События во времени

События чувств устроены во времени. Прошлой зимой Алексей стал чувствовать себя хуже – он заболел. Вечерами, после работы, хотелось только дойти до дома и уснуть. Почти месяц он провёл на больничном, потерял выгодный заказ, поссорился с товарищем, упрекнувшим его в излишней мнительности по поводу старых травм. Во всех карманах лежали разные таблетки. К весне он потихоньку вылечился – стал ощущать себя с каждым днём всё лучше. Помогала одна уже почти позабытая некогда очень любимая им песня одной американской группы – он включал её, сидя за компьютером, и работалось лучше, даже – когда она звучала, комп не зависал, и всё ладилось. Напевал эту мелодию про себя, когда ходил пешком по городу, а ходить приходилось всё больше и больше. Хотя и звучала в этой песне небольшая тихая грусть. А к лету всё вообще стало замечательно, летом он был доволен собой и миром – летом он был просто счастлив. Но это была для него история по времени короткая – и долгая, если о ней рассказывать. Смена времени наступила очень быстро – и всю последовавшую осень он провёл в ненависти – злобе и ненависти, доводивших его до ярости. Сигарет было много, и они тушились уже обо что попало.
Он иногда вспоминал осенью, как в начале лета был так вроде бы беспричинно счастлив – он понял тогда примерно, что значит – «снизошла благодать». Он вспоминал свою летнюю радость от беспричинных нелогичных поступков – нелогичных и даже запрещённых поступков было много. Но вспоминалось не всегда «в кон», часто эти воспоминания вызывали в нём ещё большую ярость. В конце осени он несильно, но надолго простудился и по привычке молодости стал лечиться от насморка водочкой – и безобразно привык к этому делу, как к чему-то очень хорошему. Это Алексея вовсе не обрадовало. Он отошёл от пьянства и в целях восстановления нервов начал принимать равнодушие – сначала равнодушие обыденности, а потом и равнодушие вечности – оно крепче кроет – и сначала по грамму-два в день – а потом и больше, и втянулся в это новое занятие, эдак равнодушно полюбил скупую светло-серую вечность с её слабенькими сине-свинцовыми оттенками. И всей новой следующей зимой Алексей ощущал упругое и властное спокойствие, как парашютист ощущает густоту воздуха во время затяжного прыжка.
Новая работа Алексея оказалась суетной и разнообразной. На ней в основном встречались в роли заказчиков толстопузые обрюзгшие наглецы и патологически длинноногие стервы с дряблыми – голыми по моде – животами. От заказчиков шёл спертый дух дорогого парфюма – видимо, их тела гнили изнутри давно и неотвратимо, так что без косметики уже нельзя было обойтись. Молодые мужчины менеджеры были в основном моложе его, по моде амбициозны и держались клубно-кучно. Девушки и женщины все были замужем – и к тому же имели постоянных любовников – и были всецело поглощены только этим. Голос начальников слышался как правило по телефону. Все на работе были заняты собой.
Алексей мало кого видел кроме как по работе. Он приходил домой, садился в жесткое раскладное кресло и смотрел какой-нибудь фильм из старой коллекции. Любимых фильмов было мало, но смотреть их можно было бесконечно. Однажды ему вспомнился старый армейских времён случай, и он не поленился записать его. А вспомнилось в связи с сообщением по радио о перезахоронении лежащих в братской могиле возле небольшого памятника на Ленинградке. Происходило перезахоронение как-то по-идиотски, так как накануне по последней в стране независимой от правительства радиостанции прошло сообщение о скандале – кто-то из местных жителей, с детства еще по грустной традиции ухаживавших за могилами убитых в войну возле их отцовских домов – заметил, что кости из земли добываются экскаватором, а потом глумливо и неразборчиво кидаются в строительные мешки обезьянами-гастарбайтерами. Это вызвало шум, и братскую могилу очень быстро, но с долгими почестями и пламенными речами на новом её пристанище – перенесли. Этот экскаватор, обезьяны и строительные мешки были особенно отвратительны и никому – особенно сейчас – вовсе не нужны и не выгодны, так как только неделей до этого в одной мелкой прибалтийской стране прошли обильные, парализовавшие на три дня жизнь её столицы и унёсшие жизнь человека беспорядки, вызванные решением парламента о переносе подобной же братской могилы.
А Алексей именно сейчас, в том честно заслуженном им спокойствии вспомнил эту братскую могилу на Ленинградке – случилось это без малого двадцать лет назад. Он записал:
«Было это благословенным летом 1988 года.»
Алексею показалось выражение «благословенное лето» слишком напыщенным, но оно хорошо отражало его собственные ощущения, а также память этих ощущений, и он решил пока это так и оставить, пока не найдёт более точную замену. Алексей продолжил записи.
«Служил я в штабе в одной из подмосковных военно-строительных частей – писарем обозно-вещевой службы – и два раза в месяц по хорошей доброй традиции возил различные бумаги – ежемесячные донесения зампотыла в штаб МВО в район метро «Новокузнецкая» и всякие отчеты, сметы, заявки и графики в КЭЧ округа на Ленинградский проспект. Это не считая других мелочей. Для такой поездки выписывалась командировка сроком на одни сутки – то есть до 24.00 текущего дня. Убывал я обычно не раньше девяти утра – после развода в роте, иногда для экономии времени на развод шёл уже в «парадке». Две пожилых тётки-сослуживицы по штабу были коммунальные лобненские стервы и непроходимые дуры – жёны пьющих прапорщиков – и всё время стучали на меня начальству, почему это я опаздываю к 9.00 в штаб на работу. Моих объяснения, что развод в роте далеко не всегда заканчивается к 9.00, а я не командир роты, их явно не устраивали. Так вот, где-то в половине десятого утра я с чувством украденной свободы сбегал со ступенек КПП войсковой части и по пыльной тропинке вдоль ведущей из Лобни дороги где-то с километр-полтора, аккуратно переходя железнодорожные рельсы из военного 55-го ПК и стараясь не глядеть на служивых узбеков, бодро шел до «Шереметьево-1», выпивал там по традиции в кассовом зале стакан разливной «Фанты» за двадцать копеек и садился на 517-й или 551-й до Москвы, до метро. В течение полутора-двух часов я улаживал свои служебные дела и принимался гулять по столице. Пить я тогда не умел и не любил, с женщинами даже не целовался никогда, поэтому забавы носили инфантильно-туристический характер – я бродил по известным по книгам и телепередачам историко-культурным местам, ходил на нашумевшие фильмы в «Зарядье», «Москву», «Художественный» и «Повторного фильма» – на Герцена, ел мороженое и перекусывал соком и шницелем с рисовым гарниром в какой-нибудь забегаловке на Бульварном кольце – благо их было достаточно и всё в них было дёшево – благо ещё действовало горбачёвское антиалкогольное законодательство.»
Алексей почувствовал себя старым брюзгливым пердуном. К тому же позавчера у него вывалился передний штифтовой зуб, он тревожился по поводу своего шепелявого общения на работе, а до зарплаты было ещё почти две недели. Он выключил свой уже старенький комп и вышел прогуляться. Вариантов похода было много, но он не напился, не пошел по-собачьи тоскливо смотреть на знакомые окна, даже не пошёл в гости к случайно встреченному им давнему товарищу. На улицах было мусорно, со следами недавних разрушений, запинаясь бродила дешёвая пошлая молодёжь и наглые кавказцы. Они ненавидели друг друга, а он ненавидел и тех, и других. Ласково матерясь, юные тощие мокрощёлки висли на своих сегодняшних избранниках. Женщин, у которых было бы то, что ему было нужно, он не встретил. Очень хотелось подраться, но вызовов не было, а откровенно цепляться он не стал. Струсил, подумал он было сначала, но спокойствие вновь вернулось, вернулось и отвергло необходимость орлиться самому перед собой и давать самому себе необходимые клятвы. Наверное, он перестал работать над собой, насиловать себя, наматывать себе на руку собственные кишки. Алексей ещё раз посмотрел свысока на происходящее вокруг и ещё раз спокойно и равнодушно ощутил себя очень старым. «Поступаю по-еврейски – возвращаюсь в свою скорлупу», – тихо подумал он. Дома Алексей поставил компьютер на пол и сел перед ним по-турецки.
«Так вот, как-то раз разгуливая по Москве, я неожиданно вспомнил, что на обратном пути в часть всегда замечал рядом с одной остановкой автобуса – где-то за МКАД и за Химками – какой-то небольшой монумент – из тех, что выросли после войны по многим деревням – и неподалёку от него что-то похожее на заброшенный ДОТ – и всякий раз я жалел, что сейчас уже некогда – не успею вернуться к сроку в часть. Я ведь часто бродил по столице допоздна – и приезжал ровно к полуночи, хотя разумнее было бы всё-таки появиться в роте на вечернюю поверку – чтобы лишний раз не раздражать ротного – он последнее время весьма негативно относился к «К» напротив моей фамилии в журнале. Поэтому я решил как-нибудь на обратном пути выкроить время, чтобы осмотреть то загадочное место. И я решил сделать это сегодня, когда уже ближе к вечеру сидел на Патриарших на одной из булгаковских скамеек и читал свежий номер «Юности» с новым романом Нарбиковой. Я еще раз посмотрел на чинных лебедей, оглянулся на вечернее солнце в окнах монументальной «сталинки» на Малой Бронной, довольно потянулся от сознания полноты бытия, уложил журнал в дипломат и поспешил к метро.»
Алексей никак не мог перейти к главному. Он чувствовал, что начал путаться в шизофреническом перечислении мелочей. А главное, решил он, не синтезируется из мелочей. Главное вырастает само по себе, это то самое сухое вино, что не есть десятипроцентный раствор спирта с виноградными экстрактами. Алексей пару сходил на балкон покурить, поговорил с котом и вернулся к компьютеру.
«Была половина девятого, когда я вышел на той самой остановке. Вокруг не было ни души. По шоссе изредка проносились машины. Памятник белел метрах в тридцати. По пыльной тропинке я подошел к его невысокой ограде и прочитал на выкрашенной серебрянкой плите, что здесь в декабре сорок первого года, защищая Москву от немецких захватчиков, погибли бойцы такой-то дивизии… всего восемнадцать фамилий, некоторые с неполными инициалами или вовсе без них… Было тихо и скучно, вокруг, совсем близко стояли дома какой-то чахлой деревни, некоторые брошенные или уже приспособленные под дачи. Со стороны ДОТа, стоящего несколько дальше от шоссе, доносились какие-то звуки, и я пошёл туда. Все заросло сорной травой. На узкой тропинке валялись какие-то истлевшие тряпки. ДОТ был железобетонный, обсыпанный вокруг землёй. Вход в него был завешен грязным брезентом. Изнутри слышались матерящиеся радостные юные голоса и громко и бестолково играл модный тогда ещё среди тинейджеров «металл» – что-то типа “Accept”. Тогда для меня всё это выглядело крайне неприятно и даже святотатственно. Я немного постоял у входа и вернулся к памятнику. Креститься я тогда не умел, только как-то нелепо поклонился. Они были в военной форме, и я сейчас был по званию рядовой, правда нестроевых военно-строительных частей. Я вернулся на остановку. Из-за соседнего домика вышел грязный длинноволосый юноша в кожаной куртке и залез в ДОТ. На остановке никого не было. Вечерело. На той стороне шоссе тоже была деревня. Как их машины не передавят туда-обратно ходить, стоял и думал я. Время шло, автобуса не было. С той стороны послышались визгливые бабьи крики. Оттуда прямо на меня резво выскочила упитанная розовая хрюшка. Она картинно застыла посреди пустынного сейчас восьмиполосного Ленинградского шоссе, стоя ко мне несколько боком и смотря на меня. «Отматфеян и Чящяжышын», – вспомнил я из только что читанной Нарбиковой. Я не знал, как мне поступить. Надо было пугнуть свинью, чтоб она вернулась обратно, но я не знал, как это делается. Матерясь, на откос с той стороны дороги вылезла хозяйка с длинной хворостиной. Она поняла, что криком сейчас окончательно прогонит свинью на мою сторону, и стала тихо и просительно звать её по имени. Со стороны Москвы послышался шум приближающихся на большой скорости легковушек. Я как-то нелепо прикрикнул. Свинья покрутилась и побежала обратно. Когда она скрылась за насыпью, я понял, что хозяйка изменила тактику и вновь принялась ругать её, гоня домой и вдобавок настёгивая хворостиной. Мимо пронеслись наперегонки «Вольво» и «Форд-Эскорт». Вновь стало тихо, безлюдно и нереально, как во сне. Я переставал понимать, кто я такой и что здесь делаю. В наступающих сумерках белел памятник. Я начинал жалеть о том, что зачем-то вышел на этой непонятной остановке. А что мне оставалось – только стоять и ждать, ждать автобуса. Я начал бояться, что из-за всего этого опоздаю сегодня в часть не только к десяти, но и вообще – к двенадцати. Ближе к двенадцати в «ша один» можно неприятно нарваться на патруль химкинских «красначей». Могут глумливо прицепиться, увидев мои трактора на петлицах. Я подумал о своих страхах и застыдился – что это всё за ерунда по сравнению с тем, что испытали тогда эти восемнадцать, чьи кости сейчас лежат неподалёку от меня. Да и не может такого быть, чтобы в течение часа на международный аэропорт – а и 551-й, и 517-й идут через «Шереметьево-2» – не было бы ни одного автобуса.
Я вновь зачем-то вернулся к памятнику. Как бы повело меня туда вновь. Налетели мысли. Вот, наверняка это был один взвод, и его как водится кинули в прорыв, и они все тут полегли. Тут же вспомнился фильм с Леонидом Быковым.
Нереальность надвигалась, клубясь и заполняя всё вокруг. Я так медитативно отрешился от всего внешнего в своем ожидании, что еле успел вскочить во вдруг возникший 551-й.»
Рассказ заманивал Алексея, хотелось прыгнуть между строчек и вновь зажить там, блуждая в лабиринте отрицательных координат времени. Алексей попытался опять включить любимую песню. Теперь казалось, что она, эта песня, тоже изменила ему – она звучала как-то не так, неискренне, неестественно, как это бывает, когда чувствуешь близящееся «не то» в родных тебе людях, когда реальность становится тяжким бредом.
Ждать, ждать, ждать, пытался внушать себе, засыпая, Алексей, мне опять осталось лишь ждать. Ждать и наблюдать сюрреализм окружающего.












апрель 2007 г.