Кузина моей мамы - I

(Несостоявшийся рассказ о Гершеле Острополере)

Этот рассказ изначально был задуман мной как еще один рассказ из из серии рассказов о герое еврейского фольклора Гершеле Острополере в ХХ-oм веке. А название было придумано еще до его написания: "Кузина моей мамы" - по аналогии с уже имеющимся рассказом из этой серии "Братья моей бабушки".

Необычная судьба двоюродной сестры моей мамы давала мне много возможностей для пересечения жизненных путей Лили и Гершеле как во время Отечественной войны, так и после нее. Ничего из того, что я буду рассказывать о Лиле, мною не придумано, всё это имело место в реальной жизни. Причем многое важное о ней я узнал сравнительно недавно от моего троюродного брата Додика (или лучше всё-таки называть его Давидом?), ныне живущего в Соединенных Штатах.
В то же время Лилины встречи с Гершеле Острополером были бы авторском домыслом. Не вымыслом, а именно домыслом, поскольку вполне могли бы иметь место. Из-за этого домысла я даже готов был изменить Лилину фамилию Нейдорф на другую, скажем, Нейштадт (дорф, как известно, по-немецки означает деревню, а штадт - город). Но когда я начал вспоминать и записывать то, что мне было известно о Лиле Нейдорф, я обнаружил, что ее судьба настолько необычна, а сама Лиля настолько сильная личность, что, рассказывая о ней, не надо ничего добавлять. Даже вводить бессмертного Гершеле Острополера в рассказ о ней нет необходимости.

С чего начать? Начну, пожалуй, с того, что однажды наш сосед дядя Миша Кличко взял меня собой в кинотеатр на заседание суда.
Это был то ли конец 1944, то ли начало 1945 года. Война еще не окончилась, но Украина была уже освобождена от фашистских захватчиков, и наша семья (мама, бабушка, старшая сестра и я) возвратились из эвакуации в Смелу. Папа оставался, как тогда говорили, в действующей армии. Поскольку нашу довоенную квартиру занимала другая семья, мы поселились во флигеле у маминой дальней родственницы тети Тамары Кличко. Муж тети Тамары дядя Миша Кличко был в это время в Смеле начальником уголовного розыска. Единственный сын тети Тамары и дяди Миши малолетний Вова погиб в гетто вместе с тети Тамариными родителями.
Мне тогда исполнилось 7 лет, я ходил в первый класс. Тетя Тамара и дядя Миша ко мне прекрасно относились, а дядя Миша даже позволял играть настоящим автоматом с холостыми патронами. Я мог сколько угодно ползать по полу в их доме, воображая себя в засаде, или подыматься в атаку на врага. Только выходить во двор с автоматом мне было запрещено.
Так вот, однажды дядя Миша Кличко взял меня собой в кинотеатр на заседание суда. Судили изменика Родины со зловещей фамилией Змиенко. При советской власти, то есть до войны этот Змиенко был начальником уголовного розыска Киевской области. А когда пришли немцы, он добровольно пошел к ним на службу и стал начальником уголовного розыска в Смеле (Смела тогда относилась не к Черкасской, как сейчас, а к Киевской области).
Среди выдвинутых против Змиенко обвинений было обвинение в том, что Змиенко арестовал бывшего секретаря Смелянского горкома партии Ромейко. Между прочим, до войны Ромейко и Змиенко были друзьями. По этому факту имелось множество свидетелей, которые показывали, что Ромейко прятался (кажется, под полом) на нелегальной квартире, когда прибежал кто-то и предупредил, что идет Змиенко с полицаями, чтобы арестовать Ромейко. Узнав об этом, Ромейко заявил, что они со Змиенко друзья, ему незачем бояться Змиенко. И вылез из-под пола. Когда в квартиру явился Змиенко с полицаями, то арестовал своего друга. После этого ареста немцы казнили Ромейко.
Змиенко же говорил в свою защиту, что, когда ему сообщили, где скрывается Ромейко, он просто был обязан пойти туда с обыском, чтобы арестовать своего друга. Поэтому он решил предупредить Ромейко о том, что он туда направляется, да не один, а с полицаями. Что он и сделал, дав Ромейко время, чтобы скрыться или спрятаться получше. И это подтверждается множеством свидетелей, которые показывали, что прибежал кто-то и предупредил, что идет Змиенко с полицаями, чтобы арестовать Ромейко. Если бы он в самом деле хотел арестовать Ромейко, то сделал бы это скрытно, не афишируя. К сожалению, Ромейко не ушел и не стал прятаться, а заявил, что ему незачем бояться своего друга, и вылез из-под пола. Поэтому когда он, Змиенко, с полицаями, прибыл на нелегальную квартиру, то ему ничего не оставалось, кроме как арестовать своего друга Ромейко.
Для меня, ребенка, было удивительно, что у изменика Родины Змиенко нашлись свидетели защиты. Но это еще не всё. Среди свидетелей защиты была Анна Иосифовна Нейдорф, или, как ее называли у нас дома, тетя Нюра, родная тетя моей мамы. Думаю, что именно поэтому дядя Миша и взял меня в кинотеатр на суд.
Тетя Нюра показывала в защиту Змиенко, что, когда во время оккупации собрались у них дома по поводу какого-то немецкого праздника немецкие офицеры и местные гражданские немцы, то там же присутствовал в качестве гостя Змиенко. Когда кто-то из офицеров произнес тост в честь фюрера, то у Змиенко от волнения задрожали руки, и он расплескал свой шнапс. Из чего следует, что Змиенко не хотел пить за здоровье германского фюрера.
Тети Нюрина защита не помогла предателю, и Змиенко казнили. Как мне помнится, повесили...

Теперь немного о том, как тетя Нюра, дочь Иосифа Тучинского, оказалась в период немецкой оккупации во время какого-то немецкого праздника за одним столом с местными гражданскими немцами и офицерами немецкого гарнизона.
Иосиф Тучинский, отец моей бабушки и тети Нюры, а заодно дед моей мамы и мой прадед, был набожным человеком. Моя бабушка Ита, 1875 года рождения, была самой старшей дочерью Иосифа Тучинского, а тетя Нюра, родившаяся в 1890 году, - самой младшей.
На примере этой семьи хорошо видно, как время стремительно меняло не только домашний уклад, но и саму жизнь еврейских (и не только еврейских) семей. Если прадед не позволил своей старшей дочери Ите выйти замуж за еврея, у которого брат принял христанство, и та не посмела пойти против родительской воли, то Анна, младшая дочь моего прадеда, уже позволила себе выйти замуж за местного немца Вилли Нейдорфа и стала жить с его родней.
Со временем Вилли и Нюра разошлись, Вильгельм уехал куда-то на Урал или за Урал, но Нюра вместе с дочерью Лилей, родившейся 13 марта 1921 года, продолжала жить с матерью Вилли и с его родней. Когда началась Отечественная война, и немецкие войска заняли Смелу, старая Нейдорфша, мать Вильгельма, сказала местным немцам примерно следующее:
- Пока жива Нюра, жива и я, поскольку Нюра ухаживает за мной, как за родной матерью. Если не станет Нюры, не станет и меня. В случае, если возникнет вопрос о Нюриной национальности, то вы должны показывать, что она не еврейка, а украинка, что ее родила украинка, служанка Тучинских, от украинского парня. А Тучинские только удочерили ребенка, чтобы девочка не считалась незаконнорожденной.
Старая Нейдорфша пользовалась у местных немцев большим авторитетом, и они в один голос повторяли эту легенду. В тех случаях, когда кто-либо из украинцев писал на Нюру донос, что она еврейка.
Что касается Нюриной дочки Лили, то она, подобно прочим местным немцам, как дочь немца, получила статус фольксдойч и стала работать, подобно некоторым другим советским девушкам, в одном из немецких учреждений, которые нуждались в машинистках и переводчицах. Вообще-то немцы делились на две категории: те, кто родился в рейхе (Германии) считались рейхсдойчами; те, кто родился вне рейха - фольксдойчами. Впрочем, быть фольксдойчем было намного лучше, чем славянином, а уж тем более юде (евреем).
Уверен, что никто из немецкой родни Лили не подозревал, что Лиля была оставлена отступающими советскими властями для подпольной работы. И в этом вскоре возникла необходимость. Дело в том, что фашисты устроили рядом с городом Смела концлагерь для военнопленных советских солдат.
И когда солдаты бежали из плена, им нужны были подлинные немецкие документы. Такие документы имелись только в немецких ужреждениях. Мама моя говорила мне, что Лиля работала в немецкой комендатуре и поэтому имела доступ к подлинным немецким документам. Потом я услышал утверждение, что это не так. Но пока примем версию о комендатуре.
Итак, бежавшие из немецкого плена советские солдаты должны были снабжаться подлинными немецкими документами и переправляться из концлагеря к партизанам. Но сколько подлинных немецких бланков с печатями и штампами может украсть переводчица или машинистка?
К счастью, среди военнопленных оказалось два художника, которые сумели по похищенным Лилей образцам изготовить такие поддельные штампы и печати, что, как я слышал потом, советские контрразведчики уже после войны не могли различить, где подлинные немецкие документы, а где поддельные...

А сейчас мне предстоит перейти к самым малоприятным событиям моего повествования. Конечно, я бы мог об этом умолчать. Ведь никто меня не тянет за язык. Но правда перестает быть правдой, если в ней о чем-то умалчивается, что-то недоговаривается.
Хорошо известно, как по-братски встретили жители восточных районов СССР жителей, эвакуированных из Украины, Белоруссии, Молдавии, западных областей России. Как делились с ними и жильем, и куском хлеба. Я и сам не раз писал об этом.
Но мы почему-то стыдливо умалчиваем о том грабеже имущества эвакуированных или уничтоженных в гетто людей, которое имело место на оккупированной немцами территории Советского Союза. А ведь этот грабеж имеет свое название - мародерство.
Когда мы вернулись в родной город, не только наша квартира оказалась занятой, но и все наше добро было разграблено. И пришла к нам, в тот флигель, где мы ютились, тетя Нюра - Анна Иосифовна Нейдорф проведать свою старшую сестру, мою бабушку Иту Иосифовну Заславскую. Это только так красиво называлось наше жильё - флигель, а на самом деле это была половина сарая, отштукатуренная и побеленная. А вторая половина сарая так сараем и продолжала оставаться.
Итак, пришла младшая сестра проведать старшую сестру. А та лежит на жестком топчане (представляющем собой несколько досок, положенных на деревянные козлы) и не встает с него, ибо отказали ей силы, когда, вернувшись в родной город, бабушка поняла, что оставленный в партизанах ее младший и единственный сын, мой дядя Борис Заславский - погиб. Бабушку это просто подкосило.
И спрашивает Нюра свою старшую сестру Иту, что ей принести, когда она придет ее навестить в следующий раз. А Ита отвечает своей самой младшей сестре Нюре, что неудобно ей лежать на жестком топчане, и просит она принести ей маленькую мягкую подушечку под голову.
- Что ты, - отвечает младшая сестра своей старшей сестре, - нет у меня лишних подушечек; откуда у меня может взяться лишняя подушечка?
С тем и ушла. А тут к нам пришла дяди Борина жена (или правильнее сказать - молодая вдова) тетя Фира. И пожаловалась ей бабушка, что не нашлось у родной ее сестры Нюры лишней подушечки для нее.
А характер у тети Фиры был крутой. Не зря ее в нашей семье называли Цыганкой. За внешность, конечно, но и за характер тоже. Это для меня она была тетя Фира. А для всей родни Фира-черная. В отличие от моей старшей сестры Фиры-рыжей. Да и лет молодой вдове Фире-черной было тогда менее двадцати пяти - они с дядей Борей незадолго до войны поженились и за неделю до войны родился у них сын - мой самый младший из двоюродных братьев - Лёнька. По этой причине бабушка Ита, всегда жившая в семье моих родителей, эвакуировалась не с мамой, а с дяди Бориными женой и только-только родившимся сыном. А уж потом, в эвакуации, когда мы все встретились в Кургане, бабушка снова стала жить с моей мамой и ее детьми...
Возмутилась тетя Фира-черная и, возмущенная, помчалась к тете Нюре.
Что они говорили друг другу, не знаю - меня там не было. Но догадываться могу. Скорее всего, Фира-черная стала укорять Нюру в черствости по отношению к старшей и больной сестре, а тетя Нюра отвечала, что нет у нее лишних подушечек, и тогда Цыганка (конечно, это было некультурно и бесцеремонно, но что толку теперь возмущаться?), желая доказать обратное, самовольно открыла шкаф тети Нюры и обомлела. На полках лежали оконные шторы, скатерти, наволочки из нашей квартиры, вышитые моей мамой. И на каждой наволочке - вышитая мамой  монограмма "ГП" (Галя Письменная). Фира-черная схватила в охапку мамину вышивку и тут же приволокла это все моей маме.
На этом все контакты между бабушкой, ее дочерьми, невесткой, внуками и тетей Нюрой прекратились. Моя мама очень гордилась своей вышивкой и из всего, что мы оставили, уезжая из Смелы в эвакуацию, именно вышивку ей было жалко больше всего. И еще одна деталь: мама говорила, что тете Нюре всегда нравилась мамина вышивка. А папа считал даже, что вышивание портило маме зрение.
Но не вышивку мама не могла простить тете Нюре, а то, что у той не нашлось маленькой подушечки для бабушки. Ведь наволочки с  монограммой "ГП" в оставленной нами квартире были там надеты на наши подушки...
 Можно было бы думать, что Нюра Нейдорф поверила в версию старой Нейдорфши, придуманную для Нюриного спасения от участи других, погибших в гетто евреев, что она, Нюра, не еврейка, а украинка, что ее родила служанка Тучинских, а Тучинские удочерили ребенка... Но ведь еще до того, как немцы вошли в город, Нюра пошла на квартиру своей племянницы за добром, оставленным беженцами - как они тогда думали - на короткий срок.
На что расчитывала немолодая женщина, отправляясь на грабеж? Что советские войска не вернутся, не освободят покинутый город? Что беженцы не возвратятся в свои дома? Что в случае возвращения хозяев, ей удастся прятать награбленное добро, боясь достать его из шкафа?
Но если им не пользоваться, тогда зачем оно?
Хотя, вполне возможно, все было гораздо проще. Нюра вошла, как она изначально думала, не в чужую квартиру, а в квартиру своей племяницы и взяла так нравившуюся ей вышивку, чтобы ее не разграбили посторонние люди. Вполне возможно что взяла она вышивку, чтобы сохранить и вернуть хозяйке. Но потом привыкла к ней и не смогла растаться.
Трудно понять поведение тети Нюры, но это объяснение мне кажется наиболее правдоподобным...

Возникает еще один вопрос: почему Лиля допустила, что ее мама пошла грабить чужое добро? Думаю, что тут могут быть два объяснения. Или Лиля, занятая подготовкой к подпольной работе, просто не знала об этом. Или знала, но не должна была, не имела права реагировать, вживаясь в образ типичной обывательницы, подобной сотням ее соседей, мародерствующих в оставленных домах. Ведь до войны она была комсомолкой, заканчивала пединститут, работала директором Смелянского пионерского клуба. И ее знали, как человека, преданного советской власти. Поэтому надо было, чтобы жители города поскорее забыли о ее предыдущей деятельности... Тем более, что многие из мародерствующих местных жителей до войны тоже были лояльными советскими гражданами... Значит, пусть думают в городе, что и Лиля оказалась такой же, как многие из них...