Два рассказа из цикла Исправление желаний

Болезнь

- Фагиля, кызым, Гасан-абый сюда идет, сейчас лаяться будет. Может как-нибудь потихоньку встанешь? – тон матери был непривычно заискивающим. Это пугало больше, чем если бы она закричала или даже ударила. Пока отец был жив, мама никогда не била их, даже голос повышала крайне редко. Полгода назад почтальонша Мадина принесла конверт с известием «без вести». И мать как будто подменили. За малейшую провинность раскладывала на лавке и хлестала старым отцовским ремнем. Даже маленькому Шамилю доставалось наравне со старшими.
       Фагиля лежала на полатях в одной домотканой сорочке, стиранной-перестиранной и залатанной разноцветными лоскутами. Благо, что бабушка, отцовская мать, вдоволь снабжала их такими драгоценными ныне текстильными обрезками. Она была портнихой-надомницей. Обшивала всех модниц из окрестных деревень. Этим летом она сделала царский подарок старшей внучке на пятнадцатилетие, - смастерила из почти непригодных остатков чудесное платье. Так подобрала материю по тону и рисунку, что все кругом только диву давались ее мастерству. Фагиля надела это платье только два раза: в июне на свой день рождения и на первое сентября.
       Шла осень сорок четвертого года, и колхозное начальство, как и в прошлые годы, всех школьников определило на заготработы. Но первого сентября была праздничная линейка. Все деревенские детишки школьного возраста собрались во дворе школы, построились в шеренги и целый час под противным моросящим дождем слушали по радио сводки Совинформбюро. Фагиля ослушалась мать и не одела старую фуфайку, ведь из-под нее будет виден только подол нового платья. Так и стояла рядом с завидущими подружками и сильно переживала, что от дождевой воды платье может полинять. После линейки директор торжественно объявил о подарках. Детей по очереди заводили в тесную школьную столовую, где им и выдали по стакану разбавленного начинающего подкисать молока и по целому ломтю белого хлеба. Отец Фагили научил своих детей относиться к еде с безграничным уважением. Хлеб в семье Сабирзяна Шакирова никто никогда не делил на черный и белый. Детям в голову не могло прийти баловаться с едой. Но сейчас в столовой, жадно выпив стакан молока, Фагиля не могла налюбоваться на белый хлеб, явно привезенный из райцентра. В их деревне давно никто не пек из пшеничной муки, да из чистой ржаной тоже вряд ли. Совершенно непонятно, за счет чего они до сих пор были живы. Летом было немного полегче, а вот весной от голода умерли самые младшие – трехгодовалые девочки-двойняшки. Отец, уходя на фронт, знал, что мать беременна, и, как призналась она позже Фагиле, взял с нее слово, что она не вытравит плод. Лучше бы она тогда нарушила обещание.
       Из задумчивости Фагилю вывел голос учительницы математики:
- Шакирова, что это ты как моржя вырядилась. Платье какое яркое и шелковые чулки на ногах. Туфли бы еще нацепила, а то галоши всю картину портят.
Фагиля непонимающе уставилась на свои ноги:
- Нурзия-апа, на мне нету чулков.
- Чулок нету, а не чулков, - машинально поправила ее учительница, а потом подошла ближе, наклонилась и бесцеремонно пощупала девочку за загорелую икру.
- Аллага шикер, - облегченно вздохнула математичка, - а то я уж испугалась, что у нас ученицы лучше учительницы одеваются.
       Сама она была в коричневых нитяных чулках, поверх которых были одеты шерстяные носки. Обута она была в ботинки. Мужиковатый темно-синий пиджак, желтая сатиновая блузка и черная прямая юбка до середины икры дополняли ее наряд. Нурзия-апа, видимо, до сих пор была зла на Фагилю за то, что ее бабушка отказалась бесплатно шить ей костюм. Произошло это в мае. Скандал получился грандиозный. По деревне ходили слухи, что Нурзия, которую за глаза все не иначе как усал называли, даже написала донос на лучшую портниху округи. Но бабушка всегда исправно платила налог приезжему финиспектору, обшивала всех нужных людей, их жен, дочерей, снох и могла спать спокойно. И за своего старшего сына, дядю Фагили, Гату-дурачка, бабушка могла не беспокоиться, потому что он был самым настоящим дурачком. Большая голова, покрытая цыплячьим пушком, круглые желтые совиные глаза, вечно открытый рот со стекающей слюной делали весь его облик и смешным, и пугающим одновременно. Отец Фагили был младше своего брата на два года, но когда эти двое стояли рядом, то были похожи на отца с сыном. Настолько контрастными выглядели их лица: гладкое безволосое с выражением вечной покорности и безмерного удивления лицо Гаты Шакирова и продубленное, в ранних морщинах, коричневое и вечно заросшее жесткой щетиной лицо его младшего брата.
       Мать Фагили как-то сказала про Гату:
- Этот еще нас с тобой переживет, а ведь давно на том свете должен быть.
На все дочкины вопросы мать добавила лишь одно:
- Такие, как он, и до двадцати-то не доживают, а этому уже тридцать с лишним.
Видимо, мать злилась на дядю за то, что его, Гату, ее свекровь любила больше, чем младшего Сабирзяна. Позже Фагиля узнала, что у русских есть такая поговорка: «больное дитя дороже», у татар такой нет.
       Сейчас девочка лежала с высокой температурой, которую нагонял на ее тщедушное тельце огромный нарыв на левой ягодице. Она, разумеется, простыла на той злополучной школьной линейке, сильно кашляла и постоянно шмыгала. Но на работу ходила. «Все для фронта, все для победы», - для нее эти слова не были обычными буквами, намалеванными белой краской на выцветшем некогда кумачовом полотнище, растянутом над входом в здание правления колхоза. Фагиля с матерью работали на молотилке, от шума машины, пыли, усталости, голода и болезни девочке стало плохо. У нее сильно закружилась голова и, чтобы не упасть, она, хватаясь за мать, боком осела на землю. Ей в тот момент показалось, будто что-то острое кольнуло ее в попу. Тетки, работавшие рядом, неодобрительно покосились на них с матерью. Но та позволила дочери посидеть несколько минут и хлебнуть из стеклянной бутыли, захваченной утром из дома, несколько глотков болтушки, - остывшего кипятка, с засыпанной в него смеси из толченой ржи и высушенных измельченных листьев лебеды. Когда ей стало полегче, девочка вернулась к работе. Уже затемно, когда все расходились по домам, она с лихвой отработала те несколько минут, что приходила в себя днем: принесла из колодца на коромысле восемь ведер воды, вылила их в бочку, стоящую у двери. Из этой бочки черпали воду для охлаждения старой изношенной молотилки. Весь следующий день Фагиля провела как во сне. Ее вчерашнее падение закончилось трагедией. Острая колючка, затесавшаяся серди прочего мусора, легко проткнула домотканую ткань старой изношенной юбки, и, пропоров кожу, вонзилась в мясо. Заражение началось так быстро, что фельдшер, к которой они с матерью приползли после бесконечного рабочего дня, только сокрушенно покачала головой:
- В больницу надо, в райцентр. Прямо горит вся, и опухоль с куриное яйцо.
Фагиля лежала на животе на жесткой лавке медпункта, с единственным желанием избавиться от нижней части спины. Ей казалось, что ее левую ногу жгут раскаленным железом. Она знала, что это такое. В семь лет отец взял ее с собой в гости к бабушке и дяде в соседнюю деревню. И Фагиля умудрилась наступить босой ногой в форму для хлеба, которую бабушка минуту назад, вытащив из печи, освободила от каравая и поставила на пол остужаться.
- Может быть, ты и здесь разрезать сможешь, йодом помазать, нету ведь лошади, в больницу ехать, - мать чуть не плакала. Но фельдшерица тут же ее осадила:
- Там внутри один гной, сплошной нарыв, а головки не видно. Это не фурункул вскрывать. Не там полоснешь, заденешь сосуд, она кровью истечет. В больницу надо.
       До дома мать несла Фагилю на руках. К утру больная половина раздулась до чудовищных размеров. Неясные размытые тени толпами кружились вокруг девочки, она слабо отмахивалась от них и тихонечко скулила. На печке плакали младшие братишки Мансур и Шамиль.
- А-а, валяешься тут, на работу идти не хочешь. Быстро вставай и марш молотить. Из-за таких, как ты, наша бригада норму не дотягивает, - бригадир аж весь трясся от злости, - идти не можешь, так бегом побежишь, или вон мать пусть тебя тащит.
Мать, прижав к себе младших сыновей, испуганно жалась к печи. Вся деревня знала, как страшен в гневе Гасан-абый. Родную дочь не пожалел, - удавил за ложку меда. Потом скинул ее в колодец и представил все так, будто она сама туда упала и шею сломала. А Фагиля в тот вечер, шесть лет назад, сидела в их палисаднике и слышала весь разговор между мужем и женой до последнего слова:
- Гасан, что ты наделал, она уже не дышит, родную дочь, единственного ребенка, как ты теперь жить будешь.
- Проживу, не помру, а ты рот закрой, а не то …
Утром шуструю смугленькую Расиму нашли в колодце.
- Встанешь или нет, дрянь такая, - совсем выйдя из себя, закричал бригадир. Сорвал с Фагили лоскутное одеялко, бросил его на дощатый пол и начал яростно топтать. Мать и братишки заголосили громче.
- Уходи, Гасан-абый, - собравшись с силами, прокричала Фагиля. – За мной ночью Расима приходила, с собой звала, умру я сегодня.
От неожиданности бригадир снял свою потрепанную выгоревшую кепку. Но сбить его с толку было не так то просто:
- Подохнешь как скотина, в тюрьме сгниешь, у-у, враг народа. А ты давно уже на работе должна быть, - он, грубо схватив мать за руку, с силой рванул ее на себя и поволок из избы.
Когда мальчишки угомонились и притихли на печке, Фагиля сползла с полатей, и дотянулась до тумбочки с отцовским инструментом. Она знала, что ей нужно. Старый сапожный нож лежал сверху. Если бы он оказался на дне, у нее просто не хватило бы сил. Первая мысль была полоснуть себя по горлу, но она почему то передумала. Взяла пузырек с йодом, который матери дала фельдшер, зубами откупорила тугую крышку и вылила чуть больше половины на лезвие ножа. Затем подняла подол, нащупала самое плотное место в опухоли и с одной мыслью: «чтоб ты сдох», полоснула себя отцовским ножом.
- Полтаза натекло, - голос матери доходил до ее сознания сквозь липкую пелену. – Жар вроде бы спал.
- Сейчас еще ей губы смочу, а ты детей покорми. Там печеная картошка и баночка гусиного жира.
- Даваника, - еле слышно прошептала Фагиля.
Тут же послышались причитания и всхлипы, но звуки постепенно удалялись от нее и вскоре затихли совсем.
Примечания: кызым (татарский яз.) – дочка; абый (татарский яз.) – дядя, даваника (татарский яз.) – бабушка.


Враги

       Враги были везде. Из того самого колодца, откуда в тридцать восьмом вытащили мою подружку Расиму, милиционеры извлекли большой тяжелый ящик. Колодец был высохший и тому, кто спрятал клад, в голову не могло прийти, что кому-то что-то там понадобится. Вся деревня собралась посмотреть на клад. А посмотреть было на что. Прямо на землю милиционер выкладывал блестящие желтые вещицы: кольца, серьги, кулоны, браслеты, часы на цепочках и без, ложки, стаканы, блюда. Ящик в высоту доставал мне до пояса, был длинным, окованным заржавленными железными полосами, с двумя замками. Замки от сырости так приросли в дужках, что милиционер долго не мог справиться с ними. Помог ему отец. Он принес из сарая кувалду и несколькими точными ударами сбил тяжелые замки. Всего пересчитанных предметов в ящике оказалось двести двадцать девять. Самым интересным для нас, деревенской детворы, было то, что лежало на самом дне, - завернутое в богатый парчовый платок оружие. «Огнестрельное оружие времен первой мировой войны». Так записал в протоколе милиционер.
       Конечно, в нашей деревне был и мулла, и несколько кулаков, и владелец лавки, но их всех еще год назад вместе с семьями куда-то увезли. Через некоторое время по деревне стало носиться трудное название «остров Шпицберген». Никто не знал, откуда оно взялось, но почему-то всегда произносилось шепотом и в оглядку. Ясно, что ящик в колодец положили враги. Глупые люди, эти враги. Как будто кто-то в нашей деревне или в соседних может иметь такие вещи, что были в том ящике. Иметь то конечно можно, да ведь пользоваться нельзя. А какой прок от вещи, если ты не можешь ее никому показать, не можешь продать, потому что ты должен был, просто обязан был отдать ее в колхоз. Коллективное хозяйство на то и коллективное, что ничего своего. Все общее.
       В августе того же года я помогала отцу перевозить в райцентр торфяные брикеты. Наши места болотистые и богатые торфом. На торфозаготовках в то лето работало много народу из нашей деревни, и из бабушкиной люди тоже были. Взрослые говорили, что план перевыполнен, но транспорта, как всегда, не хватало. Отец неплохо управлялся с лошадьми, и председатель колхоза, в прямом смысле выдирая из своей лысины последние волосинки, отдал отцу свою гнедую пару, чтобы тот свез как можно больше брикетов в центральную контору райцентра. Работать было бы можно, но лето в тот год было жарким и сухим. И торф горел. Горит торф хорошо, долго и вонюче. Где-то там на большой глубине тлеет искра, потом к ней проникает глоточек свежего воздуха, и начинается то, что отец называл непонятным русским словом: «ездец».
       Может быть, так зовут главного врага. Это он поджигает торф, который принадлежит советскому народу, а, значит, и мне тоже. Я тоже – народ. Маленькая его часть, очень маленькая. В ту сторону телега едет медленно, а обратно гораздо быстрее, потому что пустая. Я сидела в телеге около конторы и ждала отца. Все брикеты уже выгрузили, осталось лишь оформить бумагу. Понятное дело, что для взрослых и детей время течет по-разному, но в тот день оно стояло совсем. Мне стало скучно до такой степени, что я, будучи ребенком очень скромным и тихим, рискнула подойти к дверям конторы и заглянуть внутрь. Народ в основном заходил туда, выходило людей, как мне казалось, гораздо меньше. Куда же деваются все остальные? На мой резонный вопрос я удивительно быстро получила ответ:
- На собрание, все на собрание, - по-русски и по-татарски заголосила вышедшая из здания женщина. На ней было ослепительное белое платье с зеленым воротничком и зеленым же тонким ремешком, на ногах в тон ремешку зеленые блестящие туфли. Наряднее существа я не видела за всю свою жизнь. Вырез платья был глубоким, а на ее пышной груди покоилась одна из тех блестящих желтых штуковин из колодезного ящика. Я как зачарованная уставилась на кулон.
- Какой симпатичный ребенок, - сказала женщина по-русски. – А почему ты такая грязная?
В ответ я потрясла головой и замычала что-то невразумительное, настолько меня потряс вид знакомого кулона.
- Господи, да она еще и глухонемая. Подожди здесь, никуда не уходи, – повелительным тоном сказала мне женщина и, цокоя каблучками, ушла внутрь здания. Мой транс постепенно проходил, а вместе с ним и очарование от красивой вкусно пахнущей женщины. Вот вернется, скажу ей, почему я такая грязная, а заодно поинтересуюсь, как вражеский кулон попал к ней на шею. Женщина, и правда, через несколько минут вышла, неся в руках какие-то свертки. Она подошла ко мне, присела на корточки и протянула руки. В одном кульке были карамельки, иногда мне и братишкам отец привозил их из райцентра. Иногда – это три раза. В другом бумажном свертке был кусок колбасы. Фу-у, свинина. А вот третий заинтересовал меня чрезвычайно. Потому что там были карандаши. Три цветных карандаша: синий, красный и желтый. Брезгливо отодвинув колбасу, я взяла карандаши и две карамельки из кулька.
- Ты умеешь рисовать? – поинтересовалась женщина. Она вытащила из кармана платья книжечку, раскрыла ее и подала мне. В книге были пустые листы белой бумаги. Такой же белой, как ее платье. Это было второе чудо за сегодняшний день. Она протянула это чудо мне и попросила:
- Нарисуй что-нибудь.
Я взяла синий карандаш и нарисовала нашу кошку Малявку. Я умею рисовать палочкой на земле, кусочком угля на доске, но замечательным синим карандашом на чудесной белой бумаге я не рисовала ни разу. Конечно, я волновалась, и моя рука немного дрожала, но я ведь уже сотню раз рисовала Малявку и в сто первый сделала это не хуже. Я изобразила, как она чешет себя за ухом задней лапой. Женщина смотрела, как я рисую, и задумчиво произнесла незнакомые слова «ле фша». Я испугалась, что она заметила вшей в моей действительно очень грязной голове, но взгляд ее следил лишь за моей рукой. Все в классе пишут правой рукой, а я пишу и рисую левой. Учительнице все равно, тем более, что почерк у меня красивый и ровный, ребята тоже не обращают внимания, поэтому странно, что женщину с кулоном так удивила моя рука.
- Что ты делаешь? – испуганный голос отца вернул меня с небес на землю. Отец двумя пальцами, как мерзкого червяка, взял из моих рук карандаш, отдал его женщине, потом то же самое проделал с книжечкой, потом взял меня под мышки и на вытянутых руках понес к телеге. У меня во рту все еще катались две карамельки, поэтому ничего вразумительного сказать я не могла.
- Подождите! – женщина быстрым шагом приблизилась к нам. Она что-то взволнованно начала объяснять отцу, но он, низко наклонив голову и повторяя как заведенный «бельмим - бельмим», стоял напротив нее красный и испуганный. Женщина махнула на него рукой, сунула мне карандаши и кулек с конфетами, развернулась и, гордо вздернув голову, пошла по направлению к конторе.
- Атиен, ты видел у нее на шее ту желтую штуку? – когда мы отъехали на приличное расстояние, я наконец-то решилась нарушить молчание.
- Какую штуку? – рассеянно спросил отец.
- Из ящика, где было оружие.
- Что?!
Он развернулся так резко, что мне на миг показалось, будто он собирается спрыгнуть. Я молчала, не зная как реагировать на отцовскую вспышку.
- Это просто похожая вещь, ты слышишь, похожая на ту! – отцовский голос сорвался в крик, он весь затрясся, глаза его налились кровью. Это было ужасно, ведь дома отец никогда не кричал. Из моих глаз градом текли слезы, я машинально кивала в такт взмахам его руки. Он, видя мое состояние, понемногу начал успокаиваться. Когда его перестало трясти, он своим всегдашним тихим голосом произнес:
- Фагиля, кызым, ты ничего не видела, никакой штуки на шее той женщины. Если ты кому-нибудь об этом скажешь, я сломаю твои карандаши и брошу их в печку. Ты поняла?
О! Я еще как поняла. Дома меня ждало еще одно потрясение: желтый карандаш оказался серым.
Примечания: бельмим (татарский яз.) – не знаю; атиен (татарский яз.) – папа.