Как я попал в Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавр

В церкви – смрад и полумрак,
Дьяки курят ладан…
Нет, и в церкви все не так,
Все не так, как надо!
(В.С. Высоцкий «Моя цыганская)


1

Как я попал в Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру - тема отдельного, куда большего рассказа. Когда-то, возможно, очередь написать дойдет и до него.
Так уж получилось, что в Лавру я попадал два раза. И оба раза весною. Как раз во время большого православного поста.
В первый раз - это случилось в самом конце апреля.
Монахи приняли меня «трудником».
Трудники занимают последнюю ступень в этой монастырской иерархии. Им достается самая тяжелая и грязная работа.
С первого дня, мы, трудники, сгребали опавшие прошлогодние листья на склоне вдоль дороги, ведущей к Дальним пещерам.
Стояла теплая весенняя погода. Светило солнышко; пели звонко птички. В глубоком голубом небе плавали редкие белые облачка...
Вдруг из надвинувшихся из-за горизонта свинцовых туч, повалили густые хлопья мокрого снега. За считанное часы все склоны Лавры, - на вершинах которых стояли, будто наклеенные на матовую поверхность, роскошные золотоверхие храмы и их прекрасные звонницы, - покрыл белый саван, свежевыпавшего, снега.
Таяния снега хватило как раз на три дня. И все это время было сыро и неуютно. Ярко желтел, своими цветами, только куст фурсиции за железной оградкой вдоль Галереи: ведущей от Ближних пещер – к Дальним. Там же, под раскидистыми кронами растущих как попало деревьев, маячила небольшая фигурка монаха-садовника с белой бородой. Садовник хлопотал возле кустов смородины. Смородина у него росла ровными рядами.
Жуткая сырость в эти дни проникла во все щели. В нашей убогой и грязной келье, где собралось дюжина человеческих особей, сразу сделалось как-то мрачно.
Сами же кельи были очень древние. Наверное, еще до потопные? Никакие побелки стен и потолков уже не могли прятать этой ветхости и древности. Трещины на них, - как отметины веков, - только подтверждали мое первое предположение.
По тумбочкам и подоконникам, не взирая не на какие звоны колоколов, в поисках легкой поживы, рыскали отряды вездесущих тараканов.
Как только попадаешь в келью - в глаза лезет всякая мелочь, наподобие репродукций на разные церковные сюжеты. Изображение ликов всевозможных святых с золотыми нимбами над головами. Роскошные виды известных монастырей...
Все это вперемешку с грязной и чистой одеждой, которая висит и лежит, где попало. Большими грязными кучами.
В нос шибает какая-то особенная смесь запахов: несвободы, ладана и давно немытых, мужских тел. По таким мускусным «ароматам» можно сразу же было определить, что в таких местах обитают люди, которым приходиться много и тяжело работать ради куска хлеба. С чем-то похожим мне, разве что, приходилось сталкиваться только в стройбате на Байконуре или на нефтяных разработках в Коми...
Работать здесь приходилось очень много. Лавра готовилась к встрече очередного светлого воскресенья. Хотела встретить его умытой и причесанной. До праздника Пасхи ее надо было вычистить так, чтоб она блистала, как купола ее великолепных храмов.
Блеск сусального золота на куполах, и восхитительная древность самой Лавры, привлекали сюда толпы туристов со всего мира. Туристы сорили деньгами. Далеко не бедные монахи, нарушая обет не стяжательства, катались на дорогих иномарках.
Рядом с нашим убожеством строились изысканные хоромы для лаврского начальства. Перестраивались кельи для монахов. Появлялись гаражи для целого табуна их шикарных автомобилей. Все это нахлынувшее на нее со всех сторон благолепие быстро превращало Лавру в монастырь повышенного комфорта.
Если нас монахи держали в черном теле, - то сами они, даже во время поста, питались неплохо. Монахи харчевались не простой рыбой, а лопали пеленгас. Нам же – трудникам – давали в трапезной: каши да борщи на подсолнечном масле. Правда, давали всего, как говорится – есть от пуза.
Перед самым вербным воскресеньем, послушник взял меня на кухню чистить картофель. Тогда все емкости у них были забиты отборным жирным пеленгасом (у пеленгаса такие уродливые, приплюснутые головы). На столах в то же время покоились черные, толстые туши сомов.
В тот вечер, в нашей келье, появилась небольшая миска с солёной килькой. Моя голодная на подробности память отчетливо сохранила эти мелочи.
На следующий день монахи пригласили к себе в трапезную известного певца Иво Бобула. Они шли туда, как солдаты, рядами. Только рясы заворачивались от поспешной ходы. Певец шел рядом, словно капрал.
- Всех монахов в Лавре 92, - поведал мне вездесущий Сергей. Он тоже трудник. Ему можно верить. Он всю жизнь скитается по монастырям. В который раз уже возвращается на это святое место, в Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру.
Певец Иво Бобул покинул их ровно через час. Его ладная фигурка с пышными волосами, потом, еще долго маячила на пустынной дороге ведущей к Верхней лавре.
Вообще жизнь в нашей келье чем-то смахивала на отношения людей в армейской казарме самого мрачного советского периода. Даже запахи, и те легко узнаваемые. В свое время я достаточно их нанюхался на Байконуре. Том самом – знаменитом космодроме. Строили там посадочную полосу для советского челнока. Я эти запахи впитал в свою память на всю жизнь. Это запах - несвободы и насилия... Работа на Севере и жизнь в вагончиках с бывшими зэками – это ощущение только закрепило в моем сознании.
Здесь тоже жили подобные люди... Не все они еще смирились со своим настоящим положением. Многие искали достойного выхода...
…Гена был из Сумской области, мой земляк. Дома у него остались жена и дети. Он приехал в Киев на заработки, работал в "Киевэнерго"; устроился в благоустроенном общежитии. Получив приличную зарплату, он тут же спустил все деньги - часть пропил, а часть, говорил, что вытащили «новые друзья». Шатался пьяным в общежитии. Почему-то, жаловался мне, что: «увидели только его». Его выгнали с работы. Три дня он жил где-то под мостом... Думал броситься под поезд. Очевидно, он был там не сам. Кто-то же привел его сюда? Тихий и скромный обыватель... Зачем таким пить?
Худой, как шест, Саня, по прозвищу "Рашпиль" мечтает стать попом. Его можно понять. Саня - сирота. Он с Крыма. Его воспитывали дедушка с бабушкой. В его случае - это единственная возможность выбиться в люди. Поэтому каждый вечер Саня отправляется к послушнику Евгению: учить церковные каноны и уставы. Он истово готовится поступить в Духовную семинарию.
Амбиции Толи простираются гораздо далее: он мечтает стать монахом. Но, гордыня так и прет из него; не дает ему покоя и здесь, в Лавре. Своим поведением он, скорее всего, напоминает колхозного бригадира. Постоянно говорит: «Я сделал то-то, и то-то… Я повесил лаврский колокол...» Я думаю, что в свое село он является из Лавры уже, как «архимандрит» какой, вещая о лаврских чудесах.
А вот Василий - гуцул из гор Карпат имеет и характерную внешность «вуйка», дающую ему много схожести с культовым артистом Миколайчуком. Он давно проживает в Лавре... Домой - в Карпаты - он добирается пешком, словно инок. Он пишет стихи, и, как подобает настоящему поэту, много пьет отнюдь не целебной воды из источников преподобных Анатония или Феодосия.
У того же коренастого Сережи – который постоянно вводит меня в курс местных дел – очень красивый бархатный бас. Оказывается, он раньше пел в церковном хоре. Часто бывает здесь. И хорошо знает Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру.
Предел мечтаний Славика – это стать в Лавре охранником. Охранники одеты в экзотическую казачью униформу. На плечах у них почти настоящие погоны. Еще и деньги за это получают.
На втором этаже 57 корпуса, куда ведет крутая наружная лестница, вросшего первым этажом в землю древнего строения, обитают бывшие зэки. Они мало трудятся в Лавре. Предпочитая болтаться без дела. Единственной заботой для них было это сидеть в своей келье и пить свой любимый напиток - чифирь.
Один из них Геннадий, «сидел» три раза в тюрьме. Этот любил со мной потрепаться. Подойдет ко мне, и что-то выведывает; выспрашивает. Меня здесь сразу же предупредили, чтоб я держал с ним ухо востро, не болтал лишнего. Чтоб втереться в доверие ко мне, бывший уголовник карикатурно копирует монахов, как те приветствуют сами себя. Ему бы в цирк податься?..
К восьми часам утра, мы дружно подтягиваемся на хозяйственный двор, который находится сразу же за зданием трапезной – это совсем недалеко от Дальних пещер. Туда же подходит и послушник Геннадий.
Это был крупный высокий мужик с седеющими волосами, собранными, как у многих монахов, сзади у конский хвост. У него так же имеется большая, седеющая борода. Глаза его мне показались какими-то водянистыми. Он постоянно щурится. Впрочем, этот прищуренный взгляд - не предвещает ничего хорошего, особенно для тех, кто попал под его подозрение. Из-под кожанки, одетой поверх рясы, у него начинает набухать животик. На голову напялена, неизменная, кожаная кепка. О нем говорили здесь, что в 90-х он был настоящим бандитом. Банда орудовала на Троещенском рынке. Теперь, Геннадий, замаливает, очевидно, грехи своей молодости. Он уже – послушник. Строг - но справедлив к трудникам.
Во многом порядок в Свято-Успенской Киево-Печерской лавре держится на его широких плечах. Это он нам дает каждое утро работу. Он же за нее и спрашивает. По его указаниям убирается здесь мусор, красится Галерея, ведущая от Ближних пещер к Дальним. Я крашу в основном разные оградки…
Они вскрыли мой дипломат, когда я был на работе. Это конечно не по-христиански перебирать чужие вещи. Но публика здесь разношерстная, далека от светлых идеалов человечества. Нашли в конверте мои опубликованные в киевских газетах рассказы. Там же имелась небольшая повесть. Зачем-то, оставленная мною, после того как я все рукописи сжег, что написал за много лет.
В тот же вечер Василий пригласил меня в свою келью, которая находилась за дверью служащей одновременно и шкафом. Входишь в переднюю келью – напротив шкаф. В шкафу – висит, как и положено, одежда. Сразу ни за что не догадаешься, что он служит также и дверью, которая ведет в небольшую келью. В той келье и жил Василий.
У него там имелась небольшая библиотечка.
- Можешь брать любую, - сказал Василий, показывая на корешки книг стоящих в три ряда на самодельной настенной полочке. Он молвил это так, вроде приглашал меня в роскошный ресторан.
Я приблизил руку к книгам, и потрогал корешки. Еще недавно, они составляли сущность моей жизни. Когда я сжег все свои рукописи, написанные за десять лет, мне уже не хотелось к ним притрагиваться. Но своим отказом, я мог бы его обидеть. Короче, я вытащил одну книгу. Это был "Кобзарь".
- Давно не читал, - объяснил я решение своего выбора. – Почитаю на досуге.
- Она в твоем распоряжении, - сказал Василий. - Когда захочешь почитать, можешь заходить всегда. Не стесняйся. Здесь тебе никто не будет мешать.
В это время в дверь сильно ударили. Возможно, ногою! И, тут же, послышались какие-то пьяные голоса. Я не сильно удивился этому. Мой интеллигентный вид и хорошая одежда, независимое поведение здесь много кого раздражали. Все, что я говорил, приводило некоторых, мягко сказать, в некоторое недоумение. Поэтому не удивительно, что некоторые жильцы, этого мрачного заведения, приняв на грудь, то есть, налакавшись водки, решили свести со мной счеты.
- Открывай! - вопили они, – а не то, дверь вынесем!
- Это Славик. А с ним Толян, - сказал Василий. – Ты не лезь в драку, - попросил меня Василий. – Я сам с ними поговорю. – Он, похоже, вызвался меня защищать.
Потом стоял перед дверью, и разминал в локтях свои руки. Он крутил ими в суставах, как пропеллерами. Для пущей свирепости, он сдвинул к переносице свои брови. Он показывал: как он сильно волнуется. Потом: резко вышиб ногою дверь и, паки свирепый лев, накинулся на нападавших. Между ними завязалась какая-то возня. Слышно было: они сопят носами, как порванные кузнечные меха. Потом все резко стихло. Было только слышно: они стали мириться.
- Все, - сказал Василий, возвращаясь в свою келью, - больше они тебя не тронут. Я с ними «перетер».
Это все было похоже на спланированную комедию. Здесь я отчетливо понял, что и дня больше не останусь здесь. "Монахом - мне не стать. Это - ясно. Так зачем же мне здесь оставаться? – Вопрошал я сам у себя, и тут же размышлял: - Я, скорее всего, странствующий философ, который плывет по реке жизни, руководствуясь только благочестивыми поступками, для совершения которых воспитывал себя, как личность. Мне бы книжки писать, а не выяснять отношения с разными подонками; жить среди этих бомжей…"
« - А эти горы бутылок, которые постоянно остаются от монахов? – Мысленно задаю я себе волнующий вопрос. - И это не только бутылки из-под "Кагора", - говорит мой свободолюбивый дух. - Возле их келий, вечно болтаются какие-то женщины. Рядом с нами живет какая-то бабка… Кто это? Только паломница? Выглядит все это очень подозрительно. Я точно знаю, что любая женщина четко улавливает и тянется туда, где есть деньги и власть. Женщина, как индикатор. Она может добавить к этому еще и блуд. Впрочем, я со свечкой там не хожу. Это Бог все видит. Я же, просто, размышляю, получая какую-то информацию от глаз и ушей».
Вообще, Лавра превратилась в моем понимании больше в какой-то политический клуб. Монахи мне кажутся иногда переодетыми в рясы российскими эфэсбэшниками. Они как-то четко улавливают в нашей политике, когда надо изобразить активность. Вокруг Лавры, тогда, все столбы пестрят какими-то жесткими воззваниями. Мне не хочется, чтоб монахи занимались политикой. Как эти. «Уеду, - думаю, - куда-нибудь, буду зарабатывать деньги. Работать» Решение казалось мне очень правильным. И главное – вовремя. В разгаре была весна. В это время рабочие руки идут нарасхват, как горячие пирожки...
На следующее утро я подошел к послушнику Геннадию.
- Мне нужно ехать, - сказал я. - Я должен зарабатывать себе деньги. Эта работа не по мне.
- Куда ж ты поедешь, если не секрет? - спросил послушник.
- В Россию, - сказал я.
- Я б хотел, чтоб ты еще остался на некоторое время, до Пасхи. Мне очень надо рабочие руки. А ты умеешь работать, - похвалил меня послушник.
- Не могу, - сказал я, и еще добавил: - Я уже выздоровел: и душой, и телом. В Лавре - чудесная аура.
- Не говори так. Это нехорошее слово. - Перебил он меня. - Так могут сказать только сектанты. - И начал откровенничать со мною: - Я сам был когда-то бандитом и употреблял наркотики... А вот пришел сюда, - и на меня тоже снизошла благодать Божия. - Он старался расположить меня к себе. Потом снова просил, чтоб я остался: – Повремени пока с отъездом. Поработаешь… Здесь тебя никто не тронет. – Заверил меня послушник.
- Не могу, - настоятельно, проговорил я.
- Ладно, - сказал он. - Документы заберешь в послушника Евгения.
…В свой последний день здесь - я решил пройтись по всей Лавре. Моим проводником быть в этой экскурсии, вызвался Сережа. Был с нами также и Саня по прозвищу «Рашпиль». Сначала мы отправились в пекарню за Дальние пещеры. Там Сережа спел своим чудесным грудным басом послушнику какой-то псалом. И тот насыпал ему с полведра просвирок. Такие небольшие пресные хлебцы. Мы подкреплялись ими сидя на скамейке под раскидистой древней липой; рядом лежали каменные плиты, под которыми покоились останки каких-то православных служителей.
Потом пошли бродить по Лавре, по ее роскошным храмам. Слушали песнопения монахов в Свято-Успенском соборе. После чего отправились в пещеры. Сережа объяснял, где лежит тот или другой монах. Стояли у гроба Ильи Муромца. Были и возле Нестора Летописца.
…На следующий день я уехал на целый год в Россию...


2

Ровно через год, вдоволь отведавши гастерарбайтерского хлеба, я возвращаюсь в Киев.
Первые дни мне снова существенно не везло. Я никак не мог найти применения своим способностям. Если мне и удавалось найти хоть какую-то работу, – то не было нормального жилья. И наоборот. Если мне удавалось найти что-то похожее на жилье, – то не было сколько-нибудь хорошо оплачиваемой работы. А задаром я уже не хотел работать. Я привык к нормальным деньгам.
Ко всем неприятностям, постигшим меня после возвращения в Киев, добавилось еще одно обстоятельство, что мошенники, из одной посреднической конторы, куда я обращался по объявлению, которыми пестрели все столбы на Привокзальной площади, - в лице двух Амбалов, из обшарпанной комнатушки за зданием цирка, - пообещав мне многие блага, выманили у меня последние 160 гривен. Чем значительно приблизили время моего возвращения в Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру.
Все это время мне приходилось ночевать, где только придется.
Несколько ночей я провел, например, в студенческом общежитии. Но, все же, больше приходилось отправляться на ночлег на ставший для меня не очень негостеприимным железнодорожный вокзал. Но если моя безупречная одежда не привлекала внимания назойливых охранников - то от наметанного взгляда вездесущих бродяг - спрятаться было невозможно.
Когда, после очередной неудачи, я - уставший и плохо выспавшийся, - прикорнул прямо на скамейке в метро - на станции "Вокзальная" - кто-то грубо разбудил меня, толчком в плечо. Открываю веки: стоит, какой-то, пацанчик. По виду - бродяжка. Стоит, и скалится. Мол: «Все понимаю».
- Чего тебе надо? - спрашиваю.
- А ты не знаешь?
- Не знаю, - говорю.
- Да хватит тебе, - сказал бродяжка, и снова показал свои гнилые зубы.
- Отвали, - выразился я. Желая избавиться от него, как от назойливой мухи.
- Ты чево? – Обиделся он. - Вот отведу тебя к «Бабаю» (Юрий Багиев; уголовный авторитет). Потом увидишь. Это я тебе гарантирую! – пообещал бродяжка.
После этого случая, я старался избегать ночевать на вокзале.
Следующую ночь я провел на Крещатике, в палатке. Там где стоят Лядские ворота с крылатым архангелом. Палатки поставили «приднестровцы», которые приехали в Киев просить президента снять блокаду с мятежного молдавского анклава.
До полуночи устроили открытый митинг; в мегафон толкали речи. А я терпеливо ждал, сидя на скамейке, когда все это кончится - чтоб заползти в крайнюю, «неотапливаемую» палатку. В эту палатку определил меня комендант этого лагеря. Желая, поскорее, закутаться в обещанное одеяло, и хоть немного выспаться. Чтоб на утро снова отправиться в вожделенную Лавру...
Тут же была развернута полевая кухня, возле которой хозяйничала расторопная женщина, очень похожая на тех монашек, которых я часто видел и в Лавре, в виде паломниц. Монастырская жизнь накладывает на их лица, какой-то неизгладимый отпечаток. Шарм, если хотите… Келейная жизнь, делает их лица, как бы восковыми. Я никогда не спутывал их не с кем. Везде узнавал. Узнал ее, и здесь. Скорее всего, ее откомандировали сюда, чтоб она поухаживала возле кухни; российская церковь поддерживала «приднистровцев», - жителей этого мятежного анклава в Молдове, который остался за россиянами. Женщина все покрикивала на мужиков.
- Строгая баба, - ворчали те. Но слушались.
- А с вами иначе нельзя, - отвечала баба.
Она и стол накрывала их верхушке в "моей" палатке, когда они выговорили в мегафон все свои заготовленные речи. Я засыпал уже под пьяные голоса каких-то главарей.
- Если б не "Братство" (Флаг этой организации висел возле одной палатки), – говорил грубый мужской голос, - у нас бы ничего не вышло. Кто палатки привез нам с Луганска?…
- Вот у кого дисциплина! – Откликнулся чей-то другой голос.
…А рано утром я уже подходил к Лавре. Сказать по правде за год я порядком забыл, все эти лаврские стежки-дороги. И, поэтому, мне пришлось спрашивать у каких-то мужиков. Они ковыряли лед под высокими лаврскими стенами. Вначале я принял их: за лаврских трудников.
- Как пройти к кельям, где живут трудники? – спросил я у них.
Мужики стали переглядываться. Потом уставились на меня непонимающими глазами.
- Это должно быть те бомжи, которые живут в 57 корпусе. - Догадался один из них.
Показали мне дорогу.
Я быстро разыскал послушника Геннадия.
Послушник Геннадий, с которым я так мило расстался всего лишь год назад: или не узнал меня, или сделал вид, что не узнал. За этот год у него еще заметнее округлился животик под кожаной курткой, которую он носил поверх застиранной монашеской рясы. А щеки уже, явно можно было разглядеть стоя у него за спиной. Сказывались, очевидно, не столько чудотворная аура, а больше всего, наверное, неплохое лаврское пропитание. Его волосы в бороде еще больше поседели. Так же поседел и конский хвост, торчащий из-под кожаной кепки.
- Иди к «Мудрому», - сказал он, после недолгого вступления. - Там есть одно место в верхних кельях. Навели там хоть какой-то элементарный порядок. Стали менять белье. Наконец-то, вычистили этот бомжатник! – Подытожил свои успехи в деле налаживания надлежащего порядка, строгий послушник.
Какое же было у меня удивление, когда, поднявшись наверх, я узнал в "Мудром" - Толика, - того самого парня, который любой ценой намеревался пролезть в монахи. Будучи только трудником, как все живущие в этих кельях, - он завел себе такую же бороду, какую носили люди, посвятившие свою жизнь, служению богу. Волосы на макушке тоже были собраны тоже в тугой пучок. Новое имя, я думаю, он тоже выбрал себе не случайно. Он подражал в этом тем многочисленным монахам, которые лежали в гробах в Дальних и Ближних пещерах. Там, возле каждого погребения есть табличка, на которой написано: «Преподобный Григорий- чудотворец» или «Преподобный Иеремий – прозорливый».
Устроился этот «мудрец», в отгороженном «своем» уголке передней кельи на втором этаже пристройки к 57 корпусу. Первым этажом эта пристройка вросла вся в землю. Толя уже позволял себе считать, что всякую выполненную здесь роботу, которую выполняли трудники, он делает сам. Он носил старый застиранный подрясник, и внешне уже был, как две капли воды, похож на настоящего монаха.
Он, тут же, прикинулся, что у него амнезия. Он тоже, как и влиятельный послушник, не смог узнать меня.
Я просил его поселить меня тоже в передней, более просторной кельи.
Но Толя, вдруг заартачился.
- Здесь я командую, - сказал он. – Я поселю тебе туда, куда посчитаю нужно! Место в моей келье еще нужно заслужить, - объяснял этот святоша.
У него уже, как оказалось, как и у тех святых апостолов, появились свои ученики и последователи, которых он приближал к себе, поселяя подле себя. А еще больше он держал места для тех послушников, которых в виде наказания, временно переводили в трудники. Толик готовился стать послушником, и заводил себе, таким образом, знакомства в этой среде. Это было проявлением, я так понял, всех его премудростей. Он готовился принимать участие во всех лаврских интригах.
Из его друзей особенно выделялся плотно сбитый лысеющий парень Сережа. Я видел их только вдвоем. Толик растолковывал ему догмы святого писания. После работы они дружно отправлялись к послушнику Евгению учить каноны. Толик еще отчаяннее спорил с послушником. Поводом, как правило, служило толкования тех или иных догм святого писания. После уроков, они подолгу не могли успокоиться. С их уголка то и дело доносилось: « Я так сказал, а он это не так понял! Он (послушник), вообще, ничего не понимает…»
Меня он поселил в задней комнате у самого входа на самой скрипучей койке. Помните: « Твое место у параши». А еще говорил, что не помнил меня! Он продолжал ненавидеть меня, как и прошлый год. Той же самой ненавистью. Она нечем не изменилась. И эта черная ненависть так глубоко засела в нем, и неизменно жила в этом святоше целый год, невзирая не на какие покаяния. Разве это по-христиански?..
- Соблюдай полную тишину. Радио слушай только через наушники. Иначе быстро вылетишь отсюда. Чему я буду очень рад, - объявил мне Толик. Следующая порция нравоучений, закончилась новой угрозой: - Вечером придет один человечек, который может здесь всех построить!
Вечером явился пьяный Василий. Тот самый гуцул, который жил тогда за дверью – шкафом. Василий приглашал меня тогда читать книги в свою келью. Он сильно осунулся лицом за прошедший год. Резко обозначился ястребиный гуцульский нос на его характерном лице.
Василий тоже прикинулся, что не узнал меня.
Жил он какой-то «воровской» семьей с двумя мужиками из России. Один из них Володя, работал здесь шофером. Привозил им водку и колбасу. Все они втроем почти не ходили в столовую. Жарили картошку на плитке прямо в келье. Здесь же и водку пили...
Третьим среди них был Сергей - высокий амбал, постоянно закутанный на работе в какие-то грязные обноски. Плащи. Был одного практически роста с послушником Геннадием. Со спины, я вначале их постоянно путал. Этот тоже в 90-е был бандитом. Он и здесь не разучился расставлять свои пальцы веером. Хотя ему и приходилось, так же как и нам работать. Везде этот Сергей стремился стать начальником. В этом он выдерживал острую конкуренцию с Толиком. Я как-то сказал кому-то, что тот напоминает мне нашего послушника Геннадия. Мне ответили:
- Как ты мог такое подумать? Этот же выглядит: бомж бомжем!
- Со спины, - поправился я.
- Ну, разве что со спины, - согласились со мною.
Я сразу же попросился к ним в компанию. Василий был не против. Сергей колебался. Вова, авторитетно, заявил:
- Это право надо будет заслужить.
Тут же начались проверки. Володя стал просить мобильник, чтоб позвонить своей маме в Краснодарский край...
Я не стал заслуживать. Я знал, что мне еще никогда не удавалось заслужить права быть своим не в одной шайке. Я был слеплен с другого теста. Не способный приживаться в блатных компаниях.
…Эта троица заправляла здесь всеми. Устанавливая такие отношения между людьми, которые были похожи на отношения между людьми во всех закрытых заведениях, типа: тюрем. Или армейской казармы советского образца, в которой мне и раньше приходилось живать. Там всегда появлялась кучка паразитов, которые жировали на других.
При мне эти начали распределять гуманитарную помощь. Какие-то совершенно новые неношеные вещи. Вначале перебрали всю эту кучу сами втроем. Отобрали все, что лучшее. На заколоченные в стенку гвозди, возле их кроватей, уже не куда было вешать очередные тряпки. Потом они вызывали сотоварищей по несчастью, в зависимости от занимаемого места в иерархии. Скоро я заметил, что все здесь было подчинено каким-то тюремным понятиям...
Последними, свои тряпки получили некто Болек и Лёлек. Помните такой польский мультфильм, который крутили еще по советскому телевидению?
Один из этих недомерков, был простым колхозником, спрятавшимся за лаврскими стенами, получая крошечные деньги за свое безделье. В колхозе, собственно, теперь и таких не зарабатывали.
У другого, не все было в порядке с головою; хотя и говорил, что он бывший шахтер с восьмилетним стажем, приехал в Киев за регрессом. На вокзале, по его словам, у него отобрали деньги и документы. Теперь он здесь зарабатывает себе на обратный путь. Оба они усердно собирают и сдают пустые бутылки. Чем и перебиваются.
Вообще-то из старых знакомых здесь осталось не так уж много трудников.
Тот же Саня «Рашпиль» - сирота из Крыма - поступил в Духовную семинарию.
Тот Слава с мокрыми губами, намеревавшийся стать охранником, - занимался лаврскими розами и флоксами. Пристроился, таким образом, возле садовника.
Остальные – были новые люди. В основном они прибились сюда с России.
Рядом, с моей койкой, стояла такая же скрипучая - Романа.
Это был очень молчаливый человек. С россиянами это часто случается. Особенно, если жизнь их выбросила из привычной колеи. Я как-то попытался его разговорить. Но очень скоро понял, что это определенный человек. Как и многие россияне, он не очень любил Украину, считал ее окраиной своей России.
- Украина – это окраина, - заявил он, ссылаясь на чей-то авторитет.
- Уж не вашей ли Золотой орды? – Такое заявление пришельца, не на шутку рассердило меня. - Россия вначале прогнулась под Орду и не одно столетие жила с нею душа в душу одним организмом. Московские князья участвовали во всех разборках в Золотой Орде. Вспомнить хотя б так называемую «Куликовскую битву»? А потом в силу сложившихся исторических причин, когда Орду попеременно уничтожили литовцы вместе с Тимуром, Москва присвоила себе власть в ней, а еще лет… этак… через 300, по дешевке, достала себе и украденное название. Которое, без зазрения совести, таскает до сих пор. Да, и не было никакого монголо-татарского ига. Это иго 300 лет было на Украине. Теперь Украина стала свободной. И с этим надо, наконец-то, смириться и имперцам.
Это выпалил я со зла, и ждал на его реакцию.
Смотрит на меня с недоверием: «- Откуда ты, - мол, - знаешь? Меня учили иному…»
В первую же ночь, - шофер Вова, - «поймал на плечо белочку». Допился до чертиков; до белой горячки… Он приехал уже сильно заделанным. Потом они добавляли в келье. Ночью он встал, и полез растворять окно. Сергей успел поймать его за ногу.
- Что ты делаешь? – подозрительно спрашивал он, упрямо дерущегося к окну, Володю.
- Поссу, - коротко и ясно, ответил ему «кореш».
- Так вон же дверь!
Тот с недоверием посмотрел на него, потом в направлении двери. Его взгляд выражал крайнее напряжение мысли.
- Нет, я хочу сюда! – настойчиво, пробормотал Вован.
- Ну, тогда, ссы! – Дал добро Сергей.
Потом, этот Серега, держал его сзади, чтоб он не свалился с окна. А тот писал на крыльцо первого этажа. Было слышно, как тяжелые капли бьют об железный козырек. Здесь, я только порадовался, что не попал в такую компанию. Я б так никогда не смог бы прислуживаться, как этот Сергей…
Потом этого Вову на два дня закрыли в кельи. Сказали послушнику, что он сильно болен. Когда я случайно зашел туда в рабочее время, выпросив у Василия ключи, тот полез по кроватям «рвал в келье какую-то калину». Он говорил мне:
- Ты посмотри какая «красная калина»? Давай, нарвем ее! Какие большие гроздья висят. – Он начал хватать руками воздух, очевидно, обрывать калину.
Я постарался поскорее ретироваться с кельи. Кто его знает, как на его болезни отразилась его ненависть ко мне.
…Василий хоть и тоже притворился, что не узнал меня. Но, тем не менее - это не помешало ему на другой раз сделать что-то, наподобие литературного вечера, пригласив на него своих знакомых занимающихся писательством, после чего начал читать там свои стихи. В расчете, наверное, на то, что и я примкну к ним. Вначале они рассказывали о каких-то лаврских чудесах. Я так понял, что такие чудеса нужны некоторым монахам и послушникам, как глюки; как наркота. Без них они уже не могли жить. Им постоянно нужно подтверждение для своей веры; разные там «оживления» и «обновления». Другая часть этой братии, казалась мне, более прагматичной, чем и не похожей на этих религиозных фанатиков. Таких, как и везде, было гораздо меньше, - но они были. Как правило, это трезвомыслящие люди, занимающие определенное место в лаврской иерархии, принимающие веские решения. На мой взгляд...
Почитав свои стихи, они принялись слушать записанные на кассеты песнопения.
Я оставался безучастным ко всему этому представлению. А что я им мог поведать? Что роль литературы давно уже низведена до роли какой-то профессорской забавы? Стала для многих депутатов уже просто неким интеллектуальным развлечением? Для многих неленивых журналистов надежным уделом показать себя? С ее высоким назначением все больше теперь путают альковные откровения разных поп-див или досужие разглагольствования вышедших в тираж вип-персон. Транжирили слова на этой почве: и футболисты, и актеры... В общем, все люди не бедные, раскрученные, в которых были вбуханы продюсерами немалые деньги. За писанием деф…, пардон, детективов замечены грамотные домработницы, с высшим образованием. Руки до ее талантливых пасынков вряд ли когда-нибудь дело вообще дойдет. Зачем им травить душу?…
Что-то похожее мне уже пришлось пережить, когда я начинал писать. Вроде бы и напечатают, – но что-то там подправят, что-то изменят…
В литературе живет много графоманов, которые давно уже списались; в них нет свежих идей. Им нужны были только разработанные сюжеты. Они там в своем кругу потом выдают, все напечатанное под именем автора «за свое». Везде правит бал мафия: свой клан; своя клика, свои люди. Даже «в творчестве» прут «свиньей», как немецкие псы-рыцари под музыку Шостаковича в известном советском боевике «Александр Невский». Не – пробьешься...
Все это я уже давно пережил. Все рукописи я сжег. Четыре часа пылал огонь в печи. Нагрел на этом огне большой таз с водою, помылся в дорогу, и отправился в далекий путь. Этот путь и привел меня сюда: в Киево-Печерскую лавру.
Люди пусть пишут для себя и своих друзей свои правдивые стихи. Пусть читают их. И в этом будут чисты перед Богом.
Так, что я даже не подавал вида.
Василий обиделся на меня. Новая партия гуманитарной помощи проплыла мимо меня, как мираж в пустыне. Всем дали, а мне – нет!
…Мы много работали, в основном - грузили разный мусор. Красили. Скалывали лед за галереей ведущей от Ближних пещер к Дальним...
На другой день, Толик, проходя мимо, без всяких слов толкнул меня в грязь. Сделал он это, как я понял, специально. За ним я забил «косяк»…
Потом мы работали в самой Галерее. Толик хвастался, как он толкнул меня в грязь, а я даже не огрызнулся на это. При этом он смотрел на меня, и на лице у него играло ехидство. В этот момент, он, очевидно, был настоящим, ощущая в себе то мелкое наслаждение от унижения других.
«Какой уж тут «монах» с него получится?», - думал я.
Тогда я подошел к нему вплотную. Толик все, сразу же, уразумел, и попытался, было, первым ударить меня ногою. Но, я, тут же, перехватил ее, и крутанул со всей силы. Его поддержали, и он устоял на месте. После этого Толик ударил меня кулаком, желая рассечь губу. Но я выдержал удар, и ответил ему: сильным ударом в челюсть. Его защищали уже от добивания.
- Дураков, и в Лавре бьют! – сказал я, подытоживая результаты этой стычки.
Он не спорил со мною. Но, все же, донес об этом послушнику. После этого случая он уже избегал открытых конфликтов со мною. Все больше действовал из под тишка, скрытно, как любой другой негодяй в миру. Он наговаривал на меня, рассказывая своим последователям, что я «провокатор», и провоцирую его - «хорошего» - на дурные поступки. Да, я спровоцировал его своим независимым и гордым характером, - но это только проявило в нем то, что в нем жило, что он должен был давно уже истребить в себе, если он поставил для себя высокую цель: стать монахом. Безобидный агнец, например, всегда «провоцирует» волка.
…Я не переставал в то же время каждый день искать работу в городе. Я уже знал, наверное, что мне вот-вот должно повезти. Город просыпался от зимней спячки. Везде уже требовались рабочие руки.
По вечерам, перед самим ужином, я еще отправлялся к Дальним пещерам.
Возле самой Духовной Семинарии, на покрытом брусчаткой возвышении часто ставили свои мольберты совсем еще юные художницы. У них были совершенно открытые и одухотворенные лица. В глазах их горел живой, не поддельный огонёк настоящего творчества. Мне это по-человечески нравилось; они были своими людьми для меня.
Я на некоторое время задерживался возле них. Смотрел, как они переносили на свои холсты эту длинную дорогу, ведущую к Верхней Лавре; стоящие по обе стороны ее деревья и фонари. На дворе был март-месяц. Поэтому на холстах этих юных дев было еще так много фиолетовой и черной красок. Только виднеющиеся за древними стенами роскошные купола Свято-Успенского собора и громадный купол Трапезной церкви отливали золотом на фоне меркнущего вечернего неба. И на самом небе еще цвели золотые краски солнца, заходящего за синеву облаков...
Добравшись до своей любимой скамейки, я садился на неё. Теперь: по одну руку у меня: находился киворий и вход в Дальние пещеры, по другую - красивое здание Метрополии, со ступеньками к церкви Рождества Богородицы и прекрасной звоннице Ковнира. После этого мои глаза могли любоваться замечательной по своему совершенству аркадой, подпирающей гору, на которой и высилась сама церковь Рождества Богородицы. Эта церковь была построенная в стиле украинского барокко. Для этого стиля: присуща округленность и пышность форм.
С открытых окон трапезной за моей спиной прекращающимися волнами накатывали ароматы от приготовленной монахами пищи.
Несколько лаврских котов загнали под роскошную иномарку кошку и теперь вожделенно следили за всеми ее перемещениями. Коты были в отличной форме. Шерсть на них лоснилась от жира. Утром я видел, как они уплетали возле дверей монашеской трапезной потроха с огромной щуки.
Из кошки исходило устрашающее утробное урчанье. Она не подпускала к себе котов.
Запахи, доносящиеся с монашеской трапезной, дразнили мои рецепторы в носу. Скоро и мне уже идти на ужин.
Но, я еще успею сходить по ступенькам наверх, к церкви, поблуждать там немного по кладбищу, на котором покоятся какие-то российские генералы. Только потом буду возвращаться назад.
Знакомую кошку уже кормила какая-то высокая женщина, вся в черном. Кто она была такая? Паломница? Мне это уже не узнать никогда...
Сидят серые лаврские коты, образовав уходящий от женщины полукруг.
- Ишь, какие, наглые, - говорит женщина, когда я прохожу мимо. В ее глазах зажегся живой озорной огонек.
На следующий день я нашел работу. И тут же подошел к послушнику Геннадию. Я сказал ему, что нашел работу и жилье и должен уйти.
- Если можно, я переночую одну ночь?
- Может, останешься? Скоро пасха. У меня много работы. А ты умеешь трудиться, - были его слова.
- Не могу, - сказал я.
- Тогда уходи, и чтоб духу твоего не осталось. И кто пустит его переночевать здесь - будет иметь дело со мною! - грозно заявил послушник.


3

…Летом я еще захожу в Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру.
Я начал обдумывать этот рассказ, и появляться здесь, чтоб уточнить его некоторые детали.
Все в Лавре утопает в зелени. Возле корпуса, где устроил резиденцию настоятель Лавры архимандрит Павел, распустилось много бутонов алых роз. Много роз цвело возле Метрополии. И, особенно много красивых роз, было посажено внизу вдоль дороги к источникам преподобных Антония и Феодосия. Словно срисовано с картинок, изображающих небесную юдоль.
Монахи в Лавре умеют наладить свой быт. Денег на это не жалеют. Труда трудников – то ж...
К кельям монахов и к Семинарии ведут ровные, ухоженные дорожки. Растут разные бегонии и флоксы. С высоких стен спадали густые косы дикого винограда. Очень красиво, как, наверное, и должно быть в одном раю.
Уродовало лишь это наклеенные на столбы воззвания: принять участие в очередном крестном ходу… "Крестовом" - как выразилась недавно одна моя знакомая, неизменная их участница. «Везде торчат уши российского ФСБ…»! – Эти крики моей души разрывают мысли о земном рае. Я начинаю еще с большим энтузиазмом подозревать всех здешних монахов в том, что они и есть та навязшая на зубах «пятая колона» на Украине: переодетые офицеры спецслужб соседнего государства.
…На дороге ведущей к Дальним пещерам, возле каких-то мусорных баков, я вижу Василия. Тот жжет какую-то церковную макулатуру. Поздоровались. Он говорит:
- Вот монахи послали жечь, чтоб мы не ходили с ними в туалет. А сами они такое здесь творят, что ни в какие ворота не лезет. Я мог бы тебе еще много чего рассказать.
- Я и так о многом знаю. Мне монахи, например, многим напоминают своих жирных лаврских котов.
Немножко помолчали. В образовавшуюся небольшую паузу, мутным потоком хлынули воспоминания о том, как мне жилось здесь и работалось…
- Ты же не знаешь! - Неожиданно оживился Василий. - Многие теперь отправились в мир. Ушел туда: и Мудрый. А так мечтал стать монахом!
- Тогда б точно на вратах святой обители надо бы повесить было большой замок, - сказал я. И тут же, словно исправляя оскорбление, нанесенное своими нелестными словами о недостойном, в моем понимании, человеке этому прекрасному месту и хорошему, летнему дню, - я, посчитал нужным, добавить:
- Живущие здесь монахи, содержат святую обитель в надлежащем виде. За это им будет сказано большое спасибо от меня и от наших потомков.
- Спаси Бог, - сказал Василий.


И ни церковь, ни кабак –
Ничего не свято!
Нет, ребята, все не так!
Все не так, ребята…
(В.С. Высоцкий «Моя цыганская)


12 – 17 сентября 2006 года.
Интернет - клуб «Матрица»