Видение

А ты врала и фонарила мне, малышка,
девушка с глазами кошки...

Запоминай... Очертания моего лица, мои холодные губы и дыхание в них. Мой маленький носик, так часто кривившийся в попытке разозлить тебя... Мои ресницы и синеву в глубине глаз, которая остается от неба и облаков, проплывающих надо мной. Мои тонкие запястья и королевский изгиб спины. Маленькие пыльные ступни, которые ты целовал минуту назад... Запах моего шампуня и оскал моей усмешки...
Запоминай... Мои движения, порой неловкие и ещё детские, порой дикие, как у испуганного зверя... Мой взгляд, ласкавший тебя часами, и так и не уснувший в ту ночь...

Яркий слепящий свет фонаря ударил в глаза, тревожный скрип останавливающегося состава наполнил воздух. Неприметная станция в глухой тайге равнодушно блестела единственным дежурным окном. Я, с шумом заглатывая воздух, запинаясь, неслась через вагоны к тому единственному, дверь которого была открыта. По счету он был шестым. Легкий утренний туман уже покрывал дымкой верхушки сосен, чтобы к семи часам полностью устелить землю. Мне нужно было непременно успеть выйти. Отдаленный топот, узнаваемый по еле различимому подрагиванию пола, подгонял меня, хотя сил не было. Купейные вагоны были погружены в тишину. Мало кто не спал в пятом часу утра, да и вовсе пассажиров было немного. То есть, надеется, на чью либо помощь я не могла.
Мне оставалось четыре вагона. Я старалась бежать быстрее, но меня постоянно останавливали двери и неустойчивые платформы между вагонами. Наконец, я оказалась у последней двери. Топот слышался уже ближе. Вагон начал трогаться и я, сделав невероятное усилие, и оттолкнув сонную проводницу, приземлилась на кусок разбитой асфальтовой платформы. В удаляющемся вагоне я разглядела перекошенное презрением и отчасти злобой лицо. Лицо Вадика.
Приземлилась я не совсем удачно, мое колено неприятно саднило под штаниной, благо в рюкзаке не было ничего, что могло бы разбиться. Уходящие в предрассветный туман пути казались мистическими. За моей спиной послышался шорох гравия. Я машинально обернулась и увидела сгорбившегося, но довольно бойкого старичка - это можно было отметить по живым, блестящим глазам и появившемся в них любопытстве.
Я медленно встала и отряхнулась, поправив небольшой рюкзак на плече. Он молча кивнул мне головой и указал на небольшой домик-станцию. На улице становилось промозгло, и день обещал сырой весенний дождь.
Я также без слов прошествовала за ним в теплую комнатку с ярко пылающей русской печкой.
- Как вас зовут, - поинтересовалась я, присаживаясь к небольшому столу, по деревенской традиции, прислоненному к единственному в домике окну. - Меня, Алиса.
- А меня Михал Саввыч - чинно представился старичок. На вид ему было лет семьдесят, но глаза озарялись озорной мальчишеской улыбкой.
Простой жестяной чайник запыхтел не печке. Старичок деловито снял его с печки и залил заварку в большую кружку с отбитой ручкой. После пережитого отчаяния, мне вдруг стало здесь так уютно, что захотелось заплакать.
- От кого бежала-то, милая, - слегка растягивая слова, спросил Михал Саввыч.
- Да, наверное, от себя, дедушка... Вы не против, что я вас так назвала? - спохватилась я , - просто...
- Ничего, ничего, - перебил он меня, - и от себя бежать нужно, если чувствуешь, что ненастояще все... А что дедушкой меня кликаешь, так приятно это. Чаю-то будешь?
- Да, конечно... Спасибо вам. Вроде убежала, а куда дальше - не подумала...Есть здесь поблизости деревня или, может, город какой? - поинтересовалась я, принимая кружку с чаем и усаживаясь поудобнее.
- Верст десять будет деревушка... Да только куда тебе, Лиса? - он незаметно укоротил мое имя удобнее для себя, - тайга там, бурелом да болота, да звери дикие. Поди ж не город ваш, а лес... Кто ж тебя так обидел, милая, что ажно себя потеряла? - Михал Саввыч взял мою руку своими высохшими, маленькими, но сильными и теплыми руками.
- Я уже и сама не знаю, дедушка, только вот здесь - я прижала свободную руку к груди, - болит очень. И давно болит. - Горечь медленно собиралась в уголках моих губ и тянула их вниз. Я старалась держаться и не показывать боль, которая для этого человека, наверное, казалась смешной.
- А ежели болит - так лечить надо... Вот я тебе что скажу: у нас тут возле реки блаженный один живет, вроде, кто был, говорят, много хвори снимает... Да, только иные люди говорят, каторжник он бывший, сбежал. И вроде как, теперь умом слегка тронулся. Не побоишься пойти? А помочь мож и поможет. Тут-то недалеко, а если забоишься, так сюда обернись, тропка-то она, вон, за путями...
- Спасибо, дедушка. Не страшно мне, кажется, ничего я не боюсь...
- Ох, нее, Лиса, не может так быть. Зло это - жить без страха, даже зверь охотника боится. Иди с Богом, да возвращайся потом.- Улыбнулся он, открывая мне дверь. - Скучаю я здесь!
За пределами станции уже начало разливаться настоящее лесное утро. Щебетали птицы разными голосами, пелена тревожного тумана уже превратилась в радужную росу, раскрашивающую зеленый ковер под ногами. Я обняла старичка на прощание и направилась под полог такого приветливого утреннего леса. "Я прошу тебя, лиши меня этой боли!" - билось у меня в голове. Я просила неизвестно кого, но готова была принять любой выход. Необычайно свежий ветер покачивал сосны над моей головой, старые пушистые иглы покрывали еле заметную тропку, навевая ощущение странного волнения. Я не знала, сколько времени я шла, уже немного хотелось пить, лямка рюкзака терла шею. Часы я не носила. Тропинка сделала поворот и я приостановилась, потому что уведенное мною внизу восхитило меня. Это была небольшая заводь, как с картинки, которые так любят рисовать в книгах сказок. По краям ее окружали высокие камыши и заросли осоки, гладь воды была прозрачной и даже с пригорка я видела камешки, которыми было покрыто ее дно. В маленькой излучине пригнездились лимонно-желтые кувшинки, окруженные опасными ветками цикуты. Все это было будто спрятано зарослями плакучей ивы.
Только когда я спустилась к самой воде, я заметила большой деревянный сруб, с крепкой крышей, укрытой еловыми ветками и небольшим свежим деревянным крыльцом. Только сейчас я поняла, что кругом образовалась непонятная тишина. Нет, она не казалась опасной, просто все будто замерло на некоторое время. Я зачарованно смотрела на озерцо, вспомнила, что хотела пить и, подойдя к самой кромке воды, прислонилась к ней губами. Я напилась и присела на берегу. Только здесь кроны сосен не образовывали настолько плотную корону, что можно было заметить - солнце стало клониться к закату.
Я обернулась и посмотрела на сруб. Почему-то именно сейчас, мне стало немного страшно. Что я здесь делаю? Вадик, наверное, всех поднял на ноги и мама очень переживает. Хотя, нет. Наверное, он просто вычеркнул меня из расписания. Такое не прощают.
Я на секунду вышла из состояния задумчивости и поняла, что сижу на берегу уже не одна.


Он вспоминал это, будто катастрофу. Со сладостным, непроходящим ужасом, с небольшой скорбью, с легким наслаждением. Это был единственный взрыв в его жизни. Жизни простой, немного осложненной богатством, похожей на многие другие. Почти всегда. Кроме тех дней, когда он был собой. Это было редко. Это происходило в те редкие моменты, когда он сбегал. Покидал привычный замкнутый круг и устремлялся прочь. Наверное, такое состояние можно было бы назвать режим поиска.
Вот и сейчас, он ступал по мокрым от росы душистым травам тайги, без надежды найти что-либо, но с верой, что чувство обретения оправдается. Это было особое для него время, оно всегда начиналось с воспоминания. И только тогда он понимал, что пришел тот самый момент побега. Вот и теперь, эта сладостная катастрофа пробудила в нем зов. Он чувствовал момент. И он поддался ему.
Он как наяву видел эту загорелую золотую кожу, в полумраке бара. Эти золотые до червонного цвета волосы, облегающие ореолом точеные скулы и змеиный рот. Больше не было ничего. Только мучительное соитие с этим ртом в завесе весеннего дождя и странную дрожь в запястьях, как никогда раньше. И он отпустил ее. Почему, зачем? Вряд ли он смог бы объяснить. Он потерял что-то внутри этой змеиной усмешки. Скорее всего, силу.
Он шел легкой, немного пружинящей походкой, он весь был сгусток той, не передаваемой, чистой природной силы. И казалось, будто цветы наклоняют головы перед ним, кроны деревьев дают тень, птицы поют гимн. Но это только казалось. Ведь идущий по лесу человек - был убийцей.
Поворот за поворотом тропа вела его к цели - он чувствовал это кончиками пальцев, которые замыкало от напряжения. Светлые полосы пробивались сквозь неведомую стену сосен, как прожектора, указывающие путь. Крутой спуск вел к озеру. Шаги замедлились, и сердце глухо ударило в горло. Он увидел. Все та же золотистая загорелая кожа. И что-то внутри позавидовало озеру, которое, обнимая ее, нагло поблескивало солнечными зайчиками. Он присел на край обрыва за низкой порослью дикой акации, и наблюдал. Медленно подкрался дикий вечер. Окунул заросли в тень, и сам притаился рядом - подстерегая союзницу-ночь. Какая-то странная мягкость накрыла его. Он спускался, и мелкие камешки берега предупреждали жертву, иначе, охота была бы скучной.
Она лежала на берегу и казалась мертвой - эти острые углы скул резали воздух вокруг, а змеиный рот желал, чтоб его придавили. Он опустился рядом неспешно и с ожиданием этой новой катастрофы, сладкий ужас уже завладел его пальцами, и они закостенели. На минуту ему даже захотелось, чтоб она была неживая, но он видел, как это солнечная кожа раскидывала лучи по темнеющей траве, и знал, что те мелкие капельки на бедрах и внутри ребер еще не высохли, в ожидании теплого ветра. Или его губ. И он сделал это - наклонился и вдохнул эти мелкие капельки, почти не касаясь ее. Он ждал раскрытых от испуга глаз, черных и стеклянных, как бусины, но увидел змеиный рот, выпускающий удар сердца. И он молча стал пить ее всю, неспеша, тонко не касаясь. И она узнала его. И он увидел стеклянные бусины и, наконец, сладкое чувство охоты вернулось к нему, отпустило скованные запястья, и он сладко засмеялся...
Открывая глаза, он все еще немного посапывал. Сон. Лоб, покрытый испариной. Не нужно было ее отпускать тогда...
Иногда я снова бы хотел стать ребенком и как-то поменять тот самый вечер. Наверное, я не рисовал бы уже кораблики по стук дождя за окном и не ждал отца с работы. А потом не видел, как моего кота пинают и мучают местные мальчишки постарше. А я все ждал отца. А его не было, и он не мог защитить Тиму. Да, и когда он пришел, он молча смотрел, как я прижимаю к белой рубашечке грязное, побитое и мокрое тельце, ставшее вдруг деревянным. И как я размазывал грязными руками слезы и пытался тащить его с собой в постель. Я думал, что отогрею его. Только тогда я видел мертвенно-бледным лицо отца, и первый раз узнал это чувство поиска.
Я понял, что больше не буду спокоен. Не буду ждать его с работы. Не буду есть, чищенные им апельсины на Новый год. Теперь время стало другим. У меня появилось свое время. Я не помню, как учился, как поступал, как закончил.
Не помню первую девушку, похороны матери и день открытия своей фирмы.
Помню только деревянное тельце кота, помятую и грязную рубашечку, и смутные лица тех мальчишек. Тех, кого я через десять лет спокойно убил.
А вот теперь еще помню ту загорелую кожу и змеиный рот девушки из бара.
Если через столько лет в моей голове появилось еще одно воспоминание, значит, нужно найти их источник.


Когда я подняла взгляд на человека, сидящего рядом, я замерла. Я видела его когда-то. Может во сне, может наяву. Его четкий профиль напоминал мне молнию. Это немного пугало, но ясные серые, как гладь озера глаза располагали. Я улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ.
Я хотела подняться, но голос его оставил меня на месте.
- Ты пришла за ответами, но я не оставлю тебя здесь... Все, что было до этого - иллюзия. Когда ты вернешься - этого не будет. Я скажу тебе только одно: я оставил бы тебя здесь, да судьба твоя придет за тобой и сюда. А мне не с руки это. Когда будешь возвращаться домой, ты увидишь сон - он направит тебя. Все остальное - забудь.
И он встал, не прощаясь и больше не обращая на меня взгляд. Я взглянула на небо - теплые и опасные летние сумерки медленно приближались. Я заспешила обратно на станцию. Сомнения и странное предчувствие заворочалось внутри, я прибавила шаг и, не оглядываясь пошла по тропе.
Поезд тронулся и стал набирать скорость. Голубые туманные пути таяли в тумане. Я быстро задремала под мерный стук колес и волну свежести, врывавшуюся в приоткрытое окно вагона.
 Легкие языки пламени колыхались над хрустальными стопками. Приглушенный свет огней в зале. Монотонная волна голосов, смех, кулуарный запах духов и дорогих сигар.
Я даже не помню, как попала в этот бар. Обжигающее льдом мартини приятно сушило губы. Волнующие звуки фламенко проникали с каждым глотком и нежно клубились в области груди. И я увидела его. Уголья вместо глаз, приплавили меня к месту, и обожгли кожу. Он подошел и с легкостью зверя увлек меня прочь, из душного пространства в зовущий полог дождя. Сталь сверкнула в его руках, но тут же выскользнула на ковер осенних листьев... Только я не могла вспомнить его имени...
Свет в купе разогнал странные воспоминания. Поезд останавливался. Мне казалось, что прошло всего несколько минут, но я уже была в двух шагах от нового жизненного пути. И я пошла. Добраться до дома не составило труда. В теплом домашнем халате я размышляла, как растолковать этот сон. Что хотел сказать старец?
Выяснить это можно было только одним способом - пойти туда. Я переоделась и вызвала такси. Сердце бешено стучало, голова кружилась, но я решила пройти этот путь до конца.

Он сидел в конце барной стойки и крутил хрустальный бокал. Его грани оставляли на полированной черной столешнице яркие искры. Под определенным наклоном на поверхности появлялись два острых угла, как те самые скулы. Он просиживал здесь уже пятый день и мог бы бросить все, но вера, та самая вера ожидания, не отпускала его и гнала каждый вечер. Он развлекал себя, рисуя отражением бокала на столешнице ее очертания. От этого воспоминания еще ярче врезались в память и начинали сверлить его, заставляя руки ныть от нетерпения. Но он брал себя в руки и ждал. И он почувствовал снова этот сладкий ужас, когда хлопнула входная дверь, и она внесла с собой весеннюю прохладу, играющую на ее плечах каплями дождя. Более она не сделала ни шага. Он просто встал, бросил бокал на стойку и приблизился. И увидел в сантиметре - острые углы, змеиный рот, и стеклянные черные бусины глаз.
И в этот момент он забыл все. Только этот змеиный рот волновал его. И нож стал позорно оттягивать внутренний карман пиджака. Пелена дождя вновь накрыла их. И он пил эти губы, и плавил пальцами золотую, загорелую кожу, пока сам не стал тем самым озером.

Будильник показывал шесть тридцать. Противный писк наполнил комнату наравне с солнечными лучами. Голова ужасно раскалывалась, морозило. Я натянула одеяло до подбородка, и повернулась на спину. Вадик тихо посапывал во сне, его рука небрежно лежала на моём бедре. Я отвернулась, задумав еще подремать, но Вадик очень хорошо слышал будильники.
- Пора вставать, соня! - зашептал он мне в ухо - мы опоздаем на поезд..