Смерть шпионам и Шалый

Я решил, что пойду с «Дачи»-так назывался поселок ИТР возле металлургического завода.Дома там вплотную подходили к самому берегу. Там жила тетя Дуня- родная сестра матери. Но как убедить мать? Разговор был тяжелым. С первого раза ничего не вышло.Снова и снова я заводил его…
-- Мама, ты хочешь, чтобы меня угнали в Германию? Я ведь скрываюсь от регистрации на бирже труда. Рано или поздно они меня возьмут, и тогда, наверно, мы с тобой больше никогда не увидимся... А тут надо всего только раз рискнуть. Да и какой там особенный риск?Мы же ходили с тобой в Приморку. Сходили и вернулись...
-- Но то было днем... Не мы одни ходили...
-- Вот именно -- днем. А это ночью. Ничего не видно.. Уже не один так ушел на ту сторону, -- соврал я. -- Ты же сама говорила: «Мне бы только дождаться наших, чтобы ты был у наших, и больше я ничего не хочу». Вот я и буду у наших...
Долго мне пришлось убеждать мать, пока она наконец согласилась.
….По договоренности с Юлькой и Спиркой, я должен был вернуться тем же путем. Получить от наших задание и вернуться. Но я уже не стал говорить матери об этом. Это бы еще больше ее разволновало. Я убеждал ее: всего один раз пойду -- и все.
Для Юльки и Спирки, если я не вернусь, значило другое: я не прошел.

* * *
       У тети Дуни мы поужинали. Говорить перед расставанием не хотелось. Когда уже что-то надумал, решился, ждешь только одного: скорее бы. Время тянулось медленно.
       С матерью мы договорились: если кто-нибудь будет спрашивать меня из ребят, она скажет, что я пошел на менку в деревню…
       Ночь была темной. На мне белый полушубок. Пора…
-- Ну что? Темно? А ты «боялась»…Ничего не видно,—бодрился я перед матерью..
Не могу сказать, что мной овладел страх. Но было не по себе. Не прогулка предстояла! Может, в последний раз вижу мать, тетю Дуню... Но я знал, что все равно пойду, что уже не могу не пойти. Скорее бы только.. Обнялись. У матери лицо от слез было мокрым. Она перекрестила меня.
Они остались у камышей, а я пошел дальше. Старался шагать осторожно, тихо. На мне были валенки с галошами. Под ногами тихо похрустывало. Но мне казалось, что этот хруст разносился по всей округе. Особенно трудными, напряженными были первые сотни шагов. Ночь же казалась уже не такой темной. Хоть и слаб свет каганца, но все же это свет, а после света на улице сначала всегда кажется темнее. Потом глаза привыкают. Темнота как бы редеет.
Тихий, настороженный берег постепенно удалялся за спиной. Справа смутно угадывались его очертания возле бухты. Время от времени я поглядывал в ту сторону: там стоял прожектор. У меня не было часов. Сначала я пытался считать шаги. Шаг -- примерно семьдесят сантиметров, и -- одна секунда. Когда-то, еще до войны, мы устраивали такую "проверку." «Так можно определить время и расстояние, которое буду проходить», -- решил я. Но скоро я сбился. Мои мысли были заняты другим -- берегом. Видят ли немцы меня оттуда? Смогут ли они меня обнаружить? И если обнаружат, что будут делать: только стрелять или пошлют кого-нибудь вдогонку? Я перестал считать. Счет мешал следить за берегом. «Мне бы только выйти в море... Только бы в море подальше. Там они меня не увидят!» Потом я поверну на девяносто градусов и буду все время видеть берег. Сейчас же он был у меня за спиной, и я не мог все время оборачиваться. Справа по-прежнему высился полузасыпанный снегом берег у бухты. Порт находился еще правее. Но его не было видно -- белесая мгла скрывала портовые краны.
Хорошо, что я надел галоши. Я хотел было идти в одних валенках -- к ночи ведь подмораживало. А в валенках, так мне казалось, можно идти тихо. Не так слышно, когда идешь, -- валенки мягкие. Но мать уговорила меня надеть галоши. Странно, чем дальше я шел в море, тем чаще попадались на льду лужицы воды. Я старался обходить их -- ведь там могли быть и полыньи.
Внезапно вспыхнувший свет заставил меня вздрогнуть. Прожектор! Хотя я давно ждал этого, а все-таки что-то внутри екнуло. Я повалился на лед. И застыл. Щека моя прижалась к холодному, влажному. Но я боялся шевельнуться, обнаружить себя.
Луч прожектора скользнул по льду. Со стороны Стахановского городка включился еще один прожектор, и его щупальце тоже стало шарить вдоль берега. «Все! Сейчас заметят!»
Было очень светло. Почти как днем. Во всяком случае, там, где я лежал. Щупальца прожекторов скользили то вправо, то влево. Через меня перекатился широкий луч. Потом еще раз!
«Только бы скорей погасли! Только бы скорей!..» Наконец прожекторы погасли. Я собирался уже подняться, когда они вспыхнули снова. И тотчас же с берега зарокотал крупнокалиберный пулемет. Он бил трассирующими пулями. Цветастые траектории шли веером. Кое-где этот веер натыкался на лед. Это можно было бы назвать красивым, если бы я был на берегу, а не на льду и не думал о том, что стреляют по мне.
Со Стахановского городка тоже зарокотал пулемет. Отдаленно, приглушенно. Пулеметную пальбу по ночам мы не раз слышали на Касперовке. То ли кто-то пытался подойти к берегу, то ли немцы стреляли для острастки. Все-таки было похоже, что для острастки. Уж слишком широким был этот веер. Вблизи меня он скользнул только раз и теперь летел в сторону порта.
Но вот погасли прожекторы и прекратилась стрельба. Теперь я не торопился вставать: не повторят ли немцы все сначала? Пролежал минуты две. Все было тихо. Тогда я поднялся. На первый раз обошлось. И сразу появилась уверенность:- дойду.
Я зашагал быстрее. Теперь я не боялся, что меня услышат. Если не услышали до сих пор, то теперь не услышат. Я уже отошел от берега, по моим расчетам, не меньше чем на километр.
Когда во второй раз зажглись прожекторы, меня это уже не так испугало. Я понял, что такой у немцев установлен порядок -- просто время от времени зажигают прожекторы и стреляют. Это совсем не значит, что меня обнаружили.
Я отлежался и на этот раз.
Пора было уже поворачивать. Берег в темноте едва угадывался. Но три трубы металлургического завода отчетливо различались на белесом фоне неба. Я повернул и пошел в том направлении, где должна была быть, по моим предположениям, Приморка.
По льду идти не так удобно, как по земле. Если по хорошей дороге за час можно пройти спокойным шагом километра четыре, то на льду больше трех не сделаешь. До Приморки по прямой километров восемь..
Когда я выходил из дому, ходики показывали одиннадцать ночи. До рассвета еще много времени. Я шел, не торопясь, но и не медля. Шел обычным шагом. Так мне советовал Спирка: «Будешь стараться идти быстрее -- будешь больше оскользаться, скорее устанут ноги. Иди нормально. Времени тебе хватит».
Как только на берегу вспыхивали прожекторы, я валился на лед и замирал. Один раз, правда, струя трассирующих пуль прошла от меня совсем близко. Мазнула по торосу, и во все стороны полетели со звоном осколки льда.
Трубы металлургического завода постепенно удалялись. Точнее, они перемещались. Если раньше я видел их под прямым углом, то теперь этот угол становился все более тупым.
       Когда я шел по льду Таганрогского залива зимой сорок второго года, мне трудно, невозможно было представить далекий восемьдесят седьмой год. ,когда я сел это писать… Но вспомнить сейчас все, о чем я тогда думал, тоже трудно. Как ни странно, но мне кажется, что чувства в памяти хранятся надежнее. Я помню, что мне было сначала страшно. Потом этот страх отступил. Все больше крепла надежда: «Дойду! Увижу своих... Буду у своих...» Я и думал об этом, и старался не думать -- боялся сглазить. Это было похоже на чувство, которое бывает в игре, когда тебе везет. Думать об этом было радостно -- это я помню. С такой радостью не могла сравниться ни одна другая, какую я переживал раньше.
Я шел уже третий час. Усталость начала постепенно вытеснять все чувства и мысли. Ноги болели. Я мог часами гонять футбольный мяч по Степку, но одно дело гонять в футбол, другое -- идти по льду.
Я растер пятку. Боль становилась все острее. Я сел на лед и снял валенок. Оказывается, на пятке протерся носок. Я опустил его, кое-как подвернул и снова сунул ногу в валенок. Вроде стало полегче. Но ненадолго: пятка уже была растерта. Я шел теперь прихрамывая.
Та радость, что я испытывал недавно, стала убывать. Казалось, ближе к цели, почему бы это? Мной стало овладевать другое чувство -- тревога. Это было, как я теперь понимаю, помимо моей воли и моего сознания. Нога болела все сильнее, и я, естественно, шел медленнее. Берега больше я не видел. И мне начинало казаться, что я потерял ориентировку. Трубы металлургического завода, которые служили мне маяком, тоже больше не просматривались. Я шел теперь вслепую, одним чутьем. И мог, конечно, сбиться с пути -- выйти в открытое море или напороться на берег, где немцы с пулеметами. Прожекторы они почему-то зажигать перестали.
. Меня стал одолевать страх, что я заблудился. Он становился сильнее страха перед немцами. Я несколько изменил направление, взял, как я считал, ближе к берегу.
Мелькнула мысль: может, вот здесь, за торосом, отсидеться, пока не станет развидняться? Тогда и сориентироваться будет легче. Как я теперь понимаю, во мне заговорила тогда усталость: хотелось посидеть, отдохнуть. Нога болела... И мысли невольно пошли в этом направлении. Но все-таки здравый смысл, воля одолели. Наконец глаза мои различили береговую полосу, она была темнее замерзшего моря.. Берег! Камыши!.. Значит, я пришел! Значит, здесь уже должны быть наши! Я сел на лед и заплакал... Я плакал и был рад, что меня не видят ни Спирка, ни Юлька... Слезы беззвучно лились по щекам. И вдруг они прекратились. Высохли. Я поднялся и пошел к берегу.
-- Стой! Кто идет?
-- Свой! Свой я!
-- Стой, тебе говорят!
-- Свои!..
-- Ложись...
Я лег. Ко мне подошли двое.
-- Смотри, мальчишка совсем... Ты откуда?
-- Из Таганрога я, из Таганрога... Ведите меня к командиру.
-- Ну пошли, разберемся...
Меня привели в теплую хату. Воздух был спертый, пахло немытым телом, портянками. Красноармейцы лежали впокат на полу, на шинелях и на чем попадя.
Красноармеец, который привел меня, стал будить молодого, с усиками:
-- Товарищ лейтенант! Вставайте... Мальчишку вон задержали... Говорит, из Таганрога.
-- Какой еще мальчишка? -- Лейтенант нехотя поднялся с лежанки. Почесал волосатую грудь: ворот его полотняной нижней рубахи был расстегнут. Посмотрел на меня сонными глазами: -- Так откуда ты?
-- Из Таганрога, -- повторил я.
-- А не врешь?
-- Честное комсомольское….
-- Ладно, сейчас я оденусь -- разберемся... Кравченко, возьми его пока в караульное помещение, я сейчас приду...
С красноармейцем Кравченко (на всю жизнь запомнил я эту фамилию, а вот фамилию лейтенанта до сих пор не знаю -- никто ни разу не назвал его по фамилии) мы пришли в другую хату. И здесь было жарко натоплено, и все спали. Один только сидел у керосиновой лампы на стуле и зашивал рукав гимнастерки.
-- Садись, -- сказал Кравченко. -- Есть хочешь?
-- Мне бы попить, дядя...
-- А вон ведро.
Губы пересохли. В горле першило. Я черпнул из ведра алюминиевой кружкой и припал к ней. Выпив одну, зачерпнул вторую... Я физически чувствовал, как вода идет по мне, как она меня наполняет. И с ней возвращались силы. Я оторвался от кружки на мгновение, передохнул и допил.
-- Как же ты шел? -- спросил Кравченко. -- Все время морем?
-- Морем.
-- У них же мины там...
-- Мины. А я тропку знаю.
В это время в хату вошел лейтенант. Теперь он мне казался еще моложе. Лейтенант снял полушубок, шапку. На груди у него был орден Красной Звезды. Я никогда не видел ордена так близко... Лейтенант, видно, заметил мой взгляд. Едва заметная улыбка тронула его губы.
-- Ну, рассказывай все по порядку.
Я стал рассказывать про Спирку, про Юльку, про Спиркино ателье.
-- Ты покороче...
Это меня немного обидело: я шел, по мне стреляли, я принес важные сведения... а он говорит: покороче. Я вытащил пленки, завернутые в черную бумагу.
-- Здесь все... Только я должен это передать самому главному вашему командиру.
-- Что это?
-- Фотопленки.
-- Ну-ка, дай сюда. -- Лейтенант потянулся к пленкам рукой.
-- Нельзя, товарищ лейтенант! Их нужно сначала проявить...
-- Чего же вы там не проявили!
-- Разве не понимаете? -- снова с обидой сказал я. -- А если б меня поймали?
-- Ну и что?
-- Поймали и отобрали бы пленки.
-- Конечно, отобрали бы...
-- А я бы взял их и засветил...
-- Смотри ты, конспираторы, -- не то с удивлением, не то с уважением сказал на этот раз лейтенант. -- Так говоришь, самому главному командиру? Кравченко, отведи его к Сарычеву.
-- Есть, товарищ лейтенант.
На улице уже совсем рассвело. Недалеко от хаты стоял танк. Наш танк так близко я тоже видел впервые. Сначала я подумал, что на нем изморозь. Потом догадался, что он так раскрашен-- маскировка, камуфляж.
У Сарычева была шпала на петлицах -- капитан. Как потом я узнал, он был начальником дивизионной разведки. Капитан был уже выбрит, от него пахло одеколоном.
Сарычев выслушал внимательно, не перебивал. И это сразу расположило меня к нему. Когда я закончил, он стал переспрашивать, как я шел, как прошел минные поля. Не доверяет он мне, что ли? Но я не обиделся: почему он должен сразу мне доверять?
Капитан достал план Таганрога и попросил показать, где у немцев стоят прожекторы. В плане я разбирался плохо. Но с помощью капитана мы нашли и бухту, и порт, и косогор у Калужинска.
-- А за городом, на побережье, где у них прожекторы?
-- Вот этого я не знаю, товарищ капитан. Они включались... Но где стоят, не знаю.
-- Позавчера мы посылали группу. Тоже морем... Она не прошла, -- сказал капитан. -- Тебе сколько лет? -- неожиданно спросил Сарычев.
-- Шестнадцать.
-- Что собираешься делать дальше?
-- Пойду обратно... Дайте мне задание, и я пойду. Спирка так и сказал: пусть дадут задание, и возвращайся...
-- Возвращайся... Легко сказать... Я же тебе сказал: позавчера ходила группа -- не прошла... Ладно. Отдыхай пока. Сейчас тебя накормят, и отдыхай. А потом подумаем, решим, что будешь делать дальше. Недоля! -- громко позвал капитан.
Из соседней комнаты вышел красноармеец с треугольничками на петлицах -- младший командир. В званиях я разбирался.
-- Накормите парнишку. Пусть поспит... Я к Ильину. И чтоб до моего возвращения из хаты -- ни шагу!
-- Кашу есть будешь? -- спросил Недоля.
-- Кашу?.. -- У меня даже дыхание перехватило. Он еще спрашивает!
-- Пшенную, -- уточнил Недоля.
-- Буду, конечно...
«Неужели не знают, что мы там голодаем?» -- мелькнуло в голове. Что ж они здесь думают, немцы нас там... пышками кормят?.. Мне казалось, что наши знают все... И листовку как-то я нашел. Наши с самолета сбросили.Там было про все: и про голод, и про издевательства, и про казни... Значит, знают -- решили мы с Юлькой. А здесь, оказывается, не знают...
Наелся я до отвала. Недоля меня больше ни о чем не спрашивал. Это был малоразговорчивый пожилой уже человек.
-- Лезь на припечек, -- сказал он мне. -- Спи, пока капитан не придет.
На припечке, застланном рядном, пахло овчиной, опарой и еще чем-то. Укрылся я своим полушубком. Лег и будто провалился.
Разбудил меня Недоля:
-- Слазь...
В хате, кроме капитана Сарычева, был еще военный с двумя шпалами в петлицах.
-- Ну-ка, герой! Иди сюда поближе, к окну. -- В тоне майора чувствовалось, что он привык повелевать, приказывать. -- Давай знакомиться: я из СМЕРШа. Знаешь, что это такое?
-- Нет, не знаю.
-- Это значит, СМЕРТЬ ШПИОНАМ!... Мне надо говорить всю правду!
Взгляд у майора был колючий, холодный, пронизывающий. Встретившись с ним, я невольно опустил глаза.
-- Рассказывай! -- приказал майор.
Я повторил все, что недавно рассказал Сарычеву. Но капитан не перебивал меня, а майор все время останавливал, переспрашивал:
-- А капитану ты говорил по-другому...
-- И капитану я так говорил. -- Я бросил вопрошающий взгляд на Сарычева, но он и на этот раз не вмешивался в разговор. Тогда я спросил напрямик: -- Вы что мне, товарищ майор, не верите?
-- А почему я должен тебе верить?
-- Ну, я же пришел к вам...
-- Мало ли кто к нам приходит... Вот ты говоришь про своего товарища, как его?
-- Спирка .Шалый...
-Это что? Его кличка?-- Как его настоящее имя, фамилия.
-- Спиридон Родичев.
-- А отчество.
-- Отчества я не знаю. Он без отца рос.
-- А где его отец?
-- Не знаю.
-- Допустим. Вот ты говоришь, что Спиридон этот служит у немцев.
-- Почему служит? -- не выдержал я. -- Он фотографирует...
-- Немцев ведь фотографирует, и они ему платят -- значит, служит, работает на немцев...
-- Нет, он не работает на немцев... Мы тоже сначала так думали.
-- Кто это -- мы?
-- Я и Юлька.
-- Ну о Юльке ты мне еще расскажешь. Ты сам подтверждаешь, что вы с Юлькой думали, что Спиридон работает на немцев, а может, он и впрямь на них работает... А тебя водит вокруг пальца, как дурачка...
-- Я не дурачок, товарищ майор... Да вы посмотрите пленки...
-- Пленки мы посмотрим. Ты говоришь, что на пленках -- расстрелы наших, советских людей. А почему этот немец Готтш брал на расстрелы твоего Спиридона? Ты об этом не думал?
-- Не думал...
-- А надо думать. Ты же... умный? Я тебе верю, -- как бы успокаивая меня, сказал майор. -- А не мог ли Спирка подсунуть тебе липу?
-- Чего?
-- Не мог ли Спирка, как ты его называешь, дать тебе ложные сведения? Такие снимки, которые немцы хотели бы, чтобы попали к нам. Там же, кроме казней, есть снимки, как ты сказал, военного характера.
-- А зачем это Спирке?
-- Вот это я и хочу выяснить. Кстати, сколько этому Спирке лет?
Я ответил.
-- А почему он не в армии?
-- У него нога покалечена, -- я рассказал майору, как Спирка еще мальчишкой сломал ногу.
-- Допустим, Спирка твой -- честный. Патриот... Но ведь немцы тоже не дураки... Готтш этот, может, догадывался, что Спирка -- патриот, и подсовывал ему снимки, которые хотел подсунуть нам, чтобы ввести наше командование в заблуждение...
-- Нет, Готтш ему ничего не подсовывал...
-- А ты откуда знаешь?
-- Ну, Спирка же мне рассказывал...
-- Спирка-то рассказывал...
-- Немцы просто давали ему пленки, чтоб он проявил. А он выбирал то, что могло заинтересовать наших...
-- Немцы, значит, ему давали пленки... И на этих пленках были снимки «военного характера»... Значит, немцы доверяли, ему. А почему?
Я начинал понимать, что майор не доверяет Спирке, а значит, и мне. Трудно было что-то вразумительное ответить на его последний вопрос.
А майор продолжал:
-- А теперь расскажи мне о Юльке. Ты говорил, что она была пионервожатой, членом комитета комсомола. Значит, она не рядовая комсомолка, почему же немцы ее не тронули? Ведь они расстреливают и коммунистов, и комсомольских активистов.
На этот вопрос я тоже ничего не мог ответить. Тут наконец вмешался Сарычев.
-- Давайте все-таки дождемся снимков, -- сказал он. -- Посмотрим.
-- Снимки-то, конечно, посмотрим, -- согласился майор и снова повернулся ко мне: -- А где твой отец?
Я ответил: умер.
-- А есть у тебя родственники на неоккупированной территории?
-- Тетка Ганна в Приморке. Приморка теперь же наша...
-- А как ее фамилия?
Как же ее фамилия? Тетка Ганна, тетка Ганна, а фамилии я не мог вспомнить. По фамилии ее никто у нас не называл.
-- Ну, ты хоть знаешь, где она живет?
-- Знаю, конечно.
-- Может, мы с тобой проедем к тетке Ганне, проведаем? -- сказал майор.
-- А как же мне с заданием? -- Я окончательно убедился, что мне не доверяют. Что ж,не доверяют? Пусть проверяют!..
-- Есть в Таганроге подполье? -- спросил Сарычев.
-- Не знаю.
-- Ты ничего не слыхал? -- спросил майор.
-- Нет.
-- А говоришь, на базаре виселицы... И на повешенных плакаты с надписями: бандит, партизан...
Я молчал. Мне никогда не было так обидно. Я втайне надеялся: приду, принесу ценные сведения... А они?!
-- Да вы что?! Вы что?! Мы там!.. -- Мне не хватило слов.
-- Ты не обижайся, парень. Работа у нас такая, -- сказал майор и обратился к Сарычеву: -- Ладно. На сегодня хватит.