо простить. Он ничего в нашем деле не смыслит.
Чтоб я еще чего не наговорил лишнего, пергидрольная блондинка, потащила меня за собой в актовый зал.
- От нее муж ушел, - поведала она свежие подробности о своей начальнице. – А так, она замечательный человек. Ты, откуда же к нам такой явился? – спрашивает она.
- С Усинска, - сказал я. Стало ясно, что они разыгрывают спектакль.
- С Усинска! – Обрадовалась женщина. – Там же мой сынок  работает! На – буровой! Не встречал, его?
- Нет. Не встречал, - сказал я, принимая этот вызов.
- Я в гости ездила. Снег – такой: белый…белый! Я до сих пор, все пишу на вагонах: «Привет Усинску!». Словно дурочка, делаюсь!
…Через месяц меня вызвал начальник партии Попов. Черные усики, а ля Гитлер, воинственно встречают меня на пороге небольшого кабинета.
- Ты следил за погрузкой машины? – Спрашивает.
- Следил, - сказал я.
 - Так почему же ее нет?   
Я пожимаю плечами.
      
25 декабря 1985 года.


ДЕСЯТАЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается:
«О способах добывания «шмоток» в Советском Союзе…»

С Коми я привез два солидных аккредитива (500 и 700 рублей), не считая мелких купюр, на карманные расходы.
В стране разворачивалась горбачевская «перестройка». Газета «Правда» публиковала оптимистические курсы советских рублей, относительно доллара.
Купить на «деревянные» рубли дефицитный товар в Советском Союзе, было весьма проблематичным занятием. Надо было, однозначно, прибегнуть к помощи «знакомых» и «фарцовщиков». Нужен был опыт.
Обычная продавщица магазина, выглядела - хозяйкой медной горы!
Это, притом что, в магазинах, годами покоились: и суконные ботинки (модель: «прощай молодость»), и фуфайки (образец: сталинской униформы для всех времен и народов) и еще что-то там, болтающееся и топорщащееся на человеке, словно он намеревался прислужиться страшилом на огородных грядках.
Чтобы воплотить естественное желание - прилично одеваться в условиях тотального дефицита, - человеку приходилось учиться преодолевать всякие мыслимые и немыслимые барьеры.
За кусок материи, украшенный лейблом или нашлепкой известной фирмы, прикрывающей филейную часть своей тушки, приходилось выложить: две, а то и три, зарплаты сельского учителя.
Много было подделок под западные фирмы. Их производили «цеховики» в многочисленных подпольных мастерских.
…В то время, я работал мастером на заводе КЭМЗ, - специализирующимся на производстве оборудования для угледобывающей промышленности. В основном для Донбасса. Но, иногда, поступали заказы и из некоторых развивающихся стран. 
На заводе - занимались «штурмовщиной» и воровством.
Что обозначает сии термины для непосвященных?
Ну, с воровством, все ясно: дома в Конотопе, были выкрашены краской, в тот период, которой красились детали. Воровали все и все, что было не прибито гвоздями.   
Штурмовщина, - когда на сборке полмесяца никто ничего не делает, - (конь, как говорили, не валялся), - а в самом конце месяца, люди сутками не покидают своих цехов, перевыполняя производственные планы.
Естественно, качество выпускаемой продукции, при таком рабочем ритме, крайне низкое. Продукцию никто покупать не будет. Отсюда – дефицит качественных товаров.
…Итак, я работаю мастером на заводе и живу, естественно, в заводском общежитии...
По вечерам, заглядываю в литературную студию «Истоки» (при местной газете), пытаясь безуспешно втиснуться своими рассказами о Байконуре, в советскую литературу. 
Комнаты общаги, забиты молодежью, сбежавшей из близлежащих сел, от принудительного колхозного счастья.
Они хлыщут привезенный из села самогон и закусывают салом. Село, с которого сбежало мое окружение, носит красноречивое название: «Кошары».
Рядом живет мой двоюродный племянник. Он учится в местном техникуме, готовящего специалистов для этого же предприятия.
Учится в техникуме (употребляю это выражение исключительно в том смысле, чтоб не сказать «протирает фирменные штаны»).
В его комнате, стоит магнитофон «Маяк». Он занимает место ведущего на заводской дискотеке. Дискотека называется «Метроном». Полки в его комнате завалены бобинами, с записями модных исполнителей (племянник переписывает диско-хиты исключительно за деньги).
Он считается «продвинутым» в своей среде. Он носит джинсы «Монтана», которые для Конотопа большая редкость.
Я договариваюсь с ним о поездке в Калининград, чтоб купить себе «шмотки» у моряков, возвращающихся из дальнего плавания.
…Поезд, курсирующий между Харьковом и Калининградом, оказался, довольно-таки грязненьким средством передвижения. Хотя пересекает всю Прибалтику (для жителей СССР – это, почти: заграница).
Калининград – это бывший Кенигсберг, главный город Восточной Пруссии. Все еще сохранял некоторое подобие уютного, «немецкого» города.
Стояла неутомительная сентябрьская жара.
Магазины выглядели немногим богаче, чем в обывательско-провинциальном Конотопе. Стоило ли, переться сюда?
Мы сразу же расслабились. Побродили по городу. Случайно оказались на набережной какого-то залива, в воде которого я с большим удовольствием вымыл себе руки (предположительно, в Балтийском море). Во всяком случае, мне теперь хочется, чтоб это было так на самом деле. Это было первое в моей жизни море, к которому я прикасался руками. Никакой романтики я при этом не испытывал. Вода в гавани выглядела, довольно-таки грязной субстанцией...
- Едем в Минск, - предложил мне племянник. – Что-то подсказывает мне, что там будет на что потратиться, - резюмирует Леша.
Я поверил ему на слово.
- Ладно, едем в Минск.
В столице советской Белоруссии, я смог купить только зонтик.
- Едем в Вильнюс, - говорит племянник. – Там, точно повезет.
- Ладно, - говорю, - едем Вильнюс.
…Вильнюс – это уже почти Европа. Несмотря на постигшие нас разочарования, я все еще доверяю своему племяннику в этих вопросах. Раз, все эти ребята, так во время «соскочившие» со своих Кошар, свято верили в эту его - продвинутость.
- А, если литовцы не захотят с нами говорить на русском? – Осторожно высказываю в голос, некоторые бытующие в Советском Союзе опасения.
- Посмотрим, - оптимистично, замечает мой двоюродный племянник.
…В Вильнюсе моросит мелкий дождик. Приятно пахнет Атлантикой.
…Погода придает этому городу, особый прибалтийский колорит.
…Красивый европейский город, и приятные люди в нем.
…Горожане общаются с нами только на языке межнационального общения, как называют в Советском Союзе, русскую речь. Даже без видимого акцента, помогают попасть «на толчок».
- Там все есть. – Напутствуют на прощанье.
…Убедившись в наличии у нас денег, нам, действительно, не в чем нет отказа. Нас живо сводят с нужными людьми. Куда-то везут…
…Помню только, растущие вокруг сосны…
 
19 сентября 1986 года.


ОДИННАДЦАТАЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается:
«О подготовке августовского путча в Москве…»

 Хунта, вошедшая в историю под аббревиатурой «ГКЧП», начала подготовку отстранения М.С. Горбачева от власти, задолго до известных событий августа 1991 года. Пример снятия в 1964 году, со всех высших постов в СССР, Н.С.Хрущева, похоже, вдохновлял современных заговорщиков.
В стране царил управляемый спецслужбами хаос. У населения, заканчивалась не только еда, но и терпение. 
Самые чувствительные граждане, проявляли резвость крыс, пытающихся покинуть тонущий имперский дредноут.
Угонять самолеты, стало модным ремеслом. Муляж ручной гранаты или пистолета, - весь ковбойский набор тогдашнего воздушного «террориста».
Вначале власти пытались остановить этот поток проверенными советскими методами. После жуткой смерти многодетной семьи музыкантов Овечкиных, людей предпочитали отпускать с миром.
…Интеллигенция - искала свои пути спасения. Под стенами посольств, в Москве, выстраивались многокилометровые очереди...
Особенно впечатлительной была очередь под стенами посольства США, регулярно фотографируемую сотрудниками КГБ.
…Для меня, декаденствующего молодого человека, путь лежал в Ауровиль, для усовершенствования по методам индийского мыслителя Шри Ауробиндо. Я буквально «сгорал» от желания скорее отправится в этот город, существующим под эгидою ЮНЕСКО.
Я работаю в грустном городе Конотоп. И вот, однажды, наконец-то получаю письмо из города своей мечты. На радостях, отправляюсь с ним в столицу, чтоб отметиться в индийском посольстве.
На календаре 17 июля 1991 года, пятница (самый конец рабочей недели); не самый лучший день для подобных путешествий.
Вечером, сразу же после посещения индийской амбасады – я оперативно возвращаюсь на Киевский вокзал Москвы, чтоб утром добраться до рабочего места. Надо было успеть достать обратный билет на Конотоп.
Мой шибко заинтересованный взгляд, нащупал в окошке кассы, только скучающее лицо добродушной кассирши.
После некоторых увещеваний, она согласилась выдать мне вожделенный документ на проезд в общий вагон черниговского поезда, который должен стартовать из столичного вокзала - ровно в 16.40.
…Хватило еще немножко времени, послоняться вокруг вокзала... 
В сквере, люди в длинной очереди, покупали ставриду в томатном соусе.
По цене: 35 копеек за банку.
В окнах кооперативного кафе, фиксирую скучающие лица «кооператоров» (кавказкой наружности), безуспешно пытающихся продать тарелку горохового супа, по цене: 21 рубль. Это - четверть месячной зарплаты сельского учителя. Это было похоже на обычную провокацию.
 В 16.40, я втискиваюсь в вагон «своего» поезда. Народа – негде яблоку упасть. Едем, как селедки в бочке. В тесноте, как говорится, да не в обиде. Все страдают одинаково от страшной духоты.
…За пределами Москвы, дышать стало легче. Видать – утряслись…
      Какой-то неказистый человечек средних лет, с невнятным лицом невидимки, снимает твидовый пиджачок, достает из сумки припасенную газету «Труд», разворачивает ее… Но читать, почему-то не собирается, а скручивает ее в трубочку, засовывает под себя и начинает вещать, с нудной интонацией штатного лектора общества «Знание».
(Для внутреннего удобства, даю ему скромное имя - «Серый»).
      - Что Он делает? – спрашивает Серый. Какое-то время, он пристально скользит взглядом по лицам всех пассажиров, пока не определяет меня в свои собеседники; в то же время, поставленный им вопрос, касается как бы всех. Он сразу, делает присутствующих пассажиров своими собеседниками.
      Обращает на себя внимание и обворожительная брюнетка, занявшая вторую полку. Броская красота всегда привлекает к себе внимание.
«Что делает эта красавица в душном вагоне?», - подумал я.
Она, сразу же, подала свой голос:
      - Кто? – обращалась она с вопросом, к Серому.
      - Горбачев! – отвечал тот.
Желание спасти расползающуюся по швам империю, сделало Горбачева (в последний год своей карьеры), заложником складывающейся не по его воле, политической ситуации в стране.
С начала года, он уже пытается быть жестоким  и кровавым правителем, в стиле Сталина. Что совсем не вяжется, никоим образом, с его мягкой интеллигентной внешностью, и претензионными нарядами его жены.
Окружающий мир, по-прежнему, обожает его. Он дал Западу возможность передохнуть от холодной войны и почувствовать себя победителем в затянувшемся конфликте с Россией.
Горбачева делали беспощадным оружием в руках кагэбэшников, рвущихся за его спиной к неограниченной власти.
Кровавые события в Вильнюсе и Тбилиси... Этому, казалось, не будет конца.
Пока я размышляю над этим, Серый успевает представиться «доктором экономических наук» (Зачем залез в этот вагонный ад?), и принимается обрисовывать картину далеко не блестящих дел в экономике. Это было актуально, поскольку на его слова, пассажиры реагировали желудками.
Надо признаться себе, что делал он это весьма искусно, стараясь не забивать баки обилием обязательных в экономических науках цифр и выкладок, не портя впечатление громкими именами экономистов, обещавших за 500 дней, дать народу (истосковавшемуся за крепкой рукой хозяина), тучное изобилие и полное процветание.
 Войдя в раж, Серый, незаметно «перескочил» на историческую тему. Он предоставил слушателям величественную словесную панораму, о славных «победах русского оружия» (начав - с поля Куликового!).
 «Очередной спаситель Руси?», - шевельнулась мысль.
 За битый час, неугомонный язык Серого, перемолол кучи всевозможного патриотического и исторического хлама. Он внушал мифы о «великих» императорах и вождях всех народов (вседержителях российских), подводя пассажиров к единственно верной идее: «Надо избавиться от «Сатаны с дыркою во лбу», добивающего « Великий Союз», - Горбачева - и тогда будет всем счастье; воцарится мир на многострадальной русской земле. Голос его, - уже звучал набатом, в набитом вагоне.
 Он разбудил во мне ленивого русского интеллигента, который начал, как всегда, безмерно, сопротивляться навязываемому мнению.
 Я спорил с Серым, называя имена каких-то экономистов, историков, которые были у всех, на слуху: Явлинского. Шаталина, Петракова, Вавилова…
Озвучил ему какие-то всем известные цифры, почерпнутые из публичных выступлений писателей. Благо, этого всего было достаточно...
Очевидно – Космический Высший Разум – закладывал в формулу развала Советского Союза, и наш безудержный спор. В такие минуты, я делался верным продолжателем учения Шри Ауробиндо, борющимся за свою, свободную Индию.
…После моего выступления, в отсеке воцарилась гробовая тишина...
      Серый, с его лицом невидимки, сливаясь с серым фоном, растворился в многоликой толпе ничем не приметных обывателей.
Снова всплыла женщина с красивым лицом.
   - Его слушать интересно, а тебя – нет! - авторитетно заявила она, свесив голову со второй полки.
   «А это мы сейчас посмотрим»! - говорит мой внутренний голос.
И, начинаю вещать, ровным доверительным тоном:
   - Я расскажу вам свою историю. Как бывший ветеран Куликовской битвы, обязан напомнить боевым товарищам (бросаю красноречивый взгляд на Серого), как это происходило на самом деле. Первый полк, стоял по правую руку, второй - по левую руку. Полки назывались, естественно: «правой» и «левой» руки. Третий – «Передовой полк», - а четвертый, в засаде – «Засадный». – Монотонный голос убаюкивает внимание пассажиров. – Позади Москва, а впереди Мамаевы войска.  – Лица пассажиров вытягиваются от напряжения. – Начинается сеча. Татары окружают. Беда. И, тогда! – (пафосное звучание возрастает на две октавы). - На головном танке, с засады вырывается генерал Варенников!
      Пассажиры хохочут; слышен жалкий негодующий голос Серого, пытающегося урезонить:
      - Все! Все! Не хочу тебя слушать! Ты все время привираешь!
      …Потом, мы стояли с ним в тамбуре. Я курил. А, Серый, достав пачку демократического «Беломора», курить снова почему-то не стал.
      Он начал расспрашивать меня, подбирая ключик.
      - Как ты относишься к Жириновскому? – спросил он.
      - Терпеть его не могу. Ведет себя, как пробирочный провокатор. – Ответил я.
      - А, что ты думаешь о такой организации, как «Память» (шовинистическая, антисемитская организация)?
      - Лучше - склероз! – озвучиваю бродячую, в среде интеллигенции, мысль.
      Он ведет рекогносцировку, и это хорошо видно. Я маскирую позиции, чтоб враг не видел моих мыслей.
      Потеряв всякую надежду раскусить меня (чтоб разить меня, моим же оружием), он бросает на подножку, так и не подожженную папиросу, - и быстро скрывается в вагоне. Он приходит к мысли, что меня специально подослали с проверкой? Возможно, заподозрил во мне контрразведчика?
      Когда я вернулся в свой отсек, - красивая женщина уже сидела рядом с пассажирами, и говорила о необходимых заготовках на зиму. Рядом, возле нее, расположился Серый.
Перебирая нити разговора к себе,  он «выдает» пассажирам какой-то новый, оригинальный способ заготовки черной смородины. Пассажиры его слушали с большим вниманием (заготовки консерваций на зиму, оставались на высоком месте). Со смородины, он снова вернулся на темы политики.
     Я перечил ему. Серый истерически сопротивлялся.
    - Все! Все!  Не хочу тебя слушать! Молчи! Молчи! Молчи! – Он избрал тактику, прерывать меня на слове.
    Эти истерики, подтверждаются утверждениями брюнетки, что его, Серого, слушать интересно, а меня – нет.
      Закончилась вся эта канитель - безобразным диспутом: о дивизии СС «Галличина», и месте ее гибели под Бродами.
      Во время долгой остановки в Суханичах, Серый и его очаровательная спутница, уединившись за последним вагоном, в темноте о чем-то вполголоса переговаривались на каком-то непонятном, птичьем языке. Похоже, что они никак не могли придти к окончательному мнению: «Кто же я есть таков на самом деле?».
     Сойдясь на чем-то, они, похоже, успокоились. Женщина – ушла из этого вагона, словно растворившись в сумерках. Серый – нервно докуривал.
   Я вернулся в опустевший вагон, и обратился к сидящему возле окна, представительному мужчине, с седыми висками:
      - Такие болтуны, с которым я здесь спорил, постоянно заводят народ в какие-то исторические дебри, с которых невидно никакого выхода.
      Что-то заставило меня умолкнуть.
      Из полумрака вагона, на меня смотрели два немигающих глаза. Я выдержал «стальной» взгляд провокатора.
 Тогда я, как бы, между прочим, бросил ему:
      - А я еще и боксом занимался.
      Собрав манатки (сумку с самой «демократичной» газетой «Труд»), Серый ретировался в соседний отсек. В его планы, очевидно, не входила дальнейшая эскалация в полупустом вагоне.
      Подложив под голову сумку, он лежал на спине, и о чем-то думал. Немигающий взгляд был устремлен в потолок.
…С 19 августа, начался мой очередной отпуск...
 Я возвращался из ночной смены, и ехал в трамвае. В центре Конотопа, в полупустом вагоне, появились две торговки.
Толстая, с «бутылочными» икрами и большой кошелкой в руках, говорила той, которая, была похожа на засушенную и пучеглазую воблу.
  - Ты слышала? – Глаза толстой торговки, горели огнем, словно знамена победы. – По радио, сегодня передали, что Горбачева сняли!
   - И по делам ему, - сухо отвечала ей, высушенная подружка. – Такую страну развалив!
       «Сколько колесило по стране таких Серых, из «конторы глубокого бурения» (шутливое название КГБ)? – подумалось мне, когда вернулась возможность анализировать поездку. – Так они готовились к мятежу».
       Мне снился в те дни Горбачев, с которым имел доверительно беседу, во время пешей прогулки, о таком, чисто физическом явлении, как резонанс: «Ты идешь, - говорил первый и последний президент СССР, - а за тобой будто вся страна рушится».

         17 июля 1991 года.


ДВЕНАДЦАТАЯ ЗАПИСЬ,
            в которой рассказывается:
«О последних днях советской империи…»

1 декабря – референдум на Украине, подтвердил появление на политической карте мира нового суверенного государства.
8 декабря – состоялись убийственные для них переговоры в Беловежской пуще, которые денонсировали Союзный договор от 30 декабря 1922 года.
При каких-то неясных еще делах, оставался первый президент СССР М. С. Горбачев, которого уже всерьез никто не воспринимал. Власть у него (не по дням, а по часам), буквально выскальзывала из рук.
После чреды этих событий котившихся, как снежный ком с горы - на таком СССР можно было смело ставить жирный крест.
На глазах моего поколения рассыпалась последняя «красная» империя, просуществовавшая на мировой арене чуть более 70 лет.
…А я все еще маюсь по московским редакциям, со своими рассказами о службе на всемирно-известном космодроме Байконур...
Эти «эпические» рассказы, писанные когда-то для «Литературной России», где их когда-то обещали напечатать, пока гору в некогда популярном еженедельнике, не взяли шовинисты из числа «патриотов».
После чего, я, в строчном порядке, переправил рукопись в другое, еще более известное перестроечное издание (с этих пор, бродил за рукописью).
Последнюю – самую отчаянную - попытку добиться литературного признания в СССР, - в прямом смысле, - я предпринял в исторический день: окончательного развала - 25 декабря 1991 года.
Матери я сказал, что еду устраиваться в геологию. Мы разделили с нею все наши сбережения в советских рублях, которые долгое время хранились в облигациях 3% займа. Этих денег – я рассчитал, – мне должно хватить - тютелька в тютельку - на самый отчаянный вояж (Раньше я бы смог пропутешествовать, на эти деньги, многие годы).
Никто в этот день не ехал в Москву «спасать Россию», как это случилось еще недавно, в дни августовского переворота.
С Украины в Москву везли сало. Много сала. Мешками, с этим фирменным украинским продуктом, был забит весь тамбур. Складывалось такое впечатление, что салом ходят завалить Москву.
В редакции еженедельника, мне, естественно, отказали в публикации. Рассказы им, откровенно, не понравились. Не спасала даже важность, как мне казалось, затронутой темы. Я попросил женщину, огласившую вердикт, чтоб переслали рукопись в Украину.
…И, отправился бродить по центру Москвы...
Запруженная народом Тверская (уже Тверская), - а не Максима Горького, - оперативно превращалась в торговые ряды.
По заведенной уже давно заведенной традиции, я отправился к памятнику А.С. Пушкину.
Возвращаясь, я услышал голос какой-то женщины, обращенный ко мне.
- Сынок, купи обувку. Будешь благодарить меня. – Говорит с извиняющимися интонациями, по которым нетрудно вычислить российского интеллигента, который занимается не своим делом.
Она держала симпатичные румынки и туфли.
Достаю советские рубли. Они напечатаны недавно (после реформы премьера Павлова).
«Зачем мне деньги?» - думаю я, перед тем как отдать за румынки.
– Возьми еще туфли. Летом, - сносишь. Совсем недорого беру. - Сказала женщина. 
- Тут бы эту зиму пережить, - скаазл я, скроив дежурную улыбку.
Заглянул, на Красную площадь...
…Над стенами древнего Кремля, в тумане декабрьской серости, величественно реет трёхцветное полотнище российского флага.
…Вернувшись, домой, я узнал, что в этот день, 25 декабря, официально исчез с политической карты мира, Советский Союз.

25 декабря 1991 г.

ТРИНАДЦАТАЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается:
«О первых поездках в столицу молодой республики…»

С приобретением Украиной независимости, я теряю всякую мотивацию ездить в Москву, - со своими рассказами о Байконуре, - и еще с большим энтузиазмом, начинаю совершать набеги на столицу молодого независимого государства.
Опрометчивое решение перейти на мову, обернулось настоящим шоком для моего неокрепшего интеллекта, который питался в русскоязычной стихии.
В итоге, я получил вместо, довольно-таки приемлемых литературных текстов, какой-то суррогат, выполненный помесью украинских и российских словес, симбиоз которых в образованном народе, именуется неласково - «суржиком».
С огня, я попадаю в полымя. Отдав свою литературную судьбу на растерзание местным снобам, я лечу интеллектуальные увечья в селе.
…Это случилось в первом же декабре, после того как наша страна приобрела независимость. Я впервые отправлялся на смотрины в Киев...
Возле билетных касс в Конотопе, неожиданно встречаю знакомое лицо. Типичная гуцулка. Только что вышла замуж за колхозника. Ее отец, бригадир «шабашников», строил в моем селе хоромы для председателя колхоза.
- Куда цэ ты зибрався? – спрашивает гуцулка.
Подозреваю, что любой ответ послужит пищей для многих (порою для самых неожиданных) инсинуаций.
- В – стольный град, - отвечаю.
- В Москву? – спрашивает.
- Не…е, - отвечаю, - в Киев! - «Какая же хлипкая еще независимость», - невольно думаю я, вглядываясь в недоуменное лицо гуцулки.
Продолжаю путь в какой-то уж совсем «раздолбанной» электричке. Такое ощущение, что она, по пути следования, попадала уже под прицельное бомбометание вражеской авиации. Во всех вагонах - вырванные «с мясом» сидения. Люди, которые устроились прямо на досках. Поникшие головы пассажиров, наводят меня на тягостные размышления.
Оказывается, - это возвращаются военные, из каких-то дальних гарнизонов, некогда «необъятной родины моей» - СССР. Некоторые из них везут в Украину своих жен-россиянок. Приданное, во всех отношениях, не ахти какое приятное для ведения наблюдения за ними. Едут, с видом принцесс на горошинах, обманутых в самых лучших своих, житейских побуждениях.
Одна из них, очевидно, по каким-то второстепенным признакам, приняла меня за россиянина, и, с наплывом свежих чувств, начала делится со мною всей гаммой своих впечатлений.
- Хохлушки, совсем не умеют краситься, – заявляет она, безапелляционным тоном. - После моих осторожных возражений, все еще, словно по инерции, продолжает настаивать: – Хохлушки не умеют следить за собой. У них под ногтями скапливается грязь…
В это же время, подрывается со своего места какая-то безумная старуха, замотанная в обноски, и, тыча скрюченным пальцем в потолок ободранного вагона, кликушечьим голосом, причитает: 
- Люды, добри! Цэ грядэ кынэць свиту! Ось, побачите!
Хочется, поскорее, добраться до Киева.
Возле зала, в котором продаются билеты на Центральном вокзале, лежит в липкой грязи какая-то лярва. Грязная юбка заголена до самого бедра; видна обнаженная, по-лягушачьи, вытянутая нога. Люди обходят ее стороною, переступая. Рядом застыл милиционер.
Седовласый ветеран, с чуть виднеющимися орденскими планками под расстегнутым пальто, стоит у книжного развала, на котором, чернеет своим темным переплетом: «Майн кампф» Адольфа Гитлера. Покупаю: «Это я – Эдечка!», Эдуарда Лимонова и иду к выходу. С открытой двери видеосалона, вырывается наружу гнусавый голос переводчика (крутят порнографические фильмы)…
…Целый день я брожу по городу, словно мультяшный «ёжик в тумане»...
Все это время, меня не покидает присутствие рядом невидимого врага. Ощущение такое, будто этот город, только что, покинули свои войска, а новый Муравьев, все еще чего-то медлит с входом в обреченную столицу; смотрит в бинокль с ближайших позиций, на золотые купола ее роскошных церквей.
…Вот, я стою в самом начале Крещатика…
На Киев наползают серые, декабрьские сумерки. Вижу себя, боковым зрением, возле Бессарабского рынка. Одновременно наблюдая Крещатик в разные времена года, и в протяжении долгих лет.
Эта улица прекрасна была в пору моей ранней юности, в опрятной бедности времен Советского Союза. Всегда многолюдная, с как бы парящим портретом Брежнева, над смотровой площадкой перед кинотеатром «Дружба», как раз напротив Центрального универмага. После очередного награждения, картинному Леониду Ильичу подмалевывали, свежую звезду «героя». Для этой процедуры (мне представлялось, как это делается), рисовальщикам медали, приходилось больно ронять на землю огромный портрет «дорогого Ильича».
Однажды забредя в полуподвальную парикмахерскую на Ленина (напротив ЦУМа), чтоб снять с лица свой юношеский пушок. Одетый по последнему писку моды парикмахер, - в вытертом джинсовом костюме, - ловко орудуя опасной бритвой около сонной артерии, снимал с шеи обильную пену. Вдруг, «Маяк» оборвал мурлыкающую мелодию на полуслове, и диктор, с дубовой интонацией голоса, начал зачитывать только что явившийся указ об очередном награждении «дорогого и любимого» Леонида Ильича.
Парикмахер злобно протащил острие лезвия бритвы по моему горлу так, что у меня холодок прошел по телу. Стряхнув хлопья белой пены на пол, парикмахер раздраженно спросил, обращаясь к кому-то неведомому мне: «Что? Опять?». В глазах его, легко угадывался еще один вопрос: «До каких же пор, будет продолжаться это издевательство?..»
…Теперь я даже не совсем узнаю давно знакомую улицу. Чего-то ей сильно не достает. Помню, что на крыше здания Центрального гастронома, горела красными литерами большая надпись: «Слава КПСС» (что-то в этом роде)...
И здесь я надоумил себя!..
Я вдруг отчетливо понял, что для полной узнаваемости этой улицы, не хватает кумачевой нарядности. Не единой красной ленты, транспаранта или еще какого-то лоскута; не единой жизнеутверждающей здравницы в честь Ленина или КПСС. Советский праздник закончился.

12 декабря 1992 года.


ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ЗАПИСЬ,
              в которой рассказывается:
«О своем литературном дебюте…»

На улице Саксаганского, я отыскал необходимую мне редакцию патриотической газеты, только в которой и был возможен мой дебют.
По всем признакам (занимала отдельную трехкомнатную квартиру), она напоминала мне революционный комитет, времен борьбы за независимость 1918-1920 годов, чем на редакцию газеты независимого государства в 1991 году.
А.Л., творящий под псевдонимом «Сашко», - отвечающий в редакционной коллегии за литературную страничку, начал перечитывать наброски маленьких рассказов (отпечатанных на склеенных листочках серой бумаги, в которую завертывают пирожки возле железнодорожного вокзала города Конотопа), раскладывая их в две неровные стопки.
Большую кучку, он велел автору забирать себе, а два маленьких листика, оставил лежать среди бумажных сугробов.
      - Напечатаете? – спрашиваю, затаив дыхание.
      - Ты ж сам бачиш…Надрукуемо, - сказал А.Л.
      …В самом начале марта, состоялся литературный дебют…

23 февраля 1994 года

      
ПЯТНАДЦАТАЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается:
«О Кате, которая запуталась в сетях свадебного афериста...»

Сельское болото засасывает прочно, и, если не найти твердую почву, то можно утонуть навсегда. 
Я уже лет пять проживаю в селе Х., и все никак не выберусь на сушу. Однажды, в автобусе, повстречал взрослую девушку, Катю.
У меня сложилось подобие «тесных и дружеских» взаимоотношений с ее отцом. Он разыгрывает незавидную роль «сельского простака», к которому больше бы подошло звание: провокатор и мелкий секретный сотрудник.
Он постоянно провоцирует меня на какой-то резкий выпад против местного начальства. Чтоб потом, перекрутив смысл сказанного, донести до нужных ушей.
То, что он первым подавал руку при редких встречах, тогда как другие прятались, или перебегали на другую сторону улицы, лишь подтверждает эту конспирологическую версию. Это выдавало его (больше всего). Неестественная смелость, больше всего указывает на провокатора. 
Я позволяю ему нести мне всякую несусветную ложь. Он на полном серьезе говорил мне, что видел собственными глазами Максима Черновола, - оппозиционного лидера, - на котором висело, накинутое, кожаное пальто с плеч самого Адольфа Гитлера. Что без России хохлы выдохнут с голоду. Что надо держаться России. 
Иногда, замечал в его глазах желание, чтоб я написал о нем статью в районную газету. 
- У мэнэ нимець стрэляв з автомата. Очередь просвыстила над головою!
- Чем-то, видать, допек немчину? Человек охранял какой-то склад с оружием? – отшучивался я, в навязанном разговоре.
Иногда он заявлял о моем отце:
- Вын безобидна людына. Вын нэкому не зробыв зла.   
Он же рассказывал мне, что еще мальчишкой попросился на фронт, приписав себе год от рождения. Служил во вспомогательных войсках (возможно, в трофейной команде?). Его голова разминулась со снайперской пулей, на одно мгновение.
 …С его молодящейся дочерью Катей, мы доехали до Конотопа. Ей, недавно, перевалило за четвертый десяток.
Тщательно скрывая старившие ее глаза за темными стеклами очков, она рассказывала о киевском фестивале, который ей очень понравился
 - Мне очень понравилось! – подытожила она свой рассказ.
«Неисправимый ты романтик, Катя», - думалось мне.
 Она, медсестрой, прошла войну в Афганистане. Получив, в виде трофея, за свое романтическое приключение, однокомнатную квартиру в Киеве.
Катя рассказала, что работает в столичной поликлинике. Она дала свой киевский адрес. Я сказал, что, изредка, бываю в Киеве. Хожу по редакциям.
     Я пообещал ей, что наведаюсь к ней, как только соберусь в гости.
      …В детстве, сельская детвора, знала ее, как «Сотку».
      Этому предшествовала какая-то совершенно нелепая история: замешана на потери девственности.
Виной всему стал ее взбалмошный отец, который не смог смириться с этим неизбежным для девушки обстоятельством.
Он, настойчиво, обвинял О., в причастности к этому делу. Тогда, как по причине давно свершенного деяния, найти настоящего виновника, не представлялось возможным. Предполагаемый «насильник» получил лишь штраф: сто рублей – «сотку». Не знаю, правда, за что?..
Возможно, что Катя, убоявшись ответственности, наговорила на живущего по-соседству, не совсем здорового, на голову, парня?
      По складу ума, Катя росла мечтательной натурой. У нее были какие-то эксгибиционистские наклонности. Она любила нагишом купаться в одном озере.
      Сельская детвора знала это живописное озерко: обросшее густыми зарослями лоз. Обычно там купались взрослые женщины.
      Сотке это, очевидно, давало какой-то дополнительный стимул. Она слышала, за своей спиной, озабоченную возню пацанов. Отвечала на это изящным полуоборотом, словно позировала для фотографов. На ее симпатичном личике, тогда блуждала загадочная ухмылочка.
      …Однажды, чтоб получить более объемную картинку, в летний зной, я забрался в самую гущу лоз (занял позицию как раз напротив того места, где купались обнаженные). Лозы были густые, что пролезть по ним, не наделав шума, было немыслимо.
Я хотел снова увидеть Сотку. Просидел там почти до вечера, наблюдая на водной поверхности хороводы водомерок...
Только вечером увидел девушку. Это была не Сотка. Она задумчиво стояла на берегу, о чем-то задумавшись. К ней вышел парень...
Возможно, что юный вуайерист, смог бы обогатить свою память чем-то большим, чем наблюдение лобка или голых ягодниц. Но, у него, запершило в горле. Сколько я не кусал себе руку, спазм не проходил…
…На столичном вокзале, автор купил розу и шампанское (бутылку водки, прихватил на всякий случай).
Без особого труда, отыскал высотку на Севастопольской площади.
Какая-то женщина, нагнувшись, убиралась на лестничной площадке.
Как можно найти квартиру под №78? – спрашиваю.
Это была Катя. Без макияжа. Я не узнал ее. Чем очень обидел девушку.
      - Ты поставил меня в неловкое положение. Я не хочу, чтоб нас видели соседи. Мне здесь жить. Давай расстанемся, пока! – Сказала она, уходя к дверям собственной квартиры.
Наступая на нее, я лепетал что-то насчет приезда в редакцию. Что я ненадолго. Немножко побуду у нее.
Я говорил неправду потому, что хотел задержаться на всю ночь. Но, увидев ее, я уже так не думал. Я говорил по инерции, чтоб не убежать сразу.
      …Мы сидели на кухне. Она по-хозяйски распределяла привезенную мною провизию. Рыбу - вынесла на балкон. Вырезку - положила на подоконнике.
При нищенской зарплате медсестры, ей жилось в столице, мягко сказать, не очень.
      – Живу я скромно, в однокомнатной квартире, - рассказывала она о себе, когда немножко успокоилась. – Я не дам тебе ночевать. Когда мы оформим наши отношения, тогда все будет по иному. Ты можешь заниматься своими делами. Я не буду тебе мешать. Мне уже за сорок. Да и ты уже, тоже не мальчик. Вон, - лысина пробивается...
     Напоминание о пробивающейся лысине, уничтожило остатки моего далеко не ангельского терпения. Окончательно пропало всякое желание оставаться, чтоб не убежать «в первую брачную ночь».
 - За привезенные продукты, расплатится мой отец. Он принесет молока, - словно сквозь сон, слышу ее слова. - А теперь, - уходи! – Я выхожу в распахнутую настежь дверь. Следом за мной, летит газета «Спортэкспресс». – И газету свою забери! – кричит Катя.
…Скоро (я узнаю), Катя попалась в сеть какого-то брачного афериста. Продав свою квартиру, она отправилась жить с ним, в Южную Пальмиру.
…Финал, вполне, в духе времени. Оказавшись без крыши над головой, она выбросилась из окна многоэтажного здания.

27 декабря 1997 года


ШЕСТНАДЦАТАЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается:
« О мошенниках, которые обжились в столице…»

Вот уже больше десятка лет, я продолжаю жить в одном забитом богом и людьми, небольшом сельце Х., что на самом краю географии.
 Иногда я выбираюсь в столицу, чтоб показать результаты своего творческих потуг. Началась литературная линька.
...В начале одного июня, киевляне и гости столицы могли наблюдать такую картину: по Крещатику, топает какой-то гражданин средних лет (это: я), в черном костюме и белой кружевной рубашке. В руке - большой дипломат. В нем, кроме рукописей, кипа отписок высокопоставленных мошенников...
      На углу улицы Городецкого (вход в подземный переход, в так называемую «Трубу»), уличный мошенник, разыгрывает сценку: эффектно поймал, якобы выброшенную из проезжающей машины, пачку долларов!
     Потрясая папушею американских долларов, говорит:
- Выбросили из проезжающего джипа!
      - Делим? – вырвалось, когда одна нога уже была на ступеньке.
      - Делим! – кричит мошенник, погнавшись за мною.
   Я не стал останавливаться. Суть это мошенничества: «лоха» заманили бы в укромное место, где его (с мошенником) нашел бы «хозяин» долларов. Скорее всего: «куклы»: настоящие купюры - сверху и снизу. Мошенник скрылся бы с деньгами, а лох должен будет возместить потери.
Устав от села, мне хотелось устроиться в столице. В «кадровом агентстве», тоже работали мошенники. Они выписывали адреса фирм, и отправляли туда приезжих, не неся никакой ответственности.
В Дарнице, в трамвай, в который вошел автор, не успев взять талон, тоже налетела группа мошенников. Мошенники сработали под контролеров.
Доехать до села, мне пришлось брать деньги взаймы, у племянника. 
      - Таких «кондукторов», тысячи стало. Выходят из тюрем, и начинают обирать приезжих. Киевляне, те, дают сдачи. Их не трогают. – Выслушав мою боль, говорит женщина, с которой мы стоим на перроне Северного вокзала. Рядом, с наперсточниками. - Взять, хотя бы, этих наперсточников...
      
20 мая, 2004 года.
 
СЕМНАДЦАТАЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается:
« О литературе, о том, что ее делает…»

Молодые люди склонны переоценивать свои скромные возможности.
Хотя, вне всяких сомнений, вера в свою исключительную талантливость, вначале помогает начинающему соискателю литературных успехов.
До тех пор, пока он не поймет, что зашел слишком далеко, и уже нет возможности повернуть назад. Литература, укоренившись глубокими метастазами, не оставляет уже другого выбора.
Ее питают сладкие мечты о славе (честолюбие). Если все это умножится на недюжинную работоспособность, то, в далеком будущем, это обязательно должно принести успех. Но долго еще, только яркие вспышки вдохновения, будут подменять такую необходимую мастеровитость.
Ощущение легкости письма, иногда изменяет начинающему автору. Слова смотрятся лениво в написанной строчке, делая неостроумным даже то, что еще совсем недавно, казалось очень смешным.
 Только уверенность в будущем, что рано или поздно, этот труд найдет своего издателя, толкает снова, и снова, браться за эту многотрудную работу.
 …Первый свой неуклюжий рассказ, я отвозил в редакцию одного журнала (поскольку адресов других украинских изданий у меня не оказалось), а напечатали первый стройный рассказ, совсем уже в ином месте...
      …И вот, спустя 10 лет, попав в сложные житейские обстоятельства, когда понадобилась прочная опора для борьбы, - я, не искал себе ничего иного, как снова заглянуть все в ту же редакцию (на улице Саксаганского, 61), в которой был опубликован мой первый рассказ.
      За эти десять лет, добавилось революционной неустроенности. Половину редакции, занимал салон красоты «Ярославна». (Сдавать квадратные метры в аренду, в самом центре столицы, оказалось, выгоднее, чем возится с начинающими авторами).
      …Меня здесь, откровенно, не ожидали…
      С.Л., под чьей редакцией, увидел свет мой первенец, небрежно спросил:
- Чимось займаешся?
- Выращиваю клубнику, - ответил я.
 - То прынэсэ бильшэ корысти, ниж литэратура, - иронично выразился, мой литературный папаша.

20 мая 2004 года


ВОСЕМНАДЦАТАЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается:
«О своем участии в событиях на Майдане, в ноябре 2004 года…»

Меня не надо было дважды вызывать на "Майдан". Даже если бы не эти дикие обстоятельства, в центре которых я невольно оказался в последнее годы своей жизни в забытом Богом и людьми  селе, - где меня разве что дустом не травили, - я б все равно отправился делать эту замечательную революцию. Тем более, что в этом убогом селе я постепенно прошел все стадии своего духовного и творческого возмужания, и был теоретически готов к подобного рода подвигам. Во мне на то время выигралась из ненависти довольно-таки градусная закваска, которая рано или поздно должна была побудить меня выступить войною против этого режима кормления сексотов. Меня постоянно тянуло стать в открытом бою с ними лицом к лицу, ибо они всю мою сознательную жизнь действовали из-за угла, посылая в бой когорты подручного отребья, расплачиваясь с ними народным добром...
…И в этот момент, меня зовут на Майдан! Сразиться в открытом бою! Делать настоящую революцию!
Как же не воспользоваться таким подарком судьбы? Да я, - мигом!
Не каждому творческому человеку в жизни выпадет такая счастливая судьба! Это же просто, нельзя лучше было и придумать! Моей естественной ненависти ко всем этим власть имущим бандитам и прочим сволочам, нашлось в этот момент очень надежное применение.
Я сказал тогда больной и практически уже не ходящей матери, которая стоически переживала со мной весь этот сложный период в моей жизни:
- Я тоже поеду в Киев… Ведь если не я, - то кто же?- Последние слова прозвучали далеко не просто риторическим вопросом. Так думали многие, кто собирался в те дни спасать свою страну от продажной клики сексотов.
- Йидь, - сказала старая учительница.
Целый день я готовился к своему отъезду.
Наносил матери на кухню воды и дров. С погреба натаскал ей картофеля и капусты. Закупил, на несколько дней, хлеба. Открыл банки с салом и разносолами.
Я не знал, на самом деле, сколько дней продлиться вся эта историческая  свистопляска в столице. Дня три, я думал, что продержусь в Киеве.
…Утром, 23 ноября, я стоял уже на остановке, и ждал рейсовую маршрутку.
В туманной серости и сырости рождающегося в холодных муках нового ноябрьского дня угадывались силуэты стоявших на автобусной остановке колхозников. Большинство из них спешили на базар. Некоторые из них - типа Мацэдунши, - «вышли побеседовать», - а точнее: собрать новые сплетни. Местные сексоты уже распустили отрицательное  мнение о революции через ее шалман, теперь она ожидала ответной реакции.
Многих  узнаю только по голосам.
Как всегда много выступает Петро. Он пытается попасть в струю «общественного мнения», поскольку только в этом видит свой реальный шанс закрепиться в этом селе. Это ему частично удается, хотя для этого приходится много кривить душой.
После того, как его свекор пропил в областном центре квартиру, он поселился со своей молодой женой на самом краю села. Держит двух коров, и возит каждое утро на базар молоко. Остальные обходятся  молоковозами.
Всех теперь волнуют события, происходящие на Майдане в столице. Петя выступает здесь в роли пропагандиста.
- С Донбасса приедут шахтеры, - уверенным голосом заявляет он, - и всем митинговальщикам понабивают морды. На этом всё там и закончится.
 С его слов я делаю вывод, что Петро больной на всю голову. Он хочет только выдать желаемое всеми за действительное. Многие с ним согласны. Слышатся и более радикальные голоса:
- Нада туда бомбу кыдонуть!
Стараюсь не слушать. (Пропаганда Шика сделала свое дело). Пытаюсь сосредоточиться на предстоящей поездке. Еще предстоит битый час трястись по разбитой дороге до самого Конотопа. А это целых 42 км не самой лучшей дороги.  А потом еще три с половиной скучных часа в электричке.
На повороте показалось маршрутное такси.
Ближе к Конотопу, тряский "бусик" все больше наполняется базарками. Они тащат на конотопский базар все, что дали им их натуральные хозяйства. Так было и десять, и двадцать лет назад. Я не знаю, сколько лет этим бабкам. Может лет по 60, а может - и все 100!
 Сколько себя помню, они были такими. Всегда в неизменных фуфайках и бурках. С морщинистыми и простыми лицами. Кожа на руках землистая, потресканная; их ногти, похожи на «копаныци», - так любила выражаться моя покойная бабушка Танька. «Это оттого, что  рук никогда не моют», - думаю теперь я. Выходит: уже грамотный стал, раз такие мысли посещали. Сколько себя помню, они продавали на базаре чеснок, сало, молоко, сметану, цибулю… Вся нехитрая провизия их упакована в  сплетенные с рогожи сумки.
(Даже здесь я пытаюсь заполнить себя зарисовками с провинциальной жизни).
…В электрике тоже будничная атмосфера. Здесь торгуют коробейники. Они прочно оккупировали вагоны; таскают взад и вперед свои сумки. Пиво, минералка…
…До самого пригорода столицы мне ничего не напоминает о той революции, которая уже второй день разворачивается на Майдане. Покупаю себе килограмм колбасы и хлеба. Надо будет все эти дни чем-то питаться...
…В районе Дарницы появились первые напоминания о том, что где-то разгорается пламя настоящей революции. На заборах соответствующие надписи. Вот по тропинке на снегу прошли молодые люди, перевязанные оранжевыми ленточками. Некоторые в оранжевых дождевиках.
Меня наполняет чувство причастия к чему-то большому и историческому. Я начинаю немного волноваться. Мне хочется поскорее окунуться в атмосферу революционного Майдана.
На Пригородном вокзале столицы присутствуют уже все напоминания о событиях происходящих всего в двух станциях метро отсюда. На перроне прибывшую электричку встречают люди с оранжевыми ленточками и флажками. Они раздают революционную атрибутику.
…В здании Пригородного вокзала подхожу к стоящей кучкой молодежи. Свисающие с одежд оранжевые ленты делают их похожими на экзотических шаманов. Между нами пропасть в годах; питаюсь ее перепрыгнуть.
- Можно взять у вас хоть одну ленточку? - Прошу я у молодых людей.
- Езжайте на Майдан… там, всем дают. - Отвечают мне с толпы.
…А по эскалатору метро наверх уже течёт оранжевый поток. Многие возвращаются с Майдана. Они одеты в оранжевые дождевики.
…Вот и вожделенный Майдан.
Огромная чаша Майдана запружена возбужденным народом. Сколько нас здесь всех собралось? С ходу не определить… сто тысяч? А может и на весь миллион потянет?..
Но стоит ли считать поднявшийся на борьбу против власти сексотов народ?
На освященных революцией лицах играет торжество причастности к чему-то большому, историческому. Возбужденные лица говорят сами за себя. Они светлы, словно освящены светом молодой авроры. Это не пафос. Это святая реальность. Майдан встречает меня несмолкаемым гулом возбужденных голосов.
…Трепещут на ветру наши стяги. На них написаны названия городов и сел моей славной родины. Здесь я впервые почувствовал себя причастным к чему-то грандиозному. Все привык один; обходится собственными силами. Здесь я впервые ощутил себя в миллион раз сильнее.
- НАС БАГАТО - НАС НЭ ПОДОЛАТЫ! - Скандирует многоликая масса людей…
- Юща! Юща! - Ревет она в едином порыве.
…На огромной сцене артист (Онищук) озвучивает революционные декреты. Толпа встречает их голосом участия, и во многом послушна этому голосу; ведет себя удивительно дисциплинированно. Словно бы понимая, что по-иному здесь нельзя.
Нас предварительно разбивают на несколько колон…
…Мы движемся по определенному маршруту. Подымаемся по Грушевского… мимо кабинета министров… мимо Верховной Рады… сворачиваем на Шелковичную… - «этапы большого пути»!
Над нашими колонами реют революционные знамена. На каждом человеке реют оранжевые ленточки. С многих окон нас приветствуют люди. Клаксонят в такт проезжающие мимо автомобили; на многих национальные знамена и оранжевые ленточки. Мы движемся в пространстве между роскошными иномарками. Возле одной из них задержался патлатый молодой человек. Кто-то тут же узнал в нем известного вратаря по футболу.
- Шовковский! - Понеслось в  колоне.
- Присоединяйся к нам!
Вратарь сборной Украины по футболу тут же заулыбался, и скорее юркнул в свою вместительную иномарку.
…Мы обходим по периметру весь центр Киева. Как бы демонстрируя кому-то невидимому свою настоящую нравственную силу. Мы находимся в полной уверенности, что за нами наблюдают даже стены этих правительственных зданий, мимо которых мы в это время проходим. На окнах и балконах многих из них вывешены государственные флаги с повязанными на них оранжевыми ленточками. Я думаю, что за нами, затаив дыхание, также  смотрит и весь остальной мир. Мне хочется, чтоб так было. Дождался же я и на своей улице праздника. Естественно, одни хотят, чтоб этого всего не было; а другие - наоборот.
…Вечер. Майдан кипит, как огромный котел. На трибуне появились вожди революции. Юща. Луценко… Другие вожди революции. Рядом с ними стоят известные на весь мир владельцы чемпионских поясов, братья-боксеры Кличко. Появляется и наша пламенная революционерка Юлия Тимо. Наша Жанна д*Арк!.. Вся толпа взрывается новыми овациями.
  Все жадно слушают их выступления. Хочется верить, что ложь навсегда уходит с политики. Что наши вожди всегда будут с народом!..
Юща встречают долгими, несмолкаемыми овациями.
- Юща! Юща! - Луженой глоткой, кричит толпа.
…Политики уходят. На сцене появляется Руслана Ложичко, - победительница конкурса "Евровидения". Дает здесь настоящий праздничный концерт. Она, только что, объявила голодовку! (Хотя, выглядит она потрясающе). На всю мощь звучат ее импрессивные "Дыки танци". Весь наэлектризованный революционным порывом Майдан, находится во власти ее экспрессивного голоса, что рвется с мощных динамиков.
Я тоже заражаюсь этой энергетикой.
…Рядом, вовсю,  веселится какой-то заросший бородатый бродяга. На голове у него малинового цвета берет. Он бросил под ноги свою котомку. Когда он оборачивается ко мне, его морщинистое лицо выражает крайнюю степень возбуждения. Раздухарился! Он него несет мускусным запахом зассаной подворотни. Успеваю запомнить его лицо крупным планом. Гусиная кожа. Нос картошкой. Гримаса народной революции...
 Целый миг в истории пробудившегося от векового сна народа!
Танцуй, танцуй "бомжик"! Пришло, наконец, и твое время! Здесь ты равный со всеми! Здесь тебя подкормят и напоят сердобольные киевляне. Они принесут на Крещатик еду и крепкий чай! Они принесут сюда тёплые вещи! За тебя побеспокоятся олигархи, которым нужна теперь власть! Танцуй и кушай вместе с нами! К этому ритму твоего сердца прислушивается теперь весь мир!…
…Спускаюсь в "Глобус". В какой-то кафэшке беру свободный стул. Я сильно устал. Мне хочется всего лишь немножко отдохнуть. И тут же погружаюсь в липкий сон.
Очнулся я скоро. Кто-то просит меня, чтоб я отдал стул. Уже поздно. Кафе закрывается…
Я снова возвращаюсь на Майдан…
Там, относительно тихо. Желающих просят отправиться отдыхать в Украинский Дом.
Иду.
…Украинский Дом - штаб революции. Возле окна сидит мужик в белой шапочке из "Народной варты"; глядит в окно, чтоб с этой стороны никто из посторонних не ворвался в здание. Хочу с ним побеседовать. Он просит меня отойти. Боится провокаций? Нет?… Просто ответственно несет свою службу.
Эти "стражи революции" живут в отгороженных местах "Украинского дома". У них настоящая армейская дисциплина. Они несут охранную службу во время митингов.
Я не могу прибиться к ним; дома ждет больная мать. Я ухожу туда, где вповалку спят рядовые бойцы революции.
Нахожу место под развернутым транспарантом "Львивська политехника". Пытаюсь уснуть, чтоб назавтра выглядеть свежо. Уже через сон проникают чьи-то приглушенные голоса.
- А «наша» Руслана так йим сказала: "Мэнэ знайе вэсь свит!… Я - объявляю йим голодовку!"… - На этих словах меня и настигает тревожный сон революционера.
…Я просыпаюсь от неприятных ощущений. Меня начинает морозить. Днем я сильно промочил себе ноги.
Я иду вниз к кучам нанесенной киевлянами одежд. К счастью там выдают новые носки. Меняю.
Иду бродить по опустевшему Майдану.
На пространстве Крещатика, покрытом палатками, киевляне раздают горячий чай и бутерброды. Направляюсь к ним…
В очереди встречаю молодого москвича. У него подбит один глаз. В руках бутылка коньяка. После недолгой беседы, он предлагает мне: допить ее.
- Какими судьбами тебя занесло сюда? - Спрашиваю.
В ответ, он произносит что-то невнятное. Что-то типа, что вряд ли в России ему удастся пережить что-нибудь подобное: вот и приехал поэтому.
…Возвращаюсь назад в Украинский Дом. Мое место уже занято. Ложусь, где придется. Рядом лежат вповалку люди. Сон окончательно покинул меня. Зато возвращается тот, на чьем месте я прилег.
- Где-то здесь была моя шапка? - Недовольно ворчит пришедший, и начинает шариться.
Мне не спится. Я невольно слышу его возню. Скоро он разбудил всех своих товарищей. По голосам слышу, что все они пьяны.
"Голову б ты свою потерял!", - думаю я. 
Приходится уйти; этот пьяный тип не дает мне уснуть. У него колхозное лицо с застывшим дубовым выражением. "Уж не ошибся ли он лагерем?" - Задаю себе справедливый вопрос.
- Мог бы дома жрать свою водку, - ворчливым голосом, реагирую я на это местоимение.
Тот сразу же падает "на мое" свое место.
…Идет второй день на Майдане.
Целый день мы блокируем Кабинет министров. Его охраняет горстка солдат. Они постоянно меняются. Во дворе Кабмина стоят автобусы со спецназом.
Нам приходится ходить греться в "Украинский дом". Это не так далеко.
- Вас с Рязани сюда прислали? - От скуки, задаю провокационный вопрос офицеру.
Смеется.
- Неее! – Не протягивает он. - Мы не с Рязани, - говорит. - Мы, свои, украинцы…
- Знаем, какие вы украинцы. Вся Украина нынче с нами. Так с кем вы?… - Мой вопрос звучит резонно.
Мы выглядим уверенно в своей правоте.
Офицер в ответ только улыбается своей немного виноватой улыбкой.
…Что-то долго тянется время. Команды на штурм у нас нет. "Боятся, что ли, командиры, чужие изорвать мундиры"?
Над нашею организованной толпой по-прежнему реют желто-синие знамена с начертанными на них названиями городов и сел. По ним можно писать учебник истории революционной страны. Ветер листает его страницы. В него уходит еще один напряженный день. Тревожный день ожидания нашей общей победы.
Теперь у меня есть постоянное место в Украинском доме. Там стоят мои вещи. Там я сушу носки…
…На третий день возле стадиона "Динамо" мы ждем прибывшие в Киев для разблокирования Кабинета министров и "наведения шороха" донецких "шахтеров". Там штаб "контрреволюции". Спокойно переговариваемся с их "стражниками". Спорадические споры возникают то тут, то там. Нас разделяют только цвета прикрепленных на одежду ленточек.
Кто-то из "наших" подзывает меня к небольшой толпе спорщиков.
- Вы только посмотрите на него? - Задает он вопрос кому-то из контрреволюционеров, показывая на меня. - Разве люди с такими одухотворенными лицами способны на что-то плохое?
Вдруг все вокруг зашевелилось и тут же приняло вид боевого порядка. Вверх, по Грушевского, сплоченными рядами, подымалась огромная масса людей под бело-синими знаменами контрреволюции. Сбоку припекой к ней реяли стяги какой-то непонятной, малиновой расцветки.
Они врезались в наше оранжевое море; в надежде сотрясти нашу твердыню. Затрещали наши и их кости. Мы стоим несокрушимой стеной. Их колона, скользнув по нашей стене, ушла в сторону стадиона "Динамо". Предо мной, как в кино, промелькнули пьяные, - искаженные злобой, - лица каких-то донецких бандитов. Они ехали к нам полные решимости стереть нас с лица земли; всю дорогу, видать по лицам, сосали дармовое пойло. Не вышло. Никто их здесь уже не боялся. На что они по всему крепко рассчитывали. Наверное…
Мы очень сильны духом.
…Я возвращаюсь в Украинский дом. Для меня это уже было заключительным аккордом этой революции. Завтра я уже поеду домой.

…Домой я вернулся ровно через три дня. Три дня, которые уже потрясли мир. Тем временем: революция на Майдане еще продолжалась…


          23 ноября 2004 года


ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЗАПИСЬ,
            в которой рассказывается о том:
«Как я попал в Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру...»

Я переехал в столицу, когда убедился, что в селе оставаться: небезопасно.
Первую ночь, я провел на скамейке, возле разбитого лагеря жителей из столицы шахтерского края Донецка, присланных сюда, защищать какого-то
жулика. Напротив окон Кабинета министров, - на растяжке: требование его немедленного освобождения.
Во сне, ко мне явился какой-то святой и направил мысли в сторону величественных куполов Свято-Успенской Киево-Печерской лавры.
Желание пожить в монастыре, иногда и прежде посещало меня. Жизнь в селе не многим отличалась от затворничества. Определенный литературный опыт, позволял мне вдохновиться идеей, послужить Космическому Разуму.
«А, почему бы и нет, – убеждал я себя, под утро. – Такие мысли приходят неспроста…»
«Я железно знаю одну молитву: «Отче наш», а остальные, я думаю, приложатся в самой Лавре. – Плавно текли мысли, направляя ступни своих ног, в сторону святой обители. - Я всегда мечтал пожить в строгой аскезе. Скрывшись от мирской суеты. За высокими лаврскими стенами, - думал я, - наконец-то, смогу очистится от всяких порочных наваждений. Недаром же во сне ко мне как-то явилась целая вереница высших церковных сановников, стоящих на высокой мраморной лестнице, ведущей к величественному храму, все как один, в каких-то дорогих ризах, на которых, золочеными нитками, были вышиты какие-то замысловатые рисунки. Они застыли тогда в каком-то торжественном величии. Выглядели они достаточно упитанно. А глаза, обращенные в мою сторону, были наполнены, почему-то, укоризной».
Что-то смущало меня в этом запоминающемся сне. Что? «Вот в этом, придется разобраться», - думал я.
Апрельское утро, выдалось необычайно теплым. В парках и на деревьях, по крутым берегам Днепра, распускались клейкие листочки. Аромат весны - можно сравнить только с запахами елея и митры. А птичьи голоса - с песнями в Эдеме.
На душе было, по-весеннему светло и спокойно, словно в Господа за пазухой.
Только у высоких стен Лавры, я приостановил свое неукротимое движение к цели, чтоб выспросить у вынырнувшего откуда-то с переулка монаха, в черной и длинной рясе:
- Где у вас тут записываются в монахи?
Этот вопрос, высказанный самым непосредственным образом, привел божьего человека в легкое замешательство. В конце концов, он, довольно-таки, споро справился со своим кротким волнением, и толково объяснил заблудшему агнцу:
- Идите к Крестовоздвиженскому храму. Вы, обязательно, попадете на заутреннюю литургию. Все, кто Вам надо, сейчас находятся в этом храме. Вам подскажут, как поступить дальше.
Вооруженный его советами, я быстро попал в нужное место, и в очень удобное время. Какой-то монах, у дверей Теплого храма, велел мне подождать послушника Евгения, который поет в монашеском хоре.
- А пока можешь войти в храм, и помолится Господу нашему Иисусу Христу. – Наставлял он на путь истинный.
Я находился в чаду сложившихся обстоятельств, поэтому беспрекословно прислушивался к любым советам.
Явившись в притвор, я стал на колени, как и подобает смиренному мирянину, от всей души помолился, взяв пример с окружающих меня людей.
Храм выглядел уютным и спасительным для заблудших душ.
Запах воска и ладана, окутавшие меня ласковым облаком, успокаивали мои мысли. Сладкозвучные голоса монахов, певших в хоре, лечащим бальзамом, врачевали душевные раны.
«Это есть та царская пристань, которую заблудшая сущность, ищет на грешной земле», - говорит моя душа, будучи доселе горделивой и неуступчивой.
Я начал обкладывать себя крестными знамениями. В такие минуты, я предельно откровенен с Высшим Разумом.
«Уже ради этого обновления, стоило явиться сюда», – говорю сам себе.
Это должно было когда-то произойти с моим закаленным характером, чтоб придать ему немного небесной благодати.
Мне предоставлялся благостный случай, когда необходимо посмотреть на вершину горы. Вынужденный блуждать по хлябям мирским, где приходилось больше смотреть под ноги, держать свой взор в грязи, чтоб не споткнуться и не испачкаться. Теперь я увидел звезды на небосводе.
Освоившись немного в храме, я начал с любопытством поглощать пытливым умом  первые литературные впечатления (было на что посмотреть).
Это был далеко не самый богатый лаврский храм. Но, - первый, представший предо мной, запомнился больше всех.
Я запоминал изысканную вязь, покрытого золотом иконостаса; царские врата, в которые выходили священники к алтарю, читать молитвы.
Молодые монахи, из лаврского хора, находящиеся в деревянной загородке, о чем-то вполголоса переговаривались между песнопениями. Видно было, что святая обитель, служит им надежным укрытием. Они повязали себя прочными узами общения. У них имеются общие интересы. Выглядят они естественно в храме. Являются необходимым его, живим продолжением.
Им постоянно подносили сюда подкрепляться просвиры, – особые пресные хлебцы, - и монастырский квас.
Возникал, вопрос:
«Смогу ли я когда-нибудь зажить здесь, как эта братия?»
…В ближайшее время, я надеялся это испытать...
Я добросовестно отстоял заутреннюю литургию. Стараясь, понравиться всем изучающим меня монахам (вел себя предельно естественно), как и все молящиеся в этом храме. Делать это мне во многом помогало понимание, что вести (сплетни) в этой среде, разносятся достаточно быстро...
После заутренней молитвы, я предстал перед ясным взором послушника Евгения, - ведавшим делами новичков, - и еще: какого-то лаврского священника рангом повыше. Очевидно, присутствовавший рядом монах, имел какой-то особенный вес во всей этой монастырской иерархии, поскольку послушник Евгений, обращаясь к нему, каждый раз смиренно ожидал его решений.
Я, в свою очередь, занимал перед ними место школяра, впервые представшего перед строгими и внимательными наставниками. Не хватало только школьной формы и родителей с пышным букетом цветов.
Здесь надо признаться, что это обстоятельство, как нельзя лучше, характеризовало мое тогдашнее состояние. Я, внутренне напрягся, ожидая судьбоносных решений.
В то же время, как мое любопытство, исправно исполняло свою привычную работу. Внимательно наблюдая изнутри меня за лицами обоих небожителей, оно пыталось угадывать подвижки их мыслей.
Невысокий, молодой послушник Евгений имел кроткое выражение лица, и несколько застенчивый взгляд. Волосы на затылке у него были собраны, по заведенной моде, в тугой конский хвост.
Тот же, кого он постоянно называл «отцом», выглядел явно повыше и солиднее. Лицо этого высокопоставленного монаха, украшала яркая черно-рыжая борода.
Послушник смотрел на него снизу вверх, как и подобает смотреть человеку, соблюдающему строгую церковную субординацию.
Теперь я понимаю, что в руках этого монаха, находилась моя судьба.
- У тебя комар на лбу! –  неожиданно, сказал высокопоставленный церковный чиновник.
Я среагировал на этот внешний сигнал, с реакцией настоящего боксера. Отвесив себе хлесткий удар ладонью по лбу, выбив из своего серого вещества вполне конкретную мысль: «Может, и не стоило б, так откровенно «мочить» зловредное существо? Хоть он и верный кровопивец, - но все равно, как бы, тварь Божья! А, вдруг, это проверка на вшивость?».
 Конечно же, это была легкая провокация. Никакого комара у меня на лбу и в помине не было.
Я вдруг почувствовал, что попал впросак. «Что это бы значило?», – прокручивал свои мысли. Я склонялся к тому, что поступил правильно, раскрываясь, как человек вполне определенный, с нормальными реакциями на происходящее, а не мутный святоша, рядящийся во что-то несусветное.
- Пусть поживет, пока, среди «трудников». Выучит церковные каноны. А, потом посмотрим, куда его определить. - Сказал чиновник.
- Там такой контингент подобрался, - напомнил послушник Евгений.
- Ничего, пусть побудет там, - продолжал монах. - Это будет ему - верным испытанием.
- Надобно навести какой-то элементарный порядок, - сказал послушник.
- А еще проще: разогнать всю эту публику, - сказал чиновник.
…Лавра – это, как бы, особый город, находящийся в самом городе. С греческого перевода это звучит, как «городской квартал». Корпуса-дома и корпуса-постройки, будто ласточкины гнезда, прилепились к высоким днепровским холмам. Отовсюду виднелись золотые купола роскошных храмов.
Только вот жители в этом городе не совсем обычные. Монахи, - люди, посвятившие себя служению Богу. Давшие обет не стяжательства, целомудрия и безбрачия. Одеты они были - в длинные, черные рясы...
Меня поселили в пристроенное к 57 корпусу двухэтажное здание, вросшее наполовину в землю своим первым этажом. На второй этаж вела крутая, железная, наружная лестница.
Помещения, – кельи, - имели, довольно-таки, ветхий и мрачный вид. На них, как отметины веков, виднелись трещины.
По тумбочкам и подоконникам, в поисках легкой наживы, рыскали отряды вездесущих тараканов.
Кучами валялась разбросанная одежда. Она везде: на стульях и тумбочках. Грязными гроздьями висела на вбитых в стены гвоздях.
…Наклеены картинки, с видами чудесных храмов...
По спертым, мускусным запахам, можно сразу же определить, что здесь живут люди, много работающие ради куска хлеба. Характерный запах несвободы: казарм на Байконуре, вагончиков на северных нефтяных разработках. В которых мне доводилось подолгу жить.
В процессе работы, я познакомился с новыми «друзьями по несчастью».
Это люди определенные, брошенные разными обстоятельствами жизни на социальное дно. За свое выживание, здесь идет отчаянная схватка.
Это придется делать здесь и мне.
Тот же Гена приехал на заработки. У него была хорошая работа в «Киевэнерго». Дома, в С. области, жена и двое детей ждут денег. Жил он в благоустроенном общежитии на Выдубичах. С первой же хорошей зарплаты, он напился. Неприкаянно бродил по общежитию. Его выгнали с работы. Три дня он жил бродягой, под каким-то мостом. Собирался броситься под поезд. Очевидно, не сам там жил. Кто-то же привел его сюда?
Большинство обитателей затхлой дыры, мечтают когда-нибудь начать новую жизнь. Некоторые мечтают сделать карьеру в самой Лавре.
Славик, - с мокрыми губами подонка, - лелеет мечту стать охранником. Охранники ходят в казачьей униформе. В столовой, они харчуются отдельно. Им платят настоящую зарплату. Поэтому Славика не занимают вопросы религии. Он пьет водку, как сапожник.    
Саня «Рашпиль» - худосочный паренек, из Крыма. Его воспитывали бабушка с дедушкой. Он хочет выучиться на попа, и упорно идет к своей цели. Не пьет, не курит. По вечерам, исправно отправляется к послушнику: учить церковные каноны.
Плотненький Сережа, паломником, ходит по известным монастырям. Он знает все каноны и молитвы. У него прекрасный бархатный бас. Когда-то он пел в церковном хоре. «Это еще что! – хвастается Сергей. – У меня был голос намного гуще! Я простудил голосовые связки…»
Василий – высокий гуцул, похожий на известного артиста (Миколайчука), играющего характерные роли. Много лет живет в Лавре. Пишет стихи, и много пьет, отнюдь не святой воды из источников Антония и Феодосия Печерских.
Некто, Толик, метит в настоящие монахи. Головы товарищей, он пытается использовать, как ступеньки для своего возвышения.
Сережи, Коли, Вани…
Они, заполняют свободное пространство нескольких келий. Тяжело работают ради куска хлеба и неказистого крова (некоторые ринулись сюда из просторов России).
На втором этаже, устроились бывшие уголовники. Целыми днями они слоняются по своему жилищу и пьют свой любимый чифирь – особенный лагерный напиток из чая, заменяющий многим зэкам водку и наркотики.
Среди них, можно выделить провокатора. Его зовут, как и моего земляка - Геной. У него три судимости. Он любит поболтать со мной. Весь его «базар» сводится к тому, чтоб вытянуть из меня какую-то информацию. Узнав от кого-то, что я вроде бы имел дело с бандитами, он решил на этом подзаработать.
- Ты знаешь (следует имя «вора в законе»)? – спрашивает уголовник.
- Откуда мне его знать? Я не знаю никаких «воров в законе», и «без закона», - сказал я.
- Как, же? – разочарованно, спрашивает Генка. - А мне говорили…
Узнав, что я не имею никакого отношения к уголовному миру, Гена теряет ко мне всякий интерес. Меня, я так понял, можно было бы с потрохами сдать уголовникам, за вознаграждение.
- А, кто такой этот «вор в законе»? – спрашиваю я.
- Да…так… Ты его совсем не знаешь. Это теперь уже не так важно. – Увертывается он от прямых ответов, боясь сболтнуть что-то лишнее.
Через Сережу, священники пытаются меня предупредить, чтоб я не вел с уголовниками никаких разговоров. Сережка, я понял, должен подсказывать мне, как вести себя в Лавре. Я не должен рассказывать, кому попало: о своей жизни. Исповедоваться, можно только в храме.
- В таких отстойниках, собираются обозленные жизнью люди, в большинстве своем, имеют продажные душонки, – говорит Сережка, не понаслышке знающий подноготную монастырской возни.
Над всей этой пестрой толпой выпавших из жизненной колеи людей, монахи, приставили руководителем, послушника Геннадия.
Геннадий, - плотный и высокий мужик, - с окладистой и немного поседевшей бородой, уже оттопыренным из-под подрясника брюшком. Кожаная куртка, одетая поверх подрясника, делала похожим его на настоящего бандита. Он и был таковым: на Троещенском рынке (если верить молве). Здесь он, якобы, замаливал грехи своей бурной молодости.
…Каждое утро, ровно в восемь на хозяйственном дворе, за Трапезной (корпус 52), послушник Геннадий подвигает каждого на труды праведные. И строго следит за их исполнением.
Трудники его, справедливо, побаиваются.
К бандитам, – даже к бывшим, - наш народ питает особый пиетет. Так уж сложилось. В лихие 90-е, они завоевали себе непререкаемый авторитет.
…Мы добросовестно очищаем Лавру от грязи. Красим заборы. Чистим Галерею, ведущую от Ближних пещер к Дальним. Убираем склоны от прошлогодних листьев. Разгружаем мусорные баки...
По обильным остаткам трапезы можно узнать многое о жизни в Лавре. Содержимое баков, больше всего рассказывает о закрытой филии ФСБ. Много пустых бутылок из-под вина. Встречаются - из-под водки...
«Кто эти женщины, закутанные в черное, вечно толкущиеся здесь? Почему они отираются возле монашеских келий? Паломницы?» - Возникают вопросы. Мозг постоянно грызут какие-то смутные сомнения, относительно святости проживающих здесь церковников.
Женщина инстинктивно тянется туда, где есть власть и деньги. Природа заложила в ее нрав, способность мыслить в том направлении, чтоб явить миру свое устойчивое потомство. Власть и деньги сильно помогают ей в этом. И, чем больше власти и денег сосредотачивается в конкретном месте, тем красивее и породистее выглядят женщины.
Блеск и древность Лавры привлекает к ней толпы западных туристов. Туристы сорят деньгами. Монахи, нарушая обет не стяжательства, живут в роскоши и покупают дорогие иномарки.
Рядом с нашим корпусом строятся новые здания для ее начальства и вместительные гаражи.
В пост, естественно, мы потребляем постную пищу. Каши, как говорится, «от пуза». Этой пищей после тяжелой работы наесться практически невозможно. Многие готовят себе еду отдельно, в кельях. Жарят картошку. Возле них харчуются и вездесущие тараканы. Никакие звоны лаврских колоколов не в силах отвадить этих насекомых.
За мной здесь пристально следят. В чем я сразу же и убедился. Они сразу же проверили мой дорожный дипломат. Почитали все мои публикации.
Вечером, Василий пригласил меня в свою келью. Представляете себе, открывается дверь-шкаф, – а за ней небольшая, уютная келья, которую он делил с каким-то иноком с России. Там стоит двух ярусная кровать. Имеется небольшая библиотека.
- Читай, - сказал он, показывая мне на корешки своих книг.
За дверью послышалась пьяная брань, направленная в мою сторону.
- Не лезь, - попросил меня, Василий, разминая суставы.
Я понял, что это: провокация. Я не чувствовал за собой, никакой вины. Не думаю, что мой интеллигентный вид мог кому-то сильно помешать (как и умение сохранить достоинство, при любых житейских обстоятельствах).
После чего, Василий вышиб дверь ногой и тут же, в передней келье, завязалась какая-то нелепая возня. Слышны были только отрывчатое сопенье, стук и грохот роняемых на пол предметов...
В этот момент я отчетливо понял, что скоро отправлюсь отсюда «в мир».
«Поеду, - думаю, - в Россию. В этом бардаке, монахом мне никогда не стать. Загублю только остатки доброй веры в себе. Я, всего лишь, странствующий философ. Литератор. Мне надо книжки писать, - а не возится с этой ордой».
- Я отправляюсь в Россию, - сказал я послушнику Геннадию. – Мне было хорошо у вас. Я выздоровел душой и телом. Здесь хорошая аура!
- Не говори «аура», - просит бывший злодей. - Так могут сказать только «сектанты». Надо говорить: «сошла благодать Божья». Я знаю, что говорю. Я сам был бандитом. Доходило дело до наркотиков... Покаялся, - и на меня снизошла благодать Божья. Побудешь, еще?..
- Не могу, - отвечаю, - Надо, уезжать…
- Может, поживешь до Пасхи? Нет никого, на кого можно положиться в работе.
- Не могу, - настойчиво, сказал я.
- Не смею тебя задерживать, - говорит послушник. - Удачи тебе в делах. Документы можешь забрать у послушника Евгения. В 98 корпусе.
На следующий день, должно быть вербное воскресенье. Все баки на кухне, были забиты пеленгасом. У этой рыбы: жесткая чешуя и приплюснутые, уродливые головы. На столах еще лежали  - огромные,  черные туши сомов.
Вечером, в нашей трапезной, на столе, появилась небольшая мисочка, наполненная соленой тюлькой…
Перед самым отъездом, я сделал осмотр самых пещер. Поводить меня, вызвался мой дружок - Сережка.
Мы смотрели на нетленные мощи Григория-чудотворца, Онуфрия - молчаливого, Саввы - богоугодного и многих других...
Гроб Нестора-летописца я оставлял почти с родственными чувствами. «Преподобный отче, премудрый наставнече и благолюбезне подвижниче Несторе Летописце…». - Я шепчу эти слова, словно творю настоящую молитву.
У гроба Агапита, – легендарного лекаря, - можно попросить здоровья. Оно очень пригодится в новой жизни.
У гроба Ильи из города Мурома задерживаюсь. Неужели тот самый? Размеры вполне приличные для того времени 1 метр 80 сантиметров…
После всех этих погружений в глубину веков, я считал себя уже настоящим пилигримом, подготовленным к дальнему странствию.
Затем, Сережка, отправился за просвирками. Спев в пекарне своим грудным, бархатным басом какой-то псалом, получил от послушника-хлебопека ведро пресных хлебцев.
Мы обедали, сидя на скамейке под древнею липою, возле самого входа в Дальние пещеры.
В это время в трапезную прошествовала, быстрым шагом, шеренга монахов. Только рясы заворачивались. Подле них, капралом, шествовал известный певец Иво Бобул.
Ровно через час, певец вышел на аллею. Ладная фигурка его, еще долго маячила на дороге, ведущей: от Дальних пещер, к стенам Верхней лавры.
…Утром следующего дня, я уже подъезжал к Москве…

24 апреля 2005 года.


ДВАДЦАТАЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается:
«О дороге в Тюмень, когда я ехал на заработки…»

Мой попутчик в поезде, - молодой, приятной наружности москвич, едущий с Киева, - купил мне постель на свои кровные наши украинские гривны. Я уезжал с Украины надолго, в Тюмень – как потом выяснилось, - эти самые гривны мне были нужны (не больше чем зайцу стоп-сигнал), я энергично истратил их в Киеве; все до копейки. Москвич знал уже, что я еду на заработки. Дорогою он утешал меня своими разговорами:
- Все будет хорошо. Ты найдешь себе работу.
Россию, я так понял, надлежит осматривать с Москвы. С Москвы здесь начинается многое. Если, не все…
В Москве, как в огромном зеркале, отображается все великолепие этого громадного государства, его блеск и нищета. Огромное - в ней безмерно увеличивается; малое – мельчает, создавая, в свою очередь, тот серый фон, в котором бесследно растворится все, подобно песчинкам в бескрайней пустыне. Москва – великодержавная, у нее есть свой неповторимый характер, своя харизма, свой крутой нрав. Каждый штрих России, она вобрала, развила до совершенства и воплотила в себе. Вся бесконечность России, так или иначе, представлена в Москве. Поражает, в первую очередь, ее имперская огромность...
Москва торопится мне навстречу, зовет, манит и присматривается, как бы изучая меня изнутри, и учит по-новому. «Она - незавершенное во времени и пространстве событие мирового масштаба», - как всегда, вмешивается в мой разговор с Москвою, поэт, живущий во мне.
Москва огромной глыбой наваливается на меня. Давит психику, в своих каменных объятьях. Я не могу спокойно вздохнуть до тех пор, пока внутреннее и внешнее давление во мне не уравновесится. Я боюсь, что от быстрого погружения в ее стихию, во мне может вскипеть азот, как от погружения на океанскую глубину. Этот дискомфорт и отторжение я чувствую в себе еще какое-то время после приезда.
Уже на дальних подступах к Москве, я ощущаю все это. Я начинаю понемногу волноваться, как и перед первым свиданием. Я давно не сплю, стою в таборе, готовлюсь к новой встрече с ней. Москва для меня, как первая любовь, с которой у меня так и не сложилось в жизни.
Всякий раз, попадая в Москву, я холодным своим рассудком не перестаю восторгаться ею. У нее своя судьба - яркая, красивая, державная.
Москва для меня навсегда будет чужой столицей. Я – украинец. Я приехал сюда искать работу. И этим все, - я думаю, - будет сказано…
Все эти мысли, скорее всего, служат мне вазелином для безболезненного вхождения в роль «россиянина». Мне предстоит жить здесь, на нелегальном положении, довольно-таки длительное время.
Я пытаюсь настроить себя на новый лад. Короче, вхожу в новый для себя режим.
Попадая в этот великолепный город, я быстро справляюсь со своими делами, - и сразу же спешу удалиться от него на безопасное расстояние. Чтоб не оставалось никакого силового притяжения. В Москве я никогда не жил. В Москве, у меня нет никаких знакомых. Только холодные камни брусчатки на Красной площади, только они, как и у всякого приезжающего совка, который обязательно спешит сюда по старой памяти, вызывают ностальгию. Да еще большой кусок Тверской улицы - до памятника Пушкину. Куда прихожу всегда, когда приезжаю в Москву.
…В одиннадцать часов вечера я сижу в плацкартном вагоне поезда уносящего меня в далёкий город Тюмень. Ко мне снова возвращается ощущения бесконечного пространства, которое жило во мне во время приснопамятного Союза.
До Нижнего Новгорода в нашем отсеке поселилось две девушки.
Очевидно, они приезжали покорять великую столицу.
Волосы в одной были заплетены во множество мелких косичек. На ней был экстравагантный лоск новогодней праздничности. Длинные тонкие дриады вились, как змеи на голове Горгоны. Джинсы в обтяжку; с каким-то немыслимым рисунком. Она всецело приковала к себе общее внимание мужской части вагона. Проходящие мимо нее мужики заговаривали к ней; помогали рассовать по верхним полкам ей вещи. Девушка привычно пользовалась незнакомыми мужиками, как частной собственностью. Она была открыта всему миру, доступна и одновременно загадочная. Она представляла какую-то современную группировку молодежи. Я в этом слабо разбирался. На ней было все накручено, висели какие-то амулеты и тотемы, очевидно, это имело какое-то свое название, как и все эти косички, джинсы, еще что-то там.
Ее подружка, выглядела просто «простушкой» по сравнению с ней. И давно уже смирилась со своей ролью.
В Нижнем Новгороде, ночью, они оставили вагон. Вагон будто сразу же опустел на половину.
Мужики успокоились; тестостерон в них, очевидно, тоже пришел в норму.
Начали проявляться лица других пассажиров. За окнами вагона пришло новое яркое утро, весны 2005 года.
Рядом со мною женщина с Донецка: едет до своего сына в Нижневартовск. «В Вартовск»,- говорит она. Сын работает там, на буровой. У него в Нижневартовске семья. Едет повидать внуков. Денег на дорогу ей выслал сын. Когда говорит о старшем сыне, лицо ее излучает спокойную уверенность. Тут же вскользь вспоминает, что у нее есть и другой сын – младший. Ее беспокоит его судьба. Он живет вместе с нею на Украине. Откапывает на заброшенной свалке лом цветных металлов; сдает; на эти деньги и живет. Одно утешает женщину, что в советское время там много «захоронили» цветного лома, «всем хватит надолго».
- Некоторые люди у нас справляли свадьбы своим детям на эти деньги, - сказала женщина, и с горечью в голосе, добавила: - Такую страну развалили. Все было. Все ее боялись. Считались тогда с нами. А теперь никто с нами не считается. Мы бедны, как церковные мыши. Ездим по заработкам. Копаемся на свалках.
Для меня, собственно, Советский Союз не сделал ничего хорошего. Я работал в геологии, обживал какие-то глухие медвежьи углы, без каких либо шансов когда-нибудь получить человеческое жилье. Мерзкая еда в тамошних столовках. Бесконечные очереди за едой в магазинах, если там вообще что-то можно было застать после работы. Короче, я с ней был не согласен, но предпочел отмолчаться. Она, наверное, сама это поняла, и больше не занимала подобными разговорами...
Другой сосед мой по отсеку оказался благополучным бизнесменом, который держал вместе с компаньоном аттракцион, в одном из парков Екатеринбурга. Друг его разбил по пьяной лавочке иномарку. Вот и пришлось ему добираться до столицы в поезде.
– Завтра у сына день рождения. Ему очень понравился велосипед, который показали по телевизору. «Купи, - говорит, - папа». У него от рождения плохо с ножкой. Ему нужен велосипед особенной конструкции. Чего только не сделаешь для любимого дитяти? Вот, поехал в Москву, купил. Утром он проснётся, – а во дворе стоит велосипед. То-то радости будет у ребенка! Он теперь сможет кататься, как и все ребята. – Принялся объяснять мне суть своего вояжа в столицу, екатеринбургский бизнесмен.
На полустанках бизнесмен покупал вяленую рыбу и пиво. Увидев, что я стеснен в деньгах, начал предлагать и мне.
Конечно, я отказывался, сколько мог; не хотел злоупотреблять его гостеприимством. Гордость не позволяла мне кормиться за чужой счет. Я вез с собою целый батон хлеба и килограмм колбасы. Двухлитровая пластиковая бутыль хлебного кваса заменяла мне все мокрое и прохладное.
Узнав, что я еду на заработки, бизнесмен сказал:
- Может тебе повезет, и ты найдешь там себе работу. Хотя, я знаю, что с этим сейчас трудно везде.
Я-то, ехал с бухты-барахты, слабо представляя, куда я попал. Это была уже совсем другая Россия; не та, к какой я привык в свое время. А бизнесмен-то в ней жил. Он хорошо здесь ориентировался, мог догадываться, что меня ожидает уже в самоё ближайшее время...
Да, я выходил в тамбур, присматривался к ней. Уже за Котласом пошла какая-то глухая таежная местность, с редкими вкраплениями таёжных городишек, каких-то неясных поселков и забытых Богом и людьми, деревень.
Лишь на редких перронах все так же шла не бойкая торговля детскими игрушками да незамысловатой снедью. Это и была, насколько я понял, та настоящая, кондовая Россия, на встречу с которой я прибыл из далекой Украины. И чем дальше этот поезд погружался вглубь ее, отъезжая от Москвы, тем ее присутствие ощущалось все больше, и больше...
Я все внимательнее вглядываюсь к таёжной азиатской взлохмаченности и непричесанности ее неказистого быта. К поваленным и дряхлым огорожам; к старым, разрушенным штакетникам. К деревушкам, промелькнувшим где-то вдалеке, за вагонным окном. Они и выглядят как-то потерянно на огромном пространстве, словно какая-то неуместность, чуждая этой девственной природе. Стоят себе на пригорке и греют бока на теплом весеннем солнышке, как междометия какие-то. Я начинаю принюхиваться к ее запахам, которые врывались в вагон на каждой остановке. Что же это теперь за зверь такая, эта Россия? Какая она? Теперь я в ней только иностранец, гастарбайтер. Взгляд иностранца; взгляд со стороны...
С каждой сотней километров, ее тайга становилась все дремучее. Поезд мог уже часами ехать среди деревьев. День и ночь пронзал это бесконечное пространство. Его неустанный бег по таёжной пропасти, казался мне в эти минуты какой-то обреченной на провал авантюрой ведущей куда-то в никуда. И сама Россия теперь раздражала меня своей хронической дремучестью и этой своей вечной неустроенностью. Огромность ее косматой туши, этой космической величины и ее немыслимая протяженность возбуждала теперь во мне какую-то враждебную зависть, и особый, необъяснимый страх перед нею.
Только на Урале стало как-то попускать. Косяками пошли роскошные дворцы перед каждым сколько-нибудь значительным городом. Загородные дачи похожие на вилы состоятельных миллионеров. Эти великолепные дворцы могли только присниться родителям их нынешних владельцев. Так промелькнули Челябинск и Екатеринбург. Ночью поезд покинул бизнесмен. Следующим значительным городом должна была стать Тюмень...
Я поспешно прощаюсь со своими случайными попутчиками. Спасибо им за ту ненавязчивую откровенность, с которой бывают только случайно познакомившиеся в поездах за дальнюю дорогу попутчики. Мы теперь многое знаем друг о друге. Мы все уже рассказали. Или почти все то, что посчитали нужно сказать друг другу. Никто с нас не будет за это в претензии. Такая уж она есть, дорога. Они тоже, я вижу по лицам, благодарны мне.

           13 марта 2006 года.


ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается о том:
 «Я остаюсь в Украине, чтоб бороться и побеждать…»

Еще год назад меня не покидали мысли, рожденные от глубокого осознания того, что, имея под рукой клочок пахотной земли, где-то в глубинке, в селе на берегу тихой полноводной речушки, можешь легко прокормиться плодами рук своих.
Здесь уместно было б вспомнить еще раз, легендарного императора Диоклетиана, который ради этого богатого удовольствия, бросил некогда напыщенный и гордый Рим, после чего отправился жить в свою деревню. А когда его верные подданные, в которых, после реформаторского правления императора многое, мягко скажем, не ладилось, явились к нему с просьбой, чтоб вернуть умудренного опытом императора на трон, - этот Диоклетиан, отказал посланцам Великого Рима, сопроводив свой мудрый отказ, такими словами: «Вы бы посмотрели, какую я капусту вырастил?».
После того, как вкусил плодов от трудов своих праведных, я тоже пришел к однозначному выводу, что в чем-то он был весьма прав, этот странный римский император, Диоклетиан.
Какие только ароматные яблоки наливались каждый год в моем саду. Чудесные пипины: Черненко и шафран; снежный кальвиль; папировка (белый налив); бельфлер-китайки; путилка; донешты; антоновки...
23 яблони! В речке Сейм ловились на жерлицы еще огромные щуки. Нет, и вправду, всего лишь год назад, я получал от жизни полное удовольствие, которое смог по настоящему оценить, только уехав оттуда, с этого райского уголка.
Из своей хаты, я создал небольшую творческую лабораторию. Литературные тексты печатались в столице…
Только садовой земляники у меня имелось около двенадцати соток. Ягоды которой, ценились на конотопском базаре. На выручку от этих продаж, с учетом материной пенсии, мы безбедно прожили многие годы. Надо учитывать и то обстоятельство, что в добитом до ручки колхозном селе 90-х годов, брошенные на произвол судьбы колхозники не имели никаких заработков.
….Я всегда привык жить самодостаточной личностью…
От меня требовалось лишь то, чего никогда не допустит творческий человек. Я должен был выглядеть, в глазах «колхозной фронды: одиноким, несчастным и всеми гонимым человеком. Только ради этого, меня пытались «опустить» в бесподобном коррумпированном конотопском суде. Не раз устраивали облавы, с помощью бандитов. Пытаясь вывести меня из равновесия, регулярно обстреливали хату, в которой жила слепая учительница.
…Итак, год назад я появляюсь в Киеве, на Печерских холмах...
…По Мариинскому парку, слонялись посланцы донецкой мафии. На натянутых между деревьев холстах, болтаются начертанные надписи: «Свободу Борису Колесникову!» и «Борис, ты прав!». Бред, какой-то…
После «Оранжевой революции» - эта битая публика, старалась уже не включать в свои политические игрища, социально близких к ним уголовников.
С этого поражения, они вынесли то, что от воров, которыми так славится Донецкий край, будет им мало проку.
За это время, чекисты на местах провели очень активную пропаганду против участников Майдана. Это принесло свои неоспоримые плоды!
 Год назад, в первую ночь после появления в Киеве, они даже разрешили мне ночевать возле их политического лагеря, на скамейке.
- По одежде видно, что не бомж, - рассуждал при мне комендант палаточного городка. - Позволяем переночевать на скамейке рядом, чтоб наши дежурные смогли ночью присмотреть...
…Утром я отбыл в Лавру, а оттуда - в Россию (в Тюмень). И, только уже через год, я снова смог вернулся (теперь уже надолго) в Киев...
…В Мариинский парк, уже очистился, от политической шелухи...
В Приемную президента (Шовковична, 12), я, пожаловал в тот момент, когда мне было ясно: никому никто не нужен, как здесь, так и в пределах этого государства (как и во всех прочих государствах).
Еще во времена предыдущего президента, мною была плотно утоптана дорога на Печерские горки. Подобные вояжи, помогли мне избегнуть наихудшего развития событий.
При нынешних же хозяевах, занявших эти роскошные апартаменты, я получал лишь необходимый опыт для этих «Записей...».
Просителей, как правило, приводили самые наболевшие вопросы. Везде отвергнутые, заблудшие люди, мыкались со своим горем. Это был отстойный пункт, куда их сгоняли чиновники. Все эти неисправимые правдоискатели сочиняли за столами свои «никчемные» жалобы, которые никогда вдумчиво не читались. Чиновники вяло реагировали на них банальными отписками. (Как правило, ведя переписку в рабочем порядке и с теми начальниками, на которых направлялись эти жалобы).
У каждого правдолюбца, после этой возни, скапливалось целые кипы отписок с гербовыми печатями (аккуратно подшитые, собранные в отдельные папочки). Не понимая, что расчет брались только разработки сотрудников органов, которые связаны в единый коррупционный клубок. 
Принося сюда каждый раз челобитную - они важно раскладывали свою боль на казённых столах. Со стороны этот процесс смахивал на какой-то обязательный ритуал.
Они знавали всех чиновников; вплоть до отдельных черт их характеров. Живо передавали опыт общения с принимавшими их здесь начальниками.
Скопище, ставших бесполезными для общества людей, было чем-то похоже на симпозиум (слет, конференцию, собрание) каких-то белых ворон (интровертов, социопатов).
Вот пункты обозначенного им чиновниками замкнутого круга: Приемная президента, Генеральная прокуратура, Министерство внутренних дел, Приемная Верховного совета, Уполномоченный по правам человека.
Этот круговорот людей в бюрократической системе продолжался, судя по кипам бумаг с гербовыми печатями в их папках, уже не один год. Люди годами крутились, белками, в чиновничьем колесе.
Выхода из этого лабиринта, даже не просматривалось. Каждый со своим горем, с болью в сердце. У кого-то убитые в милиции дети, близкие люди, потеряно жилье, имущество. При этом, все улики старательно уничтожены, правовое поле зачищено до блеска в милицейских отчетах.
Это была откровенная месть чиновников за какую-то несговорчивость. За то, что они оказались: не в том месте, и не в то время.
Доведенные до отчаяния случайные обыватели, нечаянно запутавшиеся в сетях бюрократической системы, которая никогда не признавала своих ошибок, обреченно оббивали пороги этих заведений. Здесь свои жулики, встречая их, смеялись им в лицо, дежурными отписками чиновников.
Чиновники на местах (прокуроры и судьи), всегда ходили под высокой эгидой, тех же: генерального прокурора, верховного судьи, министра внутренних дел, и, в конечном счете, ставшего президентом Ющенко, который грозился на революционном Майдане, всех этих бандитов придавить к ногтю.
Среди этих несчастных, правда, затесалась еще одна категория граждан, которым, явно, скучно было дома. Это изобретатели: перпетум мобиле - вечного двигателя.
Эти, тоже – сюда (предполагаю, что они являлись сюда с определенным заданием: довести критическую ситуацию с произволом, до естественного абсурда, когда жертвы, психологически, начнут сравнивать себя с этими несчастными).
Встретил я там одну женщину, которая навела меня на эту мысль. Ей откуда-то стало известно, что американские ученые в 2003 году открыли в человеке наличие «крысиного» гена. Ученые, оказывается, ломали себе голову: откуда этот ген мог бы узятся? Женщине вдруг открылось видение, что это: «большой секрет природы»! Она начала подробно описывать сей феномен в толстой тетрадке, и теперь привезла манускрипт из Днепропетровска.
- Ты, думаешь, бабка совсем спятила на старости лет? - Задает она вполне здравый вопрос, листая свой кондуит наслюненным пальцем.
- Ну, что вы? - Подстраиваясь под ее тон, пытаюсь сделать свое лицо удивленным (И как вы могли такое подумать, коллега?). - Об этом гене я знаю давно! – Важно, заявляю я. - Конечно же, в человеке много чего от настоящей крысы. Он так же плодовит и вороват, как этот грызун. Ворует даже у себе подобных. Структура построения общества, такая же, как у него. Ненавидит и третирует более слабых. Сейчас, меня волнует другой вопрос. Может эти повадки, крыса приобрела в человека? – спрашиваю я.
- У меня еще много открытий! – Прихвастнула бабка.
Бабушка - явно больная на всю голову. Все ее «открытия» тянут на какую-нибудь Шнобилевскую премию...
После нашего разговора, я пришел уже к ясному выводу, что подобных Кулибиных, приглашают сюда специально, чтоб сбивать с пути истинного людей, решительно настроенных на бескомпромиссную борьбу с обнаглевшими чиновниками. Это, конечно же, не царские забавы в стиле Ивана Грозного. Тогда на посадских людей, явившихся к царю с челобитными, натравливали лютых медведей, которых специально держали для жутких утех кровожадного царя. Нынешние нравы позволяют царедворцам развлекаться совсем по-иному. Эта женщина явно была приглашена, чтоб увеселять народ.
...Я беседую с чиновником. На плечах пиджака у него я отчетливо вижу предательскую перхоть. Моя наблюдательность, как всегда, не подводит меня. Перхоти очень много. «Все-таки после Майдана здесь многое поменялось, - сверкнула невольная мыслишка. - Правда, не в лучшую сторону»...
Я припоминаю, как пару лет назад, я впервые переступил порог этого чистилища. Здесь встречались молодые ребята-чиновники, в безупречно сидящих на них новых костюмах. Они были хорошо обучены этике поведения с посетителями.
После Майдана, качество чиновничьего материала, заметно ухудшилось.
Чиновник просил меня подождать несколько дней.
К чиновнику, конечно же, стекается информация с мест охоты на людей.
Какая придет информация, - я мог только догадываться. Как правило - это уже дружный хор специальных агентов, противопоставленный писку затравленной жертвы.
Выходя, я стал свидетелем сценки, характерной для этого времени.
- Пустите меня к президенту! Я стояла на Майдане! – Разгневанная женщина, пытается прорваться к чиновнику. Петь ей преграждает рослый охранник.
- Не надо орать! – Кричит стражник.
В коридоре появляется чиновник.
- А другие, в это время, хлеб пекли и детей растили, - спокойно, отвечает он женщине. - Еще не известно, чем вы занимались на Майдане? Может, служили там провокатором.
- Не долго вам осталось жировать. За вас никто больше не проголосует и на Майдан не выйдет, – устало, говорит женщина, заканчивая дискуссию.
…«Петлять надо с этой страны! И как можно быстрее! Рвать когти сейчас же! Сию же минуту! Не откладывая в долгий ящик!» - Заражаюсь от этого разговора, внутренней истерикой!..
...Очнулся далеко, в Фастове, на железнодорожном вокзале...
...Время движется медленно...
Беру билет на Житомир, и ужинаю салом на скамейке рядом с вокзалом, между делом, рассматривая стоящий на перроне исторический паровоз, как памятник какому-то памятному событию на Украине начала бурного ХХ века.
После чего (изучив висящую схему путей сообщения), меняю билет: на Хмельницкий. Оттуда ближе к вожделенному Западу, с его юриспруденцией и правами человека.
Я плохо ориентируюсь в этих путях-маршрутах. Внутренняя истерика закончилась, и мозг работает в нормальном режиме.
Ожидая электричку «на Хмельницкий», я уже не уверен, что мне надо спешить в этом направлении. Я склоняюсь к мысли, что надо возвращаться в Киев, чтоб продолжить борьбу с режимом.
В голове проясняется совсем, когда я близко, перед собой, увидел красивую девушку. Та, засунув ладошки в рукава, выразительно смотрела на меня.
Почему на меня, сорокапятилетнего мужика? Прежде чем посмотреть на нее, красивую, сидящую напротив, я ощутил на себе ее взгляд, и, вдруг, безошибочно знал, что мне уже не надо отсюда никуда стремиться, что везде меня ждет одно и то же, а может быть, и того – хуже. Надо оставаться в Киеве, чтоб бороться дальше. Во взгляде девушки, я увидел подтверждение правильности данной мысли.
В это время, девушка показывала мне кисть руки, на которой были недоразвитые маленькие пальчики на одной руке. «Девушка стесняется своего уродства, - догадаюсь я. - С ее-то красотой, - это даже и не уродство». Я мог бы каждый день их целовать, если б мне выпала такая честь. «Все, - решил я, - никуда не еду. Надо бороться за свое счастье». И, - пошел сдавать свой билет.
... В Киеве я начал свою борьбу с того, что объявил сухую голодовку, и пять дней ничего не пил и ничего не ел, находясь перед зданием Верховной Рады.
Потом, в Министерстве внутренних дел (есть оказывается и такое) невнимательно слушал, как какая-то пигалица, зачитывала мне мои же права, которые гарантированы своим гражданам.
Глядя на эту молоденькую девушку (канцелярским голосом вещающую мне мои права), умудренный горьким жизненным опытом, человек, осмысливал тот факт, что кто-то же из чиновников позаботился о том, чтоб она работала здесь. Кем она ему была: любовницей? Дочерью?
Жизнь приучила меня думать этими категориями потому, что другие примеры - просто еще не встречались в коррумпированном государстве.
…В целях самосохранения для дальнейшей борьбы, я аккуратно выхожу из сухой голодовки…

17 марта 2006 года.


ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается о том:
 «Как я второй раз попал в Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру…»

С России я вернулся, ровно через год.
Явился перед ясным взором водянистых глаз послушника Геннадия, явно подобревшего за этот год. Его животик, еще больше выпирал через кожаную тужурку, наброшенную поверх нового подрясника. На голове у него, красовалась кожаная кепка, через отверстие которой, выглядывал седой «лошадиный» хвост его волос. Нижнюю часть лица закрывала роскошная борода, в которой явно добавилось проседи.
- Найдешь «Мудрого», он тебе подыщет место для проживания, - сказал послушник. – В тех кельях, наконец-то, навели хоть элементарный порядок. А то уж дошло до того, что такой, там «бомжатник» развели!
«Мудрым», оказался: тот самый Толик, который упорно метил, - если не изменяла мне память, - в настоящие монахи. Желание давно уже превратилось в этом обывателе, в навязчивую идею-фикс.
За этот год, он стал здесь, каким-то, подобием настоящего колхозного бригадира. Гордыня, превалировавшая в его характере, выпирала наружу всеми углами его непростого характера. Шило в мешке, не утаишь!
Он отпустил себе густую бороду. Волосы на голове, как и все послушники, собрал в конский хвост. Носил он уже старый, хоть застиранный подрясник. Жил он отдельно, в той самой келье, в которой раньше жили бывшие уголовники. Он окружил себя сподвижниками, создавая вокруг себя настоящий орден.
…Я думаю, и в родное село, он приезжал уже, как архимандрит, какой...
Недаром же он выбрал себе прозвище - «Мудрый»! После своей кончины, я думаю, он мечтал оставить свое тело потомкам в Ближних или Дальних пещерах...
Он, постоянно, не забывал повторять: «Я в Лавре сделал (следовал длинный перечень дел, которые он, якобы, сам выполнил в Лавре). Поднял колокол на звонницу…
Я видел в его обществе  Сергея, - лысеющего парня лет 27, - которого он определил своим «апостолом».
Вечером они, отправлялись к послушнику Евгению, учить каноны. После этого, Толик еще долго не мог никак успокоиться. Из его кельи, то и дело, доносилось:
« - А я, ему, говорю... Он меня не так понял... Разве в святом писании так сказано? Он ничего не понимает…
Этот святоша прикинулся, что меня совсем не узнал. Эта странная амнезия, тем не менее, не помешала ему выбрать для меня, самое плохое место для проживания.
Он поселил меня у самой двери, на самой хлипкой и скрипучей кровати.
Состав «трудников» за год, практически, полностью поменялся.
В кельях, действительно, стало намного чище. Стали чаще менять белье. Кучи новой одежды. Какие-то совершенно неношеные вещи...
Только на тумбочках и подоконниках, не взирая на звон «чудодейственных» колоколов, суетились вездесущие тараканы.
В первый день, «Мудрый» сказал мне, что вечером «явится тот, кто всех нас построить».
Явился Василий. Внешне, он сильно изменился. На осунувшемся лице, по хищнически, обозначился орлиный, гуцульский нос.
В келье он давно уже жил «воровской семьей», с бывшим бандитом (с лицом херувимчика), Сергеем, и каким-то алкашом из Краснодарского края - Володей, - работавшим водителем грузовика.
В трапезной, эта компания, давно уже не появлялась. Брезговала. Провизию им, доставлял шофер.
Я постоянно искал в Киеве работу. Мне долго не везло. Если я находил работу, то не было сколько-нибудь приличного жилья, - или: наоборот. Меня грела надежда, что в самое ближайшее время, мне удастся, все же, покинуть этот бомжатник.
Я уже отказался от выгодной работы в самой Лавре.
- Трудно найти себе помощника, - сетовал, мне бойлерщик Сергей. – Однажды, взял этого бандита. Так он стал пальцы веером распускать...
У койки жил какой-то убогий россиянин. Молчаливый, и угрюмый, зело. Не в этом дело. Несмотря на свое убожество, он ненавидел Украину, на каком-то пещерном уровне. Он сделал для себя открытие, что: «Украина – это окраина России».
Вечером Василий пригласил в эту келью своих знакомых, которые писали стихи. Бывший послушник рассказал какие-то легенды о чудодейственном изгнании бесов. Слушали записи авторских песен…
…Я не обнаружил в себе желания выступить перед ними.
Что я им мог рассказать? Что роль литературы давно уже низведена до роли профессорской забавы? Что этим занимаются теперь все, кому не лень! Журналисты, министры, депутаты, футболисты, колхозники и даже грамотные домохозяйки с высшим образованием. До нормальных писателей - дело не скоро дойдет. Тогда я был увеерн, что с творчеством, в этой стране, давно покончено.
После этого Василий обиделся на меня...
После работы я все еще отправляюсь к Дальним пещерам...
По дороге, я заходил к совсем еще молоденьким художницам, которые ставили свои мольберты, на возвышении, возле Духовной академии. Так, чтоб видны были роскошные купола Свято-Успенского собора, большой купол Трапезой церкви и непревзойденную звонницу Шеделя. Они изображали дорогу, ведущую: от Дальних пещер, к Верхней лавре.
На дворе стоял март месяц, и на холстах этих юных див, еще было очень много серых и темных красок. В вечерние минуты, небо над золотыми куполами церквей, озарялось светом заходящего солнца...
После чего я отправлялся ко входу в Дальние пещеры. Садился на скамейку, напротив аркады поддерживающую холм, на котором была возведена чудесная церковь Рождества Богородицы в стиле украинского барокко, и великолепная, устремленная ввысь, звонница Ковнира.
…Несколько лаврских котов активно преследовали серую кошку, забравшуюся под роскошную иномарку.
Коты вожделенно следили за всеми ее перемещениями. Гладкая шерсть на них лоснилась (утром я видел, как возле дверей трапезной, они уплетали требуху огромной щуки).
…Коты чем-то напоминали мне упитанных, лаврских монахов…
…Я еще успеваю подняться по высоким ступенькам к церкви Рождества Богородицы, побродить между ухоженными могилами, в которых покоятся какие-то российские генералы.
После чего, возвращаюсь, чтоб вовремя попасть на ужин.
Высокая женщина (в черном), кормит знакомую кошку. Перед ними, уходящим полукругом, сидят жирные лаврские коты.
- Ишь, какие наглые, – говорит женщина, когда я прохожу мимо. В ее глазах, вспыхивает озорной огонёк.
…Скоро я подыскал себе работу, и навсегда покинул стены (не)святой обители...

28 марта 2006 года.


ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ЗАПИСЬ,
в которой рассказывается:
« О поездке в Москву 24 июня 2007 года…»

В Киеве, я сажусь в плацкартный вагон «ивано-франковского» поезда.
В опрятном костюме, я выгодно отличаюсь от рабочего люда, отбывающего на заработки в Москву.
Проводница, наметанным взглядом, изучая внешний вид, добродушно сказала:
- В такой одежде, садятся в купейные вагоны.
Я пожал плечами. Что на это скажешь? Что, таким образом, решил  сэкономить несколько заработанных, на копании канав, гривен?..
Рядом со мною, чета. Он – украинец; она – россиянка (встречаются еще и такие сочетания супружеских пар).
В нем проявляется настоящая порода украинца: крепко сбитый парень, лет тридцати. Она, я б сказал, что молодка выглядит совсем плохо; крепкая молодая женщина, на вид. Если б не приобретенное за многие века нашей зависимости от России выражение, изуродовавшее ее лицо. Оно брезгливо морщилась до самого Хутора-Михайловского.
Это было даже не лицо, в привычном понимании этого слова, - это была, скорее всего, маска, - личина, - которую она придумала сама себе, чтоб выгодно отличаться, пока гостила в Украине. С этого смазливого личика не на миг не сходила, такая гримаска: снисходительности. Создавалось стойкое впечатление, что своим присутствием в Украине, она сделала исключительное одолжение всем сущим украинцам.
Очевидно, что этот мужик военный, и служит, где-нибудь, у самого черта на куличках.
На таможне с нашей стороны, увидев у проверяющей ее документы девушки торчащую сзади резиновую дубинку, она, тоном заговорщицы, прошептала мне:
- Бьюсь об заклад, что она не умеет ею пользоваться.
- Можете спровоцировать ее, - подделываясь под ее тон, посоветовал я.
Мой провокационный совет ей откровенно не понравился. Не то, что мой российский выговор.
Утром, за вагонным окном, во всю свою ширь, открылись панорама российских просторов.
Вначале лета, все процветало буйным цветом. Бескрайняя даль, туманились малиново-сиреневой дымкой.
На холсте загорающегося дня, безраздельно властвовал фиолетово-розовый цвет. Куда не кинь оком, до самой Первопрестольной, нас провожал несравненный иван-чай.
…Вот и Москва…
В редакции популярного еженедельника, меня одарили книгами, в которых был перечень и краткие данные о российских авторах. Шовинистов среди них было так много, что книги получились толстыми и увесистыми.
«По дороге ознакомлюсь», - думал я, запихивая книги в свою сумочку (чтоб запихать их, пришлось вывалить все содержимое). Все необходимое, пришлось рассовывать по внутренним карманам пиджака.
Туда ушли: украинский паспорт, мобильный телефон, деньги, электронная карточка, на которую шла зарплата...
В сумочке, кроме книг с перечнем писателей с ксенофобскими взглядами, остался только кусочек сушеной чехони, записная книжка, электронная карточка для проезда в киевском метро… да еще чиненные - перечиненные мною очки в дешевенькой оправе.
…Фотоаппарат, я положил в отдельный полиэтиленовый пакет...
На знаменитой Красной площади, я фотографируюсь на фоне Кремля, Покровского собора (храма Василия Блаженного) и памятника Минину и Пожарскому.
Клацнуть кнопкою, я прошу бабушку. Она привезла, «познакомить с Москвой», своего повзрослевшего внука.
Попросила фотоаппарат, чтоб сфотографировать внука на фоне Спасской башни.
- Вышлете снимок, - просит она: - Может и я вам, в чем-нибудь, еще пригожусь?
Записываю адрес ее владимирской деревни, и отправляю записную книжку к шовинистической литературе.
– Вышлю, - говорю. – Не вопрос.
– А Вы-то сами откуда-то будете? – поинтересовалась бабушка.
- С Киева, - говорю.
Лицо бабульки поменялось в один миг, будто она увидела перед собой лицо живого фашиста. Впервые наблюдаю такого хамелеона!..
– Обязательно вышлю, - лепечу что-то, словно защищаюсь: – Даю слово.
Она не стирает со своего лица выражение враждебности. Лицо шовинистки», с каждой секундой,  все более затвердевало.
Приходит мысль:
«Здорово же построила их в шеренги, после «Оранжевой революции» в Киеве, российская пропаганда»!
 …«Ко мне не зарастет народная тропа». - К памятнику А.С.Пушкину, я прихожу всякий раз, как только приезжаю в Москву.
Вокруг монумента, на скамейках сидят москвичи, и гости столицы. Студенты и студентки. Некоторые - целуются. Кто-то, как я, просто сидит.
Я - гость столицы. Приехал сюда из сопредельного государства, и уже успел напугать имперскую суфражистку.
Захожу на Арбат. В переулке сидит какой-то парень. Перед ним картонка: «Подайте опохмелиться».
Прохожие посмеиваются, и дают деньги.  Какая-то женщина возле меня, тоже достает кошелек.
- Дам, ей-богу! За смекалку, не жалко! - смеясь, говорит она.
На Арбате, внимательно разглядываю, покрашенную и игрушечную Русь. Все эти ложки и матрешки…
А вот и картина художницы, на которой видна фиолетово-розовая даль!
- Иван-чай? – Тычу пальцем в холст.
- Иван-чай! - Улыбаясь, отвечает художница.
…Вечером возвращаюсь на Киевский вокзал...
Весь день на жаре. Очень устал.
Больше идти никуда не надо. Сил достает добраться только до буфета.
Покупаю пиво. Конечно же, это «Балтика № 7». Почему? Качественного украинского пива в продаже здесь все равно не отыскать. А к этой марке пива привык еще в Тюмени, на заработках. Вместо анчоуса, достаю с сумочки чехонь. Она плавала за мной весь день по расплавленной от жары Москве. Оторвал половину.
После выпитого, сажусь отдохнуть. Пассажиров не то чтоб много... они рассредоточены, небольшими островками, по всему залу.
Я один в своем ряду. Впереди сидит, какая-то странная парочка. О чем-то перешептываются. Обе особи - не русские.
После пива, меня начинает клонить в сон.
Просыпаюсь с неприятным ощущением: чего-то произошедшего. Чего-то не хватает? Ага, вот… Нет моей сумочки. Кто-то приделал ей ноги?
С нею ушли мне подаренные в редакции книги, с подробным перечнем многих российских ксенофобов! Я с ужасом подумал, что было б, если бы я оставил там документы и деньги?..
Мне, стало быть, откровенно повезло. И, все же, неприятно...
Обидно, почему-то стало и перед той шовинистически настроенной бабушкой из Владимирской губернии. С записной книжкой, ушел ее адресок. Что она теперь подумает «о коварных хохлах»? Ладно, думаю, переживу и это.
До этого случая, меня никогда еще не обворовывал в дороге. Такое со мною, случилось первый раз. Старею?..
- У меня сумочку увели. Кого-нибудь рядом видели? – спрашиваю, обходя всех пассажиров.
Подхожу к сладкой парочке, что сидит впереди. Ее голова лежит у него на коленях.
- Сумочка у меня пропала. Не видели, кто взял? – спрашиваю.
– Жэна…савсэм балной, - отвечает парень.
«Они умыкнули, - по глазам, смотрю. - Кому же еще? Они рядом сидели и-таки, дождались пока я прикемарил, чтоб стащить».
К ним подходила толпа земляков (таджики или узбеки?). Они о чем-то оживленно говорили.
«Над кем они все хохочут? – Возникает вопрос. - Надо мной? – Окончательно утвердившись в своей догадке. – Больше некому воровать!».
Ухожу, чтоб побродить вокруг вокзала. Времени - навалом. Хочу купить на дорогу снеди. Навстречу - два милиционера.
- Покажи, - говорят, - документы.  - В России присутствует трагедия Чечни. Достаю безропотно. «Чечня затянула Россию в Средневековье, - оправдывая неудобства, думаю я: – Боятся террористов».
- Покажи мобилку? – спрашивает милиционер.
Показываю. Становится о ясно, что ищут поживу.
- У меня, - говорю, - сумочку увели?
Молчат. Возвращают мобильный телефон. Простенькая «Нокия» - воров не интересует. Они нацелились на одинокую жертву, силуэт которой, опрометчиво появился в пустоте пространства между торговыми рядами...
Вокзал, практически, опустел. Я нахожу это - слишком поздно…
Тороплюсь на перрон в каком-то нехорошем предчувствии. Перрон - пуст. Подхожу к милиционерам.
- А где Киевский поезд, который отправляется на 23.30? – Спрашиваю.
- Уехал, - говорит один.
На моих часах 22.40. До меня начинает доходить. Не перевел часы. Я живу «в киевском» измерении.
- Бери такси, может успеешь догнать, возле Калуги, - советуют милиционеры.
- Зачем? У меня есть деньги, - говорю я, стараясь не замечать насмешек.
– Тогда иди в кассу, сдай свой билет. Получишь какую-то компенсацию. Скоро будет скорый, на Софию. - Сказал милиционер.
В кассе, мне вернули 80 % стоимости билета. Остальное пришлось доплатить. Зато еду в купейном вагоне…
Короче, из Москвы я выехал только после полуночи следующего дня.
Со мной, до Брянска, едет какой-то парень с пивом. Я, серьезным тоном, начинаю рассказывать ему об утерянной сумочке:
- Представляешь? Сейчас воришки достают из моей сумочки книги. (Ничего иного там нет, если не считать кусочка вяленой рыбы). А раз уж они своровали ее, делаю я предположение, то обязательно будут читать. Вот они сидят себе, и читают…И, постепенно, начинают прозревать. Им становится стыдно за свою неудавшуюся жизнь. В них начинает просыпаться совесть. После чего им ничего не остается, как раскаяться в своем низменном проступке. Утром они все гурьбой, отправятся устраиваться на работу. Начнут усердно трудиться, чтоб честно зарабатывать себе на жизнь.
Парень не выдерживает, и начинает громко хохотать.
Успокоившись, таким образом, ложусь отдыхать.
...Просыпаюсь ранним утром...
Качаясь, и поскрипывая, бежит по рельсам вагон. В зашторенное белою занавескою окно, бьют ласковые солнечные лучи.
В купе - никого нет. Я лежу один, на чистых простынях. Мне хорошо, будто в детстве…
…Первый возделанный клочок земли. Это уже Украина… Иван-чай остался по ту сторону границы…
…В Конотопе, торговки, словно мухи, облепили вагон. Они занимались запрещенным промыслом...
…Милиционеры стараются «не замечать» этого нарушения закона. Торговки смело суют в окна вареную картошку, пироги, колбасу, огурцы, раков, рыбу, водку, пиво и минеральную воду. Милиция с народом, в одной доле.
Вытряхиваю с карманов остатки российской мелочи. Бренчат в окно последние рублики, в компании с гривнами. Обратно, достаю сытный завтрак.

26 июня 2007 года

1988-2008