***

       - Может немного серых клякс, к этому серому фону?
- А почему бы и нет, валяйте!..







       ГЛАВА ПЕРВАЯ
       
       Соседи.

В конце апреля 20… года, в простой будний день, -холодный, серый и очень сырой день, - из К… переулка, шагая по старому снегу, медленно и небрежно, вышел высокий господин; а за ним, едва ступая на заднею лапу, хромала большая собака.
Время близилось к полночи, но на западе, на самом горизонте, еще виднелись красные размывы уходящего солнца.
В том дворе, где находилась квартира этого господина, горел один единственный уличный фонарь, поэтому мрак царствовал повсюду. Однако те, кто поминутно пользовались данными переулками, знали эти места как свои пять пальцев, и могли передвигаться, словно при свете дневном. Не исключением был и данный господин.
Он прошел вдоль гнилого забора, остановился у темной, полуразрушенной арки одного немецкого дома, сел на корточки, и, закрыв лицо обеими руками, принялся ждать. Вскоре к нему подошла собака; то был здоровущий ротвейлер маститного возраста, с большой висячей шкурой на шее, и длинным языком, который, по всей видимости, удлинился из-за большой нехватки кислорода. Подойдя к хозяину, он сел рядом и посмотрел на него.
- Иди ко мне, - сказал господин, прижимая к себе вспотевшее животное, - прости, прости меня ради Бога, - заговорил он собаке на ухо.
Он принялся гладить его, и сильнее прижимать к своей груди.
- Ну не получилось на сей раз, прости, прости, прости… Каюсь, бьюсь головой, и жалею, тебя в первую очередь, только тебя, - он поцеловал собаку в ухо, несмотря на то, что от нее дурно пахло псиной, и она была вся мокрая в слюне.
Так просидели они около десяти минут, после чего господин спохватился, что питомец его был ранен, и сразу же решил помочь ему, чем мог. Он снял с себя рубашку, разодрал ее по шву, и получив из этого неширокую, но длинную материю, - перевязал ею лапу собаки. Остальным куском, - что осталось от рубашки, - он вытер слезы, которые черт знает зачем вылезли вдруг,- и, скомкав остатки, выбросил их прочь, в глубину темноты первого попавшегося угла.
А рана у собаки была серьезной: скорее всего было повреждено сухожилие, или что то в этом роде,( в анатомии он был швах, да и только), поэтому было трудно тут ставить свои какие-либо диагнозы, при худом-то знании ветеринарии.
Он уже собрался уходить, как вдруг, его распыленный и усталый взгляд, привлекла одна невзрачная картина истинной правды, разворачивавшаяся пред ним прямо тут же, в действии реального времени. Увидел он следующее: прямо напротив него, стоял огромной магазин, типа супермаркета, или что-то похожее на него, с такими же большими витринами, как и он сам; а подле него, сидела одна сухенькая старушонка, в худой такой, проевшейся молью шубке из старой дичи. Видно было, как она дрожала от сырости и щедрого сквозняка, поэтому всем телом прижималась к свои коленям, чтобы хоть как-то сберечь внутренне тепло
ее слабого организма. Она была обычной торговкой дешевой продукцией, той самой, что торгует любая баба находящаяся на пенсии из-за неимением живых денег, которых так не достает по сей день каждому из нас. Семечки! Жареный подсолнух, приносил им пятьдесят рублей в день, - не больше, что по всей видимости тешило их,(а может даже и радовало, кто их знает), все же лучше, чем сидеть дома и тупо натирать больные ноги капустным листом. А так, можно и на молодежь посмотреть, перетереть им кости на худой конец, да и вообще быть в курсе уличной жизни в конце концов; да и посплетничать вдоволь со своими соседками и тому подобное. Так вот, сейчас, по-видимому, осталась одна из самых несчастных; одна из самых нуждающихся в бумажной ценности; одна из самых стойких и терпеливых. Господи! Как же она промерзла. Но кому, кому нужны были сейчас в такой-то момент ее семечки? Немного погодя черное небо прорвалось неожиданными, - на сегодняшний день,- осадками. Белые мухи, плавно кружась, беззвучно стучались в темные окна серых домов, и словно бархат, нежно накрывали собою мокрый асфальт. Для Сибири это довольно таки не редкое явление в такое время года.
Старушка принялась быстро накрывать свой пластмассовый тазик с товаром прозрачным пакетом, после чего еще глубже закуталась в свою тощею шубку и, навострив свои глазки, стала с надеждой всматриваться в проходящую толпу. Видно было, как она прикусывала нижнею губы, скорее от злости на все происходящего за сей день.
Сердце его не выдержало и, хлопнув собаку по спине, он пошел к ней. Пес посмотрел на него из под лба, и с трудом поднявшись, последовал следом.
Снег к тому времени усилился; он сделался объемным, и казался еще легче, чем прежде. Расторопный северный ветерок, подхватывал снежинки почти у самой земли, и, как будто играя с ними, сколько мог, удерживал их в воздухе, от чего образовывались маленькие вихри, похожее на те, что бывают в пустынной местности Северной Америке. Воздух был насыщен прогаром нынешнего дня, жженой резиной, помойкой, табаком, мокрым деревом,- в общем, всем тем, что в избытке присутствует сейчас в любом большом городе. Однако новая партия белоснежного снега, придавала немного свежести и какого-то благоухания даже, в этот серенький денек; но влажность! Сделалась, разумеется, намного большой, - а это так заметно сказывается на уставшие, слабые легкие горожан, что иным и дышать было вовсе не всласть,- а в тяготу, поэтому физиономии у таких были не из веселых. Все это, и многое другое,- в большинстве своем пустяковые мелочи, - по истечению восемнадцати часов, накапливалось в душе людской, и пакостно отражалась на внутренний мир, который и без того был расстроен рутинной.
Подойдя к старушке, господин встал прямо перед нею, и смотря на нее с высоты своего роста, задумался на какое то время. Думал он: что если бы люди были хоть чуточку по умнее, то наверняка, еще было бы не поздно изменить что-либо в этой жизни, изменить ход событий так сказать, исправить то положение, в котором находится сейчас восемь человек из десяти; положении бедном и удручающем человеческое эго. Положение – существования! В котором, ежесекундно осознается свое ничтожество, видится каждое действие, каждый экономический шаг, отчего вытекает скорбная слеза, за свою богатую, необъятную Родину.
Так простоял он с минуты три, может чуть больше, после чего решительно запустил правую руку в карман своей тощей штанины, но не наткнулся на преграду, так как карман уже давно был порван, и уже около месяца он ловил себя на мысли, что надо бы подлатать. Однако руки не доходили до иголки, и потому приходилось вот так каждый раз вспоминать об этом и не больше. Он даже сначала испугался, но потом вспомнил, и едва заметная улыбка
пробежала у него на устах. Он залез в левый карман и, достав от туда одну большую купюру размером в одну тысячу рублей, протянул ее старухе.
- Иди мать домой, - сказал он, держа деньги перед самым ее носом. Сам про себя думал: “ черт бы меня побрал, что я делаю? Это же мои последние деньги”
Старуха посмотрела на него, как на шального, и денег не взяла.
- Чудная! – воскликнул он в недоумении и даже злясь. – Иди, говорят домой, заболеешь ведь!
И сунув деньги в карман ее шубы, он пошел в свою долину. Мысли его моментально сменились, и он уже забыл о том, что минуту назад он отдал свои последние деньги старушке. Возможно позже, он вспомнит об этом, и побранит себя еще раз. А старуха тем временим, вытащила деньги из кармана, как бы не веря глазам своим, и посмотрев их на свет от витрины, перекрестилась и мысленно пожелала ему здоровья и долгих лет жизни. Она стала собираться.
Идти им в принципе предстояло не долго. Обойдя две улицы, и свернув в еще один чернеющий переулок, они подошли к одному двух этажному домику из треснутых окон которого горел ярко-желтый свет; в местах натянутое шерстяное одеяло, заменяло собою выбитые окна. Подъезд этого дома был ужасен! По всюду валялись консервные банки которыми без конца играли рыжие крысы, пахло кошачьем пометом и пивными дрожжами – гнали самогон. На первом этаже, с левой стороны кто-то ругался: в дикой истерике орала какая-то баба. С правой, открылась дверь и на площадку вышел большой нечесаный мужик с выступающем пузом в заляпанной кетчупом майке и в засаленных несвежих семейных трусах. Он был не трезв. Заметив заходящего господина с собакой, он икнул и, отшатнувшись в сторону, проговорил с заметным поклоном головы:
- Мое почтение…
Тут же вылетела какая-то женщина в махровом банном халате с синяком под левым глазом, и схватив мужика за волосы, затащила его обратно в хату.
Со второго этажа доносился отчаянный плачь грудного ребенка и музыка баяна. Поднявшись на площадку второго этажа, господин отворил худую дверь обитую ватной подкладкой, и вошел внутрь. От этой двери сразу начинался узкий коридор, который вел прямиком на кухню. Справа от этого коридора располагались четыре комнаты, с левой же стороны, находились туалет и ванная комната. Двери в туалете были выломаны, хотя сегодня утром когда господин уходил с комнаты, она была цела. В квартире присутствовал специфический запах паров выдыхаемого спирта и затушенных сигаретных окурков.
Господин прошел в конец коридора и остановился на пороге широкой кухни (самое большое помещение из всех присутствующих здесь), там за бедно накрытым столом восседали его соседи. Личности чрезвычайно малозначимые – но, однако стоящее для того, чтобы уделить им маленькое внимание.
В дальнем углу, на сломанном трех ножном табурете, возле заляпанной газ плиты, сидел красный Петрович, он то и играл на баяне. Это был человек лет сорока пяти, высокого роста, кудрявый как черт, носивший пышные бакенбарды, которые почему то сильно нравились в летнее время домашним мухам. Его маленькие свиные глазки, сидели в глубоких глазницах за пышными, густыми, черными как смоль, бровями. От носа мало что осталось, скорее всего это можно было назвать одним лишь слепком, или заготовкой, так как в далеком детстве он имел честь вызвать на рукопашный бой одного дяденьку с огромной бычий шеей, превышавшего его чуть ли не в четыре раза по размеру, - результат очевиден. Нижней губе его тоже малость досталось: на ней сидел сильно заметный шрам, - это он пьяный, без царя в голове, черт знает зачем, наклонился к кошке его теще, да взял и гавкнул ей в морду, - результат тоже очевиден. Еще с лета, его шкура оставалась коричневой как Баобаб, так как имело свойство сильно притягивать к себе ядовитый ультрафиолет, которого в настоящее время так много в солнечных лучах. Несмотря на инвалидность, которая слагалась из за плохих гниющих костей, он таки выглядел молодцом, и был существом своим веселым, бодрым, жилистым и физически сложенным.
Рядом с ним, подпирая широкие бока пышными руками, сидела жена его – Зинаида. Это была баба деревенского помола, вся сбитая, будто на сливках, пышногрудая, мягкая, розовая, сильно любящая смех и болтовню. Одним словом: это была не женщина, а кровь с молоком! В свежем лице ее еще виднелась та девичья красота, с которой и повстречал ее на своем жизненном пути Петрович. Полнота и леность даже как-то шли к ней и смотрелись при ней. Хитра она была, но одновременно и добра сильно. За недолгую жизнь свою, и мухи не обидела. Поэтому когда в бакенбард Петровича залетала очередная муха, и он визжа как резанный хряк от щекотни, принимался звать Зинаиду на помощь, то она не хлестала его по щеке в намерении раздавить насекомое (хотя с превеликим удовольствием шлепнула бы его), а выдувала ее от туда надрывая свою грудную коробку, и одновременно хохоча и заливаясь слезами от смеха. Иногда на это сбегались все домочадцы, чтобы тоже прыснуть со смеху и похватать себя за бока. Она вела книгу сплетен и бестолковых разговоров, также была домашней судьей в любом споре и в их начинании. Работала она поваром в детском садике за три квартала от сюда. Оклад поварихи мало что приносил, поэтому в основном сидели на харчах и пенсии Петровича. Эта была великолепная чета!
Возле Зинаиды, уже за самим столом, сидел сухой джентльмен в черном атласном пиджаке на распашку по моде прошлого века. Серые глаза его ничего не выражали, зато пышные седые усы ярко выделялись на его помятом лице, и являлись единственным украшением бросающимся в глаза. Одновременно они были смешны до ума помрачнения. Это был полу немец из города Кельна, барон (как он говорил), в IX поколении, однако всю жизнь проживший в России, и ученный здесь же местным гувернером, который из духа выбивался, что бы справить его немецкий акцент. С восьми лет он здесь. Отец его, по одной гражданской должности занимал не малый чин в совете, от которой и отбыл в командировку в этот «соборный город», куда съезжался весь мир, чтобы общаться и заключать деловые сделки; да вести ту жизнь, которую принято соблюдать в новом свете, по той самой журнальной моде, что процветала тогда. Там-то отец его и познакомился с фрау Люменхайзель, которая узнала о своей беременности, после того как, новоявленный папаша успел отбыть в Россию. Но на многочисленные поступающие письма в его бюро, он предпочитал отвечать игнорированием. Так продолжалось это около десяти месяцев, после чего пришло последнее письмо, в котором говорилось, что фрау Люменхайзель скоротечно умерла, после родовой травмы. Тут его совесть не выдержала и он, упрекая себя за свою недоверчивость, поехал было обратно, но был встречен штыками матерью умершей, которая взяла воспитание внука на себя, но через семь лет умерла от старости. Тогда-то отец и забрал его в Россию, откуда он уже больше и не выезжал. Здесь, молодой отпрыск и получил образование историка. По вымышленному им же имени, его звали Шульц Герцен фон Зельштейский ( по паспорту Иван Федорович).
Он был спокоен как удав и скуп на слова, кроме тех случаев, когда разум его был хорошенько затуманен спиртным. Он придерживался заповеди: «Лучше сказать мало, но хорошо». По природе своей он был добрейшим существом и утверждал, что место для счастья – здесь! Он,
разумеется, очень сильно гордился своим именем и любил говорить, что король Пруссии Фридрих II был его лучшим другом.
И наконец, последняя личность, которая при появлении господина застыла в ораторской позе, поставив одну ногу на табурет; в левой руке он держал бутыль с самодельной ваксой, в правой, граненый стакан наполненный ею. Во рту у него так и остался висеть кусок соевой колбасы. Это был парень двадцати лет, по имени Санек, но звавшийся в местных кругах Кузьмою, почему? Никто не знал этого; звали его так и все выше перечисленные.
Он был студентом; слушал четвертый курс Н… Медицинской Академии. Кузьма был довольно красив, но сильно запущен. Большие черные волосы были зачесаны гелем назад. Лоб имел большой, прямой, от которого начиналась прямая спинка носа. Карие глаза всегда смотрели на все дружелюбно, и редко можно было встретить его в плохом настроении. Во рту он всегда держал спичку, или зубочистку. Редко можно было увидеть Кузьму в чистой одежде, а о той что сидела на нем в данный момент, лучше и вообще не вести разговор. Лицо он брил редко, и потому всегда носил среднею щетину.
- А! Господин Задирихин! – воскликнул Кузьма, быстро прожевывая колбасу и запивая ее глотком ваксы. – Очень рады. Ждали.
Он подошел к Задирихину и, положив свои руки на его плечи, пару минут вглядывался в его глаза.
- Вы снова были на собачьих боях? – спросил Кузьма, - а впрочем, я не вправе спрашивать вас об этом, оно и так видно.
Он кивнул на собаку.
- Бедный Ротшильд, - вскричала Зинаида, - я вижу ты серьезно пострадал…
Задирихин перебил ее:
- В том-то и дело. Кузьма, кончай пить и займись собакой. Нам нужна твоя помощь.
Кузьма тем временем осмотрел рану Ротшильда и сделал вердикт.
- Ничего серьезного. Просто глубокая рвано укушенная рана с повреждением небольшой артерии. Сухожилие к счастью не пострадало.
- Это радует. – выдохнул Задирихин и присел на освободившийся стул.
Кузьма повел Ротшильда к себе в комнату, где произвел первую хирургическую обработку раны. Через полчаса они вышли. Лапа у Ротшильда была зашита, обработана, а по верх нее сидела небольшая алюминиевая лангета. Мелкие рваны на шее, были обработаны зеленкой.
- Ну и смердит же он, однако, – заметил Кузьма, - надо бы его после помыть.
- Ну как там?
- Заживет как на собаке!
- Отлично. Отблагодарю тебя Кузьма, позже.
- Не вопрос, как только, так сразу.
- Теперь Зинаида, будь добра, накорми собаку, – скомандовал Задирихин.
- Конечно, - засуетилась Зинаида, - и накормлю, ох как накормлю! Вот, каша пшенная!
Она достала пластмассовое ведро из-под майонеза, и вывалила содержимое в чашку, что стояла в дальнем, темном углу кухни у самой раковины. Ротшильд заковылял к ней и охотно принялся поедать свежую кашу.
- Господи! Какой у вас вид Павел Андреевич, - заметила Зинаида вытирая руки об подол халата, - неужели нужно было разрывать рубашку?
Тот в ответ повел лишь плечами.
Задирихин Павел Андреевич, полковник в отставке. Это был очень красивый человек в возрасти тридцати пяти лет, с умным и приятным лицом, стройный брюнет со строгой осанкой военного. Карие глаза его всегда выражали добро, и заставляли любого кто посмотрит в них, расположится к нему. Стригся он, однако коротко, под спортивный маневр, от чего на голове его можно было увидеть много устрашающих шрамов, один из которых нагло брал начало с теменной кости, и боком, минуя висок, с обрывками спускался на левую щеку. Однако это нисколько не портило это прекрасное, святое лицо! даже наоборот: украшало. Единственный недостаток, пожалуй, заключался в зубах, которые при редкой улыбке выставлялись как-то не ровно, с слишком заметным зазором меж собой. Но, в остальном, как было сказано выше, вся стряпня этого лицевого слепка была хороша на зависть многим. И хотелось с таких людей рисовать, и лепить. И хотелось быть просто в их окружении и говорить с ними; много говорить. Но он, к сожалению, был в последнее время не разговорчивым, все больше хмурым и не из-за чего усталым. Какая-то хандра назревала в нутри него, и плохое настроение был ничто иным как предвестник, как затишье перед бурей, не иначе.
31 год – пресловутый возраст Христа. Человек в это время еще молод, хотя понимает, что все преходящее позади, а силы воли достаточно, чтобы завязать с грешками молодости. Человек в это время находится на подступе горы, где на вершине видна отметка пятьдесят. Тут ему дается возможность оценить все произошедшее с ним за последние года, оценить и взвесить с точностью аптечных весов. Еще не поздно что-либо поменять; еще не поздно начать жизнь с начала – все в руках его. Он понимал это, и одновременно осознавал, что уж более не предстоит ему ничего изменить, да и шанса никакого не представится. Поэтому он в большинстве случаи предпочитал просто плыть по течению, и не особо работать против него веслами. «Так оно лучше будет, да… так проще», думал иной раз он, и каждый раз при этом ухмылялся, « к чему барахтаться, как рыба на песке? Зачем прогибаться? Ведь вся судьба уже давно предрешена», поэтому, он мало оглядывался назад, и практически ничего не взвешивал.
Родился Павел Андреевич у побережья черного моря, в Крыму. Поэтому в душе его навсегда остался добродушный солнечный отпечаток, запах винограда и вкус сладкого вина. Отец его, Задирихин Андрей Валерьевич, был действующем офицером, и к тому времени дослужился до капитана. И вот, по службе, он был откомандирован в штаб командования одной стратегической войсковой части, где прослужил почти десять лет, после чего вернулся снова в Н-С, откуда был направлен в Москву, где в дальнейшем и засел окончательно, но уже один, без всего семейства, так как к тому времени случились весьма и весьма изменившиеся обстоятельства, которые перевернули все семейство Задирихиных.
Не успели они вернуться обратно в Н-С, как мать его, Ольга Афанасьевна, тут же слегла в постель с сильными головными болями. С каждым днем ей становилось хуже и хуже. Сначала местные эскулапы думали, что это простое явление акклиматизации, но после тщательного исследования пришлось распрощаться с этими мыслями. Рентген показывал объемное затемнение в лобной доле, но не успели они утвердить окончательный диагноз, как она отдала Богу душу одним утром, после долго мучающей ночи. В дальнейшем, как станет известно, причиной смерти был обширный открывшийся инсульт, повлекший за собой скоропостижную смерть.
Он в то время, находился с сестрой в деревни у своей тетки, и когда увидел, как у нее потекли слезы, после одного из телефонных звонков, то сразу почувствовал в ногах холод.
Ему тогда было почти десять лет, а сестре и семи лет еще не было. Тетка тут же засобиралась, все больше и больше разрываясь слезами. Она настояла, что бы похоронили сестру, у нее в деревне, подле мужа ее, и молодой дочки, которые уже давно, к сожалению, успели скончаться.
После смерти матери, отец сделался серым и молчаливым. Ему нужно было уехать на пару лет в Москву, по службе. Его и сестру, он оставил у тетки. Потом он вернулся, уже в звании майора, и уж более долго никуда не уезжал. Навсегда он запомнит отца, тот трафарет лица его, тот взгляд, и то время, когда он больше всего повлиял на его воспитание; ту добрую строгость, и мудрые изречения. Он все больше, предпочитал заниматься им, тогда как сестра его, в основном жила у теток, и он редко видел ее. Только на летних каникулах, он был вместе с ней в деревни у сестры матери, где вдоволь был в куражах и одновременно душевно отдыхал от учения, и долгого чтения различных книг. Много читать, его научил отец, так как говорил, что только в книгах можно найти те познания, которых так не хватает, по сей день нынешний молодежи. Однако все литературные процедуры, отец всегда начинал после того, когда он отходил после дневной сиесты. Этого Павел Андреевич ни как понять не мог. В такие-то моменты ему как раз таки не хотелось напрягать глаза и читать не то, что он бы хотел почитать, а то, что давал ему отец, а это было часто что-нибудь из классики и научной литературы.
- И что это ты меня батя, все после сна то заставляешь читать? – спрашивал он, как-то протирая глаза с небольшим зевком и принимая в руки очередную книжку.
- Не заставляю! Не заставляю! – поправлял его тут же отец. – А предлагаю! Предлагаю! Потому что, человека с раннего детства нужно гонять как сивую кобылу, до пота гонять, ведь только тогда из него сможет что-нибудь получиться, по крайней мере – личность уж точно получится! Справедливо тут заметить, мой юный друг, что перед тем как взять хорошую книгу, нужно заранее хорошенько выспаться, ибо в последнее время умы людей нового поколения совсем не развиты ( или просто специально не хотят развиваться), и потому умные слова, - а хорошая книга только на этом и должна строится, - наводят на них кромешечную тьму. Мозгу становится трудно думать, и он прибегает к своему запасному выходу: начинает отключать все органы восприятия, или одни словом – засыпать! Ясно тебе?
- Ясно.
- Вот и отлично. Итак, «Анна Каренина» глава вторая, начинай, – командовал он.
И он принимался читать. Читал он хорошо, с интонацией и со всеми знаками препинания. Больше всего, не нравилось Павлу Андреевичу то, что когда он читал про что-нибудь, то отец всегда заставлял его комментировать те, или иные действия разыгрывающиеся в данной книге. Очень трудно давалось ему разъяснения действий героев рассказов: зачем, куда, почему, для чего он, или она, так сделали?
Бывало, поедут они с ним на могилку матери, отец примется облагораживать что-нибудь: ну там оградку красить, или елку окапывать; а его посадит за столик с какой-нибудь книжкой, и велит громко читать в слух. И вдруг неожиданно, как гром средь ясного дня, спросит:
- Ты понял?
- Понял, – отвечал он, а сам на самом деле ничего не понял.
А отец как в воду глянет, возьмет да и переспросит:
- Что ты понял?
И начинались томительные, - как казалось ему тогда, молодому то уму! – объяснения.
Он принимался слушать, и автоматически, сам того не зная, впитывать в себя полезную информацию, которая плавно, и умело распределялась в нейронах его головного мозга. Было у Павла Андреевича одно явное отличие, которое значительно выделяло его на фоне других многочисленных сверстников: он мог с легкостью оперировать иностранными языками. Это впервые заметила его учительница, когда он учился еще только во втором классе. Однажды на одном из уроков, когда учительница объясняла классу о происхождении человека, и о законе Божьем, он вдруг, сидя на задней парте, выкрикнул в слух на французском:
- Charlatanerie!*
Учительница была человеком сведущим во французском языке, а потому тут же поняла смысл данного слова. Это изречение сильно разозлило ее, и повергло в шок. Она в первую очередь была также поражена, таким знанием французского языка и таким правильным произношением на нем. Она подняла Задирихина с места, и вывела к доске, на всеобщее лицезрение. Никто из одноклассников, так и не могли понять, за что это Марья Ивановна наказала их товарища. Они смотрели на него с немыми минами, и пытались всячески сообразить, что же сказал он.
После того как наступила перемена, все окружили его и подвергли вопросу, но он не ответил им, лишь только нахмурился, и подойдя к окну, задумался. Он знал, что учительница, наверняка так дело не оставит, и что при первой же возможности сообщит отцу. Он пытался предугадать реакцию родителя. Так оно и случилось: Марья Ивановна в конце этого дня, потребовала от него дневник, в котором щедро нацарапала красными чернилами следующее:

«Уважаемый Андрей Валерьевич! Убедительная просьба явиться в школу,
для ознакомления результатов успеха учебы вашего сына.
С уважением, Марья Ивановна».

На следующий день, отец попросил показать ему дневник. Он вернулся со службы слегка не трезвым. Павел Андреевич боялся, мало ли что подумает! Возьмет еще и отлупит как «сидорову козу!»
- Что это?! – спросил отец, сразу же как, только открыл дневник.
 Он не ответил, только наклонил голову вниз и спрятал от него свои испуганные глаза. Через несколько дней, отец явился в школу. Со строгим лицом и мерным шагом подошел он к учительнице. Она долго говорила с ним о чем- то.
Как выяснилось позже, учительница вовсе не ругала Павла Андреевича в глазах отца, а наоборот, говорила о его поступке, как о божьем просветлении и открывающимся таланте. Отец знал об увлечении сына, так как совсем недавно нашел в его комнате под креслом затасканную тетрадку без лицевой обложки, исписанную мелким почерком по-французски. Следом он достал учебник французского языка, весь с замятыми уголками под закладки. Оказывается, Задирихин, вместо того чтобы идти спать, включал аварийное освещение, сделанное им же с помощью большой батарейки из подаренной отцом машинки, и маленькой лампочки от фонарика, стащенного у отца. Учебник, был также с украдкой вынесен с его библиотеке. Отец рассказал учительнице, что в их роду, способность к владению иностранными языками, наблюдается через поколение, и что отец его, мол, тоже был _______________________
*Очковтирательство (Фр.)

большим человеком и учился за границей, и так далее. В общем, кончилось все благополучно, а учительница настояла на том, чтобы наняли репетитора, и всерьез уж занялись заниматься иностранными языками. Так Андрей Валерьевич и сделал: он нанял репетитора по английскому языку, и Задирихин принялся со старанием изучать данную дисциплину. В конце пятого класса, он занял первое место в олимпиаде по английскому языку, в товарищеском соревнованию среди сверстников по Н… области, где имел честь участвовать, представляя свою школу. Одновременно хорошие результаты в изучении английского показывала и его младшая сестра, Дарья Валерьевна. Но, однако, не на таком уровне, как брат, но все-таки шла на оценку «отлично».
По мимо английского, Задирихин самостоятельно занимался французским и латинским языками, так же любил почитать Шиллера на немецком. Но самым главным его достижением в освоении иностранного языка, было прочтение «Война и Мир» на английском языке. От этого, он даже получил несколько седых волос, а общее время в итоге потратилось около шести лет. Но помимо изучения иностранных языков, Задирихина интересовало много других предметов, среди них была биология, математики, философия и др. Редко можно было увидеть Задирихина дома, а уж в свободное время тем более. Часто он бывал в библиотеке, и бывало, засыпал там. Читатель наверно подумает, что из него рос прямо настоящий профессор?! Увы и ах, если бы оно было так. Но, однако, дальше.
Как то он увидел в комнате отца, одну старую фотографию, выполненную в стиле сепии. На ней был изображен один молодой человек в красивом черном костюме, и со шляпой в руках. Взгляд этого человека был запечатлен в загадочном фото-фокусе, от чего глаза запечатленного всегда встречались с глазами того, кто рассматривал фотографию, независимо, под каким углом держали снимок.
- Кто это? – спросил он отца.
- Это твой дед, Задирихин Валерий Николаевич, – отвечал отец, почесывая подбородок, и пыхтя сигареткой.
- Хм, умный наверно человек был, - говорил Павел Андреевич, - ученый все же. Хотел бы я с ним встретиться, умного много чего сказал бы.
- Да-а-а, - протягивал отец, - Физик! Может и тебе туда метить? – и, сощурив оба глаза, смотрел на него, – А что, человеком ты растешь умным, грамотным, способным к науке?
Задирихин лишь только повел плечами.
- Мдя-я-я, - выдыхал табак с груди отец, и принимался смотреть в окно, с тем самым выражением лица, которое было очень часто присуще ему: задумчивым, хмурым, загадочным.
Навсегда он запомнит это лицо, да и вообще весь менталитет отца! Весь его мудрый, строгий и одновременно, - добрый образ. Отец всегда был человеком порядочным в здравом умонастроении и с отчетливой жизненной позицией, которая слагалась к правоте и совершению добрых поступков. Отец говорил: « Никогда, никогда не желай зла никому, даже врагу своему! Все мы люди, все ходим под Богом, а потому все ровны пред ним. Наоборот: всегда желай всем только добра и любви, врагу желай, слышишь?! А коли нелегко тебе это сделать, так мысленно представь, что враг просит у тебя прощение, и искренне раскаивается во всем; представь, что ты с ним обнимаешься, плачешь вместе с ним, и тогда ты сможешь простить его. Увидишь, как тут же изменится духовный мир твой: и враг перестанет быть врагом, - станет другом! И все, что до того было плохим, - станет хорошим! Павел, расти, пожалуйста, человеком, - не скотом, а человеком расти. Слушай братьев своих меньших, слушай бедных и немощных, старайся помогать им, чем можешь».
Не иначе, не иначе. Все люди, все ровны друг другу, однако, не стоит противиться врагов, подавай руки каждому, кто нуждается в ней, ибо увидишь, как свет воспримет тебя после.
Отец всегда стремился сделать, что-либо приятное, и полезное для общества. Например: как то в один из воскресных дней, он разбудил Задирихина с восходом солнца. Соловей еще не закончил вещать свою ночную песню, а воробьи только просыпались.
- Вставай, всю жизнь проспишь, однако, хе-хе!
Они вышли с подъезда, держа в руках разбавленную белила, лопаты, грабли, мешки, ножовку. Как выяснилось дальше: отец решил привести деревья и посадки цветов всех четырех подъездов, - самолично, которые были на тот момент сильно запущены. Дворник хворал, старухам было не в мощь, а молодым, так и вообще не до этого. До-полудни они перекапывали деревья, белили их основания, отпиливали лишние ветки, обкладывали цветы кирпичом, после чего белили его. В общем, то, что получилось должно быть понятным и без дальнейшего описания. Старухи пустили такую хвалу, что отцу уж приходилось иной раз краснеть как раку; до того они охали да ахали, прямо так и излишне иной раз. Таких случаев было много, а иные просто требуют особого рассказа, - но это уже будет сильное отклонение от данного повествования.
- Ты должен стремиться! Ты должен хотеть побеждать! – Говорил отец. - Ни в коем случаи нельзя дать волю хандре, так как она имеет свойство сильно тмить разум болотной тиной, и пагубно влиять на развитие мышления. Только контрольный выстрел в голову сможет остановить в этой жизни! Звон 10 копеек! Хе-хе.
- Что? Звон? Какой такой, звон? – сильно удивлялся Павел Андреевич. Это выражение он запомнит на всю жизнь: уж очень оно показалось ему странным и одновременно каким-то каверзным, заманчивым, и до ужаса красивым!
- Что это значит?
- А? Что? – вздрагивал отец, выходя с легкой задумчивости. – А, это; да черт его знает. Однако согласись, как завораживает, ась? Это, мой юный друг, выражение твоего деда. Мама говорила, что он придумал его на пороге какого-то открытия в области своей занятости, вот как!
В выходные дни, Задирихины ездили в Н-Л, к Тамаре Афанасьевне, сестре его матери. Отец сильно скучал по дочери Раисе, и частенько говорил с Задирихиным о ней. Там, на красивом и живописном пейзаже, они долго гуляли по местам, которых было так много в деревенской местности. Деревня находилась в середине многочисленных лесопосадок и извилистых речек. Все здесь благоухало, и цвело. В гуще лесов, можно было услышать причудливую песенку, трудно видимой птички Иволги: «Фиу-лиу… Фиу-лиу…», она будто бы играла на флейте, и зачаровывала всех проходивших по лесным тропинкам. Следом за ней, на заднем плане, с небольшим эхом, словно спеша напомнить о своем присутствии, отмеряя годы жизни любого кто спросит ее, ку-ку кала Кукушка. Щебет и свист многочисленных насекомых был основным звуковым фоном во всей этой живой фауне, и являлся главным, так сказать: особо запоминающимся молодому человечку, так как такое, - запоминается навсегда.
Отец каждый раз привозил много подарков, в которые всегда входили различные баловства: сладости, игрушки, книжки, - но не те книжки, которые давал читать отец Задирихину. Это чаще всего были различные пустячки, сказки там, статейки, с веселыми картинками; в общем, все то, что нравилось бы читать любой девочки в то время, без чьего-либо настояния со стороны. Однако отец ни на минуту не забывал осведомиться у дочери, о ее малых делах:
какие у нее успехи в школе? Какое настроение ее преодолевает чаще всего? Цели, планы и многое чего.
Задирихин тайно смотрел со стороны, как отец разговаривал с дочерью, и все чаще взвешивал его отношения с ним и с сестрой. Определенно было заметно, что отец, уж очень-таки был добр к сестре, тогда как с ним: все было наоборот. Но одно молодое существо, сумело развеять его сомнения с конечным ума заключительным итогом, - это была его сестра.
- Ты Павел, думаешь, что отец любит меня? Нее, эта его доброта в мою сторону слишком наигранна. Вот ты ведь старше меня, а следовательно знать должен, что родители, особенно отец, - всегда, - глубоко внутри,- любит своего первенца, не зависимо от того, хороший он, или сволочь.
- Почему ты так говоришь, сестра? – спрашивал ее Задирихин, в тот самый момент, когда поплавок его удочки сильно ходил ходуном, разбивая зеркальную гладь речки на многочисленные круги.
Они сидели на берегу прекрасной, золотистой речки, которая была не далеко от дома тетки. А сестра, находясь тут же подле него, продолжая теребить одуванчик, отвечала:
- Я чувствую.
Задирихин бросил удочку, несмотря на то, что на крючок, уже давно попалась рыба, и, подбежав к сестре, обнял ее.
- Глупая, - говорил он, и сильнее прижимал ее к себе, - ведь мы же с тобой одной крови, помнишь? Одной! А, следовательно, мы будем всегда вместе! Всегда!
Так говорил Задирихин, в пору своей молодости, не зная, что жизнь может перевернуть все иначе…
Наконец настало то время, когда Задирихину предстояло решать: куда пойти учится после окончания школы. На биолога или инженера. Вопрос был не из легких.
- На биолога, на биолога иди! – подталкивал его отец.
Но Задирихин не решался: его терзали какие-то неизвестные сомнения, которые вязали его молодые домыслы мертвым морским узлом и блокировали напрочь дальнейшее воображение будущего. А так как коридор воображения дальнейшего блокирован, стало быть: невозможно предвидеть свой будущий статус, - ну хотя бы, - на ближайшую неделю. Поэтому в такой ситуации приходиться действовать в слепую, и чаще всего, выходить из нее на ощупь.
Так было и в случае с Задирихиным, и потому то, что он первым нащупал, то и огласил в своем решении:
- Пойду на инженера!
- Вот значит как? Ну-с, это тоже хорошо, слово «инженер», происходит от французского, и переводится как: «Изобретатель», того и гляди: чего-нибудь да и слепишь для общества! – отец перекрестил его и поцеловав в лоб, обнял.
Но в тот самый момент, когда предстояло подать документы на инженерный факультет, он развернулся перед самым носом приемной комиссии и решил, что профессия инженера ничем не лучше профессии военного, и потому, собравшись с духом, пошел он обратно, чтобы объявить о своем внезапном намеренье отцу.
- Ты с ума сошел! – кричал на него отец, когда услышал о неожиданном известии. – Ну зачем тебе это? Ведь только седых волос себе заработаешь вон сколько! – и он показывал ему свою поседевшую голову.
- Я свой выбор сделал отец, это окончательное решение, и других путей выхода нет. Ты дол –
жен мне помочь поступить в артиллерийское училище, – говорил ему Задирихин.
В то время, в военное училище принимали только после восемнадцати лет, а Задирихину не было и семнадцати. Поэтому приходилось надеяться только на отца, который в данный момент был на него очень зол и вообще, просто негодовал от этой затеи. Но через какое-то время ему все же пришлось смериться и с большим грузом на душе, помочь сыну. Но не для того он его воспитывал с таким старанием, чтобы потом, обладая талантом, он смог применить его лишь для общения с автоматом. Не такого он хотел увидеть его в будущем. Однако что-либо предположить и предугадать, никогда не удастся и не получиться, в исключение лишь только может попасть умение ясновидящего. Но коли судьбу искушают, - она искушается.
Андрею Валерьевичу, пришлось немало побегать по казенным конторам, чтобы похлопотать в пользу сына и выманить несколько подписей и других бумажных услуг, чтобы официально сделать его восемнадцатилетним. Но так как он был человеком со связями, да и в звание не маленьком, и если смотреть на это сквозь пальцы, то можно сказать, что вся сутолока не составило ему особого труда. Сделав свидетельство о рождении, Задирихин уезжает в Т-с, где поступил в артиллерийское училище.
Учился он хорошо, даже очень! Он покладисто выполнял все, что от него требовали, и всегда стремился ни в чем не отставать, - в плане учебы. Он много смеялся, шутил, и в свободное время, даже баловался. Однокурсники любили его, и тянулись к нему, так как чувствовали в нем какую-то духовную теплоту и отзывчивость. Ему даже удалось завести легкий флирт, с одной молодой сотрудницей училища, которая, - как потом выясниться, - влюбиться в него не на шутку. Но однажды, все как-то вдруг резко переменилось, весь характер его и нутро в общем. Все кто его знал таким, каким увидели его в первые, - вдруг, просто стали не узнавать его. Причиной такого поворота, заключалось в следующем: однажды, на одном из уроком по военному делу, в своем учебнике, он увидел один афоризм, принадлежавший некому Ф. Глинке:

« Что лучше: Жизнь, где узы плена,
Иль Смерть, где росские знамена,
В героях быть, или в рабах? »


И что-то в нутрии него колыхнулось, - что-то, что заставило шевельнуть струны души, которые до этого еще не разу небыли потревожены. И звук от этого беспокойства, словно органный выхлоп, разлетелся по всем кромкам его организма, по всем его клеточкам, и со звоном акустического эха, расшатал их, как расшатывает земляные платформы разрушительное землетрясение. И все мировоззрение его, как-то криво изменилось в другую сторону. Он стал смотреть на все и на всех с каким-то глубоким сожалением и сочувствием. И теперь, все те, кто хотел с ним быть тогда, стали его сторониться, а иные даже посчитали за помешенного. Смех и радость, стали для него некой обузой и разочарованием. Ему было противно веселье: как горький осадок, залепляло оно собою все позитивные эмоции. Никто не хотел его понять! Как дегустатор вин, так и он: сделался более точным и чутким к этой жизни, и подобно строгому критику, стал безо всякой жалости, - по отношению к себе, в первую очередь, - судить настоящее.
       
И жизнь, как теплый пластилин: стала мягкой и легко меняемой. Да и он сам любил, разок-другой, поставить в ней вмятину, тем самом намного усложняя ее ход, который и без того, был не из легких. Но если жизнь поменять можно, то с судьбой обстоит все гораздо сложнее. Хотя, само разрешение на изменение жизни, уже давно подписано судьбой.
Закончив в 19… Т-е, военно-артиллерийское училище, он по распределению попал в один сибирский гарнизон в командный состав I самоходной артиллерийской батареи войсковой части 73… где дослужился до капитана. После, его перевели в Б-й батальон МП, на должность командира минометной батареи. В батальоне, батарея под его командованием произвела поразительные результаты в стрельбе. Расчеты его минометов, с позиции 1,5 километров, на территории полигона, загоняли мину в форточку фантомных домов.
Отлично неся службу в войсковой части 81… на должности командира минометной батареи, гвардии капитан Задирихин Павел Андреевич, зарекомендовал себя с положительной стороны. С поставленными задачами справлялся точно в срок, проявляя при этом разумную инициативу.
В декабре 19…, батальон по экстренному приказу из Москвы, был откомандирован в Чеченскую республику в город Грозный, для урегулирования развившегося там, военного конфликта. В ожесточенном бою за Б… дом, батарея капитана Задирихина понесла огромные потери, а сам он, был дважды контужен.
События, разыгравшиеся в январе 19… года в республике Чечня, до сих пор остались в его голове, и не давали ему покоя, особенно ночью. Стоило ему только закрыть глаза, как разум тут же окутывала кромешечьная тьма; слышались стоны раненых, свист мин, и ужасное дребезжание гусеничных траков. Все это, вспыхивало мгновенно, как будто искра коснувшаяся с газом, рождала собою мгновенное пламя, которое принималось тут же безжалостно жечь его тело. И это причиняло ему неимоверную боль, несколько физическую, а в основном душевную и психологическую. Воспоминания, кусками раскалывающегося льда, пронизывали все его составляющее, и виртуально рвали своими острыми углами на множество мелких частиц, каждая из которых, неся с собою чувствительный рецептор, делала свое падение еще более болезненным, чем отрыв. Бесконечная колыбель старых мыслей, кружила его разум, унося за собою воронкой в бесконечную темную мглу, и там обдав своей холодной сыростью, продолжала мучить дальше. И только днем, можно было найти покой от этого нескончаемого кошмара.
Что же касается нынешнего положения Задирихина то, оно было подобно аптечным весам: готовое перемениться в любую сторону, едва только стоит их задеть. Сегодня так - завтра так. Ничего в принципе у него не изменилось как такового, но где-то на горизонте, что-то наклевывалось, и он это чувствовал. Эта комната в коммуналке, доставшаяся ему вместе со спасибо от Вооруженных Сил Российской Федерации, - эти тупые четыре угла, да низкий потолок, иной раз давили на него; и хотелось ему уйти куда-нибудь подальше, туда, где никто не смог бы его увидеть, и тайной украдкой выдавить слезу. Но нельзя было, нельзя, ни в коем случаи! И всю злобу свою, он перемалывал в доброту и сожаление, которое в первую очередь старался излить на окружающих, не зависимо в каком социальном статусе они пребывали в этом мире. Задирихин последним готов был поделиться со всеми, любому готов был подать руку помощи и поддержать в трудную минуту. Он естественней всякого понимал, как трудно жить в этом мире не имея никого за спиной. О! Одиночество, как его характер крут! Это тяжкое бремя, нести на своих плечах немую печать. Одиночество, словно Смерть в
халате Падишаха, тайно и нежданно подкрадывалось где-то за спиной, выдавая себя лишь только дуновением холодного сквозняка, и окутывало его болотной тиной, с таким старанием и алчностью, - как это делает «Черная вдова», заплетая в свои сети вновь добытую жертву.
Больше всего его манило к падшим и более нищим людям, так как именно в них он видел свое спокойствие и то самое упование, которое давно хотел найти в себе, но ни как не мог.
Бывало остановиться он на улице возле каким-нибудь алкашкой, и станет с большим сожалением смотреть, как тот ползает на карачках, да не может встать на ноги. Тут же он видит, как возле него собрались какие то две бабы, наверняка жившие в том самом подъезде, возле которого ползал хмельной. Бабы поджимали свои бока, и часто мотая головой обсуждали пьяного.
- Смотри-ка! Нажрался! Ишь, скот! – говорила одна из них.
- Мдя-а-а! - протягивала вторая, самая конопатая и толстая. – Небось семья есть, а он тут рылом полесадник роет!
- Ну что кричите то? Нет, чтобы человеку помочь, а вы только га-га-га, и га-га-га! – вмешивался Задирихин, подходя к пьяньчуге и поднимая его за локти.
- Ага, помочь, здесь таких забулдыг, вон сколь шастает. Таких, убивать мало! – кричала одна из них.
Но Задирихин не слушал, и только мысленно желал им здоровья и всего самого наилучшего. А то, что они кричат, - это совсем не они кричат, - это Жизнь в них кричит. Тугая и жесткая Жизнь! И потому, они так пагубно и отзываются о подвыпившем, ибо были вдоволь натасканы рутиной, и своим женским чутьем, предчувствовав всякую слякоть мешавшую процветать семье. А чутьё это, заложено у всех женщин программой, и называется оно: забота о семействе! И потому они шипели, так как видели, что этот человек был не из бомжей, а по одежде, - домашний! А коль домашний, стало быть - женатый; а коль женатый, - значит семейный! Ну а если семейный, - значит рабочий. А если пьяный, значит пропивает заработанные деньги, которые должен отдать такой же как и они, - жене! Ну а если пьёт, то однозначно обуза!!! То значит не грех раскрыть капюшон, и немного пошипеть.
- Ну, ты и дал брат, что ж ты так надрался то? Вон и деньги то торчат, ась потеряешь, - прибьют! – говорил Задирихин, доставая из его наполовину вывернутого кармана стопку помятых купюр. Он расправил деньги, сложил как можно по компактней, и засунул их во внутренний карман пьяного.
Такого бывало не мало. Задирихин ни в коем случае не смел критиковать таких людей, ведь всякое могло случится в жизни. Зачем же напирать и только усугублять и без того тяжёлое положение. Ну не получилось у человека, не сложилось, и он сломался. Справедливей было бы поговорить, уделить хоть чуточку внимание и попытаться разобраться, в чем причина. Хоть как-то помочь, дать напутствие, поддержать хорошим советом и тому подобное. Но он понимал, что таких людей много, - а он один, и всем не разделить своей заботы и внимание. В жизни редко бывают везуны, по крайней мере в одной ее третий, их нету точно. Кто-то поскользнулся, кого-то подтолкнули, а то и подножку поставили! Все зависит от мыслей: о чем думаешь – тем и становишься, то и получается; так хотя бы хотелось бы, но «бы» в большинстве случаях является неким психологическим штопором, и потому все выходит не так, как хотелось бы: красиво, гладко, без проблем, - все выходит в метаморфозном стиле.
Но сказать, что Задирихин был полностью вовлечен в мизантропию, было бы не правильно и
совершенно не справедливо по отношению к нему. Всеми силами он пытался победить анахорет и найти того кто понимал бы его взгляды и интересы. Однако в наше время, слово – «Патриот», не стоит и выеденного яйца. И потому расценивается довольно таки смешно и не серьезно. Лишь изредка, можно встретить таких людей, которые подходили бы к эму слову с глубоким уважением и гордостью. Таких людей и искал Задирихин, и такими людьми дорожил больше чем своей жизнью. Он щедро делился своим гуманизмом, и при общении, буквально впитывал все сказанное ими, подобно пересохшей губки.
Женщины его любили и одновременно боялись. Они чувствовали в нем холодную отчужденность и невидимую неприязнь. Однако весь его нынешний настрой к слабому полу, еще был заложен жидким фундаментом, когда он был курсантом. Он тогда полюбил одну девушку, милую, прекрасную и довольно красивую. Не раз ему приходилось залечивать раны на своем лице, после очередного оспаривания с сокурсниками за право находиться рядом с нею. Но вот вроде бы все как-то сложилось. Они стали встречаться, вечерами проводить вместе, а по увольнительным дням, ходили в театр и просто много болтали. Одним словом, завязался маленький роман. Но каждый роман рассказывает какую-либо историю, а жизнь не история, а скорее, бесформенный ком происшествий.* Как и следовало ожидать: она его бросила, и по окончанию училища уже успела выйти замуж за другого, который был старше ее на несколько лет. Именно тогда, так успешно залитый фундамент его любви, стал твердеть и твердеть, пока наконец не обернулся в бесполезный бетонный ком, оставляя в его сердце большой, болезненный рубец. После этого он стал более чутко и с дотошливо-философским подходом изучать женскую личность, пытаясь все глубже и глубже подойти к тому самому тайному месту, что в народе принято называть: « женским интеллектом ». Но чем больше он копался в своих частных исследованиях, тем больше понимал, что становиться хладнокровным опровергателем и моральным уничтожителем женского эго. Он часто ловил себя на мысли, что порой совсем некрасиво с его стороны то, что он делает, ибо он не имеет такового права: судить женскую природу, а уж тем более просто раскулачивать ее и ненавидеть. Во-первых; чисто с физиологической точки зрения, так как понимал, что волей не волей, ему все-таки приходилось обращаться к женщинам, во-вторых; род людской без женщин обречен… и наконец, в-третьих; что бы мужчине творить какие либо благие дела, ему нужна подпитка, муза, вдохновение! А этим могла быть только женщина!
Но все же он был склонен большею частью придерживаться того самого мнения, которое его больше всего притягивало, мнению критика, порой жесткого и стремительного. Он, например считал, что женщина по своей природе просто не склонна к какому либо изобретению, и что все полезное, которое сейчас окружает нас, - все дело рук мужских.
- У каждой женщины, - любил говорить Задирихин Шульцу, - ума меньше чем у курицы, а у умной, - ровно столько, сколько у двух куриц! После того как одна легкомысленная дамочка занялась сбором фруктов не имея на то лицензии, все люди стали рождаться нафаршированными грехами по самые уши, а целью и смыслом существования любого, стало безнадежно сражаться со своей греховностью каждую минуту своей жизни.*
Но много выплывало противоречий, находилось много критики со стороны на эту тему. И все выше сказанное, Задирихин никогда не позволял себе говорить в адрес даме при общении с ней. Он все больше предпочитал в первую очередь держаться кавалером и быть как можно галантней и воспитанным. Особенно он никогда не смел разговаривать с женщинами о политики и о всех других внешних и внутренних конфликтах, а в остальном, покутить любил на славу, особенно если день выдался на ура, или были там лишние деньги, а так же, - если это было возможным, - мог даже завести легкий флирт.
- Павел Андреевич, почему вы не полюбите и не женитесь, в конце концов? – как-то спрашивал его Шульц. – Денег у вас не много, но достаточно! Обзавелись бы отдельным жильем, завели бы детишек, да занялись бы каким-нибудь небольшим дельцем. Собачьи бои видно намного интересней, или как? Так и будите слоняться в холостяках и мучить Ротшильда?
- Дорогой Шульц, – отвечал ему Задирихин, - видите ли, нужно уметь отличать любовь от привычки, или любовь от влюбленности. Ведь влюбленность – это, скорее всего маленький кирпичик, тогда как любовь – это уже целое здание! Чем больше ты узнаешь человека и по общению и по близости, тем больше он начинает докучать тебе и, в конечном итоге просто надоедать! Одновременно ты привыкаешь к нему, к его глазам, улыбке и так далее. Потеряв его, чувствуешь пустоту и желание вернуть его. Но все что было, как правило, человек не ценит, а когда теряет то – жалеет! Но уже поменять ход событий ему не по силам. Наступает другая глава в его жизни, в которой чаще всего больше пустых страниц. Это может продолжаться вплоть до прихода новой любви. И спрашивается: к чему? Зачем? Боль обоим; страдание и несчастья. Зачем разбивать браком то, что так хорошо начиналось когда-то? Любовь, как любой нежданный гость, приходит и уходит, не советуясь с тобой, и потому ты никогда не знаешь и просто не представляешь, что будет завтра. А наступать дважды на одну и тужу тяпку, не хочется никому! Любовь – это очень тонкая материя, которая очень просто может улететь от тебя. Однако чтобы влюбиться, большого ума не надо, самое сложное в сей процедуре, - это иметь терпение сохранить то чувство, которое так легко и внезапно родилось когда-то у обоих людей. Поэтому не нужно никогда торопиться; шаги влюбленных должны быть уверенными и терпеливыми, так как поспешность, нужна лишь при ловле блох. Эх, горек и сладок любовный напиток.
Шульц только вздыхал и разводил руками.
К концу учебы Павла Андреевича, сестра его поступила в Московский Государственный Университет на иностранный факультет, и уже на втором курсе, по учебной программе поехала в Америку. Отца снова перевели в Москву, и письма до него уже стали доходить все реже и реже. Так, со временим они потихоньку терялись. И уже потом, в звании старшего лейтенанта, Задирихин узнает, что его сестра, родной ему человек, соизволила выйти замуж за некого Себолтона, американского врача. После свадьбы она уехала с ним за океан навсегда.
Много нехороших слов тогда было сказано Задирихиным в его первом и последнем письме. Но со временем, он немного забылся и просто перестал об этом думать.
После Чечни, Задирихин прослужил в вооруженных силах еще каких-то четыре года, и дослужившись до звания «подполковник», ушел в отставку.
Он уходит в отставку и остается жить в своей комнате в коммуне. Он заводит собаку, и дружбу с Шульцем. Тут следует заметить, что только с Задирихиным, Шульц был словоохотлив, в остальном же, он был нем как скала. Была у этих двоих одна схожая особенность: Шульц политически любил Россию, а Задирихин до боли был её патриотом. Поэтому они спелись и между ними завязалась неплохая дружба.
Когда Ротшильд вырос, Задирихин заметил в нем бойцовскую агрессию к себе подобным. Однажды, он насмерть растерзал дворового пса, в несколько раз превышавшего его по размеру. С того то времени Задирихин и стал промышлять на собачьих боях. Там постоянно крутились большие деньги и вскоре, это стало его основным доходом. Но каждая рана, каждая царапина колко отражалась в душе Задирихина, и он сильно упрекал себя за свой садизм. Он даже как-то завязал с этим, после одной сильной травмы Ротшильда. Но тот, однажды вкусив яд куража, уж более не успокаивался. Он постоянно скулил, и метался из угла в угол не находя себе покоя. В конечном итоге, он чуть было не захворал да не слег на боковую. Тут то Павел Андреевич и понял: без выхода крови, пес пропадет. После этого, он стал регулярно таскать его один раз в неделю на бои, которые в большинстве случаев оставались им побежденными.

Задирихин сидел за столом молча и смотрел на Ротшильда. Приостановленный Петрович, снова заиграл какую-то грустную мелодию, а Кузьма налил рюмку и предложил Задирихину. Тот принял рюмку и опрокинув её содержимое, занюхал своим кулаком.
- Да ведь прилепился! – вставила Зинаида. – А ну отцепись от него скот, дай человеку покой! – закричала она на Кузьму.
Она всякий раз тряслась всеми фибрами своими перед Задирихиным, ибо была хитра как плутовка, и по мимо денег за похлебку Ротшильда, все хотела получить и другой пай.
- Налей-ка лучше мне, - попросил вдруг Шульц.
- А вот господин Зельштейский, Шульц Герцен который, напротив: выпил уже целых четыре стакана по двести пятьдесят грамм. Б-а-а! – вскрикнул неожиданно Кузьма, хватаясь за щеки, и как баба, мотая головой. – Стало быть, эта немецкая ласточка уже выпила целый литр в одну голову! Ух ты Зельштейский, не стану я тебе больше наливать… Ты мне и так уже заморочил голову со своим другом или сватом Фридрихом II…
- Не сватом, а другом, - поправил его Шульц.
- Тем паче. У-у-у, треклятый, - погрозил он ему кулаком, - да ведь это XVIII век! Уж я то наверно знаю.
- Ничего ты как раз таки не знаешь, - смело отрезал Шульц.
- Как? …я? Я не знаю? – Кузьма закипел и, не зная как задеть его, наступил на вечернею сплетню, или лучше сказать – случай. Он обратился к Задирихину:
- Вообразите, господин Задирихин! Вообразите: сегодня вот этот господин, что сидит перед вами, - он указал двумя руками в сторону Шульца, - использовал мой стульчак в корыстных, для своих, - так сказать, - грязных интересов!
Тут вдруг Зинаида не удержалась и залилась со смеху. Она вся тряслась и визжала приговаривая, что если этот скот, Кузьма, не прекратит её смешить, то у неё откажут почки. А тот только наоборот: покраснел, и продолжил:
- Так вот: встаю я значит после дневной сиесты, иду в чулан, хвать! Да ведь стульчак пропал. В большой панике обежал я тогда все комнаты. И тут значит… О боже! Мой спаситель, - мне Зинка и говорит: «Да ведь с твоей подковой Шульц к унитазу ушел». Как! Как же такое? Вообразите Задирихин, да как так можно?! Признаюсь: я тогда прямо от злости в штаны чуть было и не сходил…
- Вай ! Не могу хо-хо-хо! – чуть ли не задыхалась Зинаида.
- Побежал я значит к унитазу, да и пинком вышиб дверь в туалете. Несчастный Зельштейский так и подскочил от испуга. А! Вишь? Вишь как покраснел?! Стыдно? О! То-то!
А Шульц и вправду весь покраснел и сделался как варенный рак, но ничего не сказал в свое оправдание, и даже глазом не повел. Он только едва заметно улыбнулся, потом молча взял стакан, осушил его и, закрутив сигарету, сказал:
- Да все это они Lugen!*
_____________
* Врут (Нем).
- А ты двери-то, когда в туалете хочешь делать, стервец ты этакий? – спросила Кузьму Зинаида.
- Завтра. С криком первого петуха.
- Ха-ха, и все это он завтра да завтра. А как завтра утром то люди в туалет пойдут?
- Завтра все будет готово, - сказал Кузьма и вышел на улицу.
Все стали расходиться спать.
       




































       


       ГЛАВА ВТОРАЯ
       Разговор с тараканом. Разоблачение Колумба.


Январь. 19… год. Чечня. город Грозный. 00:23 по-местному
300 метров от театра военных действий. Перевалочный пункт.
Батарея капитана Задирихина. Штурмующие подразделения
На пороге «Зеленого квартала» в ожидании приказа.

В палатку едва освещенной светом от огня буржуйки, вбегает заместитель командира взвода, двадцатилетний гвардии младший сержант Ж…. Задирихин внимательно слушает рацию.
- Товарищ капитан, с постов тишина, - докладывает Ж…
Задирихин кивает головой и говорит:
- Ж.., завтра с утра с твоим минометом зайдем с левого фланга на 47 квадрат. Есть информация о группе боевиков скрывающихся в одном из домов. Разведка говорит о большой их численности. Сделаем пару контрольных выстрелов, распознаем реакцию и отметим их огневые точки на карте.
- Хорошо. Разрешите идти?
Ж… вышел. На вспыхнувший огонек, который заметно показался вслед за ним сквозь брезент, Задирихин не обратил внимание. Что это было, капитан понял лишь тогда, когда об его жестяную кружку, звякнула пуля, и та прострелянная отскочила к буржуйке.
- О Боже! Ж…!!! – вскричал обезумевший Задирихин. Он потушил печку и на корточках выскочил с палатки. В метрах пятнадцати от палатки, лежал распростертый Ж… Возле его головы валялась тлеющая сигарета.
- Что случилось, Паша?
Из соседний палатке к нему бежали офицеры.
- Снайпер! – крикнул Задирихин. - Усилить караул! Ничего не включать и не зажигать!..
Слова его оборвал новый выстрел СВД. На этот раз стреляли по голосам. Пуля пролетела сквозь бежавшую толпу и к счастью никого не задела. Все пригнулись.
- Открыть пулеметный огонь в сторону заставы на 2,3 к верху! – скомандовал рыжий майор.
Через пару минут темноту пронзили сверкающие трассера пулемета. Очередь за очередью улетали они в сторону С…горы. Через пять минут, выстрелы прекратились.
- Позовите Савельева! – кричал Задирихин.
Кто-то ответил ему, что за ним уже послали. Вскоре явился военный фельдшер Савельев, и сказал, что младший сержант Ж… мертв. Снайпер стрелял по огоньку сигареты, которую Ж… закурил, когда вышел из палатки капитана Задирихина.

       Утро следующего дня. 7:30 по местному.

Получив разрешение от начальника артиллерии на продвижение к линии фронта, капитан Задирихин инструктирует минометный расчет. Он собирается зайти с левого фланга. Остальные должны были остаться в позиционных окопах и стрелять по его наводкам.
- Становись! Ровняйся! Смирно! Слушай боевой приказ! Первому минометному расчету передислоцироваться к левому флангу в 47 квадрат для обнаружения огневой точки противника и координации огня остальных минометных расчетов. Успешность операции
       
будет зависеть от строгой дисциплины, совершенной осторожности и строгой аккуратности…
Послышался дикий крик:
- Стойте! Стойте же! Держите его! Держите!
Ударила автоматная очередь. Справа от лагеря бежал матрос из штормовой роты. Разум его помутился. К выходу из заставы его настигли и повалили на землю. Он орал в истерическом смехе и был весь испачкан в пушечном сале. Каким-то образом ему удалось скинуть с себя двоих срочников. Он вскочил на ноги, и пырнул штык ножом в живот, подбежавшего старшего лейтенанта. Матрос хотел было сделать еще один удар, но не успел. Два резких удара по лицу от рыжего майора сразили его, и он потеряв сознание повалился на землю. Увиденное сильно поразило очевидцев, но делать было нечего. Раненный лейтенант лежал скорчившись на замерший земле. Вскоре его забрали санитары и переправили в полевой госпиталь.
Задирихин закончил донесение боевого приказа и через пару часов, расчет выдвинулся на левый фланг.
К вечеру развязался бой. Связь с тылом была утеряна. Расчет капитана Задирихина попал в засаду. Со всех сторон их окружали боевики. Из пяти человек их осталось двое: он и наводчик. Они продолжали бороться. Мины капитана Задирихина накрыли около полсотни боевиков. Этого нападения никто не ожидал. И в полночь, при бледном свете полной луны, их настигло крушение; боеприпасы закончились. Не было даже пули, чтобы застрелиться. Наемники наступали. Оставалась последняя надежда, - надежда на рацию. Минометы батальона стреляли не точно, на два квартала дальше от настоящего гнезда боевиков.
К часу ночи, им удалось поймать сигнал гаубичной артиллерии войсковой части 63… Задирихину пришлось вызвать огонь на себя.
- Назовите последний раз координаты, - с сильными помехами спросил голос в рации.
- 46 квадрат…повторяю, 46 квадрат, - кричал Задирихин, - тут еще два вражеских танка!
- Вас понял.
Через десять минут в рации послышалась команда:
- Расчеты к орудию! Стрелять батарея! Цель 53, взвод минометный. Осколочно-фугасным. Взрыватель осколочный. Заряд второй. Шкала тысячных. Прицел 332, 336, 328. Уровень 29-99. Основное направление левее 1-65, разделить огонь на третьего в 0-02. По четыре снаряда, беглый. Зарядить! Третьему, ориентир второй, в лево 20, два танка, УНИЧТОЖИТЬ!
- Цель понял!
- Огонь!
Вдалеке послышались четыре глухих выстрела.
- Господи!.. Товарищ капитан, вы с ума сошли, - вскричал наводчик.
- О т с т а в и т ь! Это наше…
Но тут упал первый снаряд, прямо на группу боевиков. Один из осколков настиг наводчика и разорвал ему шею. Задирихина отбросило и контузило. Он полз, полз к бетонному блоку. От третьего снаряда, осколком, ему перебило шейку бедра, а от четвертого – дважды контузило. Он потерял сознание. Теряя сознание, он видел, как на фоне полной луны, коптя черным дымом, медленно ползли два танка, а из них вылезали горящие боевики.

«Приказом Президента Российской Федерации, гвардии майор Задирихин Павел Андреевич, от 15 июня 19..года, награжден медалью «Героя России».
       
Задирихин проснулся. Сон, еще эхом звенел в его голове и все не хотел умолкнуть. Цепочка стального шума уносилась грохотом железных колес, по его внутреннему уху и на полном ходу врезалась в барабанную перепонку, и уже там, разбиваясь обо все три косточки, понемногу утихало. Он схватился за голову. Она была вся в липком поту. Частое дыхание, будто после большой гонки с бежавшим в галоп сердцем, хотело вернуться в спокойное русло, но пульс, еще продолжал криво выбивать свой бешеный ритм в височных артериях, поэтому в его голове еще все продолжало ходить ходуном. Также проклевывалось заметно ощутимая боль в раненной ноге; вдобавок ко всему, она полностью затекла и будто отстегнутая, бесхозно лежала в бездействии. Он аккуратно сделал небольшой массаж, после которого тут же ощутил, как артерии открыли свои двери и пропустили в себя застоявшуюся кровь. Вскоре неприятное покалывание овладело всей ногой, после которого, она стала уже реагировать на прикосновение. Наконец он отдышался, и понемногу стал приходить в себя. Снова кошмар. Вот уже шесть лет он не перестает преследовать его. Редко бывало, чтобы можно было просто поспать без этих ужасных сновидений.
В коридоре очень громко стучали молотком. Через минуту он сообразил, что это должно быть Кузьма, занимается починкой туалетной двери. Так оно и было. За стенкой послышался мрачный голос Петровича:
- Зинка! – он что-то пробормотал еще. – Зинка!!
Зинаида по-видимому была на кухне и не слышала его. Тогда он прокричал еще раз.
- Чего тебе?! – отозвалась она наконец.
Послышались быстрые, шаркающиеся шаги. Она зашла в комнату.
- Что орешь?
- Где Кузьма?
- Двери колотит.
- Ступай.
- Вот скот! Смей меня еще раз позвать по таким пустяками, и я выщупаю тебе бакенбард! – и ударив его полотенцем, она вышла.
Лежавший под койкой Задирихина Ротшильд, вдруг неожиданно стал грузно и с большим трудом вылезать из-под неё, и когда ему это удалось, он подбежал к углу, с поднятым обрубленным хвостом и, засунув нос в щель плинтуса – затаился. Где-то скреблась мышь.
По радио «Маяк» пропикало 9:00 часов и диктор стал передовать анонс утренних новостей.
Когда Задирихин вышел в коридор, то остановился в некотором удивлении.
Возле туалета в одних семейных трусах и в майке, с молотком в руках, сидел Кузьма; во рту он держал пару гвоздей. Над ним, словно мастер над учеником, стоял Шульц. Лицо у последнего было недовольное, и выражало беспокойство и спешку. Дверей в туалете вообще не было. Их снял Кузьма для удобства в ремонте.
- Ну скоро ты там? – спросил Шульц.
- Подожди, - серьезно сказал Кузьма. – И вообще, чего ты тут стоишь у меня над душой?
- Ну так ты скоро что ли?
- А- а-а, негодяй, - вдруг осенило Кузьму, - хе-хе-, водка что ль в низу заиграла. Что ж, пускай поиграет.
- Ну тебя к чертям! – выкрикнул Шульц.
- Погодь. Еще пару гвоздей и ой-ля-ля! Фить! Видал самсунг мать его!
       
Наконец-то Кузьма повесил дверь и довольный Шульц скрылся за ней на целых пол часа. После ванны, Задирихин застал всех своих любимых соседей за столом в мирном щебетании; все пили чай. Откуда-то нашелся вафельный торт.
Кузьма так и сидел полуголый за столом. В углу, на бельевой веревки, возле газ плиты, висел его стиранный костюм. Это объясняло его вид. Он сегодня, - на удивление всем, - даже побрился.
Задирихин поздоровался со всеми и присел на свое место. Ротшильд уже давно завтракал. Петрович добавлял в чай какую-то настойку, которую называл ромом. И вот опять, между Шульцем и Кузьмой завязался спор. Шульц уже с утра был немного выпевшим.
- И вот значит, - говорит Шульц, - прихожу я к покойному Фридриху, а он мне и говорит: « Друг мой, Зельштейский, возглавь мои войска из сорока восьми тысяч человек против русской армии, да принеси нам успех….»
- В р ё т ! – ударил по столу Кузьма так, что подлетели стаканы. – Опять он врет! – от злости он вскочил, и выйдя из-за стола, принялся ходить взад и вперед. – Да ведь еще как врет!
Задирихин и Зинаида, громко помешивая сахар в чае, смотрели на обоих с интересом и с нескрываемым удовольствием. Петрович казалось их вообще не слушал. Он смотрел почему-то в окно и ковырялся в своих бакенбардах.
- Так вот, - продолжал Шульц, - я конечно по природе скромный человек, и потому отказался, но когда услышал, что от сорока восьми тысяч, осталось всего три, то непременно решил помочь заморскому другу Фридриху, и возложил на себя пояс Фельдмаршала. Одним словом, я как Ферзь, стал косить оккупантов, и с тремя тысячами солдат я почти поборол русскую армию, но тут сам Гольштинский, прямо на поле боя, пожал мне руку и заключил с нами союз. Еще чуть позже, я, Фридрих и Гольштинский, - хоть последний был и мал, - уже сидели за игрой в карты в окружении прекрасных мамзель, и пили вино.
- Ах ты врун, ну…ну что ты врешь? – негодовал Кузьма. – Раз уж ты пил с Гольштинским вино, стало быть, ты и его жену новую знал! Ну негодяй, признавайся, знал?
Шульц только развел руками и сказал:
- А как же! Это же мы с Фридрихом сватали Гольштинского с Анхальт-Щербсткой!
Кузьма прямо закипел от злости.
- Все ты врешь Шульц. Ты или полу умный старик. Или чего-то выкурил, а? Из спокон веков, из поколения в поколение говорилось, что твой Фридрих II не выдержал штыковой атаки и обмочился…
- Bajonettangriff?*
- Да! Что? – не понял Кузьма.
- Штыковой атаки? – повторил Шульц по-русски.
- Вот-вот. И вообще, Шульц, ты меня скоро выведешь из себя!
- Ты присядь, присядь Кузьма, - говорил Петрович.
Задирихин молча наблюдал за происходящим. Он знал, что Шульц искусный игрок и отлично владеет историей, и что он просто играет с Кузьмой как с послушной марионеткой.
После завтрака все разбрелись кто куда, но за обедом снова встретились, а до этого, Петрович увел Кузьму в свою комнату с каким-то намереньем.
- Да чего тебе? – спросил Кузьма Петровича, когда они зашли к нему в комнату.

__________________
*Штыковой атаки (Нем).

- Шшш, - пригрозил Петрович пальцем у губ. Он закрыл двери. – Тихо. Зинка может вот-вот нагрянуть. Пей, - и он протянул ему бутылку от элитного коньяка в которой была какая-то зеленая жидкость.
Кузьма принял на грудь целый граненый стакан и почувствовал что-то неладное.
- Что это? – спросил он, вытирая губы низом своей майки.
- Зинкина настойка на какой-то траве. Она ей ночью натирает ноги, - объяснил Петрович. – Ладно, кончай тут философствовать, пошли. Иначе заметут… пропасет она нас, тогда все, - вешалка. – и он сложил обе руки на горле.
Они вышли в коридор и сели на корточки. Закурили.
Кузьма посмотрел на пробегающего мимо таракана. Таракан остановился, подмигнул ему глазом и отдав воинское приветствие, побежал дальше. «Что это? Я сошел с ума?»
- Петрович, а Петрович? А Шульцу ты тоже эту настойку наливаешь? То-то он мне всё про Фридриха заливает. Друг мол его, а?
- О чем это ты? – оборачиваясь к нему, спросил Петрович.
- Ты где взял эту настойку?
- Да ведь сказал тебе: Зинка гонит, и ноги ей натирает на ночь, говорит еще от ревматизма, ну!
- А сырье у неё есть?
- А как же! Есть, там, на шкафу вялит.
- Снеси.
- Да зачем тебе?
- Да принеси, говорят! Ну, лист хотя бы!
Петрович послушался, ибо блеск в глазах Кузьмы, напугал его. Через минуту он принес ему сухой лист. Зинка ничего не заметила. Она мыла посуду; Шульц сидел на кухне за столом и читал «Комсомольскую правду», Задирихин был в комнате. Один только Ротшильд смотрел на них из приоткрытой двери комнаты, и что-то подозревал. Он тихо гавкнул себе под нос, и положив морду на передние лапы, стал упрямо наблюдать за ними дальше.
- Вот ведь пес! – промолвил Петрович принося гербарий. – Эк, ведь чует, как бы Зинке не гавкнул.
- Мать моя женщина! – присвистнул Кузьма рассматривая лист. – Да ведь это Datura Stramonium*, семейство пасленовых.
- Чего? – не понял Петрович.
- Ничего. Знаешь ли ты, о грешный человек, что в листах этой травы содержится около 0,28% ядовитых алкалоидов, а в семенах и больше - 0,33% . Это наркотическая трава мать твою! Я в академии на первом курсе Ботанику изучал, пятерку имею. То-то я смотрю мне таракан сейчас подмигнул…глянь! А вот он снова бежит. Тихо. Ты мне веришь?
- Верю, - ответил Петрович спокойно шепотом, - вы сейчас, когда чай пили, меня самого курицы во дворе, гулять звали, факт!
Через пять минут, они уже оба разговаривали с тараканом!
- Вот например, жизнь моя – полная катастрофа, - говорил таракан.

_______________________
*Дурман Обыкновенный (Лат).


- Это почему? – спросил Кузьма.
- Да вот объелся я этими крошками от вашего торта, так теперь гастрит замучил, - объяснил таракан.
- Послушай Петрович: я вот знаю, что сейчас дурак, да полная дрянь, и держу в руках обыкновенного таракана, который просто замер от страха, а может и просто дохлый, а которого может и вообще нету! А между тем, эта личность смеется, чистит свои уродливые зубы, тяжело дышит и держится одной лапой за живот! А ещё, он постоянно подмигивает гад…вот-вот, видел? То-то же, убить его мало!
- Зачем? Эй ты там, насекомое, как там тебя по имени и отчеству?
Таракан поправил усы, и важно так ответил:
- Да зовите меня просто Стасик.
- Так стало быть, Стасик? Ага, так вот, Стасик, - начал Кузьма, - как по-твоему: я дурак?
Таракан усмехнулся, и ответил:
- Конечно! Вот например, видишь господин Задирихин идет, - таракан показал одной из лап в сторону комнаты. – Лучше оба заткнитесь, иначе он вас сдаст! А вот гадкая собака его, давно что-то подозревает и все пропасла, да вон как на нас смотрит.
Ротшильд и вправду смотрел на них как очумелый.
- Как! Неужели вот так и сдаст? На мыло его! – закричал Петрович.
- Тихо Петрович, тихо, - успокоил его таракан.
- Неужели я и вправду, дурак? – спросил снова Кузьма таракана, когда Задирихин прошел.
Таракан улегся на бок, и подперев голову лапой, успокоил:
- Да что ты так беспокоишься? Подумаешь, на одного дурака стало больше. Вообще мы все дураки, особенно наше правительство.
- Как! У вас и правительство есть? – удивился Кузьма.
- Но а как же, - удивленно ответил таракан, - где его нету. А так как я живу в России, то я считаюсь гражданином Российской Федерации.
- Бред какой-то.
- Совсем нет.
- Во как, - вымолвил с уважением Петрович.
- Еще бы, - продолжал усмехаться таракан. – Все у нас, как и у вас: такая же инфраструктура и все также запущено, как многочисленные бесхозные поля в репейнике да крапиве. С каждым годом, мы теряем молодых специалистов, которых скупают иностранцы, для использования ихних знаний на свою страну, тем самым, они поднимаются на одну ступень выше. А в чем, или в ком вина? Ну вы все поняли, - тут таракан почесал за ухом, – тот кто продал свою Родину ради денег, без промедления пойдет против неё, если ему заплатят в двойне, ведь так?! Увы, статистика верна, - это так! О, если бы вы знали, как я уважаю навозного червя, почему? Да потому что навозный червь, никогда не променяет свой дом на яблоко, так как навоз, - это его Родина! Вот например, Петрович, помнишь ли ты Раису Андреевну, ну сестру Задирихина? Все часто тут появлялась, пироги ему приносила?
- Ну, - ответил Петрович, -так ведь она сейчас вроде как в Америке живет, а?
- Живет. Всё правильно, - она кинула нас, а вместе с ней, в её чемодане уехала моя жена и брат. Когда она приходила прощаться, эти насекомые залезли в её чемодан. Да с бабой черт с ней! Но брат, родной брат! Вы можете себе представить?
- Побожись, ага?! – попросил его Петрович.
Таракан укусил палец на лапе.
- Эк ведь не врет, - сказал ошалевший Петрович и посмотрел на Кузьму, тот внимательно слушал.
-«Мне пришлем тебе открытку, Стас!», - сказали они, когда чемодан закрывали. Вот и пример. Да все такие, особенно женщины – нет в них патриотизма, нет этого синдрома! Ты Петрович думаешь, что и Зинка святая? Да ста из ста, стоит только какому ни будь накрученному фанту поманить её пальцем, так ведь растает! Бросит посуду свою и тебя к чертям! Сбежит как от огня!
Петрович косо посмотрел на Зинаиду. Та о чем то говорила с Шульцем и с Павлом Андреевичем.
- Опять же, везде и во все упирается пьянка, - продолжал таракан. – Никто не хочет работать. Я вот, например, прежде чем выпить, смотрю в бутылку, и что вы думаете я там вижу? Я вижу свое пьяное отражение! Налитая рюмка кажется такой соблазнительной, что выпивши её, видишь, как наполняется вторая; а уже выпивши вторую, тебя перестает волновать к чему это приведет и чем это закончится. А конец чаще всего бывает не из веселых: жалкий и печальный. Хотя закуска – градус крадет, - сказал таракан как бы в сторону. – Фу, дичь! А еще эти женщины, о Господи! Как наказание и тяжкое бремя, - таракан поднял голову и сделал кислую мину, - они точат и точат; пилят и пилят. Ведь всё любовь требуют!
- Слышал бы сейчас это Задирихин, - заметил Кузьма.
- А что Задирихин?
- Да нет…нет, продолжай.
- Только бегство и помогает от этой беды. Да, - грустно выдохнул таракан. – Для влюбленных и лошади, сено пахнет по-разному. О Боже мой! – встревожился таракан.
- Что такое? – спросил Кузьма.
- Да зовут меня Кузьма, надо идти. Ну-ка, пусти меня, - попросил его Стасик.
Кузьма опустил ладонь, и тот убежал вдоль плинтусов, где вскоре скрылся в щели полов.
Петрович и Кузьма посмотрели друг другу в глаза и усмехнулись.
- Эй скот! – крикнула с кухни Зинаида. - Обедать то идете?
Снова все уселись за стол как давеча, и стали трапезничать. Из еды присутствовали: вчерашние щи, селедка, кусок вареной баранины и гречка с гарниром на второе.
Шульц, взялся за свое:
- Как-то Анхольт-Щербсткая сказала мне: « На какой черт мне этот Гольштинский? Вот, бери литр полуштофа, и напои им Карла, после чего оставь, а я наведу на него пьяных разиных . тем и покончим. Верштейн?» Но Гольштинский каким-то образом прочуял о тайном нашем сговоре, и пить не стал. Всё получилось наоборот: он напоил меня. В итоге он сбежал куда-то и скрылся. Разумеется Россию нельзя было оставлять без присмотра, и Анхольт села за руль, где в конечном итоге и померла. И вот, точно не помню, - Шульц задумался, - в каком году, вроде бы в 72 аль в 73, мне шепнули, что Гольштинский снюхался с яицкими казаками. Он собрал бунтующих крестьян и решил наказать Анхольт-Щербсткую с дворянами. Он начал рассылать «Императорские» манифесты, в которых жаловал крепостных крестьян вечной вольностью земли, сеном и рыбой. Казакам же обещал, хлебные провианты, деньги, боеприпасы, артиллерию, авиацию и различные пиротехнические штучки…
- Нет, ну вы только посмотрите на него! – крикнул Кузьма.
Он вышел из-за стола как раньше, и принялся ходить в зад и вперед не ровной походкой.
- Ведь ты плут, однако Шульц, - сказал Кузьма, - Гольштинского убили в пьяной драке, только вот ты его не поил.
- Совершенно правильно. Я же сказал: он напоил меня, Кузьма! Аль ты бредишь?
- Прости пожалуйста! – с расстановкой и коверкая слова произнес Кузьма. – Только подумайте: перед нами сидит живая легенда, ха-ха-ха-ха! А к казакам яицким подходил не Карл, а сам Емельян Иванович Пугачев, который то и громил твоего Фридриха еще аж в семнадцать лет. А так как среди крестьян ходили слухи, что императора свергли за то, что он хотел дать крестьянам волю, что он не убит – а жив, и скрывается в народе, что он скоро поднимет бедных людей на войну против «злодейки жены» и помощников, - то Пугачев воспользовался этим и представился Петром III. Вот как оно и есть!
- Да что вы в самом-то деле?! Шальные что ль? Или креста на вас нету? Помешались тута на своем Гольштинском, Фридрихе и этой…как там её? Анхальт! Неужели не о чем поговорить? – возмутилась Зинаида.
- Зин, а Зин, нет ну щи без водки грех ведь, а? – заныл Петрович.
- Еще чего! Молчи мне тут, еще со вчерашнего, кажись не отошел, вон бледный-то какой, да глазки блестят!
- Зин, ну скажи ты ему, - попросил её Кузьма, кивая головой на Шульца.
- И вправду, - подхватил Задирихин, - Господа, я смотрю вы так хорошо и красиво толкаете правдоподобные речи.
- Только вот у кого они правдоподобные? – заметил Петрович, который вообще ничего не понимал в их разговоре про Фридриха.
- Отставить! Неважно, - продолжал Задирихин. – Предлагаю сложить тему и поговорить об образовании Америке. Мне будет очень приятно послушать ваше, так сказать умное и достоверно-фактическое, мнение, – он похлопал в ладоши.
- Кстати об Америке. У меня есть кое-что для вас. Павел Андреевич, - сказал Шульц.
- Вот и прелестно, выкладывайте!
- Гм… личное.
- Все личное перед сном. А сейчас, будьте так добры, если вам не трудно, расскажите нам что ни будь.
- Да они, клянусь маминой сковородкой, и не продержаться и двадцати минут, как снова сплетутся в споре, - проговорила Зинаида и полилась со смеху.
- Лично я считаю, - начал Кузьма, - что это хорошая тема, и я поддержу её.
Шульц приготовился.
- Я предполагаю, что зарождение Америки произошло из-за поражения Франции в битве за Квебек, что и поставило точку в семилетней войне.
Кузьма сделал серьезный вид, и стал дополнять свою речь жестикуляцией.
- Английские войска были в ликовании, ведь поражение французов было законно усмотрено Парижским контрактом 1763 года.
- Подожди, подожди, - перебил его Шульц, - Ты Кузьма правильно речь толкаешь, но мне думается, что нужно начать с Колумба, ибо от туда-то и плетет свои корни истина.
Задирихин внимательно слушал.
- Что ж, вот и начни, - согласился Петрович.
- Сейчас как опять начнет врать, - предупредил всех Кузьма.
На минуту последовала гробовая тишина. Все ждали повествование Шульца. Он не торопился. Сначала он доел свою кашу, потом дохлебал щи, и отломав баранье ребро, принялся рассказывать:

- Тут мой дорогой Кузьма, следует уточнить, откуда вообще произошло слово «Америка»? слово «Америка», произошло в честь мореплавателя Америго Веснучи, который в 1501-1502 году, проплыл на Юг возле всего восточного побережья южной Америке до Патогонии. Именно он заметил южное очертание береговой линии, а следовательно, это никак не могло быть дальнем востоком, и это 100% новая земля – без разницы, заканчивается ли она мысом, или простирается до южного полюса. Веснучи понил, что открыл новый материк, и дал ему свое имя.
- Позвольте, - не понял Кузьма, - а причем же здесь Колумб? А это выражение: «Колумб давно открыл Америку?»
Кузьма был просто в замешательстве.
- Ха-ха-ха, - рассмеялся вдруг неожиданно Шульц. – Признайся Кузьма, ты не знаешь истории Америки, а потому не знаешь: вру ли я, или нет?
- Браво Шульц! – похлопал Задирихин. Он встал. – По этому поводу можно даже и бренди элитное откупорить с лимончиком.
Он сходил в комнату, и вернулся с 0,7 бутылкой французского Condor V.S.O.P Napoleon, который был выдержан на виноградном спирте, в течении двух лет, - срок не большой, но этого хватало, для обладания сбалансированного, приятного и тонкого вкуса. Так же он захватил с собой два лимона. Зинаида разлила бренди. Все выпели, и принялись дальше слушать Шульца.
- Во-о, не знаешь. Что ж, тогда устраивайся по удобней и слушай. Даю слово: врать - я не буду. На самом деле Колумб, был просто шарлатан! В добавок к этому, еще и редкостным негодяем. Предположите, это ж как можно, оставить на острове, на Кубе, которую он именовал «Эспаньолой» - оставить тридцать восемь человек своего экипажа, а самому вернуться на материк, на Родину, домой в Барселону. Еще он был необыкновенным хвастуном! В то время, когда оставленных им колонистов убивали индейцы, он демонстрировал всякую золотую мелочь, как доказательство существования большого богатства, к которым якобы будет доступ, после словесного контакта с великим Ханом. На оставленных на растерзание тридцать восемь человек, ему было - как говорим мы сейчас: «По барабану». Дальше, он спокойно высадился на Кубе, и принялся описывать различные там пальмы, семена хлопка, аборигенов, в общем одним словом то, что мог бы описать и Чарльз Дарвин, ну или другой натуралист вроде него. Зачем делать работу за кого-то, правильно?
Западную оконечность Кубы, Колумб принял за Китай, и опять же, как раз-два и обчелся: поехал домой, махнув на старания Фердинанда и Изабеллы, не думая как им пришлось туго, уговорить папу Александра II, что бы он снарядил эту самую экспедицию. Дома, Колумб рассказывал басни о встречи с китайским императором.
Во время третий экспедиции, его дурные выходки и неверье в себя, привили к очень печальным последствиям для него в первую очередь. Произошел бунт! Его скрутили в кандалы и отправили домой. После, его все же снова отправили, в последнею экспедицию, в ходе которой он открывает устье Ориоко, но опять – с огромным сомнением.
Итак, что мы имеем: за первое путешествие он натыкается на Багамские острова, и называет их Индией, а Кубу принимает похожей на Испанию, и называет её «Испаньолой», где оставляет на добрую смерть целый взвод; зав второе путешествие, он только описывает содержимое Кубы; и на конец, в третье путешествие, открывает устье Ориоко, но тут же озадачивается тем, что не может обнаружить путь на запад. «Ориоко, - говорил он, - вытекает не из нового континента, а из “Земного рая”».
- Во дает! – удивился Петрович. – Шульц, а Шульц, так что же ты тут сидишь штаны протираешь? Шел бы в школу детишек поучать. Ведь вправду, Задирихин? Эк ведь, как философствует! Намедни бывает и слова не вытащишь, сидит себе понимаешь, как немая старуха, а тут на тебе… и ведь какие речи ведет, мать моя труженица! Божусь. И в жизни то не слыхивал – продолжай.
- Шульц налил себе еще бренди в стакан, и продолжил:
- Кстати о школах. Долгое время нам говорили в школах и писали в школьных учебниках. Да и в другой литературе, что Колумб открыл Америку. Да Кузьма, нас так учили. Мы не вправе винить того, кто это придумал, так как ему самому говорили тоже самое. До Колумба, миллионы настоящих, истинных американцев жили на материке в течении десятков тысяч лет. А ходящие в обиходе легенды трактуют, что первыми кто ступил на землю Америки. Были викинги Бьёрни, или ирландский монах Брендам, живущий аж в VI веке. Однако, совершенно очевидно, что не Колумб.
Первыми поселенцами, или так сказать, - «Ново Американцами», - Янками, были пилигримы-пуритане, которые считали, что реформация в Англии была не до конца закончена, и не разрушила католицизм, да старые традиции английской церкви. Они восстали против епископов стоявших во главе церкви, и решили воссоздать свою собственную религию и более строгую церковь. Пахло гражданской войной, ибо главой церкви был сам король, и это грозило престолу. Бунтовщиков и митингистов ловили и бросали в тюрьмы. Пилигримам пришлось перебраться в Голландию, но и там они не нашли уюта; и тогда уже хором, пришли к убеждению, что их место в Америке.
В 1617 году, они стали упорно добиваться у лондонской «Вирджинии компании» разрешение на расположение в Америке. И только по прошествии пару лет, им все же удалось получить купчую на землю, а так же расположить к себе поддержку компании «Мерчант адвенчюрерс». В помощь стали устраиваться продажи акций. Каждая бумага стоила не больше 9 футов, и давалась пилигримам в обмен на семилетний труд. Вся прибыль от этой продажи должна была разделиться между акционерами только через семь лет.
Пилигримы на свои собственные деньги купили корабль «Спидвел» на котором они перебрались в Саутгемптон из Голландии. В августе, из Саутгемптона к «Спидвелу» присоединился еще один трех мачтовый корабль «Мэйфлауэр» который был битком заполнен людьми. Оба корабля вышли в океан и взяли курс на Америку. Однако «Спидвел» скоро дал течь. Им пришлось пришвартоваться в Плимуте, где сделали вывод, что корабль к дальнейшему плаванью не пригоден. Тогда из «Спидвела» перебралась еще какая-то часть народа на «Мэйфлауэр», а те, кто не успели этого сделать, остались в Плимуте.
В Америку «Мэйфлауэр» прибыл один, потеряв лишь только одного человека. За время перехода через Атлантику, корабль подвергся серьезному испытанию и опасной угрозе на затопление, но обезумевшие пассажиры плюнули на всё, и под маской страха, решили: во что бы это не стало, не поворачивать назад, так как основную часть пути им уже удалось проплыть.
Именно тогда, во время плаванья, в каюте «Мэйфлауэра» 11 ноября, пилигримы подписали свой собственный закон, позволяющий им создавать собственные органы управления.
В Америке им пришлось туго. Многие не пережили первой зимы.
На помощь пришлись добродушные и наивные индейцы, которые еще тогда не знали, что перед ними был корень зла, побег и отпрыск самого Сатаны и теперешний бич земли. Они научили пилигримов сажать кукурузу, ловить зверей с помощью капкана и даже использовать рыбу в качестве удобрения.
Кое-как погасив долги перед предпринимателями, им все же удается выжить, и уже к 1637 году, их было около полтысячи.
Вскоре, прочуяв хороший успех в освоении «отцами-пилигримами» земли нового света, в Америку огненными языками, полчищами - рванули Европейцы. Это был приговор. Вслед за «Мейфлауэром» последовало множество кораблей, в которых были зэки, предприниматели, искатели приключений, да и простой народ в общем. Все они ехали с разными целями: одни хотели свободу, другие – прибыль. В 1630 году появилась новая Массачусетская колония под командованием Джона Уинрона, и вскоре она поглотила весь Плимут. Численность переселенцев увеличилась до восьмидесяти тысяч человек.
Вот так в принципе и зародилась американская нация. Индейцев стали гнать на западную сторону, и вскоре, в боях за земли – просто перебили их всех. Осталась только капелька, как Панд в Китае. А дальше, как и говорил Кузьма: Англия получила все земли принадлежавшие Франции и Испании, путем долгих ожесточенных боев, а что получила в замен? Во! – Шульц сложил на правой руке согнутую левую руку в локте. – Разгорелась война похлеще войны Понтиака с краснокожими. Из-за нововведений английского парламента, недовольство колонистов переросло в первый пожар американской войны за независимость, где Англия понесла большие потери. Тогда-то и сказал мистер Франклин: « Надо держаться вместе, иначе придется по одиночке болтаться на виселице». Американские патриоты восстали против Георга III и заставили покинуть британские войска Бостон.
- Шульц, так в чем же причина восстания? – спросил его Задирихин.
- Сам Сатана упал на этот материк, полковник. Это восстание явилось началом к будущему завершению всего. Авторы декларации оказались глазами самого Дьявола. Это позволило им увидеть в будущем Америку такой, какой мы видим её сегодня. Они схитрили, и объяснили Георгу III так:
« Когда в ходе развития жизни общества и одного народа возникает необходимость расторгнуть политические узы, связывающие его с другим народом, и занять среди держав отдельное и равноправное место, принадлежавшее ему в соответствии с законами природы и Творца вселенной, приличествующее уважение к мнению человечества требует, что бы он объявил о причинах, побуждающих к отделению ».* Они говнюки захотели самоуправление! «Дайте нам свободу, или смерть». И они её получили, мало того, уже тогда перед ними стала преклоняться Франция, перед вот такой, еще маленькой, мизерной, еще не
сформировавшийся толком кучкой дерьма! Вонючей кучкой дерьма, но зато уже как сильно пахнувшей! Так низко пасть, чтобы подарить им на столетие дня независимости статую Свободы.
Причиной же восстания, было якобы из-за британского решения послать войско для подавления своих подданных, которые зазнались и считали себя свободными англичанами. Но больше всего колонистов не устраивал закон налогообложения. Война за независимость началась в 1775 году губернатором Массачусетса, который получил приказ силой побороть
__________________________________________________________
*Первая фраза документа Декларации независимости Америки (прим. Автора.)
восставших мятежников. Обгаденные Англией французы, сильно обиделись на Георга III, и потому решили поддержать колонистов. Англия струсила и решила пойти на уступки, но в подобной ситуации даже самая тупая американская задница, ни за что бы, не сложила оружие, не завоевав независимость. Это было бы просто немыслимо.
Война закончилась 17 октября 1781 года поражением англичан под Верджинией. Больше всего в этой войне подлил масло в огонь, англичанин Томас Пейн, который предал свою Родину и эмигрировал в Америку, где своими стишками, настроил колонистов в мобилизации патриотических сил. Вот господа, - заговорил печально Шульц, - вы только что услышали историю подлинного события заложения мирового скандала и вечно всем недовольной нации, которая помимо завоевания одного материка, теперь, - на мой взгляд, - хочет завоевать все!
И вот начиная с 1820 года, в США стала производиться самая большая, масштабная миграция европейцев: около тридцать миллионов человек въехало в Америку; люди всех национальностей, стали переплавляться в одну новую человеческую нацию. Эмигрантам обещали свободу, работу и возможность разбогатеть. Страна превратилась в неповторимый винегрет различных языков и культур – но вскоре, это утихло и всё воссоединилось в одно. США стало своего рода общим котлом, в котором перемешались различные нравы и обычаи. Охваченная социальными и политическими переменами в XIX веке Европа, заставляла покидать людей крыши своих домов и эмигрировать в Америку. Переезд в Америку, самым грязным классом стоил 3 фунта. Все корабли были переполнены. Однако первая Мировая Война способствовала небольшого урегулированию потока эмигрантов в США. Вот, как бы и все. Благодарю за внимание, - закончил Шульц.
- Браво! Браво! – захлопал Задирихин. – Шульц, ты молодец.
Все последовали примеру Задирихина, и стали хлопать. Даже Кузьма был поражен рассказом Шульца, и хлопал громче всех. Шульц привстал и поклонился. Задирихин снова разлил всем по рюмкам Бренди; все выпили за рассказ Шульца. Неожиданно и незаметно, обед перешел в ужин, однако решили сделать небольшой перерыв. Зинаида убирала со стола и готовилась к ужину. Задерихин увел Шульца к себе в комнату; Кузьма с Петровичем куда-то задевались. По радио проговорили 19:00, и после новостей заиграла музыка. Последним в комнату зашел Ротшильд.









       






       ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Письма. Первый замысел о путешествии. Помутнение Кузьмы.


- Ну, устраивайся, - сказал Задирихин, когда они зашли в комнату.
Шульц сел в глубокое удобное кресло, а Задирихин устроился на самодельном кресле качалке.
Обстановка в его комнате была скудной: жестяная армейская кровать с шестью матрацами, небольшой худой половик возле кровати, желтый комод, да грузный дубовый шкаф. Голые стены были выкрашены побелкой.
Ротшильд улегся возле ног Задирихина, и принялся смотреть на обоих.
- Ах да, что это я? – встал Задирихин. - Может быть чайку?
- Да. Не помешает.
- Вот и отлично, - обрадовался Задирихин. – Зинаида!
Дверь отворилась, и из образовавшейся щели показалась голова Зинаиды с вопросительным взглядом.
- Кипяточку, будь добра.
Дверь закрылась.
- Так что там у тебя Шульц случилось, особо-то личное?
Шульц прокашлял в кулак и, потеребив усы, сказал:
- Да ничего особенного полковник, просто из-за вчерашний застольной суматохи, я совершил непростительную ошибку: забылся малость. Каюсь и искренне приношу извинения.
После этих слов, Шульц полез во внутренний карман своего пиджака и вынул два заграничных почтовых конверта. Все оба письма были адресованы на имя Задирихина. Одно из писем было от его сестры из Америке, другое от его отца из Франции, где тот сейчас работал в качестве военного пресс-атташе в российском посольстве. Шульц передал письма.
Было заметно, как у Задирихина дрожали руки: он никогда не получал писем. В теперешнем лице его было трудно что-либо прочитать. Глаза закрыла какая-то невидимая пелена, из-за чего они сделались тусклыми и не блестящими, губы сжались будто от холода; было непонятно: рад ли он, или наоборот – разочарован! Он сам бы затруднился ответить о своем состоянии души в эту минуту. От сестры не было никаких известий в течении семи-восьми лет, он точно не помнил. А отец! Как! Уже целый генерал-лейтенант и пресс-атташе России во Франции?! Как он туда забрался? Куча вопросов терзали Задирихина. Они пролетали в его голове секундными долями не останавливаясь ни на мгновение, хотя ответы на них – весьма вероятно, - лежали у него в руках.
- Что ж, я пожалуй пойду, - сказал Шульц вставая.
- Нет останься, - поспешил успокоить его Задирихин. – Напротив, ты окажешь мне большую услугу, если останешься здесь и прочтешь мне эти письма. Мне нечего скрывать, к тому же, ты единственный человек в этом доме, кому я полностью доверяю.
- Благодарю, - вымолвил Шульц.
- Тем более, Зинаида нам сейчас кипятка принесет.
Не успел он договорить, как в дверь постучали, и следом за стуком в комнату вошла Зинаида с обгоревшим алюминиевым чайником.
- Вы особо-то на чай не налегайте, - сказала она, - ужин на носу.
- Спасибо Зинаида.
 Она вышла. Задирихин достал из шкафа пачку черного чая, высыпал его в литровую банку, залил доверху кипятком, и закрыв крышкой, поставил настаиваться.
- С какого письма начать? – спросил Шульц.
- Начни с Америки.
Шульц ловко вскрыл ногтем большого пальца правой кисти шов конверта, достал из него четыре тетрадных листа и разложил их у себя на коленях.
Чай приготовился. Задирихин отжал заварку через марлю, и разлил черную, тминовую жидкость в жестяные кружки.
- Осторожно, горячая, - предупредил он Шульца, подавая кружку. – Начинай.
Шульц сделал пару глотков и, потерев платком усы, стал читать:

« Дорогой и любимый брат мой! – писала сестра. – Вот уже как десять лет от тебя нет новостей. Как ты? Здоров ли? Чем занимаешься? Посылаю это письмо в надежде, что ты еще живешь на том же адресе. Несмотря на все плохие слова и выражения, которыми ты окотил меня в своем письме, я не держу на тебя ни грамма обиды, и даже – ни капли расстройства. Напротив, если бы ты знал, как я соскучилась по тебе, и как хотела бы видеть тебя; ведь, сколько прошло лет! Но одно могу сказать точно: я не забывала тебя, ни на минуту. Знание твоего отношения к эмигрантам, - а особенно твоё отношение к Америке, - каждый раз подавляло моё желание пригласить тебя в гости. Много раз я садилась за лист бумаги, и всякий раз не решалась на это дело, так как знала, что ты проигнорируешь меня. Приехать же в Россию я не могла, на это у меня были свои личные причины.
Господи Павел! Как можно быть таким закрытым и вредным? Неужели ради гордости стоит терпеть унижение и мрак? Я много думала о твоем поведении; пыталась понять, что толкает тебя на такие доводы? Не уж то, рассчитывать только на себя, больше привлекает? Одному, мой дорогой братец, в этом мире очень трудно жить. Даже шарманщик, когда играет на своем инструменте, рассчитывает на свою обезьянку, которая собирает деньги; ведь в основном его прибыль приходит только из-за неё. – Шульц сделал паузу и посмотрел на Ротшильда, удивляясь маленькому совпадению. Ротшильд заметил обращенное к себе внимание, и тоже посмотрел на него. Отпив маленькими глотками чая, Шульц продолжил:
- Чем ты живешь там? Вся так называемая твоя служба – это пустой звук. Много ли позаботилось твое государство о тебе, после того как тебя полу калеку вернули из «Ада». Они отделались от тебя лишь медалью и небольшой денежной компенсацией. И что тебе это дало? Ты сходил и защитил свою Родину? И что Родина дала тебе взамен? Гнилую комнату в коммунальном доме! Ты считаешь это хорошо? Больше всего уверена, что ты живешь в куче долгов; не берешь мои денежные переводы, - а я ведь их не за подачку считаю как ты, я от души, по-родственному; понимаю, как там жить тяжело. Я прекрасно знаю, что своими действиями не делала ничего плохого. Деньги никогда не бывают лишними. Когда ты перестанешь отсылать переводы обратно? Когда ты, наконец, поймешь и перестанешь капризничать как малое дитя? Но есть же возможность Паша, – есть. Ведь жизнь то одна. К чему губить ее ради неблагородной Родины? Пойми ты это наконец, дорогой человек! Поэтому руками, зубами цепляйся, тем более зацепка есть, и при первой же возможности беги, беги…. ну не хочешь в Америку, устроим тебя в другую страну, хоть Польша, хоть Болгария – лишь бы подальше от России. Никогда здесь ничего не было и не будет. Ну а коли хочешь прозябать, то на это твоя воля. Вот такой мой совет. В любом случаи – решать только тебе, пора – пока еще не поздно. Как говориться: ”Лучше горькая правда, чем сладкая ложь”.
Что же касается по поводу меня, то у меня все нормально. Мой муж, Себолтон, хороший, и на редкость милый человек. Его предки были богатые лэндлорды, которым принадлежало много различных фабрик в Ирландии и огромные поместья; все это перешло к Себолтону.
Себолтон, младший сын в родовитом поместье коренных американцев. Он десять лет прослужил в военных силах Америке военным врачом. Недавно он вернулся из Ирака, куда был направлен в качестве военного медика в один из американских батальонов под Тигираном. Его ранили, и по этому случаю демобилизовали в Америку. К счастью все обошлось. Сейчас он проходит реабилитацию на курорте в Южной Франции, где точно не помню. Четыре года назад мы наконец обвенчались и до его отъезда в Ирак, стали вести беззаботную жизнь людей нашего круга: три месяца в Австралии, три месяца в поместьях, остальное время проводили в путешествиях по странам Европы. Ни малейшее облачко не помешало нашей семейной жизни. Сейчас Себолтон подумывает об увольнении со службы, после чего хочет заняться частной практикой врача, хотя – зачем ему это? С его деньгами можно было бы просто открыть больницу с профессиональном персоналом; но он так сильно любит работать в области своей профессии, что наверно просто готов променять ради нее все. Он часто расспрашивает меня о тебе, а когда я рассказываю, то внимательно слушает и не перебивает. Сильно хочет с тобой познакомится и всей душой желает увидеть тебя.
Господи! Я и не говорила тебе? Да и ведь и когда? За это время я родила от Себолтона двоих детей – мальчиков. Твои племянники уже взрослые. Я назвала их Табольдотом и Роумом. Старшего зовут Табольдот; младшего – Роумом. Они много расспрашивают о России, мечтают побывать на «Красной площади». Как-нибудь обязательно привезу их в Москву. Я учу их говорить не только на родном английском, но и на русском. Русский язык у американцев в почете и они относятся к нему с уважением. Американцы говорят, что он самый трудный, труднее китайского. Хотя по мне, то мне кажется, что труднее китайских иероглифов и символов нет ничего труднее на свете.
В общем, вот так живу помаленьку. Знаешь, в течении всего этого времени, меня ни на минутку не посещала мысль, что я тогда сделала неправильно: бросила страну и уехала в Америку. Наоборот – я так благодарна Господу Богу, что он предоставил такой шанс: поменять мне свою жизнь, и раскрасить ее во все яркие краски, которые существуют на этой земле. И теперь, все что не делалось бы, то непременно и целенаправленно отражается на моем состоянии с благоуханием и неописуемым отражением солнечных зайчиков. В настроении моем всегда весна и многочисленное количество радужных моментов…
- Еще бы! – буркнул Задирихин, и нервно качнувшись на кресле, закинул обе руки за голову. Он очень сердито посмотрел на письмо, потом на самого Шульца, и попутно зацепил взглядом Ротшильда, который от этого засмущался и отвернул голову в сторону.
- Но перейду к главному, - продолжил Шульц. – Не побоюсь сказать тебе, что цель моего письма, - это пригласить тебя к себе в Америку на свой юбилей; хотя бы на пару дней. Если ты не забыл, что в мае у меня день рождения, и мне исполняется двадцать пять лет. Поэтому я подумала: может хоть по этому поводу, твое каменное сердце расколется, и ты сделаешь мне самый большой и желанный подарок – приедешь ко мне.
Пожалуйста телеграфируй меня, если надумаешь! Дай знать, когда ждать тебя, чтобы встретить в аэропорту. Все расходы я беру на себя. Я уже выслала перевод, который должен наверно прийти немного позже письма. Адрес указан на конверте. А пока, буду надеяться и ждать с нетерпением твоего ответа.
Крепко обнимаю и целую тебя. До скорого и всего наилучшего.
       Твоя сестра Раиса.»

Шульц кончил читать, и сложив листы в одну стопку, допил чай. Задирихин что-то думал. Содержимое письма сильно повлияло на него – это было заметно. Он выбивал пальцами какую-то мелодию, а может это были просто нервы, к тому же, он сделался немного бледноватым, хотя это могло быть и из-за крепкого чая, но наврятли.
- Что ты думаешь об этот письме? – вдруг спросил он Шульца.
Шульц посмотрел на первый лист, и немного подумав, ответил:
- Я думаю, что Америка сильно повлияло на неё. Почерк у твоей сестры с очень сильным наклоном, так пишут только американцы, к тому же – в некоторых словах, вместо русских букв, стоят английские.
- Это как?
- Да очень просто! Такие буквы как «Т» или «С», заменены на английские.
- А-а-а, - протянул Задерихин, - да нет, я не об этом. Что думаешь о содержимом?
Шульц еще какое-то время подумал, прежде чем ответить.
- Мне кажется, - сказал он, - твоя сестра сильно переживает из-за тебя, и искренне хочет, чтобы ты к ней приехал.
- А, по-моему, лучше бы она написала, что раскаивается из-за уезда в Америку, и что едет обратно в Россию.
- Что бы тебе это дало?
Вместо ожидаемого ответа, Задирихин встал и молча подошел к окну.
- Понятно. Как! Родную сестру?!
- Родную; поверь мне.
- Признаться…это…это, было жестко с твоей стороны полковник. Или война высушила тебе все мозги, - сказал Шульц.
- Может быть оно и так, - сказал Задирихин продолжая смотреть в окно, где проворные Свиристели, шустро теребили ягоды рябины. – Читай второе. Налил Шульцу еще чаю и сев в кресло, стал слушать « дипломатическое» письмо отца.


« Здравия желаю тебе, мой дорогой сын! – так начиналось письмо отца. – Сколько лет, сколько зим. Как ты? Я слышал от Тольки Переполохина, что ты уволился, может быть это к лучшему. Хватит, повоевал и довольно. А я вот до сих пор воюю ха-ха-ха! Воюю с бумагами и с ожирением хо-хо-хо! Эх, Павлуша, как мне хочется пожать тебе руку, похлопать по плечу и расцеловать как бабу. Из твоей части узнал твой адрес; делал запрос, и что же ты думаешь, что мне ответили? Мол, не могут. Я тогда как рявкнул в трубку, представился по всей форме, сказал, что приеду и самолично вырву матку дежурившему тогда по бригаде офицеру! Хо-хо-хо… и что! Не прошло и минуты, Павлуша, как мне отрапортовали твой адрес, вот оно как! Вот и пишу теперь. Ты наверно немало удивлен, что это я делаю во Франции? Да, должен сказать, что я и сам иногда задаюсь этим вопросом ха-ха… какие черти занесли меня сюда. Да, должен сказать тебе. Что сильно грустить изволю, по Россиюшке-матушке. Видишь ли, здесь генерал ты, или не генерал – без различно. Здесь ты должен работать, пахать как потная лошадь с плугом. Лишний рюмки в рот не дадут взять, везде эти…как их там? Папарации, во!
Да вот, о чем это я? Еще три года, закончится контракт и чихать хотел я на эту Францию. Переберусь в Москву.
Слушай, я что пишу то к тебе. У меня тут выходной выдался на две недели. Я вылетаю из Парижа в свою резиденцию, - если так можно сказать, - которая находиться в Колиуре. Там-то я и хочу провести отпуск. Так вот, Павел, бросай-ка ты все и прилетай ко мне. Сходим в баньку, попьём элитного коньячка, слышишь ты меня? Это приказ! Отдохнем по человечьи: курицу жареную будем есть руками, чтоб масло текло по подбородку за шиворот; помнишь, как раньше на природе? Красиво и знатно! Другого такого шанса не будет, ведь когда еще встретимся? Бог только знает. Ну, подумай сам. Колиур, пляж – хоть и не теплый – но пляж ведь, в конце концов! В общем, жду телеграммы о твоем решении. О том, как пробился на такую должность, разговаривать не в письме – тема долгая. Всё при встрече.
Крепко жму руку и жду ответа.


       Твой папа. »


Письмо отца немного улучшило настроение Задирихина. Видно было, что он временами смеялся и задумчиво смотрел в потолок.
- Вот тебе и дела, - вымолвил Шульц, складывая обратно письмо в конверт. – Значит выезжаешь?
- Кто тебе сказал?
- Помилуй! Если бы ты проигнорировал на предложение обоих письма, ну от меня, например, то я бы серьезно и сильно на тебя расстроился!
- Я очень хорошо знаю отца. Он никогда ничего не делает без цели. В его письме есть какая-то скрытая цель, какой-то контекст. Он не договаривает то, что хочет на самом деле и законсервировал все, что бы потом специально преподнести на десерт.
- Да к черту истину. Неужели так трудно посветить себя на эти две поездки, ну хоть на неделю, - выдавил Шульц и сделал кислую мину.
- Разумеется ничего такого я не подозреваю, он самый близкий мне человек, а следовательно, никакой серьезной загагулины не должно существовать.
- Ну, так как, ты едешь?
- Не знаю, мне надо подумать.
Ротшильд заскулил и, положив морду на тапочки Задирихина, посмотрел на него. Задирихин погладил его и сказал:
- Наверно бедняге больно.
Но на самом деле, собака сильно переживала.
Внезапно в коридоре раздались какие-то крики. Кричал Кузьма. Задирихин с Шульцем вышли и увидели такую картину: по середине коридора стоял Кузьма все в том же наряде, возле него был Петрович, а уже за ним стояла Зинаида с сковородкой в руках. На пороге в прихожей, стоял незнакомый сщупленький парень, с букетом белых роз. Он, как дальше выяснилось, просто перепутал дом и квартиру. Кузьма отчего-то был в не себе. Пока Задирихин и Шульц
читали письма, эти двое выпели еще стакан лекарственного сырья Зинаиды, и видно что-то замкнуло в его «Роландовой борозде»* и дало такой ярко выраженный эффект.
__________________________________________________
*Центральная борозда в коре головного мозга ( примечание автора )

- Господи, извините ради Бога! – говорил парень, – Просто договорился сходить с девушкой в
театр на Копенгагенскую мадонну, а тут вот тебе. Я первый раз в этих краях.
Он был одет в новый щегольской костюм отличного покрова. На носу сидели стильные очки от « Кристиана Диора».
- Как…какую мадонну? – вымолвил Кузьма, - А вы собственно кто?
Молодой человек широко раскрыл глаза, и стало быть удивился.
- Простите, не понял? – спросил парень.
- А много что! Я хочу, что бы вы представились! – настаивал Кузьма и даже притопнул ногой как капризный ребенок.
- Я с людьми, которые в таком виде, не знакомлюсь.
- Успокойся, Кузьма, - сказала Зинаида, - человек просто ошибся номером.
Парень повернулся, и уже хотел было выйти, но Кузьма настиг его тремя шагами, и схватив за правое плечо, резко развернул его так, что тот даже подлетел.
- Да что вы себе позволяете?! Кто вы такой! – закричал парень.
- Я Кузьма, а вот вы кто такой?
- Какое черт возьми ваше дело? Я что к вам пришел? Или вы тут квартирадатель?
Кузьма понял, что совершил глупый поступок, а пробегающий мимо по плинтусам таракан Стасик, усмехнулся, и обозвал его дураком.
- Дикобраз! – вскричал Кузьма, - Неуч! Провокатор гад!
Все забеспокоились, и стали успокаивать Кузьму. Парень стал уходить; он открыл дверь и обернувшись сказал:
- Да кто он такой? Вошь, да и только!
Услышав это, Кузьма полностью потерял над собою контроль. Он подбежал к помойному ведру, в которое еще утром Петрович выгружал содержимое своего желудка, схватил его и выплеснул на парня.
- Вай! – хватаясь за щеки закричала Зинаида.
- Во дает! – усмехнулся Петрович.
- Вот это да! – промолвил Шульц.
- Дурак!!! – заорал Стасик, и зря это сделал, так как Кузьма занес над ним ногу, и что есть силы, размазал его об плинтус. От Стасика остались одни усы.
 - Ах так! Так значит вот вы как! – кричал обиженный парень, вытирая липкие помои с лица носовым платком. – Да пошли вы все к черту!
И бросив цветы на пол, быстрыми шагами пошел вон.
- А на тебя чувак, - сказал он, оборачиваясь, - я попрошу одну бабку поставить черную свечку!
И сильно хлопнув дверью, вышел наконец.
- Сумасшедший! – крикнула Зинаида на Кузьму. – А цветочки то хорошие, розы.
Она подобрала их и поставила в трех литровую банку с водой.
- Во как! – сказал Шульц, занося указательный палец над головой.
- Хи-хи-хи, - вдруг вспрыснул Петрович.
- А ты чего это? – спросила Зинаида Петровича, поворачиваясь к нему.
- Да так ничего, - сразу оборвав смех, сказал Петрович. Он старался надеть серьезную маску, но у него, ни как это не получалось. Улыбка зараза, так и растягивалась на лице. Зинаида пристально смотрела на него с щуренными глазами и закусив нижнею губу.
- А ну-ка дыхни, пес смердящий!
- Чего?
- Дыхни говорю!
И она медленно стала наступать на него, пока не загнала в угол, где он уже не мог пятиться от неё.
Петрович дыхнул, и Зинаида чуть не упала в обморок.
- Ах ты, собака сутулая! Пес ты плешивый! Боже ты мой… - спохватилась она, и побежала в свою комнату. – Что же ты наделал кот помойный? – сказала она выбегая с комнаты.
- Что?
- Я тебя спрашиваю?!
Петрович сделал взгляд жалобной дворняги и повел плечами.
- Ваюшки! Да и ты тут же! – крикнула Зинаида подходя к Кузьме и заглядывая ему в глаза.
- А что собственно случилось, - не понял Шульц.
- Они выпели мою лекарственную настойку!
- Что? Что же …. Да… ну и к черту! – кричал полностью потерявшийся Кузьма. Он разбежался и, с девчачьим визгом пнув входную дверь, выбежал в коридор.
- Господи! Бес его попутал. Павел Андреевич, родненький, остановите его, ведь ума лишился, натворит чего-нибудь.
- И в правду, ведь загубит еще себя, - согласился Шульц.
- А-а-а-а, ну блин, - сказал Задирихин, и побежал вслед за ним.
Перед выходом из подъезда, Кузьма остановился и вспомнил, что на нем была одна майка, да семейные трусы. Однако он все же решился и вышел на белый свет. Пинком открыл он подъездную дверь с такой силой, что пружина на какие-то доли секунды почти выпрямилась в одну диагональ, после чего с неописуемым хлопотам вернула двери обратно в раструхлевший временем косяк. Толстый кот, сидевший на крыше одного из гаражей, был так увлеченно занят вылизыванием того самого, - за что его и принято в принципе называть котом, - так испугался этого звука, что не удержал равновесие и упал с края в самую чащу сухой крапивы. Смешно было, до ума помрачнения.
 Рядом с домом стояла сараюшка, в которой держали домашнею птицу. В вольере паслись куры, петухи же гуляли в самом дворе. Один из них попался на встречу Кузьме и прокричал:
- Болван! А где болван, там стыд и срам!
- Пшел вон! – пиная петуха сказал Кузьма.
У нужного подъезда на лавочке сидели три старушки.
- Здравствуйте бабули, - поприветствовал их Кузьма.
- У-у-у…сынок, добрый вечер, - сказали всем хором и раскрыли рты.
- А вы все сидите?
- ?
Кузьма поскользнулся на замерших помоях и чуть было не упал.
- Раздели, - сказала одна.
- Обокрали, - сказала вторая.
- Пропил, - заключила третья.
А бегущего следом за Кузьмой Задирихина, на первом этаже перехватила одна разрыдавшаяся баба. Ёе лицо было все красное и опухшее от слез. По-видимому, ей очень долго пришлось плакать, так как неровное и глубокое дыхание, часто прерывалось громкой икотой. Она поймала Задирихина за левый локоть и, сильно сжав, круто развернула его на ходу.
- О Господи, Павел Андреевич! – стала жаловаться ему она. – Скотина моя, телевизор вынесла и Бог знает куда дел его. А сейчас, уже хотел гад последнее деньги мои вынести; а ребенок потом бы в школе голодным ходил, – и она уткнулась лицом ему в грудь, разрыдалась коровьими слезами.
Задирихин нервничал.
- Ну успокойся Петровна, что же ты в самом деле? Не жалеешь себя, - сказал Задирихин и пару раз погладил ее по голове.
Тут вдруг, дверь ее квартиры приотворилась, и на площадку на четырех костях выполз виновник всей сцены. Михаил, по-видимому мало что соображал, так как находился в глубоком пьяном оцепенении. Увидев мужа, Петровна отпустила Задирихина и набросилась на него с кулаками. Она лупила его по лицу что есть силы, а он, даже нисколько не сопротивлялся и даже не пытался закрыть лицо руками от ударов. Вскоре лицо его покрылось в синяках и кровоподтеках. Он захрипел и затрясся всем телом. Задирихин испугался за него и, подбежав, стал оттягивать Петровну.
- Успокойся, успокойся Петровна, - говорил Задирихин, - ведь убьешь еще, и будет тебе небо в клетку, а друзья в полоску. А с этими что будет? – и он кивнул в сторону двух маленьких, запуганных детишек, которые осторожно выглядывали из-за двери влеченные любопытством и раздающимися криками с площадки.
- Послушай, - продолжал Задирихин, - я сейчас бегу за одним чудиком, которой вот–вот может натворить кучу нехороших дел, мне нужно идти. Ты, пожалуйста успокойся, приведи себя в порядок, возьми его и заведи в дом; умой и уложи спать. Завтра поговоришь с ним, ну, или хочешь, я поговорю с ним сам? А сейчас, - он посмотрел в его сторону, - какой с него толк? Хорошо?
- Да, - кивнула она.
- Вот и отлично. Я пошел, - и он вышел из подъезда.
- Здравствуйте, вы Кузьму не видели? – спросил он у бабушек, выйдя на улицу.
- Так к куме скорей всего пошел, - сказала одна из них.
Но Кузьма уже шел обратно, пошатываясь во все стороны и с бутылкой самогона. Задирихин пошел ему на встречу.
- Послушай меня внимательно, - сказал Задирихин, хватая Кузьму и прижимая его к деревянной стенке. – Я уже совсем не в том возрасте, чтобы бегать по подъездам за умалишенными, и к тому же не нянька, ясно?
Он заглянул Кузьме в глаза и, увидев в них черную бездну, понял: тот вовсе не был пьян, а находился куда более в тягостном и удручающем состоянии. Лоб его был бледным, и видно было, как на нем отсвечивались многочисленные, едва заметные глазу, капельки пота.
- Да ты не пьян!
- Я знаю полковник, и мне очень плохо. Но есть одно средство, антидот, которое можно достать только в одном месте.
- Так в чем дело?
- Мне страшно, поедемте со мною, - попросил его Кузьма.
Поминутно есть люди, у которых цель и смысл существования во всей этой грешной и никчемной земле, стекается в одну ноту, не зависимо от нынешнего состояния души и всего мышления дня насущного. Нота эта, своим элементарным действием связывает все человеческое нутро вязкой слизью, блокируя все то, что могло бы в любой момент переродится в путь здравомыслия. Так вот, Кузьма был одним из них. Одно дело – это когда человека случайно затягивает в этот круговорот, и откуда ему трудно выбраться; другое дело – это когда он сам, запрыгивает в эту воронку и начинает блаженно угасать, и одновременно причинять окружающим его людям какие-либо неудобства.
В общем, через десять минут они уже оба ехали в маршрутном такси под номером «№5», которое, по словам Кузьмы, должно было их привезти к одной его знакомой студентке, занимающейся сбором различных трав и изучением ботаники. У нее то Кузьма и собирался просить помощи. Благополучно раздобыв того самого заветного антидота, они вернулись обратно. Выпитое Кузьмой, почти быстро повлияло на его обостряющиеся состояние, и он размявшись, как мокрая корка хлеба, сидел подобию ступора и почти не участвовал в разговоре.
Шульц снова взялся за свое:
- И трудные времена настали для Анхольт-Щербстской: западная Европа стала подносить ей порнографические журналы с целью сделать разврат в России; но Анхоль-Щербстская была настолько скромной и воспитанной, что не поддалась европейскому замыслу, и приказала сжечь все журналы.
- Кто? Это-то Анхальт-Щербсткая была настолько скромной и воспитанной? Чушь! Клевета и провокация! Скорее она с этих журналов то и поучалась, ведь даже лошадей замучила! – возмутился Кузьма, который уж и вовсе был не рыба – ни мясо. – Опять за свое? Эх Шульц, тьфу вот тебе на ботинок. Да она сама была императрицей разврата.
- Гэй завелся. И снова они тута со своей Анхальт…тьфу на вас, - буркнула Зинаида. – Ты Шульц, лучше бы рассказал чего-нибудь путное, как давеча.
- Истина где-то там… - молвил Петрович.
- Мне всегда нравилось её пухлое лицо с черно-смоленными волосами… - говорил Шульц.
- Да не было у неё черных волос! – вскричал Кузьма.
- Да были у нее черные волосы, - уверял настойчиво Шульц.
- А я тебе говорю, что не было.
- Были.
- Не было.
- Были.
- О т с т в и т ь! ! ! Замолчать обоим! Хватит нести чушь собачью! – не вытерпел, наконец Задирихин.
Воцарилась гробовая тишина. Задирихин был не в духе. Сейчас ему было не до этого. Шульц понял его и затих. Полковник доел кашу и тут же ушел в комнату. Компания просидела за столом тоже какое-то время, после чего все тоже разошлась кто куда.
Задирихин же все думал. Он думал всю ночь и только под самое темное утро заснул.


И видит он свою комнату, в мрачном, темном оттенке игристой ночи. Он знает, что мама еще жива и спит с отцом в соседней комнате, следовательно, ему около пяти лет от роду.
Состояние его было какое-то такое забавное, искристое и приятное. Тихий гул от газового отопления словно шептал «Не бойся» и, так и манил к своим большим, выкрашенным в бледно-зеленую краску, чугунным батареям. Он скидывает с себя одеяло и подходит к окну, над которым, в лунном столбе света, плавно колыхались прозрачные тюли. Они как будто парили на невидимом сквозняке, который тайно и почти незаметно пробирался через слегка приотворенную форточку. Он смотрит в окно, за которым стояло одноэтажное здание, торец которого с одним единственным окном выходил как раз в сторону окна квартиры Задирихиных. Это таинственное здание всегда влекло его детское любопытство, и он всеми силам пытался разгадать, что же находилось за этим окном. Вот и сейчас, он смотрел на него, облокотившись на подоконник и одновременно осознавая безопасность, и чувствуя неприязнь за этим окном. Это чувство, рождало в нем стаю щекотливых мурашек, которые табуном пробегали вдоль всей его спины, и где-то за крестцом уже теряли свою силу.
А то окно всегда было закрыто белой шторой, а сейчас, в добавок ко всему, в нем горел сине-фиолетовый свет. Свет этот, бывало то моргнет быстрой очередью, то зависнет, словно сканируя все окружающее под собой. И так было ему страшно смотреть на это, что просто хотелось кричать и трепетать от восторга. И вдруг в его сердце кольнуло. Неожиданно прямо из-за самых занавесок появился белый колпак, тот самый хлопчатобумажный колпак, которыми пользуются врачи в любых больницах. Колпак то нырял в занавески, то выныривал, или принимался ходить вокруг да около. Сердце замедлило ритм, дыхание последовало его примеру. Глаза максимально открылись, и он просто оцепенел от увиденного. Этот кто-то, что-то делал, - делал то самое, что ему так хотелось узнать. Но вдруг колпак замер, потом резко шторка открылась, и сбоку от показавшихся бледных, голых ног, возник силуэт, который стал также с интересом смотреть на него. Он ахнул и, вскинув свою шторку, прыгнул под одеяло, словно перепугавшийся зайчонок. Но вскоре он забудет об этом.

Проснувшись, он еще не сразу осознал, что побывал при помощи сна в своем далеком детстве. Откуда-то доносился едва уловимый шепот. Он прислушался, думая, что Зинаида шепчет молитву за стеной, однако был слышен лишь храп Петровича. Темнота была, хоть глаз выколи.
- Эх, сынок, сынок… не езжай никуда, - сквозь плачь, тихо проговорил знакомый голос. Он обернулся, но из-за темноты ничего не увидел. Только скрипело кресло-качалка.
- Ох, погубит она тебя, погубит сынок.
- Кто мам? Кто погубит?
- Женщина. Она стоит на твоем пути, еще есть время подумать, - голос продолжал тихо плакать.
Задирихин не выдержал, встал и включил свет. В комнате никого не было. Кресло тихо покачивалось и вдруг резко замерло. Следом за этим действием резко со стуком открылась форточка, и занавеска полностью всосалась в неё. Он закрыл ее и, вздрагивая, огляделся кругом. Произошедшее минуту назад немного испугало его, и он еще долго не мог прийти в себя.
Вдруг запикало радио. В Москве уже было 6:00 утра. Задирихин полез в шкаф, и достал от туда небольшой чемоданчик, в котором у него лежали все ценные вещи. Он стал перебирать какие-то бумаги, которые тут же мимоходом прочитывал с низу до-верху. Ротшильд продолжал жалобно скулить.
       
       

 
       
       
       ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
       Приготовление к путешествию. Могилка матери. Лихорадка.


Он проснулся и не помнил, как ему удалось снова заснуть. Хотя он бы и не проснулся, если бы не с кончаемый стук голодных синиц об оконную раму. Трепеща и перелетая одну через другую, они нагло заглядывали к нему в окно и наблюдали за голым телом. Вдруг прилетел снегирь, и своей красивой массой распугал их. Он также пару раз глянул сквозь промерзшее окно и, поняв, что ничего здесь не поймать, улетел прочь.
Морозные узоры, просвечиваясь воспаленными лучами утреннего солнца, красиво вырисовывались на поверхности замерзшего за ночь стекле. Мороз постарался на славу: такие извилистые, многогранные, перистые и пушистые картинки, приятно радовали глаз.
Задирихин лениво потянулся, и пару раз зевнув, заставил себя встать.
Ничего нового за ночь не произошло. Вся та же обстановка, и все те же люди встретили его с наигранными улыбками и взглядами. Словно по распорядку принял он утренний туалет, и прямо как по расписанию вошел на кухню и сел за стол, на котором уже дымилось дешевое кофе. Вскоре подошли все, и дружно поприветствовав друг друга с добрым утром, стали завтракать.
Кузьма по сравнению со вчерашним днем, был довольно таки бодрым и свеженьким. На кухню он вошел с утренним номером « Комсомольской Правды», и расторопно усевшись, разложил её на столе.
- Итак, Господа! Мы только что стали с вами свидетелями появления криминальных морозов. Однако, стоит тут упомянуть, как местные старожилы утверждают, что городские морозы, не смотря на апрель, куда более жестоки и проказней сельских. Почему бы это? Ответ они выводят только из одного, что будто бы городские, монолитные дома, стоя тесно друг с другом, имеют свойство накалять и удерживать между собой холодный воздух. Забавно, не правда ли? – вдруг проговорил скороговоркой Кузьма. – И вот, - продолжил он, перелистывая пару страниц, - утренняя пресса сообщает нам, что все их предположения разбились в пух и в прах.
- Как это? – не понял Петрович.
- Вот, в этом заголовке пишут, что в области наступивший мороз, держится намного стабильней и сильнее, чем в городах, и лидирует куда с заметным отрывом чем когда-либо.
- Да к чему ты это?
- Да так, как-то имел случай держать спор с одним из мужиков, вот и вспомнил. К тому же у меня есть одна неплохая история, произошедшая со мною в том недалеком, прошлом году.
- Валяй, - сказала, хихикая Зинаида, в глубине души надеясь на новые дебаты, шутки и веселье.
 -Дело было зимой, - начал он, громко помешивая сахар, - я в том году гостил у одного знакомого под Н-м, в одной такой небольшой, маленькой, затхлой деревушке в двухстах километрах от седого. Так вот, мороз тогда играл по самому не обоюдному сценарию. Благо я в гости не на долго приехал. Вышел я как-то утром к туалету, а там, мать моя женщина! Все промерзло, и воздух накалился до того, что вздохнуть без боли было нельзя; кругом иней, словно, словно ядовитая плесень, покрыл собой все, что можно было. И показалось тогда мне, что стоило бы задержаться на улице еще каких-то пару минут, и иней добрался бы и до меня. Снег сделался ржаным сухарем, и хруст под ногами, только в два раза усиливал это воображение. И корка на нем была такая, как на запекшемся пироге, от чего солнце отражалось на нем, словно в зеркале. Глаза приходилось прищуривать. Из этой беды вытекала новая, еще куда более неприятная и серьезная беда: я прищурил глаза, а ресницы возьмись, да и склеились! А! Я закричал, и на ощупь побежал обратно в избу. Хрум-хрум, хрум-хрум, только и слышно под ногами.
- Ермола! – закричал я, забегая в избу. – Ермола, а-а-а-а, там такое твориться, жуть! А-а-а-а!
Зинка беззвучно залилась смехом, и придерживала нос, чтобы не захрюкать. Петрович лишь усмехнулся, а Шульц только усами вздрогнул и почесал за ухом. Задирихин слушал ради приличия, без всякого интереса и внимания. Он больше всего был погружен в свои думы, и летал далеко от них.
- Ермола мужик пробитый, - продолжил Кузьма, - коренной, к местам к этим привычный. Ха-ха-ха, - только и засмеялся он, опуская свои черные усы в кружку с горячим чаем. Славу Богу, глаза у меня вскоре расклеились, и я уже сидел с ним за столом и пил чай с плюшками. Вдруг в дом заходит она…
- Кто? – спросила Зинаида.
- Его баба, Николаевна! А за ней пар, словно от лешего. Она принесла сушившееся на улице белье, и поставила его в угол. Да-да, именно поставила, так как белье, скорее всего, походило на дерево, чем на тряпки. Мороз жарил не на шутку: воздух до того был разряженным, что голуби не могли летать, лишь только порхали с ветки на ветку, как не оперенные. Да что там голуби, коровы на четыре кости падали, факт!
 - Ермола, - говорит Николаевна, - надо бы Марфу того, самый раз, мороз то вон какой стоит, прямо для мяса.
 - Вот приспичило-то, на дворе хоть вешайся, а ей Марфу – того, - усмехнулся Ермола.
 А Марфой звали свинью, живым весом около двух сот килограмм.
 - Ну, для этого можно, - сказала она и, достала бутылку самогона. Ермола сразу же прибодрился и, потирая руки, посмотрел на меня с лукавым глазом.
- Федор! – крикнул Ермола своему сыну, который лежал на печи и беззаботно ковырялся в зубах. – Давай вставай; на вот, выпей, да поди наточи ножи и переведи Марфу в другой загон. Слышишь, аль нет?!
Федор был здоровенной детиной, как в ширь так и в рост. Он лениво свесил ноги и, почесав под подбородком, спрыгнул с печи. Удивительно, но такого приема алкоголя я еще не видывал: он поставил рюмку себе на правый локоть и, поддав его немного к голове, захватил края посудины губами так, как заглатывают приманку рыбы, а потом одним движением головы, опрокинул её содержимое до самого дна. Вытерев губы рукавом своего толстого свитера, он накинул на плечи овечий тулуп и, надев валенки с калошами, ушел в саму преисподнею.
- Ну ступай, ступай, - вслед проговорил ему Ермола.
Мы выпели еще по одному стакану, после чего, тоже вышли на этот не людской мороз.
Федор к этому времени уже успел наточить ножи и перевести Марфу в отдельный от других свиней, загон. Признаться, когда я увидел свинью, то сначала не поверил, что это свинья. Сидевшая передо мной живая, хрюкающая тушенка, походила скорее всего на целого племенного, матерого кабана, чем на простодушную свинку. До того она была огромная, что прямо-таки и не описать, - теленок, вот! Факт!
- Ишь, врет-то, - усмехнулась Зинаида, окуная сухарь в сладкий чай.
Кузьма только поморщился, и продолжил дальше рассказывать:
- Марфа, Марфа, Марфа, - позвал её Ермола. Свинья захрюкав, подставила ему свое ухо, в надежде на то, что тот соизволит почухать её. Но Ермола к тому времени уже успел каким-то незаметным образом употребить еще пару рюмок спиртного, и уже изрядно пошатывался.
- А ну, Шельма! – вместо ласки, закричал он и ударил её в ухо. Та взвизгнула и отскочила в дальний угол.
- Давай-ка нож, Федор; наступило время молится. Мясо то для себя, не на продажу, поэтому можно в шею, - сказал он перелезая через оградку, и прыгая в загон, где поскользнувшись на свежем помете, чуть было не упал. Марфа почувствовала неладное, и всем вниманием смотрела на него. Но когда до нее остался всего один шаг, она вдруг взревела, и всей своей массой рванула на него как неуправляемый локомотив. Ермола едва успел отступить в сторону, да и мы тоже, так как сила удара была такой огромной, что калитка в загоне не выдержала и соскочила с петель. Загон был пуст, за исключением ползающего и громко матерившегося Ермолы.
- Эх, нечисть сатанинская, - ревел Ермола, - что же ты сделала? А ну иди ко мне!
- Что делать то батя? Теперь мы ее и подавно не поймаем, - сказал Федор.
Марфа тем временем бродила по замерзшему огороду. Северный ветер как раз заметал в эту сторону, из-за чего больших сугробов на нем не образовывалось, поэтому Марфа спокойно гуляла по нему, расковыривая своим пятаком оставшеюся с осени картошку.
- Тащи Федор ружьё, - сказал Ермола.
Федор без лишних слов побежал в дом. Как и следовало ожидать, Федор вернулся не один: за ним бежала наспех одетая Николаевна.
- Ты что это затеял, пес смердящий?! - кричала она на Ермолу. – Уже и свинью нормально заколоть не можешь! А?
- Отстань, шельма! – кричал в ответ Ермола. – Сам сатана у нас по огороду ходит, попробуй тут,.. ага, справиться! – и он покосился на впереди стоящую Марфу.
Федор протянул ему двух стволку и два без дробных патрона к ней. Зарядив ружьё, Ермола стал тихо подкрадываться к Марфе, одновременно целясь ей в голову. Бах! Первый выстрел мимо, свинья взревела пуще прежнего и как бык в торено, стала метаться по всему периметру огорода. Ба-ба-бах! И вторым выстрелом Ермола убил свинью.
- Ага! – вскричал Ермола.- Вы видели? Нет ну видели? Хо-хо-хо, - ликовал он.
И уже позже, когда свинья была готова к разделке, мы сняли шапки, а Ермола подняв стакан, сказал:
- Ну, за упокой.
Эх сколько добра потом наделала с неё Николаевна: два ведра топленного жира, с кишок накрутили колбасу, с ливера уйму пирогов, чистого мяса сто с чем то кило, - а там и тушенка, и фаршированный желудок и много-много всякой разной всячины, во как!
- Да к чему ты это вообще? – спросил Кузьму, Петрович.
- Да так, мороз навеял воспоминания, - ответил Кузьма пожимая плечами.
В дальнейшем разговор пошел о политики и службе ЖКО. Сыпались нескончаемые жалобы в сторону того-то; в сторону тех-то и других, и всех тех, кто хоть сколечко имел с ними контакт. Иными словами, развязался обыденный сыр-бор. В конечном итоге, заговорил Задирихин:
- Товарищи, хочу сказать вам, что мне придется ненадолго уехать за границу к родственникам, скорее всего вот-вот, на днях. Точное время отправления пока не известно, - все зависит от виз и других документальных интриг. Но я должен предупредить вас за ранее, что уже завтра, первым автобусом отбываю к тетке, повидать её, а также навестить могилку матери. После, я думаю уже смогу убыть во Францию.
Все как обычно ахнули, а Зинаида ещё и перекрестилась правой рукой. Не удивился один только Шульц.
- Как! Куда же это вы Павел Андреевич, так внезапно? – спросила Зинаида. – И на долго?
Задирихин повел плечами:
- Скорее всего, недельки на две… хм, Франция, потом Америка.
- Вот тебе раз, - выдохнул Петрович.
- Ротшильд, Зинаида, остается на твоем попечении. Если приеду, и у него будет прощупываться хоть одно ребро, то пеняй на себя, - предупредил её Задирихин. – Так, пока вроде бы все, пойду к себе: надо еще немного подумать. Меня не беспокоить.
Он встал и, оглядев всех как в последний раз, ушел к себе в комнату, откуда не выходил до самого утра.
 Трудно сказать, о чем он тогда думал. Мысли вихрем мешались в его голове, в каком то беспорядочном осеннем танце кружились они истлевшими листьями и секундой другой растворялись тут же в пыль. После, назревала новая волна еще не оформившихся частиц думы, которые норовили вот-вот рассеяться как и последние, не дав толком поразмыслить над собой.
 Стоило ему зацепиться за какой-нибудь промежуток события, как оно тут же ускользало от него мокрой рыбой, из-за чего приходилось заново ловить стартовые кусочки нового начинания, и уж теперь тщательно и внимательно дорабатывать их. Внутри назревало какое-то беспокойство неизвестной природы. Страх? Может он и есть, но какой! Однако же он странный тогда: такой тихий, лайтовый, и едва заметный. Такая стадия страха самая непредугаданная, но и заманчивая одновременно. Это щекотливое чувство, которое знакомо каждому, кто хоть раз катался на больших качелях с высокой скоростью; то чувство, которое заставляет щекотать сердце, и будоражить голову подобию действия морфия. Просвечиваемый в этом минус, является лишь в незнании того, когда это чувство страха появится перед тобой, и в каких обстоятельствах будет разворачиваться событие. Неожиданность - еще одно из самых нечаянных и неприятных ощущений. Казалось, нет ничего серьезнее неожиданности; именно из-за неожиданности в нашей жизни рождаются самые необдуманные поступки и действия, которые - дай тем хоть совсем немного времени, - могли превратиться бы в благие и положительные результаты. Так вот, именно с медленной неожиданностью что-то и зрело внутри души Задирихина. Скорее всего, простудная хандра и не больше. По крайней мере, ему так хотелось бы.
Так просидел он весь день. День плавно сменился вечером, а уж тот заменил себя ночью. Задирихин так и уснул в кресле, не по ужинавши и не раздевшись.
Еще не погас тот самый единственный уличный фонарь, как за окном раздался отчаянный крик петуха, после которого Задирихин подскочил как ошпаренный. Но больная нога, обмякшая за ночь из-за неудобного положения, еще не проснулась, и потому была не готова на тот момент принять на себя нагрузку туловища, и Задирихин смешно махая руками повалился всем своим телом на пол. Лишь только после небольшого массажа, он смог привести ногу в нормальное функциональное состояние, встать и отправится по делам. А дел предстояло сделать немало: прежде всего, нужно было как можно раньше и по возможности первым попасть в визовую службу, чтобы открыть две пригласительные визы. Этот вопрос один из самых трудоемких и довольно таки не из легких. К тому же, еще и долговременный – если смотреть на это обыденным взглядом. Но к счастью, у Павла Андреевича в том самом заведении сидел один очень знакомый человечек, который то и должен был спасти его положение. После немалой очереди, ему удалось-таки добиться свидания с ним, на котором и сговорились, что французская виза будет возможной в течении двух дней, а вот с американской визой, дела предстояли намного сложнее. Предоставлялось много вопросов, на которые требовались самые почерпнутые и полные ответы. В общем, договорились, что весь процесс виза образования затянется на неделю. Сказано – сделано. Такой срок в самый раз устраивал Задирихина, так как можно было заехать к тетке на пару дней.
На следующий день, еще до крика петуха, Задирихин отбыл на железнодорожный вокзал. Там ему предстояло около полутора часа прокачаться в электричке, после которой еще около двух часов проехать на автобусе до теткиной деревни.
Утро этого дня выдалось на редкость плаксивым и через чур мокрым для месяца апреля. Но как говорилось выше: местным жителем такое представление природы было не удивительным. Не удивительным было так же и то, что если через каких то пару минут могла начаться самая, что не наесть, настоящая февральская буря.
Объемный липкий снег злорадствовал по полной катушке. Казалось, с голодной жадностью залеплял он собою все доступные поверхности и тем самым блокировал дорожную магистраль. Снегоуборочные машины едва управлялись с чисткой дорог, в следствии чего уже с ранних часов, оплетая все перекрестки, длинной стальной цепью, тянулась бесконечная пробка. Любое движение с каждой минутой потихоньку подвергалось параличу, поэтому тем, кто дорожил своим временем, медлить было нельзя. К таким относился Задирихин, который выйдя из подъезда, чуть было не заплакал из-за открывавшегося перед ним пейзажа. Он передумал ехать на троллейбусе и со свистом поймал мимо пробегающее такси.
Люди – такие кислые, мокрые, вялые с угрюмыми и недовольными минами на лице, стояли кучками под продувающими остановками и с завистью косились на тех, кто с сожалением смотрел на них, проезжая мимо на машинах. С удивительным везением, ему удалось добраться до вокзала и успеть на нужную электричку, которая сразу же тронулась с места, как только нога Задирихина ступила в вагон. Дальше предстояло тупо смотреть полтора часа в грязное окно, за которым мелькало бело-серое покрывало. Стук колес, монотонно отзвякивал в ушах, а плавное покачивание нежной няней убаюкивало вестибулярный аппарат. Весь этот двойной эффект ласкал и понемногу успокаивал от всяких тревожных мыслей. Вскоре в вагоне стало теплей и даже уютней. Электричка стальной змеёй, медленно продвигалась по периферии городских ухабов и, наконец, оставив город позади, стала плавно и быстро набирать обороты. Теперь то можно было втянуть шею в туловище и дать возможность побеспокоенному мозгу привести себя в порядок. Разные люди; разные характеры с разными мыслями, все больше думающие о чем-то, на вид словно немые, сидели в шахматном порядке по всему вагону в позах фарфоровых статуэток.
- Пресса! Свежая пресса! Кроссворды! Анекдоты! Объявления! – словно записанным на магнитофонную ленту, говорил вошедший на автономном режиме паренек с большими дредами на голове. - Пресса! Свежая пресса! Кроссворды! Анекдоты! Объявления! – продолжал говорить он, размахивая в руках кипы газетных листов. Никому это сейчас было не интересно. Все почти потихоньку были зомбированны качкой, и больше всего предпочитали дремоту, чем утреннее напряжение сонных глаз. За окном, почти ничего не менялось. Трассы, шлагбаумы, одиночно обгоняемые машины, и не ведомая границ русская земля. В местах встречались земли, плачевно и беспомощно увязшие в корнях репейника и крапивы. Летом, эти два сорняки превращали собою поля в нечто похожее на амазонку, только дешевле на вид и строже к восприятию растроганных ощущений. Местами встречались одиночные деревянные домики, возле которых как обычно сидели пенсионеры, прищурено наблюдавшие за пробегающей стальной змеёй. В остальном все было как обычно: серо, грязно, однотонно и до тошноты знакомо. Бытие вскоре затмило разум, и Задирихин потихоньку стал клевать носом. Благо ему нужна была самая последняя станция, а то так бы уехал он Черт знает куда.
Он открыл глаза и посмотрел на смотрящею на него кондукторшу, которая тридцать секунд назад пыталась привести его в чувства легкими толканиями в плечо.
- Конечная, - сказала она, и резко развернувшись пошла в другой вагон.
Он встал и, махнув пару раз руками в сторону, - словно отгоняя осевший сон, - пошел на рампу. В И-е, в отличии от Н-ка, погода была совсем иначе: тут было морозно; легкая метель тщательно подметала городские улицы, разнося песочный снег во все стороны. Какие то двести километров могут так сильно изменить условия погоды.
- А что будет дальше? – спросил сам себя Задирихин, вспоминая недавний разговор Кузьмы про морозы.
Автобус подошел совсем во время, (удивительно, правда?) редко случается такое, что бы то, чего ты хотел, получалось всегда – да еще и в срок! Такой ржавенький, старенький «Пазик», у которого вот-вот должно было провалиться днище и отпасть колеса, довольно шустро выскочил из-за угла и остановился перед толпой, что следовала в Н…-Л…. А это еще около ста пятидесяти километров. «Далеко все же живет тетка», только сейчас почему-то подумалось ему. Он усмехнулся, и сев на одно из холодных сидений укутал глубже шею в толстый шерстяной шарф. Автобус не долго задерживался на вокзале, он сразу же помчал в путь как ударенная кнутом лошадь, едва только последний пассажир зашел в него.
Действительно, в степи погода царствовала совсем иначе. Словно Снежная королева, сидевшая верхом на большом белом медведе, разгуливала по местным степям и озирала свои владения. Её длинную фату, сотканную из миллиона кристальных снежинок, поддерживал на весу послушный ветерок, и играл ее так нежно и бережно, словно это была ни какая не фата, а прямо Арфа небесная! А впрочем, это всего лишь его воображение и не больше.
Мерзко, однако же было в этом автобусе: мало того, что сквозняк в нем разгуливал как в доме своем, так в добавок к этому еще был слышен свист и скрежет каких-то запчастей в плохо работающем моторе. Вот-вот возьмет да и расползется по болтику, как старая кофта по нитке, что тогда?
К тому же дорога, по которой пришлось ехать, была не самой лучшей: извилистые крутые повороты, а так же свежая корочка тонкого льда, прикрывавшая её верх - делали всю езду не на шутку экстремальной. Чем дальше забирался автобус, тем сильней и ненастней становилась погода. Ветер с превеликим удовольствием гнул беспомощные деревья, охапкой кидался снежными хлопьями и чуть ли не корчил рожи тем, кто имел честь лицезреть его деяния – намечалась вьюга. Кругом пустынные поля, на которых еще с осени остались забытые механизаторами копны солом; в аккурат посаженные деревья, служили биологическим забором и отгораживали друг от друга земли – на которых сажали зерно.
Темнело. Ветер вот-вот грозился обернуться метелью и завладеть всей ночью. Заметно стало ощущение лобового сопротивления, к тому же дорогу немало занесло, но автобус продолжал уверенно продвигаться вперед со скоростью 80 км/ч. На одном из поворотов сильно занесло в сторону, и автобус чуть было не сошел с дороги в овраг, занесенный свежим снегом. Все вздрогнули и вскрикнули, а какой-то толстый дядька даже погрозил водителю кулаком.
В деревню приехали уже затемно. Деревня?! Хм.., пять истлевших временем дома и разложившийся элеватор, в котором еще продолжали ночевать сизые голуби. Но около десяти лет назад, вот на этих местах, куда сейчас смотрел Задирихин, стояли дома и в них жили люди.
- Простите пожалуйста, - обратился Задирихин к одной из двух бабушек, что сошли вместе с ним в Н…- Л-х. – А где дома?
- У-у-у-у, милок, - протянула та удивленно. – Так в город все перебрались, чтоб не пропасть то вообще – гиблое место. А дома продали, а что не продали, так побросали тута же и остальные разобрали их на дрова. Город совсем забыл об этой деревне; руководство распалось, сушилка сломалась, парк проржавел, а зернохранилище заполонили крысы. Да и те скоро уйдут, коль есть нечего станет. Зерно в этом году, скорее всего в последний раз сеяли. Вот так вот!
Это ли место было уютом для его детства? Здесь ли прошли его лучшие и чистые времена? О, здесь ли впервые ломал он свой максимализм, лежа в пышной зеленой траве и думая о былом и неведомом? Гаркий прогар теперь встречал его у самого порога и заставлял душу съеживаться и чуть ли не плакать.
Теткин дом, был построен еще её отцом, в конце пятидесятых. Это был большой и теплый дом из осинового сруба. По самые маленькие трех рамчатые окна, дом был утоплен в землю с тепло сберегающей целью и со стороны мало чем походил на дом, - скорее на сарай или самую убитую баню. В общем, с наружи торчала только одна крыша и немного чердака, а вход к двери можно было сравнить со спуском в подземный переход. Он спустился и постучался. Щелкнул затвор и дверь со скрипом отворилась. Тамара Афанасьевна сначала не поняла и не разглядела толком кто перед ней стоял. Она прищурено вглядывалась в свистящую темноту.
- Можно? – спросил Задирихин и улыбнулся.
- Батюшки мои! Павлик! Ты ли это? – обрадовалась она и, схватив его за руки, затащила в избу.
Минуты две стояли они не проронив не единого слова, а только осматривали друг друга и улыбались. Годы безжалостно брали свое: тетушка успела заметно постареть, и теперь в место когда-то густых каштановых волос, была видна сплошная белая седина. Лицо осунулось и потеряло былую упругость, но в самом контуре еще остались те красивые черточки, которые навевали много воспоминаний и радости.
В отличие от улицы, в доме было очень тепло и светло. Почти сразу же к ногам его припал наглый кот, который стал настырно тереться об его штаны и громко мурлыкать. Тетка пнула ногой и он, подпрыгнув заскочил в открытый погреб, откуда осторожно высунув голову стал разведывать, что к чему. И так было мило и уютно внутри в отличие от снаружи, что хотелось просто присесть и расплавиться нежным сыром. В доме почти ничего не изменилось. Все так же гудела русская печь; и все так же игристо трещали в ней поленья. Тот самый березовый стол, с которого ему каким-то образом удалось стянуть большую кастрюлю с горячим бульон для холодца. Сколько тогда было криков и ругани в его адрес. Он еще никогда не видел тетку такой. Она накрутила ему уши, после чего поставила в угол до самого приезда матери. Как он кинулся к ней и, рыдая, стал жаловаться про теткино наказание; и как после ему становилось стыдно когда случайно вспоминался этот инцидент.
Все стоящее вокруг, будто бы переместило его во времени. Неужели и чулок, который до упора был заполнен репчатым луком - тот же, и все весел на прежнем месте? На столе, как и прежде, стоял огромный, медный самовар. Он весь пыхтел как паровоз, и уже был готов взорваться паром. Абажур, правда поменялся. Вместо маленького и белого, теперь висел большой картонный тюльпан. Он немного темнил, придавая комнате слабо вишневый оттенок. Пахло тестом, елкой и еще чем-то деревянным… скорее всего запах исходил от сырых дров, что лежали подле поддувало.
Тетка закрутилась как собака перед костью. Чуть ли не на руках усадила она Задирихина за стол; проворной лисой, нырнула в погреб, откуда вылезла с трех литровой банкой малинового варенья.
Сидели они допоздна. Задирихин сразу же предупредил Тамару Афанасьевну, что приехал всего на один день. Завтра утром он планировал сходить на могилку и уже вечерним автобусом отбыть назад в город.
- Что же ты Павлик, даже и не погостишь несколько дней?
- Тетя Тамара, я не могу, - объяснял ей Задирихин. – Спешу, хотя есть немного времени …да не то как-то все… У меня такое ощущение, что что-то должно случится за время этого путешествия…
- Какое такое путешествие? Насовсем?!
- Да нет, в гости еду – к отцу, а следом к сестре.
- Батюшки мои, - помотала головой тетка, - и в правду путешествие. Хотя да, отец у тебя золотой, да и с Раисой тебе нужно поладить… Ба! Да у нее же, как раз день рождение! Я чуть было, и не забыла.
- Как раз на него я и еду, - проговорил Задирихин. – Но как на зло, мне кажется, что я начинаю заболевать. Мигрень что ли? Голова порой болит так ужасно, что хоть кричи. А ночью, бывает выдаст такие образы! Которые и описать то обыденными словами не получиться. И это не последствия контузии – такого еще не было.
- Павел, и язва всплывает из фона гастрита, и знатность созревает с нищеты и грязи. Всему свое время. Видишь ли, когда человек молод, то ему кажется, что болезнь и старость доступны кому угодно, но только не ему. Коль чувствуешь внутри себя какой-то сбой, то лучше не затягивать с этим, и как можно быстрее сходить к врачу.
Задирихин поморщился. Больше всего он не любил больницы и все те казенные заведения, где приходилось подолгу находиться в очереди, а что еще хуже, - быть вовлеченным в бытовую ссору.
- А, - махнул он рукой. – Сейчас такие медики, что хоть бери книгу и лечи себя сам.
- Однако как не крути, а провериться бы не помешало, - настаивала тетка.
- Да, но это уже после приезда.
- И на долго едешь?
- Да думаю на недели две. В общем неделю там - неделю сям. Не хочу, честно говоря ни куда ехать. Н е х о ч у. Страшно! Хе-хе… Страшно и одновременно смешно от этого. Но не поехать, мне думается, будет совсем не хорошо. Действительно: когда еще такое будет.
Дальше Тамара Афанасьевна, рассказала каково сейчас жить в Н…- Л-х, и что пока есть силы, то еще можно кое-как, своим трудом: огород, лес, куры и так далее. Вот еще почтальонша живет, а вот возьмет и уедет, что тогда? Уж не придется ли самим жителям ездить за пенсией в город. Почту то закроют, и зачем тогда вообще жечь бензин из-за десяти человек. Хотя, другие близ стоящие деревушки были экономически сильней и не позволили бы этому случится.
- В город тебе надо, - предложил Задирихин.
- В город? Нет племяшь, песня моя спета, я вон уже себе место приготовила возле Вани, Оленьки и Любаши, - она заплакала. – Куда же мне теперь. Да и за могилкам надо смотреть: где подкрасить, где побелить, где окопать. А в городе я завяну… да и куда сейчас? Цены то вон какие: космические! Уж не знаю, как сейчас молодым то поступать, нет ни каких перспектив, и идейных толчков.
Наговорившись, к часу ночи решили спать. Задирихин лег в той комнате, где он всегда ночевал, когда гостил у тетке с сестрой. Та же кровать с железными пружинами на которой он прыгал в полной рост. Неизвестно, его ли было рук дело, или рук времени, но в самой её середине ощущалось небольшое углубление, от которого к утру наверно должен будет болеть позвоночник. Он лег, и спрятав голову под толстое пуховое одеяло, забылся. Слышно было, как ветер со свистом резал себя через электропровода и с помощью веток клена, стучался в окно.
На следующий день, Задирихин после того как открыл глаза, сначала осторожно высунул из под одеяло левую ногу, и измерив температуру в комнате, понял, что она была не из высоких. Со скорости пули пришлось ему одеться и выскочить на кухню к просыпавшейся печке. В целях экономии дров, печь ночью не топили, предпочитая наверстать упущенное тепло ранним утром. Тетка, не смотря на девять часов утра, уже была на ногах и что-то хозяйничала возле стола. Позавтракав, они пошли на кладбище, которое находилось в километре от дома. Метель отступила, но скорее всего не надолго. С севера надвигались густые, серые тучи, а по кончикам сухой конопли, можно было увидеть возвращающийся ветер.
Теперь, когда было светло, можно было на пальцах сосчитать жилые дома. Таких оказалось пятнадцать. В каком-то дворе даже работал трактор.
- Это Тольки Тяпкина, - говорила тетка, - если бы не его техника, то тогда Бог знает, как нам бы тута пришлось. Не дорогу бы не прочистить, не огород скопать, не воды привезти, и многое чего.
- Дорогу? Следовательно автобус может не приехать? – вдруг спросил Задирихин.
- Может и не приехать. Дорогу то вон как замело! Если к вечеру не пробьют – точно не приедет. Да что ты так? Прямо и не знаю! Ну, останешься еще у меня, прямо как не родной ей богу! Никуда твои визы не денутся!
- Да-да, - кивал Задирихин, утопая в сугробе.
До могилки добрались с трудом. Тетка так вообще вся кряхтела и чуть не ползком следовала за Задирихиным. Потом около часа, Задирихин очищал ограду и памятники от снега и сухих веток берез.
Уставшие деревья стряхнули с себя птиц, и отдались напирающему ветру. Грачи с громким криком рассыпались по серому небу и, не долго пробыв в нем, мазайкой собрались в один черный ком. После, всей одной массой, снова осели на ветки и еще долго продолжали возмущаться по поводу последнего беспокойства.
Редко можно было встретить в здешних местах этих птиц, да еще в такое то время года. Обманутые сезоном, отчаянные и злые, сидели они нахохлившись, и наблюдали сверху за пришедшим Задирихиным.
После второй выпитой рюмки, Задирихин не удержался и, душа его дала течь. Но не долго мокли его глаза, он будто бы стеснялся тетки и, почти сразу же заставил себя взять в руки и не давать воли чувствам. А она, видя, как трудно ему это давалось, тайком отворачивала голову, и потихоньку всхлипывала в платок. Так просидели они около полутора часа, в течении которого вспоминали о покойных, и все то, что когда-то связывало их с ними. Наконец, когда ветер усилился, а тучи сгустились – решили возвратиться. Водка немного затмила мозжечок Задирихина, из-за чего, спускаясь с небольшого ската, он поскользнулся и съехал в неглубокий овраг, по колено утонув в протекающем там ручье.
Сколько крика и мата можно было услышать в тот день около полудни, недалеко от деревенского кладбища. Стараясь себя успокоить счетом до десяти с глубоким дыханием, Задирихин одновременно пытался не чувствовать промокших ног, которые уже давно стучали «SOS!» и с каждым шагом все больше задубевали. Тамара Афанасьевна от произошедшего, вся сделалась белым мелом, и как ошпаренная крутилась возле Задирихина, погоняя его, чтобы он шел как можно быстрее. Она и крестилась; и спотыкалась; и ойкала; и что-то шептала; и чуть не была на грани рыдания. А тут еще их настиг свежий ветер, который с озорством стал кидаться падающим снегом во все стороны.
- Да вот уж и дом, что ты волнуешься? – говорил Задирихин. – И не такое бывало…
- Ох Павлик, Павлик, ох-ох-ох, - кряхтела за ним тетка с сильной отдышкой. – Как бы не заболел то перед отъездом. Как специально прямо, и угораздило же тебя!
- Не заболею, - успокаивал он её, а сам чувствовал, как голова начинала кружится, а ноги делались все ватными и мягкими.
Как только зашли в дом, Тамара Афанасьевна первым делом подбросила дров в печку и, усадив Задирихина, принялась раздевать его до трусов.
- Сейчас, сейчас…- говорила она, мотаясь из стороны в сторону что-то вспоминая. Наконец, с привычной быстротой залезла в погреб и почти так же быстро вылезла с него с затемненной трехлитровой бутылкой в руках. В бутылке был спирт. Намочив им небольшой кусочек марли, она стала растерать ноги и спину Задирихина.
- что тратить зря дорогую жидкость, - сказал он хватая стакан, - толк от этого небольшой. Налей-ка лучше стакан.
- Но… не разбавлен же.
- Налей.
Она послушалась его, так как блеск в его глазах сильно напугал её. Одним взмахом, опрокинул он стакан и, зажав кулаком рот, не дышал с минуту. Испустив из себя порцию углекислого газа, спросил:
- Сколько времени сейчас?
- Да уж час скоро.
- А автобус когда?
- В шесть должен быть.
- Значит, есть четыре часа. Я прилягу, что-то трусит меня… а ты, будь добра: разбуди меня в пять если сам не встану. Только обязательно разбуди, слышишь?
Она кивнула. Задирихин залез на печь, на которой лежал толстый ватный матрац и, укрывшись простыней, почти сразу же погрузился в затемненный сон. Через минуту, в ноги к нему запрыгнул наглый кот. Свернувшись калачом, он тоже стал посапывать с автономным мурлыканьем и с все больше и больше растягивающейся хитрой улыбкой на морде, в которой виднелся прикусанный кончик языка.

…День. Солнечный, такой яркий день, что посмотри прямо на солнце и, ослепнешь навсегда. Серый девяти этажный дом, перед которым стоит хорошая детская площадка для игр с песочницей со свежим песком. Ухоженные полесадники, перед раскрытыми настежь окнами. Жара. Пчелы с свойственным им трудолюбием, громко жужжа, собирают нектар с цветущего шиповника. Раскаленный асфальт то и дело пудриться тополиным пухом, стало быть - июль.
Одиночные машины, плавно въезжают во двор и забирают кого-либо на дачу или на речку.
В песочнице сидит девочка лет пяти, одетая в легкий сарафан и повязанная белым платком. Она тихо напевает песню из какого-то мультфильма, и с серьезным лицом лепит с песка различные формочки.
- Мама! Мама! – вдруг вскрикивает она и смотрит в сторону одного подъезда, возле которого сидят пять женщин и разговаривают о чем-то.
- Что, милая? – спрашивает одна из женщин.
- Гляди, какая у меня формочка, - говорит девочка, прищурив глаза.
- Да-да, красивая, - отвечает ей мать и снова вливается в прерванный разговор.
Вдруг, к девочке незаметно подходит мальчик такого же возраста с большой пластмассовой машиной в руке.
- Формочка – бяка, - говорит он ей, - вот, машинка. Мне папа купил.
- Мне это не интересно, - бубнит девочка себе под нос, даже не посмотрев краем глаза на игрушку.
 - А давай… Давай, я буду на этой машине подвозить тебе песок, а ты будешь делать из него свои формочки, - предлагает мальчик.
- Давай! – соглашается она.
И они начинают увлеченно играть. Но вскоре к песочнице подошел мальчик постарше и отобрал машинку. Обиженный мальчуган заплакал и побежал домой. В это время домой на обед приходил его отец. Его строгий вид, и в аккурат сидевшая форма, заставили мальчика немного прийти в себя.
- Что случилось? – спросил он ровным голосом его.
- У меня отобрали машинку, - с взглядом жалобной дворняги проговорил всхлипывая мальчик.
- Кто?
- Плохой мальчик, он немного меня больше…
- Иди назад. И без машинки не возвращайся, понятно?
Он вздрогнул, но хмурый взгляд отца заставил повиноваться и вернуться. Через несколько минут он вернулся весь поцарапанный, с синяками и ушибах.
- Ну, вернул?
- Да.
- А словами не пробовал?
- Пробовал.
- Как ты пробовал?
- Я сначала сказал: «отдай, пожалуйста», но он не хотел, тогда мне пришлось отобрать машинку у него самому.
- Молодец. Иди, умойся и садись обедать.
Он побежал дальше.
Туманная пелена образов сменилась так резко, что весь выше описанный случай даже не успел толком преобразоваться разумом как следует, и потому как горсть песчинок, разлетелся в безграничном пространстве неведомого.
И вдруг, он видит, что на краю кровати, у самых его ног, сидит клоун, который был весь в цветной одежде, с красными, пышными волосами, с большим красным носом такого же цвета, и до ужаса глянцево-белым лицом. Под ярко выделенными глазами, были видны черные капли. Нарисованная улыбка его, тянулась от уха до уха, а когда он улыбался, то казалось, что она заходила за уши.
Клоун сидел мерно, с вытянутой прямой спиной, держа обе руки на своих сомкнутых коленях. И вся эта фигура его, казалась какой-то нереальной; не жизненной; однако, было видно, как моргали глаза, - а блик луны, отражаемый в них, щекотал прямо таки душу.
- Чего тебе? - спросил его спокойно Задирихин, даже нисколько не удивившись, хотя другой бы на его месте, сначала бы подумал: " С чего бы это вдруг, цирковой клоун, посреди ночи, делает в его комнате? Как он вообще попал сюда?!"
Клоун молчал. В ответ он только наклонился немного и, осторожно протянув руку, положил ее на левое колено Задирихина, которое немного пошевелил; потом резко отдернул руку назад, подобно тому, когда касаются чего-нибудь горячего. Он оценил реакцию Задерихина, после чего проделал тоже самое еще раз, только на этот раз, все его действие было намного быстрее и осторожнее.
- Да что это такое?... Да что?! Да кто ты такой?!!! - не выдержал наглости клоуна Задирихин и, привстав немного с кровати, что есть силы толкнул его в бока. Тот полетел кубарем, собирая все на своем пути и рождая при этом большущий грохот. По-видимому, ему сильно досталось, так как были слышны стон и оханье.
- Да ты, ты Черт тебя дери! - продолжал говорить Задирихин.
Клоун, наконец, успел подняться, и чуть отряхнуться. Потом он засмеялся. Поначалу смех его было беззвучным, но постепенно он стал все более и более различим и слышен. Хотя в принципе, это было вообще трудно назвать смехом, скорее всего это был проблеск чего-то похожего на смех, не иначе. Вскоре смех стал все громче и громче и, вскоре достиг гомерической стадии. Той самой стадии, когда легкие готовы подвергнуться эмфиземе и раздуться в трое больше своего объема и лопнуть, в конце концов! Он замер так резко и неожиданно, как и начал. Пристально проткнул Задирихина взглядом и, наконец, промолвил:
- Черт говоришь? Че-е-е-е-рт!!!
И топнув ногой, которая тут же мигом превратилась в крупное копыто, прямо на его глазах обернулся в здоровенного черта, объятого пламенем и глазами извергающего электрические разряды. Дико взревев криком сирен, он кинулся на Задирихина, который инстинктивно успел прикрыть голову двумя руками…
Но что такое? Он убрал руки и огляделся. В место жесткого и смертоносного нападения, его ожидала другая картина: он каким-то неописуемым образом оказался по середине зеленеющей поляны. Трава была такой густой и мягкой; такой свежей и яркой. Кругом росли цветущие сирени, небо было призрачно голубым и прозрачным. А воздух – словно само составляющие идеала, как маслом смазывал легкие и бережно укрывал их собою. Прилив этой частоты заставлял кровь кипятить тестостерон и возрождать небывалые влечения к противоположному полу. Все кругом благоухало и улыбалось ему. Ласточки, порхающие в этом воздушном море, будто подмигивали ему и своим пением придавали всей этой атмосфере нереальную сказку. Он попробовал пойти, но у него в место этого получилось лишь плавный отрыв от земли и легкий полет над шелковистой травой. Таким образом, оказался он на середине поляны, между множеств сиреневых и белых сирень. Впереди он увидел белую скамейку сделанную в классическом стиле, на которой сидел размывчатый человеческий силуэт. Он стал осторожно приближаться к ней, так как последний случай с чертом сильно напугал его. Как оказалось дальше, силуэт принадлежал молодой девушке, одетой в белое платье. Но до того ее контр был расплывчат и не четок, что разглядеть лицо просто не было возможности. Словно плохая фотография, сидела она в соломенной, желтой шляпке и смотрела куда-то вперед. Он обошел скамейку и, встав впереди, посмотрел на ней в упор. Он наклонила голову вперед, и он наклонился, прищуривая глаза, она наклонила еще больше давая знать, что не хочет чтобы её лицо было известно. Хотя и без того, угадать какие-либо знакомые черты в нем было невозможно. Тогда он присел рядом на противоположный край, и тоже посмотрел в ту сторону, куда смотрела она. Но впереди, кроме густой сирени ничего не было.
- О чем вы думаете? – спросил он её.
Она не сразу ответила ему. Молчание длилось с минуты две, после чего, наконец, он услышал холодный ответ:
- Я думаю что, почему эта белая сирень, зовется сиренью?
И он не сразу мог ей ответить. Он в первую очередь был немало удивлен такому вопросу: с одной стороны простому и легкому, - с другой, необычному и сложному.
- Наверно это всего лишь одна из разновидности сирени обыкновенной.
- Вы так считаете? – удивленно спросила она, по-прежнему не поворачивая голову в его сторону.
- Ну да, - пожал он плечами и сильней наклонил голову, стараясь заглянуть ей в лицо. Так ничего не добившись, он в конечном итоге не выдержал и, поднялся с места.
- Куда вы? – спросила девушка.
- Мне трудно с вами разговаривать, не видя вашего «носогубного треугольника». Кто вы? Мы знакомы?
- Пока нет. Но вскоре, я думаю, нам предстоит это сделать.
Она встала и, не оглядываясь, пошла в сторону сирень.
- Постойте! – крикнул Задирихин. – Куда же вы?
Но её силуэт таял так быстро, что вскоре, через каких то пару секунд рассеялся окончательно и уже вообще стал не различимым.
Он пошел дальше, за ней, сквозь густые ветви сирени – пока, наконец, не вышел на большую открытую поляну, где паслись белоснежные ягнята. Он присел на корточки и вгляделся в эту неописуемую красоту и этот необычайный пейзаж. Душистые и ватные облака остановились на какое-то мгновение в синем небе и, глубоко вздохнув, тронулись дальше. Ветер, юным мальчишкой присел рядом и, расправив свои белокурые кудри, вместе с ним стал смотреть на необъятную ширь. Он улыбался ему, смеялся, показывал пальцем в небо, где на небольшой высоте летала стая белых голубей. Задирихин вгляделся в этот полет, в котором кроме Мира и доброты, еще была видна любовь и сильная надежда на самое лучшее. Может быть даже надежда на красоту. Но, как известно: все хорошее имеет свойство быстро заканчиваться. Так произошло и сейчас: облака быстро настигла черная туча, которая с превеликим аппетитом проглотила все небо в целом. Теперь черный фон, стал смолой сползать все ниже и ниже, пока не настиг белых птиц и не разорвал их в клочья. Их пух, как снег – покрыл собой небольшой радиус поляны, как раз там, где стоял Задирихин. Однако один из многочисленных лучей солнца, ещё смог прорваться сквозь эту черную завесу и освятить место Задирихина. Но сила его света была сильна настолько, что не зажмуриться было просто нельзя. Но вдруг все погасло, и голос во тьме сказал:
- Иди сюда.
И он пошел. Пошел - не зная и не видя дороги. Холод обнял его. Повеяло сыростью и мокрой землей. Постепенно глаза его стали привыкать, и уже могли различать извилистые своды и свисающие с них сталактиты, покрытые сплошь густым мхом и плесенью. Голая подошва его чувствовала под собой холодную твердость, типа мрамора или что-то вроде того, но он точно мог предположить, что под ногами была не земля, а холодный, твердый камень. Что-то капнуло ему за воротник. Вода, на вкус простая и чистая вода. Он мог подумать, что в данный момент находиться под руслом реки или какого-то озера. Вода просачивалось повсюду. Временами, можно было услышать грохот метро, которое пугающим эхом пробегало где-то рядом. «Уж, не в пещере ли я?» вдруг подумалось ему, пока он не наткнулся на долго ждущее препятствие. На ощупь – плоская стена; влажная, липкая и такая же холодная, как и тутошняя атмосфера вокруг. Покопавшись немного, он наконец нашел ручку и дернул что есть силы на себя. Со скрипом открывшейся пейзаж был не лучше предыдущего, с той только разницей, что до недавнего времени там вообще ничего нельзя было разглядеть, а здесь – было ясно, что перед ним открылось открытое пространство, на котором разворачивались омерзительные декорации. Режиссером всей картины являлся большой, жирный месяц, который светился неоном, хорошо показывая всю готическую сцену.
Впереди на большом холме стояла высокая полуразрушенная церковь с когда-то стрельчатыми окнами, которые сейчас отсутствовали и пропускали сквозь себя поток хорошего сквозняка. Толстая паутина колыхалась в них, подобно дышащем жабрам, что говорило о давней заброшенности. Однако не все так было, как казалось на первый взгляд. Из самого её сердца, доносился звук, принадлежавший церковному органу. Клавиши этого органа бегали сами по себе, выбивая леденящею кровь мелодию. Будто невидимый импровизатор, забыв о своем не существование, с неведомым вдохновении работал с этим классическим инструментом, не обращая ни на что вокруг. А у самого подножья этой церкви, ровными рядами строились многочисленные надгробья – это было кладбище.
Кладбищенские кресты, от этой музыки пошатывались и, чуть ли не ходили ходуном.
Поняв, что это за место, он еще более ужаснулся и заставил себя ущипнуть в большом желании выйти из кошмара. Страх сковывал его члены и начинал туманить здравомыслие. Но боль от щипания была настолько сильна и неприятна, что ему не оставалось ничего другого, как смериться с этим кошмаром и, посмотрев на яркий месяц жалобным взглядом дворняги, двинуться дальше по прямой тропинке, сквозь шатающиеся кресты и все более нарастающего баса органа. Только сильное дыхание и, заметно ощутимое биение сердце, подсказывало ему о том, что он еще жив и не является составляющим данной картины. Он жив! Жив и готов кричать во все горло на зло этому отвратительному и устрашающему органу. Смахнув со лба выступающей большими каплями пот, он усилил шаг и пошел дальше, пока прямая тропинка не привела его к оградке одной могилки. Дальше идти было некуда - кругом одни могилы, а дорогу назад съела темнота. Отдышавшись, он открыл калитку и вошел внутрь, где перед ним, утопая во мраке, возвышался высокий, черный памятник. Он подошел к нему тихо и попытался разглядеть его – однако ничего не было видно. Похлопав себя по карманам, он, к своему удивлению обнаружил в одном из них коробок с отсыревшими спичками. Откуда у него спички, если он никогда не курил? Уж не козни ли это данного сценария, чертога месяца, который в данный момент, как специально, находился дальше него – за памятником, и своим ярким освещением был сейчас бесполезен? Он достал спичку, и принялся одновременно натирать об волосы ее головку и черкашь, что бы немного сделать их сухими. Спичка не сразу зажглась. С третьего раза, родила она вялый голубой огонёк, который и то, чуть было не сбил промчавшийся сквозняк. Прикрыв огонь ладонью, он поднес его к лицевой стороне и осветил памятник. Табличка была вся запыленная, а проглядывающиеся буквы были едва различимы. Протерев её несколько раз рукавом свободной руки, он смог, - наконец – прочитать, кому принадлежала эта могила. От прочитанного, он вскрикнул и, споткнувшись, упал назад. На памятнике было написано его Фамилия Имя и Отчество, а так же даты рождения и смерти. Он только что, сам того не зная, посетил свою собственную могилу. Такая фантасмагория, могла свисти в могилу кого угодно, а ему так вообще далеко ходить не нужно было – его могила была у самых его ног. Патетическое его состояние было весьма обоснованно и полностью оправданно. Он закричал, что есть силы, во все горло – как мог! И инфернальный крик его, был слышан за многими километрами вокруг. Однако встать он не мог при всем желании: воздух сделался до того плотным и тяжелым, что все движения его приравнивались движениям в воде на большой глубине. Но он ни на минуту не хотел сдаваться. Чья-то костлявая, - но уж очень таки мощная, - рука, схватила его за лодыжку и потянула назад. Стиснув зубы от боли, он, врывая пальцы в землю, по сантиметрам подтягивал свое тело ближе к калитке. Но земля под ним становилась всё мягче и рыхлее с каждой секундой, пока, наконец не исчезла и он всей свое массой провалился в двух метровые покои, где еще какое-то время продолжа ощущать боль в ребрах, и только немного погодя, окончательно затих. Темнота.

На самом же деле все предстояло так: как только Задирихин прилег на печь, им тут же овладела сильная температура, которая незаметно перешла в лихорадку. Он бредил, кричал, говорил о каких-то сиреневых деревьях, о машинках и издавал многие не членораздельные речи. Заметив это состояние, Тамара Афанасьевна попыталась снять его с печи, но ни как не смогла это сделать. Потушить печку окончательно, она то же не могла, так как если позволить температуре опуститься хоть на два градуса ниже, то вода в трубах начнет безжалостно разрывать свое железное заточение, что приведет к непригодности всей отопительной системы. Поэтому, ей оставалось лишь поддерживать в печке небольшой огонек и поминутно менять Задирихину холодный компресс. Что дальше делать – она не знала? А тут еще он неожиданно взял да и упал с печи, сильно ударившись боком об пол. Извиваясь и стоная, мучался он, сгибая все тело. Тамара Афанасьевна кое-как перетащила его в комнату на кровать, после чего, подкинув дров в печку, бросилась к телефону.
Автобус в тот вечер, конечно же, не пришел, так как погода соизволила быть капризной и не любезной, как того хотелось бы. Буран стоял густой стеной, и поминутно заметал все вертикальное с невероятной быстротой и старанием. Как будто Боги обрушили свой гнев на этот регион России – хотя такое здесь бывало не в первый раз, поэтому удивляться особо было нечем. К утру как обычно, заметет по самую крышу и чтобы выйти, нужно будет еще постараться.
Со скоростью света, летали мысли в голове Тамары Афанасьевны. Что толку вызывать скорую помощь, когда на дворе такой буран. Они застрянут на первом же повороте в этой глуше – это в лучшем случае; в худшем – вообще не поедут никуда. Поэтому она даже не стала набирать номер «03», и нервно постукивая одним концом трубки в ладошку – думала. И вдруг, она вспомнила. В соседней деревне, что стояла от них в пяти километрах, жила Люба – девушка фельдшер, которая совсем недавно окончила медицинское училище и на данный момент работала в местном ФАПе. Уже было поздно. Но делать было нечего. Она бросилась к телефону и, отыскав в блокнотике ее номер, позвонила.
Долго ей никто не отвечал. Наконец на том конце провода послышался голос:
- Да! Ало!
- Ало Люба! Люба здравствуй, это Тамара Афанасьевна тебя беспокоит.
- А, тетя Тамара, добрый вечер. Что-нибудь случилось?
- Ой, случилось, случилось. Ко мне приехал племянник да неожиданно провалился в речку…
- Как?! Да вы что?
- Намочил ноги и слег с температурой. Но температура у него какая-то…. Уж очень таки страшная – он весь горит как на углях. Градусник показывает 39, о Боже мой! Я просто не знаю что делать. Вся надежда на тебя, Люба. Подскажи, пожалуйста как поступить – ведь из города не приедут: дорогу вон как замело, – она заплакала.
- Я поняла вас тетя Тамара, все бегу к вам.
- Упаси Господи, куда же ты сейчас побежишь? Пять километров, на дворе буран, темно. Скажи только что нужно сделать – я уж сама, как ни будь. Ни в коем случае не выходи из дома, пожалуйста. Не дай Бог что случиться еще. Я ж себя потом не прощу.
- Все нормально, тетя Тамар, я попрошу соседа дядю Толю, если конечно он не пьян, у него есть лошадь и сани. Так что скоро буду – ждите. А пока делайте ему холодный компресс на голову.
- Ой, я только это и делаю. Только не вздумай без соседа сюда идти, девочка. Очень сильно за тебя беспокоиться и переживать буду.
- Все выхожу.
В трубке послышался длинный гудок.
Примерно где-то через полтора часа, в дверь постучали. Тамара Афанасьевна с быстротой молнии бросилась открывать её.
В двери вошла молодая девушка невысокого роста, в зайчем тулупе, и в шерстяной паутинке на голове. Вся занесенная снегом, с отдышкой, бледная и взволнованная, прошла она на середину кухни и только там сбросила с себя тулуп.
- Пришла все же, солнце ты мое, - проговорила Тамара Афанасьевна, принимая вещи и целуя ее. – Господи, промерзла то как! Охладилась то вон как, что и снежинки на тебе не сразу могут растаять! Давай сюда к печке быстро – живо! А как ты добралась, с соседом? Где он?
- Тут он, во дворе. Лошадь совсем не слушается его. Ели доехали – ведь чувствует что он пьян, и ни в какую. То с дороги повернет специально, то заупрямиться и встанет. Он её хлыщет и хлыщет, а ей хоть бы что! Жалко девочку. Я уж на него и кричала, а он все е бьет и бьет. Все губы порвал ей вожжами то. Где больной? – резко спросила она, хватая свой небольшой черненький чемоданчик.
- Страсти-то какие говоришь! Ой, пойдем, пойдем скорее, там он, в комнате. Уж совсем ему плохо.
Задирихина бедного, лихорадка уже довела, чуть ли не до судорог. В одних трусах, весь красный и горячий лежал он на матраце и глубоко дышал. Люба кинулась на колени к нему и приложив руку к его лбу, сразу же отдернула её как будто обожгла её. Дело было худо. Вот-вот, и у него начнутся галлюцинации. Она достала тонометр и померила ему давление. После спросила у стоящей не далеко Тамары Афанасьевны:
- Тетя Тамара, у вас есть уксус – столовый?
- А как же, конечно есть! Осенью брала – ведь засолка была. А зачем?
- Принесите таз с водой комнатной температуры и уксус.
Тамара Афанасьевна, не дослушав ее, бросилась выполнять приказания.
Люба тем временем достала шприц и две ампулы с какими-то препаратами. Она обтерла из ваткой со спиртом, и без всякой пилки взломала им голыми пальцами, порезав из-за этого палец.
Вдруг, её правую кисть схватила горячая рука Задирихина. Она вздрогнула и, ойкнув, замерла. Он приподнялся, опираясь на локоть и спросил её:
- Это ты? Мне кажется я понял, почему белую сирень называют сиренью.
- Тихо, тихо бедненький – я понимаю тебя сейчас так плохо, ляг, сейчас тебе будет легче, - прошептала она, укладывая его обратно.
Он поманил ее указательным пальцем, что бы она наклонила к нему свою голову. И как только ее ухо оказалось у его уст, он прошептал ей:
- Я только что вернулся с того света. И я не хочу туда больше. Пожалуйста – лейте на меня холодную воду!
- Но… но нельзя.
- Лейте! Л Е Й Т Е !!!! Иначе я сам выбегу и нырну в колодец!
В коридоре хлопнула дверь, и послышались тяжелые шаги.
- Ну-у, где ваш больной?! - проговорил за дверью грубый басистый голос.
- Батюшки, не кричите, не кричите. Тут он, - говорила Тамара Афанасьевна.
В комнату вошел здоровенный, бородатый дядька, в овечьем тулупе на распашку. В правой руке он держал хлыст, а левой – вытирал сопли, которые текли у него по усам. Он шмыгал и смотрел из-под бровей на все происходящее.
Увидев его, Задерихин крикнул:
- О господи! Это за мной! Это опять за мной!
- Выйдите дядя Толя. Выйдите, пожалуйста на кухню, - попросила его Люба, подходя к нему и разворачивая его к двери. – Ему очень плохо. Он на грани безумия – лихорадка. Пойди попей чая.
- Еще чего! Чаю? Водка есть?- спросил он рядом проходящую Тамару Афанасьевну с тазом в руках.
- Есть батюшка, есть. Только не кричите. Пойдемте на кухню. И огурцы малосольные есть и картошечка золотистая. Пойдем те пойдемте.
- ЛЕЙТЕ НА МЕНЯ ВОДУ! ЛЕЙТИ ВОДУ! – закричал Задирихин. – ЛЕЙТЕ ЖЕ! ПРОШУ ВАС!
Он повернулся и упал с кровати. Все ахнули. Даже дядя Толя подбежал и подхватил его за руки.
- У-у-у-у, - протянул дядя Толя, - да тебе и впрямь плохо брат. Послушай Любка, все эти твои примочки нисколько не помогут ему. Делай что говорит – его нужно остудить, только потом все муси-пуси. Где у вас ведра и колодец? – спросил он у Тамары Афанасьевны.
- Как, ледяная же вода! Люба? – просто в непонимании стояла Тамара Афанасьевна.
- Пойдемте, показывайте.
- Может это будет и к лучшему, - ответила Люба набирая в шприц литическую смесь*.
 ________________________________________
*Смесь димедрола с анальгином ( примечание автора)

       
- Немного стоит его охладить и вправду. Вот уж и до сорока температура подходит, - сказала она, смотря на градусник. - Давайте мне пока уксус я сделаю раствор.
В общем, ночь была не из легких. На Задирихина вылили целых четыре ведра из колодца, прямо на кровать, и этого немного помогло ему. Потом. Переложив его на кровать Тамары Афанасьевны, Люба натерла его раствором из 0,9% столового уксуса с водой, чтобы улучшить тепло выделения, и только после того сделала ему укол с литической смесью. Ему стало легче. Температура плавно опускалась.
Новый день встретил его с дружелюбной улыбкой. Будто заботливая мать – ласкал он его остудившийся лоб, и говорил: « Ну вот и все – ты снова здесь.» Однако он еще долго пытался понять – что произошло с ним, за эти дни беспамятства? Но все его файлы памяти были добросовестно стерты, поэтому ему только оставалось нервно подергивать ногой и тупа смотреть в потолок. Если бы он знал – как эти трое, носились возле него; как они кричали друг на друга, в надежде вытащить его из бытия!
Но он знал это, и про себя говорил им, «спасибо» так сознавал, что его, почти вернули с того света!
Дядя Толя, так вообще напился до чертиков и сказал, что парень не доживет и до утра. Этим выражением он только усугубил, и так накалившиеся положение, и заставил Тамару Афанасьевну пустить слезы. Люба сердилась на него, кричала, и топала ногой в пол, словно ребенок.
- Сколько пробыл я в беспамятстве? – были первые его слова.
- Много, Павлик – много, - говорила тетка, гладя его лоб и едва сдерживая слезы.
- А та девушка, что была возле меня все это время? Где она? Она существует?
- Она ушла. Она твой спаситель. Всю оставшеюся жизнь, только и буду молить Господа Бога, о её здоровье.
Задирихину пришлось еще несколько дней отлежаться. Только после этого он смог поставить себя на ноги и собраться с мыслями.
Он тщетным образом рассудил все и взвесил с точностью биохимических весов. «Да, иногда жизнь дает течь – это известно каждому» - думал он, оттряхивая свое пальто.
Дома его встретили, чуть ли не с гимном. Все кричали и радовались ему как явлению Христа народу!
Зинка все охола да айкала; Шульц все кивал и теребил свои усы как прежде. Кузьмы с Петровичем не было, ( скажу вам честно, по секрету – ОНИ УШЛИ ОПЯТЬ УПОТРЕБЛЯТЬ ВЫШЕ ИЗВЕСТНУЮ ВАМ ЗЕЛЕНЬ). В итоге, Задирихин их так больше и не увидел.
Через три дня ему открыли визу.
Он, с чемоданом в руке, стоял у порога и смотрел на весь этот беспредел, как в последний раз.
Зинка плакала, Шульц был угрюмым, Ротшильд скулил и все терся о его ноги как котенок. «Господи, как же жаль отпускать Задирихина» - подумали все, и мы с вами тоже. Но он уже был готов. Готов к открытию нового для себя подвига. Он поехал во Францию…
       
       
       КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.
       7.04.2008 год