Возвращение в Ростов

       Между тем, на большом ринге разворачивались изумительные события. Войска Южного фронта, продолжая победоносное наступление, овладели городом Ростовом на Дону. Какое это было пленительное счастье! Нынешним людям, как я вижу, уже не понять, но для нас это было упоение. Глас Божий. И решение единое – возвращение в Ростов. И я, чтобы не быть в тягость, чтобы расходы на мое перемещение не отяготили семейную казну, я подрядился на разные работы, на халтуры. Какие-то доски расхода и прихода лепил. Совершал другие странные действия – распродал свои учебники на местном рынке. И вот, наконец, мы отчалили и прибыли. В Ростове мои вещи были разграблены соседом Тимошкиным, который пошел служить в немецкую полицию. Между прочим, все газетчики почти, почти – скажем, которые служили в "Mолоте" и в Новочеркасских газетах (кстати– "Знамя коммуны"), они перешли на сторону немцев. Но стиль немецкий – грохочущий, перенять не по традиции, не по русскому слуху не смогли. Они продолжали в старом, советском глаголе свое привычное дело: "Заснеженными дорогами, нехожеными тропами идут народные полицейские. Сталинским холуям, жидовским прихвостням – партизанам – от них не уйти!" Стиль знакомый. Или, например: "Добрые вести с полей"– об урожае. "Поможем фронту"(теперь уже немецкому). Или: "Вчера в коммерческом клубе состоялась демонстрация работ Ростовских художников в присутствии коменданта города и городского головы – господина Тикерпу. Внимание посетителей привлекло полотно художника Гинса. Скупыми мазками, яркими красками подчеркнул художник гнилость советского режима и прекрасное лицо германского солдата–освободителя."

 Все это из газеты "Голос Ростова", который издавался во время немецкой оккупации и куда все они почти поголовно перешли за старый паек. А в Новочеркасске выходили и казачьи газеты, и молодежные газеты и, вообще, был изрядный штаб местного политпросвета. Но это отдельная тема – мы, кажется, начинаем уходить в сторону.

Я пошел в восьмой класс средней школы на улице Энгельса № 32 . И здесь выяснилось, что за время моих путешествий и странствий, ранений и контузий и обучениях в подозрительных школах и школках на периферии страны, мои знания возросли далеко недостаточно. И я чувствовал, что ничего не получается, тем более, что завучем нашей школы была красивая женщина с лицом "Родины–матери"– Евгения Матвеевна Шелепина – жена безвестного тогда обкомовского работника, которого впоследствии назовут "Железным Шуриком", который едва не отберет власть у Брежнева, который едва не восстановит железную диктатуру похлеще Сталинской с возможным исходом в третью мировую. Но это потом, а пока Евгения Матвеевна, будучи антисемиткой, выёживалась надо мной.
 
А мне нечего было жрать опять, и в рассуждении жизни, гуляя по Садовой, я встретил вдруг своего старого приятеля Толика Шлионского, с которым познакомился вначале войны. Толик выглядел веселым и легкомысленным, как будто не было этих страшных годов. Он похлопал меня по плечу, заговорил по-английски и, узнав, что я не понимаю, был удивлен. К тому времени он уже знал десять языков. А впоследствии он знал их шестьдесят (60). Я же говорил, что у меня не было недостатка в интеллектуалах, окружающих меня с детства. Он сказал: "Не морочь голову, Котя. Бросай свой восьмой класс и иди сразу в десятый вечерней школы." "Так я же и так отстал!"
– Да ты не об этом думай. Ты русский язык знаешь? Знаешь. Напишешь сочинение на пятерку. Tы историю сумеешь ответить на пятерку? Конечно. Ты немецкий знаешь лучше преподователя? Разумеется. Вот ты уже получил множество пятерок. А документы твои еще не пришли из эвакуации.

Он так и сделал. Но я испугался и пошел в девятый. Но в девятом сделал все так, как он сказал. А он тоже – парень не прост. Его дядя знаменитый израильский поэт Шлёнский, который перевел на иврит "Евгения Онегина". И Толик с гордостью мне читал – он уже начинал изучать иврит. И поразительная музыка Пушкинского слога и рифмы была передана в непонятном ивритском тексте блистательно. Таким образом, удалось укорениться в вечерней школе и на этом основании, будучи занятым только по вечерам, можно было устроиться на завод, куда я устроился сам под руководством моего дальнего родственника. Туда же и Толика помог устроить. Мы работали токарями, получали паек и заработную плату. Жизнь стала возможной на данном этапе.

Так прошел сорок четвертый год. Я работал на заводе, который назывался официально "Сантехарматура" и помещался на Среднем проспекте. На самом деле, мы делали гранаты и лимонки. На заводе я получил ранение, работая в ночную смену: упустив время, не выключил станок. Пришлось зашивать большую рану в области предплечья. Хирург попалась очень удачная. Она мне сшила сосуд……………………



       Это был последний отрывок, записанный на диктофон Эмилем Айзенштарком, уже будучи тяжело больным в клинике Тель-а-Шомер, Тель-Авив. Он умер 12.05.2008 на 78 году жизни.