Shoking ный матриархат

«Грёбанный матриархат», – думал Сашка, возвращаясь гулким штирлицевским коридором от начальника цеха.
Назойливая Люба со сборочного сидела, ссутулившись, на столе у входа в раздевалку:
- Когда же мы, Саш, пойдём с тобою в ресторан?
- Здравствуй, Люб, - не глядя ответил Сашка.
Только что ему, Сашке, по «производственной необходимости» зарезали очередной отпуск. Партии резистивных тонких пленок, как назло, у Сашки стабильные с лета пошли. Нужно закреплять технологию и гнать дальше и больше. Имеющий «узи» да слышит. Так что в горы, в Уллу-Тау, в этом году он не попадает – уедут без него, для них-то, спортсменов, потеря небольшая…
В голове красной мантильей мелькала тупо-многозначительная физиономия Инны Аркадьевны, пятидесятисемилетней дамы с вечным шиньоном и судачьими глазами, всегда театрально-удивлённая после всего, что ты ей ни скажи. Наигранный шок от всего живого. Начальник цеха, крепкий в свои восемьдесят два – сейчас таких уже не делают, Сашка испытывал к нему истинное уважение – в Отечественную дослужился до командира разведроты – начальник цеха здорово сломал недавно на даче в выходные ногу – и вожжи тут же схватила вечный зам Инна Аркадьевна, в своё время, видно, начинавшая угодливой лаборанткой со средним техническим – или даже со средним специальным.
«Долбанные пенсионерки», – прибавил Сашка уже злым, опасно тихим шёпотом, садясь за свой стол.
- Ты что, Саш, – деловито спросила Анечка.
Анечка сидела за соседним – через узкий проход – столом и красила ногти на загорелой ножке, лихо и грациозно установив точёную её пяточку на край своего же стула. Анечка чуть поиграла смуглыми накрашенными пальчиками и посмотрела на Сашку.
Сашка застеснялся откровенного анечкиного взгляда и принялся разглядывать пальчики и ножку вообще. И пальчики прямые, и ножка в подъёме хороша.
- Да так, ничего… Красиво.
- Нравится?
- Нравится. Вот эпилятор зря используешь. Надо быть естественной.
 - Надо. Вот я и веду себя естественно – что хочу в последнее время, то и делаю, - и Анечка почему-то грустно вздохнула.
 - Это приятно. В смысле того, что не у одного, знать, у меня от жары и прочего крышу сносит. Вместо гор этим летом на тебя буду всячески смотреть. Ань, а ты когда в отпуск-то у нас уходишь?
 - Ой, Саш, не скоро. Да я если и возьму, на следующий же день оформлю себе вызов на работу по производственной необходимости – очень деньги нужны. Пойдём покурим?
- Нет, не сейчас, сходи одна.
- Там мужики со сборочного.
- Пристают?
- Да лучше б они приставали. Анекдоты похабные травят да на пол харкают. Терпеть не могу.
- А я-то думал, ты терпеливая… Ань, они там и так нас любовниками считают. Иди уж одна.
Когда Анечка, ещё повздыхав и покружась перед зеркалом, вышла, толстый сашкин рабочий журнал, листаясь, раскрываясь баяном и теряя в полёте разнокалиберные записки, напылённые пластины и нелепо сложенные графики на миллиметровке, врезался в стоящий в дальнем углу полированный шифоньер с техдокументацией. «Птица я, птица», - комментировал полёт хозяин журнала. Он резко встал, вышел в соседний зал ко всё так же монотонно и невозмутимо гудящим установкам, достал там из застеклённого шкафчика гостовский спирт в литровой химреактивской бутыли, развёл в гранёном стакане грамм пятьдесят дистиллированной водой и проглотил. Потом взял штук пять напалечников, накачал их гелием из баллона в углу и сентиментально привязал сей пучок Анечке к спинке стула, не преминув нарисовать на них фломастерами кислотные рожицы.
- Да пошла ты… – громко, довольно и с несгибаемым жестом уверил Сашка Инну Аркадьевну и иже с нею матерей командиров и пошёл к Петровичу в маленькую каптёрку.
У Петровича было хорошо. Петрович, маленький, весь кудрявый и ироничный, в промасленном синем халатике, точил на самодельном наждачке тяпку и мелкие грабельки на дачу Татьяне со сборочного. Татьяна, та, хоть и живёт вот уже лет пятнадцать с Ольгой из отдела метрологии, но всё же не настолько мужик, чтобы быть ещё и слесарем, резонно пояснил Петрович.
- Ты знаешь, Петрович, я, как пришёл в этот курятник, сразу же решил никому ничего из того, что меня просят - не делать. Всё равно всё сделаешь не так, как надо, да и ещё виноват останешься. У меня так всю дорогу с ними… А как у тебя получается им угождать?
- А я сло-ово заветное знаю, Саш. А какое – не скажу-у…- отшутился Петрович.
Под верстаком, деликатно прикрытые промасленной трансформаторной бумагой, стояли две полторашечки самодельного вина, последние от прошлогоднего урожая.
- Буш кисленького? – весело поинтересовался Петрович, снизу вверх глядя на него поверх толстых очков без оправы.
       - Бу, - ответил Сашка и вздохнул почти как Анечка. - В отпуск я в это лето не иду, так что остаётся теперь либо тихо и скучно спиться с тобою на пару, либо навертеть Анечку как-либо особенно лихо всем на зависть и удивление. И то, и другое – не лучший выход.
- Лучший выход, Саша, дорогой, если – и то, и другое - вместе и одновременно, и если можно, без хлеба, как говорил наш друг Винни-Пух. Только вот накрутить Анечку с тобою на пару – я уже староват, это ты извини.
- А куда деваться, Петрович?
- А производственная необходимость, Саш.
- Точно, Петрович. Военный заказ.
- Да, Саш. Приёмка с подписью военпреда.
- Как в старые добрые времена, Петрович, - сказал Сашка, залпом вкушая экологически чистый продукт.
- Да! Эх, жаль – Валентин наш с микросварки не потребляет, а то б и его позвали.
- Да-а - в завязке, вообще тяжело ему, Петрович: последней отдушины мужик на старости лет лишился.
Увидев и поняв теперешнее сашкино состояние, Петрович, не отвлекаясь от своего рутинного занятия, рассказал вдогон, как он в начале семидесятых, загуляв от живой своей Натальи Николаевны, катал на новеньком девятьсот шестьдесят шестом «запорожце» по холмам и оврагам родной пензенской деревни двух девятнадцатилетних сестёр-близняшек и, аккуратно разложив их спереди на лобовом и багажнике где-нибудь в тенёчке, как истый джентльмен по очереди целовал с молдавским «Белым аистом» и шоколадкой «Вдохновение» их молодые сосочки.
- Как в добрые старые времена, да-а… Представь, Саш, даже со своей Натальей Николаевной ради них развестись хотел.
- Это любовь, Петрович, это любовь. Про это ещё Пушкин писал. Передавай от меня привет своей Наталье Николаевне.
Сашка как-то заострился и посветлел, выпил с Петровичем ещё кружку изумительного плодового напитка и, сбегав в машинный зал, вернулся в каптёрку с маленьким магнитофончиком, предложив Петровичу на выбор сегодня либо “Shocking Blue”, либо «Аукцыон».
- Давай наше, - быстро решил задачу Петрович.
«Сколько должен капитан внучке ямщика…» – затянул Лёня Фёдоров.
Хорошо, когда на работе – хоть есть с кем поговорить, подумал Сашка, уходя от Петровича.
Анечка со свеженакрашенными губами сидела за столом очень прямо и, нашёптывая, набирала эсэмэску за эсэмэской. Потом засобиралась вроде как по производственным делам к Инне Аркадьевне – а наверняка как всегда выслушивать её длинные советы по поводу личного.
- А ты не спрашивала Инну Аркадьевну в перерыве между её лекциями о семье и браке, отчего первый и последний муж её больше трёх лет с ней не прожил, - походя и без успеха попытался заставить думать Анечку Сашка.
Впрочем – собой надо больше заниматься. Надо ещё загрузить машину на завтра, пока она горячая, и прокачать хотя бы до форвакуума. Да и домой сегодня как-то не очень хотелось, и, перезагрузив чистыми ситалловыми подложками карусель, протерев спиртом колпак изнутри и сменив напитавшиеся с прошлого неудачного напыления навески титана и ванадия, Сашка решил успеть прогреть и откачать машину до полной пятой. Подождав, когда откроется высоковакуумный затвор, он потихоньку включил лампы нагрева, устроился на стуле возле машины, чтобы не прозевать подать охлаждение на колпак, и продолжил читать переводную с немецкого биографию Гитлера. Позвонил внутренний телефон.
- Ну когда вам там сегодня воду выключать, - раздался недовольный клокочущий голос старого хронического слесаря.
- Как обычно, в пять, и не раньше, - жёстко заверил Сашка.
«Н; хера вам там расслабляться», - прибавил он опять-таки про себя.
Давление воды, однако, начинало потихонечку падать. Зашёл, возвращая магнитофон, подосвиданькаться Петрович, положил на столик у входа завёрнутые в кальку тяпку с грабельками, да ещё и с накатанными сверху презервативами, перевязал их сверху кокетливой ленточкой:
- Саш, если сегодня попоздж;е Татьяна зайдёт, - передашь ей от меня.
Похихикав, занесли цеховую печать «девчата» с микросварки, потом зашёл пожать руку хмурый прокуренный Валентин – они все уходили на час раньше. Потом, повздыхав и облившись дезодорантом, пообещав не то в шутку, не то всерьёз – кто их знает! – походя и без всякой похоти в голосе пообещав завтра в обед заняться с Сашкой любовью прямо здесь на письменном столе – в половине пятого убежала и озабоченная Анечка, унося с собою гроздь надутых напалечников для детей и полкило табачного дыма в красивой пышной гриве выбеленных волос. «Передавай привет своему Великому и Ужасному Гудвину», - отбил Сашка дружескую эсэмэску вслед её цокоту по коридору и врубил магнитофон погромче.
“We аre…
shocking you
until you turn to blue,” –
 среди электрического гула закричала полногрудая голландская дочь венгерско-подданного. Вода почему-то упала до двух килограммов. Сашка, вновь-таки погрустнев, развёл и выпил ещё соточку, когда неожиданно – а Она всё всегда делает неожиданно – когда неожиданно сама позвонила Она.
- Ну, что делаешь, - Сашка целых двое суток не слышал этот Её вкрадчивый и одновременно мальчишески игривый голос.
- Онанизмом занимаюсь, моя дорогая, в углу за установкой - пока все ушли.
- Ну, фу, Саш… А я вот тоже сегодня на работе одна задерживаюсь.
- Заразу растишь?
- Да, Саш, сею в чашках Петри разумное, доброе, вечное. Упражнения для дефрагментации головного мозга, как шутит наш Лёшка.
- А вот, дорогая, солнечные облака –
тайные свинцовые страны,
выплывающие из-за городских гор.
Лимонные грани многоэтажек.
Резкий шелест
и тени ветра
на щербатом скупом асфальте,
путающиеся с далёкой морзянкой каблучков.
Усталые быстрые вздохи –
и хотя бы издалека – одна грань
твоего Алмаза.
- Ой, здорово, Саш, - сказала Она, потому что надо было что-то сказать.
 - Так… Картина аморально-безнадёжного августа с пинкфлойдовскими мотивами. В обед, как всегда, на гору – до стрельбища и обратно - бегал, вот и набросал. До тебя не дозвонился.
- Ты часам к девяти сегодня где будешь, Саш? Может, у Лёшки встретимся?
- Давай. А потом я тебя провожу. Как в старые времена.
- Да нет, за мной потом Андрюшка зайдёт.
- О как у тебя вечер распланирован! Всё ваши гипер-семейные расклады? Или ему теперь карта выпала быть особой особо приближённой к моей государыне?
- Саш, мне не нравится, когда ты такой. Ты что, пил, что ли, сегодня?
- А как от вас всех таких милых и разных – не пить. Ну как, ****ь, с вами и из-за вас же – не пить!
Она отключилась.
«В рот не долбаный матриархат», - деликатно выругался Сашка, представляя, как сейчас одновременно – она реально бросает трубку мобильного, а он – незримый бычок.
Вот, например, Её прабабушка, аккуратная и тихая дворяночка, выпускница московских Высших курсов, из стремления выжить – проснувшегося из-за революций и войн стремления выжить и размножиться любой ценой – связалась с комиссаром-кокаинистом, субъектом грубым, аморальным и садистичным даже по меркам того времени, и уехала с ним в двадцатом, оставив родне дочку от первого мужа, без вести пропавшего офицера – уехала с тем комиссаром секретарём-машинисткой куда-то типа в Ташкент, где он и заразил её самым что ни на есть настоящим сифилисом, не излечившись от которого, она и наложила на себя руки – отравилась, положив начало злостному устоявшемуся невезению Её рода по женской линии. Сколько лет тогда было Её прабабушке? Двадцать пять – двадцать шесть? А тому хмырю краснопузому? Да тридцати не было ни хера! Они – то есть мы с Ней, тяжко мыслилось Сашке – сейчас уже – их, тех – старше.
Что, так тогда карты легли? Или – как сказал один ублюдок – «время было такое»?
“Shocking Blue” убедительно советовала не выходить замуж за железнодорожника.
Сашка взял померенные сегодня с утра Анечкой пластины со схемами из отдельного эксикатора и загодя поставил их в печку – стабилизировать на завтра. Вода упала до кило шестисот. Он отключил киловаттные лампы нагрева, посмотрел на вакуумметр – пятьдесят четыре деления, полная пятая степень – и выключил паромаслянник, перейдя на ручной режим. Другая, завлабовская машина давно уже прокачалась на форвакууме и остыла – и он полностью выключил её.
Тут же залетела в развевающемся халате Инна Аркадьевна.
- Что, Анна наша уже убежала? А схемы на двести пятьдесят градусов на завтрашнее утро поставили? Ну, молодцы. Ой, Саш, большое спасибо, что машину мою выключил, - и посмотрела на него долгим прозрачным взглядом.
Сашке захотелось тут же задорно завалить её в знаковую коленно-локтевую позицию – а что, дама она ещё вполне крепкая, за здоровьем следит, и любовничек на Кобзона похожий к ней постоянно в обед приходит, типа пользу пищевых добавок обсудить – так вот взять и тут же в спешке среди установок завалить из профилактических соображений, и причём чтобы она, стерва, ему, Сашке, при этом ещё и подписывала пляшущей рукой отпуск. В горы. Просто вот так вот вечером трудного дня возникла такая жизнеутверждающая фантазия.
- Ну что, я двадцатую комнату не опечатывала, не забудь - там у тебя молоко в холодильнике. Своё я забрала. Так, ты последний сегодня уходишь, сам всё проверишь, закроешь и опечатаешь, хорошо? Спасибо, нет, ты меня выручил, у меня сегодня важная встреча. Нет, ты только дождись, пожалуйста, когда колпак остынет, не выключай сразу воду, а если очень торопишься - сними тогда плитку с паромаслянника, не забудь про него, хорошо? И свет обязательно проверь, чтобы везде было выключено, и все вилки из розеток – обязательно, - чирикала свой занудный ликбез Инна Аркадьевна.
- Обязательно, обязательно, Инна Аркадьевна, - вежливо парировал Сашка, - я обязательно внимательно прослежу, чтобы все опечатанные и закрытые двери были заперты ключами на замки.
- Что говоришь? Нет, ну да, естественно. Нет ну всё, я на тебя надеюсь. Нет, ну всё будет у нас хорошо, – продолжала она, сматываясь к своему Кобзону.
- Конечно, конечно, Инна Аркадьевна, как в старые добрые времена. До свидания.
«Сделав так порою кому-нибудь гадость – и уже можно, как бы извиняясь, как бы ни в чем не бывало позволить себе быть немного ласковой», – про себя голосом Дроздова примечал жизнь самок приматов Сашка.
Зазвонил мобильник – Лёшка, у которого Сашка чуть было не договорился встретиться с Ней.
- Саня, тут Она, ты понял кто, мне Она сейчас звонила, плачет. Я сразу понял – вы поругались. Ты не поверишь, мы тут с Юлей, честно, за вас так переживаем. Ну позвони, Сань, Ей, поговори, прости ты Её – у Неё там действительно у Андрюшки Её с женой его проблемы – она, та, жена Андрюшкина, детей забрала, представляешь, а он, Андрюшка, на автостанции своей с начальником подрался и опять, гляди, колоться начнёт или в историю какую угодит – так Она, пойми, от него ни на шаг не отходит сейчас, даже спит с ним в обнимку, всё хочет их с женой помирить. Саня, ты не психуй, она его сейчас всё равно не бросит. Ты понимаешь, Саня, как она сейчас разрывается между вами.
- Между нами, Лёха, между нами всеми – а мы типа такие белые апостолы, а она не знает, как нам всем одновременно ноги омыть и утереть своими волосами и прочими пушистостями.
- Ну Саня! Ну что ты, дорогой, в самом деле, уж на что я ёрник… Зачем уж ты так. Вот и Юля тебе привет передаёт. Хочешь с Юлькой поговорить?
Сашка рванулся отказать, но не успел, и навязчиво всплыл в телефоне мелодичный юлькин голос.
- Саш, как я рада тебя слышать! Ну что ж ты нас совсем забыл? А? Да забудь ты что было, не загоняйся, мы ж с тобой уже лет двадцать знакомы. И всякое бывало. Я всё понимаю. Не загоняйся, Саш! Мы… Я… я же тебя очень люблю – вот при Лёшке это говорю. Помирись ты с Ней, сейчас же помирись. Ну-у… Ты же такой классный, когда вы вдвоём к нам приходите, это так всем заметно. И Она, Она совсем тоже другая – не такая, как с мужем своим, и как с Андреем – вот и Лёшка это сейчас подтвердит, помирись. Обещаешь? Мне, Саш, обещаешь?
- Обещаю, обещаю, Юля. И тебе, Юля, обещаю, и Ей, и Анечке с работы, и Оленьке с Проспекта, и Катеньке из Питера, и завлабу Инне Аркадьевне торжественно обещаю и клянусь.
- Саш, ну ты что, ты серьезно? – не унималась в остром приступе благодати Юля.
- Конечно, Юленька, торжественно обещаю и клянусь как можно меньше слушать “Shocking Blue” и одновременно читать про вождей, особенно выпимши. А сейчас, прости, мне пора машину выключать – я слышу, как уже по нашему коридору охранник ходит.
- Это, Саш, не охранник. Это твой личный Командор. Не жди, когда он войдёт, загадай и позвони Ей - пока не поздно. Счастливо, Саш, не скучай, надеемся увидеть вас с Ней сегодня же вечером.
Сашка подумал, что записи его мобильных разговоров в последние месяцы всё больше напоминают пьесы Беккета. Водевиль просто какой-то с полонезом Огинского под занавес. “Broken Heart”, в общем. Он выключил музыку. «Пускай Она гордится, пусть себе думает … - разъяснила та Юлька про Неё Сашке в своё время. – А на самом деле просто трое договорились, что у них будет общаковая женщина.»
В чём Сашка никак не мог отказать Юле за всё время их заклятой дружбы – так это в том, что Юля всегда оказывалась права. Поневоле приходилось следовать её советам. И ещё знал Сашка, что носительница неизбежной правоты восьмой год вот уже, несмотря на все заграничные санатории и от кого только не пытается по-честному и правильно забеременеть.
Недавно угнездившиеся за стеной арендаторы-ювелиры начали, беспечно роняя что-то не своё, с грохотом передвигать металлические стеллажи.
И у Сашки-то у самого роднёй всё навыворот – не хочется даже всех и всё поминать. Не там, видно, родился, не тогда – поэтому, знать, и не тех любил, и сейчас не Ту любит. Опять не там и не с Той. А с кем? Кого тогда любить? Горы. Убегать в горы, чтобы спускаться только за солью. Только не на Кавказ, а куда подальше. Где повыше и поспокойней.
Потолок машинного зала недавно выбелен – не к чему глазу прицепиться.
Все стены в зале – целиком выложены из стеклоблоков и зачем-то ещё и выкрашены белым.
И такое же огромное и равнодушное слепое из стеклоблоков окно.
И он, Сашка – худой, долговязый, да ещё и в длиннющем белом халате, в чепчике-пилотке, в соответствии с утверждёнными правилами непыльной гигиены. Сам себе апостол в районной больнице.
С горами можно доиграться ещё хуже, чем с женщинами. Потому что думаешь в глупой гордости, что это твоя игра. А горы – как Бог – их не обманешь, и их даже по-честному не переиграешь.
Пацаны – в сынки Сашке годятся – трясутся сейчас на «уралах» и броне по хрустящему серпантину, играя пальцами на предохранителях и проклиная те же самые горы с их зелёнкой – в каких-нибудь трёхстах километрах, если смотреть Богом с высоты – в каких-нибудь трёхстах километрах от того же Уллу-Тау.
Щёлк. Щелк. И из розетки трёхфазной – щёлк – Сашка выключил и свою машину.
Ювелиры за стеной затихли. Промышленную тишину нарушают только сопение приточной вентиляции и гул мощного израильского кондиционера.
Татьяна со сборочного за своей наточенной тяпкой так и не пришла. Строчки интимной биографии фюрера плывут куда-то на юг. Оставив книгу, Сашка вскочил со стула и вызвал родной номер.
- В моменты бытия, - заговорил он сразу же, -
мы раздаем друг другу свечи
и чистою водою душу лечим,
и не боимся, если постучат.
С небес вода: идём сквозь улиц коридоры.
Сквозь мелкую решётку капель –
дуги арок и заборы;
и не боимся, если закричат.
И снова нити молний – вспышка! –
озарённый, мир прекрасен:
кружится всё, летит,
и вид в тумане ясен,
и мать выводит выводок волчат.
И их задумчивые взоры
бесстрастным злом сквозят чрез горы,
и нужное кино по телевизору мне крутит город,
и легкою рукою дева вертит глобус
и шум листвы не заглушает нежный голос
в желанные моменты бытия…
Сашка загадал, что прежде всего он прочтет это – старое уже, и по другому поводу сочинённое – и прочтёт на память без запинки. И Она не отключилась, сейчас Она почему-то выслушала до конца.
 - Ты прости меня, моя хорошая. Понимаешь, мне сегодня отпуск зарезали – в горы не поеду, - не своим голосом цедил он слова, измеряя шагами жирно блестящий бетонный с гранитной крошкой пол.
Он всегда ходил, когда разговаривал с Ней – не мог стоять на месте.
- Так это здорово, Саш, вот сейчас я все свои дела семейные с Андрюшкой улажу – и будем ездить с тобой на турбазу на острова на каждые выходные. И Алексей с Юлей – тоже с нами. Знаешь, я сто лет ни с кем ночью не купалась... Да… Ты не думай только ни о чём, Саш. Как в старые добрые времена, - Она увлечённо строила следующий блок тщательно продуманных сумасшедших планов.
- Здорово, здорово, дорогая. Пусть всё будет как в старые добрые времена. Пока. Целую тебя куда-нибудь. До вечера.
“Тhe bird of paradise flew upon my nose” – дословно – «Райская птица села мне на нос», - вспомнилась песня Маришки Вереш.
Вот только в горы этим летом Сашка не попадает.
Ну поедет на следующее лето. Ну, даже если не следующим – то поедет же когда-нибудь. Всё ещё будет, всё ещё будет… Тебе же так часто обещают, обещай и ты другим, обещай, чего уж там. И сам себе тоже обещай… Вообще больше обещай. Не жадничай. И будешь добрым как апостол в переполненном автобусе.
Но когда, перед самым выходом выключая мощный кондиционер, Сашка хлебнул струю охлаждённого воздуха и расслышал в ней утренний шум и свежесть ежедневно рождающегося водопада – и подумал, с мурашками по спине вдруг вспомнил о затянутой облаками снеговой вершине Шогенцукова, об орлах, парящих над Местийской хижиной, о рыжих издалека каменистых осыпях Чегеттау, о снежно-ледовой восьмисотметровой стене Уллу-Тау и… и… и… то он… он… он…
- Грёбанный матриархат! - гулко и чудн; прокатилось по пустынному и затихшему машинному залу.
Когда он перекрывал вентиль на сжатом воздухе, в дверь резко постучали. Неужели это уже действительно был Командор?






2 июня 2007 г.