Жалость Челе-Кулы

ЖАЛОСТЬ ЧЕЛЊ – КУЛЫ *





Спаси нас, Бог, от необдуманных поступков,
Речей незрелых и неясных мыслей,
Таких, что в воздухе задумчивом повисли.
Укрой меня от неизбежного решенья
Того, что вовсе и могло не быть.
Прости, что я могу так запросто убить
В прямом и переносном смысле.





“Ну самъ посуди: изрядная доля свЊрхъ-религiознаго пессимизма – ужЊль и это весь плодъ твоихъ долготерпЊливыхъ исканiй, заключительная точка твоей нравственной траэкторiи?! Не мальчикъ вЊдь. И вотъ вопиЊшь ты объ этомъ, стоя на некоей воображаемой древне-греческой ;имелЊ! А въ самомъ дЊлЊ пессимизмъ является намъ слЊдствiемъ негативнаго осознанiя собственной неудачи, способомъ «списать» куда-либо отсутствiе результатовъ ввиду такихъ неопровержимыхъ и по-этому нежелательныхъ причинъ, какъ: недостатокъ воли, трЊзвости рассудка, терпЊнiя, недостатокъ той же любви, наконецъ. ЛЊнь – вотъ истинный антонимъ любви. А пессимизмъ – как антонимъ удачи, трагизмъ – как антонимъ побЊды. ЗамЊчу также, что Ницше ужъ помЊръ, а вотъ Богъ… СквЊрный анекдотець, да къ мЊсту. Такъ-то, сударь. ПовЊрь: трагедiя твоя давно всЊмъ извЊстна и понятна. А со мною, братЊцъ мой, и не такоЊ случалось во время оно… ”
Константин оставил письмо на бюро и картинно, как ему самому показалось, упал на клеёнчатый, с валиками, канапе, со стыдом и мукою обратив взгляд на высокий, танцующий в мутных апрельских сумерках потолок. Тупое выглядывание прорех в вечернем калейдоскопе безысходности.
Старший брат писал ему сейчас не как главный редактор санктпетербургского «Нового Воскресного обозрения», куда он в прошлом месяце отослал свои «лирические» – и потому кажущиеся теперь такими беспомощными стихи - и даже не как старший товарищ и брат, а весьма холодно, как ментор и недовольный нерадивым учеником экзаменатор. Причём и со слабо скрываемым и неожиданным сарказмом. А ведь от редакции братовой досюда много пять минут на извозчике - пешком можно дойти! Поговорить по хорошему, коли есть желание такое. Вместе обсудить опять же. Ну коль нет ещё у Константина в апартаментах телефона! Да уж что скрывать – и электричество к нему в верхний, шестой этаж, считай мансарду, не проведено…
Константин ведь старался ничего не говорить о злоключениях своих двух последних лет брату, но, видно, тот догадался обо всём из содержания его стихов – такого не выдумаешь. Было обидно и самому на себя. Зачем? Зачем всё писал, да ещё и отсылал? Вдвойне вышло гадко – самая беспощадная суть всех дел его может дойти и до старухи матушки во Пскове, и до дяди здесь, что служит у Путилова Алексея Ивановича, и вообще на смех подымут, не дай Бог брат Николай проболтается кому-нибудь за рюмкой, он ведь таков! – да, он завсегдатай у “Nicol;”, у Самсонова на Мойке, у Тугушевых, что держат приличную и весьма модную ресторацию с электрической иллюминацией (вот каламбурчик!)и восточной кухней на Садовой…
А теперь ещё выясняется, что-де и стихи - как стихи – не хороши. Может быть, может быть… Излишняя реалистичность, не в почёте нынче натурализм чувств? Грубо?!..
Особенно же брат раскритиковал в начале своего послания следующее стихотворение, откопав в нём много «вторичного»:

Все было –
краски, радости, вся ласка,
вся свЊжесть,
дЊтские «пока» и «досвиданья»… Я –
во что-то вЊрилъ.
Огни благой столицы
и съ твоего балкона – небо…
То, что понимало
мой путь ночной «къ себЊ»,
домой изъ дома…
Мы – не знакомы
вновь.
И я – живу за-очно.
Впрочемъ, не жалею. НапослЊдокъ
ты, непутевая, стояла, прислонившись къ двери.

«…стояла, прислонившись к двери.» Что ж в том дурного?
И это - при том, что константинов брат как человек во всём новейший весьма ценил декадентов и даже чуть не печатал их в своём журнале! Мало ли сейчас, в году 1912 anno domini, выходит в Петербурге литературно-художественных журналов!? Вот акмеисты вылезли… Нет, он, Константин, послал свои стихи именно в «Новое воскресное обозрение», потому как надеялся, что его уж там «по знакомству» верно напечатают. Поступил как ребёнок, несмышлёный ребёнок! И теперь всё гадко весьма.
Однако ж, надо, зажечь керосиновую лампу.
Тут же на осветившемся, весьма нечистом полу под ломберным столиком, что приходился посредине его маленького - не более тридцати квадратных аршин - кабинета Константин заметил изрядно помятый тетрадный листок. На нём карандашом пьяными рваными строчками было:
       
Поутр;.

Мне снилось вчЊра, будто мы занимались любовью
И нЊжно, какъ преждЊ ласкали другъ друга всю ночь напролетъ.
И вЊрными были, и счастливы были, конечно,
И тайны дарили, и знали: никто не придетъ.

Да, жаль!.. Повторю: вЊдьмы встретятся съ вЊтромъ -
ПримЊривъ обновы, на темной рЊки берегу.
Прогнувшись дугой, пело радугой лЊто -
На ;ото, которое накрЊстъ порвалъ поутру.


21 апр.


Как забытое дитя вернулся к нему этот откровенный стих, и только по собственному прыгающему почерку он с трудом и с удивлением признал своё авторство. Верно, писано где-нибудь в «Трех черепахах», что в переулках на Лиговском. «Да! - про себя воскликнул Константин, увидев число. - Дошёл уже ты, дружок, до того, что своё тридцатитрёхлетие разнузданно праздновал в «Трех черепахах» с неказённой водкой и полтинничными шлюхами!»
А фотографическую карточку–то ты, плут, не порвал на самом деле – и не сжёг. Вот – полюбуйтесь-ка, висит целёхонька, разве что не засмотрена до дыр, подвешенная на красном шёлковом шнурке к лампе, покачивается слегка от сквозняка! Долгой цепочкой мыслей вышел Константин к милому ему до сей поры образу любимой дамы.
И вот уж он опять стоит, вглядываясь в эти неземные глаза, нежно держа кусочек простого картона – а что это иное для кого-то другого! А для него – эдакая цельная, в себе достаточная жизнь. И как это безумие сиренево-лиловых воспоминаний прекратить…
Есть, правда, небольшое временное средство – здесь, в нижнем ящике бюро. Константин достал оттуда завёрнутую в миткалевую салфетку прямоугольную синего цвета жестянку из-под ландриновских монпансье. Тут же, в ящике, в отдельном конверте лежала латунная аптекарская ложечка, тонкая химическая трубочка и несколько лабораторных стёкол – те сохранились у него ещё с тех «весёлых» и «правильных» пор, что работал у Вольфенсона в подвалах на Литейном, пока «Доктора» ещё не арестовали. А кто арестовал? Да чем чёрт не шутит – мир ведь так удивительно тесен, может и её, ольгин Кирилл в том деле старания принимал… Некогда было сейчас возиться со стекляшками – Константин насыпал почти полную ложечку из жестянки на основание большого пальца левой руки – он был левша – и вдохнул.
Добротный голландский кокаин обжег ноздри.

«НЊвы ночная песня – въ золотЊ и въ синемъ,
Сменилась мощным звукомъ красокъ серыхъ:
Большая лодка съ желто-рыжимъ стогомъ сЊна
Отъ пристани ушла, что боль и хладъ с себЊ таила.» **
 
Во Всём Мире Наступила Пауза.
Отменный Порошок.
Отменяет Всё.
И звуки вечерних оркестров из ресторанов.
И песенные выкрики пьяных рабочих.
И визг и нервный хохот проституток.
И шпиль Петропавловки.
И совестливое молчание ангела на Дворцовой…
Казалось, остановились во всей земле сейчас трамваи, застыли по-клодтовски невзрачные кобылы и мерины извозчиков, и как бы застопорились на сей миг все шесть цилиндров в ряд в моторе лихо летевшего прямо по середине мостовой, – там, за окнами, на улице, - тёмно-вишнёвого «бенца» с компрессором, - и только три ярко-жёлтых пучка от его огромных фонарей продолжали резать отменённые сумерки. Константин обнаружил, что стоит у окна, опершись горячим лбом об руку, пытаясь разглядеть что-то. Во мгле. Сквозь времена и расстояния.
Если отменить разом все материальные предметы, как доказывает этот Эйнштейн из Германии - то пространство и время отменятся сами собой. Заодно. Без всяких споров. И он, Константин, уже сознательно отменяет сам себя.
И тут Константину пришла в голову гениальная мысль – ему надо просто заставить себя. Заставить! Он может всё! Просто он ленив, да, ленив, как писал ему брат. А он может видеть сквозь тьму, сквозь все преграды и расстояния, отменяя сейчас не нужные ему предметы. Он может видеть то, что когда-то было и то, что когда-то ещё случится во времени. Надо только себя заставить!
Он скоро зажег маленькую настольную лампу, сел за бюро и написал в новой линейчатой тетради, почти без исправлений:
 
Я финансирую твою безбрЊжность, туча,
и разложусь, коль нужно,
въ рядъ Тейлора –
но кажимость моя
не перейдетъ въ отважность –
это даже лучше,
когда могущество твое выходитъ лишь водою:
я бЊрегу, увы, подарки для вЊзучихъ.

Да, решительно, сегодня всё выходило фантастически. Мысленно оседлав некий сверх-новейший аппарат, можно запросто путешествовать во времени. И эта его идея, правда, уже тоже не нова и описана в романе некоего англичанина Вэллса, но всё дело-то в том – как! Все возможные варианты сюжетов и так уже изложены в Библии, но, однако же, это не останавливает современного писателя в плане поиска нового угла подачи (говоря по-спортивному), иного оттенка чувств автора, самого языка рассказа…
       Только Константин употребил ещё шесть-семь гранов чудодейственного снадобья, как в дверь легко постучали. Ну что за адский грохот! Снаружи всегда неправильная суета. Как это всё некстати для творческого экстаза! Ну не понимают, решительно не понимают ничего эти примитивные двуногие с их тупыми социальными заботами. Константин быстро спрятал жестянку и зачем-то потушил настольную лампу. Верно, у него не было сейчас желания ходить, подобно одному древнему греку, со светильником, повторяя: «Ищу человека!»
Евдокия – прежде всего с милым румянцем на щеках, свежая и молоденькая горничная от хозяев, со второго этажа. И не поленилась ведь сообщить, что на лестнице его спрашивает «прежняя дама» с малиновым зонтиком. Евдокия, она, видно, отнюдь к нему не равнодушна.
Да и, смотрите-ка, какие у неё вот вырастают и опять спускают груди. То правая, то левая, то правая, то левая… А коли отрастут клыки? Чур, чур меня…
«Пе-редайтеей, Дусенька, когда будете назад прох-ходить, что я сейчассам самсамсейчас к ней спущусь», - еле выговорил Константин. Слова цеплялись друг за друга захватами французской борьбы, стремясь слиться в нечто колоссальное. Он почти прихлопнул дверь перед так мило и ч;дно застенчиво улыбающимся её личиком, не дожидаясь визуального появления атрибутов бульварного гиньоля. Чего же ему тогда ждать от Александры – а дама с малиновым зонтиком, несомненно, была она, никто больше из его знакомых mademoiselles не употребил бы этакую пошлость: сейчас в моде цвета серо-голубые, нежно-изумрудные, приглушённо-лазурные – так какого фантазма в его состоянии сейчас ждать от этой развязной большеохтинской потаскушки?
Взять, что ли, с собою для вящей острастки изумительное наследство «Доктора» - самозарядный «люгер» новой модели? И он ведь уже таскал этот пистолет с собою одно время, в позапрошлом году, такал по поводу того же опаснейшего, своей внешней простотой смертельно опасного г-на Кирилла! Как Родион Романович - топор, носил он с собою постоянно, в страхе и безысходности носил здоровенного «люгера» в самодельной кобуре под мышкой!
Так против них же, против ведьм и жандармов, нужна серебряная пуля! А что ещё? Кол осиновый, по-мужицки. Топор, опять же. Нож? Кинжал… Идёшь к женщине – возьми с собой плеть, сказал немецкий мудрец. Или повторил за кем-то из библейских? Нет, ничего сейчас не надо, совладаю как-нибудь. Главное самое - ни в коем случае не добавлять сейчас ещё этого…
       Гордый результатами усилий своей воли по поводу снадобья, Константин прямо на рубашку одел бежевый английского покроя пиджак, обул лёгкие кремовые туфли и скоро вышел на ведущую на двор лестницу. Двумя этажами ниже, в довольно приличных апартаментах капитан-лейтенанта с эсминца, бывшего сейчас в отпуску, бойко выводила своих «Коробейников» граммофонная Варвара Панина.
Искавший его субъект женского полу стоял, щерясь дурными зубами, на слабо подсвеченной пятисвечовой угольной лампочкой площадке второго, «хозяйского» этажа. Как назло в этот момент выходивший чёрным ходом из конторы хозяев Михайлыч, арендатор бакалейного с первого этажа и с некоторых пор заимодавец Константина, смерил их обоих тяжёлым взглядом. Нарисовались оба! К тому же - снадобье обострило вкусовые ощущения – он враз услышал, что от Александры разило вином.
- Что же Вы даму-то не приглашаете? Ждать заставляете-с, – с ходу попыталась пошутить она.
Надо бы вести себя решительно в сей раз, проскочило телеграфом у Константина. Он резким манером схватил её повыше правого локтя.
- Тебе здесь у меня чего надо? Мне от тебя, сударыня, ещё у Шильдеров прошлый раз скучно стало.
Сашенька мигом сменила тактику.
- Ну, Костенька, прости.. С Мартинсончиком сейчас у «Никол;» мило посидели, он меня на своём авто подвёз. Тебя вспоминали. Не ругайся, лапочка. У тебя нет ничего?
- О чем это ты? – перешёл на зловещий свистящий шёпот Константин. Казалось, такой шёпот слышен по всем четырём этажам.
- Ну, как.. Как это,Костенька, о чём – о беленьком…
- Каком-каком беленьком? – всё удлиняющиеся руки Константина сами собой, мимолётно поиграв у Александры где-то на груди, полезли, извиваясь змеями - как щупальцы Горгоны - к её горлу. – В октябре, дура, ты скоро снежка наешься!!! Подожди, дура, в октябре, в ноябре!!!
Округлённые ужасом глаза, зубы, родинка на щёчке, острый лисий подбородок – всё поплыло и смешалось на кашеобразно заволновавшейся поверхности сашенькиного лица. Как-то медленно – и одновременно стробоскопическими, как в фильме, рывками – развевая длинными и широкими ниже колен оборками обтягивающего платья, Александра неистово вырвалась из таких объятий и ринулась вниз по лестнице. Константин заметил, что змее-руки во множестве своём ещё не успокоились и размахивают каким-то чужеродным предметом. Ба! Малиновый зонтик, нежданный трофей. Константин мигом взбежал на площадку меж вторым и третьим этажами и, заметив в раскрытое окно внизу, на гулком вечернем дворе большого доходного дома - визжащий сашенькин иероглиф, сей трофей как копьё молча пустил в него. Всё. Привет передавайте христианскому господарю Владу Дракулу. И дальше не моё дело.
Покинув ристалище, на триумфальном пути наверх Константин умерил дыхание и решился постучать к знакомцу капитан-лейтенанту.
Хозяин открыл ему сам, в красном с чёрными отворотами китайском халате, со вчерашнего небритый и суровый с виду. Из граммофона теперь раздавалась первая, совершенно летящая часть увертюры к вагнеровскому «Тангейзеру».
- Не позволите ли мне, сударь, составить Вам компанию? За крымским могу также послать.
- Входите, входите, милости прошу, - капитан-лейтенанту не давал улыбаться длинный, во всю щёку шрам – ещё с японской, когда он служил мичманом на порт-артурской канонерке. – В крымском сей момент нет необходимости – у меня недурное белое рейнское шестого года. Вот с давним знакомцем моим ещё по отцову новгородскому имению, штабс-капитаном, уж по паре бутылочек откупорили. Будьте добры, проходите.
В накуренной табаком и заморскими снадобьями, заставленной разнообразными диковинками гостиной капитан-лейтенанта действительно сидел какой-то не знакомый Константину атлетически сложенный, но чрезвычайно низкого роста, штабс-капитан, бритоголовый, с английскими усиками и тяжёлым взглядом воспалённых глаз. Константин несколько стушевался – он зашёл сюда, дабы приватно, по-дружески прочесть капитан-лейтенанту что-нибудь из своих самых последних стихов - в той надежде, что, быть может, их оценит вдумчивый непрофессионал, не филолог и не литературный писака. Поступок этот сейчас казался Константину несколько легкомысленным, восторженным, поскольку со флотским соседом знакомы он был едва третий месяц.
Однако штабс-капитан, инженер - если судить по брошенному рядом на низком диванчике кителю - как скоро выяснилось, имел на своём счету (ещё с ночи, проведенной в компании капитан-лейтенанта в отнюдь не дешёвых ресторациях на Невском) прилично сверх той «пары бутылочек рейнского», так что, подумалось, особой опасности в возможно имеющей место быть начатой контроверзе (после ещё - за знакомство опрокинутого - довольного фужера) не представлял. Константин ещё раз перевёл дыхание и осмелел.
- Я, господа, последнее время стихами увлекаться возобновил. Иначе, занялся неожиданно вновь серьёзно и с увлечением. На то, конечно же, и определённые причины были. Ну, в общем, господа - хочется, чтоб выглядело всё грамотно по стихосложению и одновременно с чувством. Культурно да не сухо, не математично, одним словом. Как у Бальмонта, у Валерия Брюсова, у Городецкого Сергея. От преизбытка умения надо отталкиваться… Такой вот у меня «критериум». Сложно это, разумеется, сами понимаете… Вот, господа, послушайте, - и он выложил из внутреннего кармана пиджака на низкий залитый кое-где вином столик пачку неровно вырванных тетрадных листков. Вместе с ними же почему-то вывалился на пол полный парабеллумовский магазин.
- Ого! А это – в качестве воскресного девятимиллиметрового приложения от господина Люгера? – иронично возгласил капитан-лейтенант.
- Нынче времена такие-с. Готовься к войне, - резюмировал, второй раз пытаясь прикурить простую асмоловскую папиросу, бритоголовый штабс-капитан. – Так что я вам теперь только новейший автоматический «кольт» модели Джона Браунинга оч-чень рекомендую. Семизарядный, сорок пятый калибр! Да-с!
Константин как-то бессмысленно вертел магазин, взявши его за кокетливые круглые кнопки на торце, не смея положить его обратно в карман.
- Не тушуйся, Константин Алексеевич, по поводу “para bellum” это я, pardon, пошутил, - продолжал спокойно капитан-лейтенант. - Угощайся, милостисдарь, тут у меня чем Бог послал, да осуши ещё вне очереди фужерчик! И зачитай, дорогой, что-нибудь из новейшей русской поэзии. А мы, с Вашего позволения, пока вот простой холодной осетринкой закусим, по-нашему, по-сельски…
Капитан-лейтенант не суетясь вкручивал штопор в очередную бутыль рейнского, восседая в застланном бухарским ковром кресле. В закуске же действительно недостатка не было.
Отчаявшийся в отношении спичек штабс-капитан, небрежно сняв голой рукой раскалённое стекло, прикурил от стоящей близ граммофона лампы и там же затеялся пластинками; это у него получилось удачно, и вскоре зазвучал тенор Карузо.
- Да; пожалуй, господа, это бельканто тут весьма к месту придётся, - уже не понимая кто он и зачем он здесь находится, как бы разговаривая сам с собою предварил Константин и начал:

Ярость, лЊность, постоянство и измЊна – маски, жизни часть.
Кто боится злой огласки, кто возьметъ все не спросясь.
Тотъ въ травЊ увидитъ душу, въ свЊте – огнЊнный багоръ.
Тотъ покой земли нарушитъ, тотъ откроетъ ночью дворъ.
Дикихъ игръ скрЊщенья масокъ назови какъ хочешь самъ.
Пусть скажу тебе: «Согласенъ» – въ душу душу не отдамъ.

Застыла неловкая гуттаперчиевая пауза, и Константин, дабы сгладить её, решил сразу же за тем - читать следующее, и уже в более быстром темпе:

Намъ дана только боль
И желанiе счастья.
Намъ дана только радость
Подъ натиском смерти.
ВмЊстЊ - хуже, чем есть мнЊ,
Но такъ сладостно вмЊстЊ.
ВмЊстЊ - жалость святая,
Ей - поставлю вина.
И на лЊстницу лЊзть мнЊ
Безтолково и совестно.
Глупо - лопать конфеты,
Пить да пить - тяжелей.
Я все думаю, сесть гдЊ.
Ты меня - не жалей.

- Это из, так сказать, брутально-кабацкого цикла, - попытался тут же оправдать словесные обороты Константин.
- Нимало в этом брутального, как Вы выражаться изволите, не вижу-с, - вдруг устрашающе трезво и быстро возразил штабс-капитан, оказывается, слушавший весьма внимательно. - Не к проститутке со Старо-Невского тут чувство-с.
Не желая залезать сейчас, именно сейчас, на подъёме – в словесную глухомань отвлекающего спора о пристрастиях с «потребителями», Константин продолжил, весьма освоясь и даже жестикулируя:

Въ теплой тЊни доброй звЊзды,
Легкiе мысли держа,
Въ дреме я полу-лЊжалъ.
Яростно-шумный звонъ
Не смогъ разорвать мой сонъ.
Ни ядъ, ни свинецъ, ни сталь
Не выбили мыслей даль -
Я утонулъ и заснулъ
Въ теплой, липкой тЊни
Доброй звЊзды.
Я провалился внизъ
И мЊжъ всЊленныхъ повисъ.
ГдЊ-то погасъ мой пискъ.

Тут уже он сорвал заглушившие неаполитанскую песню аплодисменты. Бритоголовый оставил хозяйский граммофон и громко захлопал, попыхивая очередной папиросой:
- Браво, браво, милостивый государь, вот это мощно, вот это даже в чём-то прогрессивно, это тебе не мутный бледный «Пламенный круг» этого… как его бишь… Тетерникова…
- Хорошо, хорошо, Константин Алексеич, и нов;, - поддержал друга капитан-лейтенант. – Да и декаденты в Европе уже отошли, отцвели без завязей, поверьте мне, господа. Пора наступает для более позитивного и - как говорят американцы – продуктивного искусства. Это и живописи, и музыки, и всего будет касаемо. Я понимаю, нужно, конечно, уметь ровно слога считать и стопы… Но идёт, грядёт сверх-новый «модерн», и я весьма смею об этом судить, мы, флотские, не столь уж ограниченные люди, смею вас уверить. Французские и английские газеты и журналы выписываем. Поддерживать нам, флотским надобно comme il faut статут команды гвардейского истребителя.
И он покосился на попыхивающего папиросой сухопутного инженера.
Как разнятся, бывает же, мнения, подумал Константин, вспоминая обороты братнева письма. Дабы прервать готовую возникнуть между военными контру, он решился продолжить:

Вновь я вЊрю -
вотъ вЊчные волны
вечЊромъ на набЊрежной,
мелькание дальних огней…
Это портретъ непрощенныхъ.
Этотъ городъ мне снится.
Мне здесь не спится.
И должнымъ не воздастся.
Временемъ наполнены
даже капли дождя.
Подъ шуршанiе тучъ я
чувствую тЊплоту твоей руки
и существованiе
себя.
Если все жЊ
вычесть из мiра меня –
останешься ты…

- Эх, братец, да это какое чувство, какое переживание – и без всякой пошлости, - растрогавшийся штабс-капитан чуть не полез к Константину целоваться. – Вот так бы и жить надо, как пишешь. Без вранья-с! А сам-то, голубчик, так же живёшь, веришь, скажи? Не кривишь, не графоманствуешь?
- Лучше наркоманствовать нежели графоманствовать, - поддакнул капитан-лейтенант со своего кресла.
Вопрос оказался неприятен. Неприятен и не лёгок. Надо было от такого разворота уходить не медля. Прочь - от надрывов, от достоевщины! Но капитан-лейтенант тут же выручил. Вышедши в соседнюю комнату, он скоро возвратился с пузатой бутылкой французского коньяку в одной руке и новейшей карманной камерой Ритчела 4,5 на 6 - в другой.
- Надо, уважаемые господа, укреплять наше сознание, - заявил он неожиданно бодро. – Выпьем же за наших союзников и противников.
- Ну про тех – я согласен, - штабс-капитан указал на бутылку. – А от машинист-мейстеров баварских этих, помяни моё слово, мы ещё натерпимся. И стравит нас с машинистами Англия в бо-ольшую грызню и резню. И выйдет так, что кузен кузеном, а табачок врозь. И начнется всё, как в прошлый раз, тридцать пять лет назад – бикфордовым шнуром опять же с Балкан. Полезем туда с видом защитить наших южных братьев-славян, да и втрескаемся в дерьмо по сами уши.
- Экие вдруг у тебя настроения пораженческие, - пожурил, разливая коньяк в те же винные фужеры, капитан-лейтенант.
- Нимало. Я, Коля, как ты сам знаешь, в марковский «Союз Русского Народа» записан, - парировал бритоголовый. – А про балканских братьев могу предположить без особой клеветы, что «один из вас предаст меня», как сказано было, и по всему пока сходится, что будут это те же вонючие болгары. Дай Бог, Коля, мне в том ошибиться, дай то Бог!
- Ну, завёлся опять, как минувшей ночью в ресторане! Тогда давайте, господа, ещё коньяку за нашу вторую Антанту – и «айда фотаться», как говорят у нас под Херсоном. А у тебя, Константин Алексеич, нет ли больше чего? Не считая опять же «para bellum»? – обратился капитан-лейтенант к заскучавшему уже Константину, притворно внимательно разглядывавшему морской пейзажик работы Боголюбова на стене.

Не бЊйтЊ въ колоколъ, друзья,
Не издавайтЊ звукъ трЊвоги -
Вы собирайтесь понемногу:
Быть можетъ, съ вами буду я.

Не собирайте пыль вЊковъ
Въ забытой сумочке любимой -
ОкрасьтЊ бирюзой вЊнокъ:
Пусть на стЊне виситъ наивно.

Не бЊйтЊ вы посуду зря -
Она въ ней краски намешала -
Мы сядемъ тихо для начала,
ПЊть будемъ пЊсню рыбаря.

И, растекаясь въ полъ-второго
По вервiю столькихъ дорогъ,
Нечестно дЊлимъ мы пирогъ -
ЧЊго намъ ждать еще другого ?

- Оно называется «Друзьям», - прочитав на память, пояснил Константин. – Старое уже, я его ещё в бытность студентом написал.
Стихотворение воспринято было неплохо, однако снадобье угасало в Константине, и ощущение «друзей», увы, улетучивалось вместе с ним. Хотя военным, видно, пришлось по душе. В тему им попало. Добавили ещё электрического света – и вскоре был призван из передней денщик капитан-лейтенанта Степан, молодой смышлёный парень, случившийся здесь же, на съемной квартире, несмотря на отпуск хозяина. Степан ловко заснял ритчеловским «миниатюр-клаком» всю троицу как она есть при помощи магниевой вспышки. «В канониры тебя, Степан, к себе определю за сноровку и хорошее поведение»,- пошутил, как обычно, с каменным лицом китайского бога, капитан-лейтенант. Тут же Константин отпрощался и поднялся к себе.
Спать хотелось и не хотелось одновременно. На строгих чёрного дерева стенных часах в его передней комнате оказалась уже четверть десятого. Отпив прямо из заварочника утреннего ещё чаю, он поставил изящный никелированный чайник на спиртовку и сел за бюро. «Машина времени»,- вновь всплыло у него в голове. Употребив ещё почти пол-скрупула кокаина, он писал почти без помарок:

…проклятiе; имЊньЊ тётки продалъ за долги,
Петрово и Алфимово заложены. Крестьяне ропщутъ
и бЊгутъ въ лЊса. ЗанЊ
пора за умъ бы взяться мнЊ; и хватитъ пить.
ЖЊна уехала в Баварiю на воды
и тамъ осталась съ графомъ Шенбурномъ, паскуда. Сука.
Настасья родила и заболЊла.
И старый камердинеръ Фролъ
все чаще забываться началъ.
Вся дворня вместе съ Феоктистом пьетъ. Пьетъ и Њбется
ужъ не только въ сЊновалЊ. Что за ерунда!
Прекрасный Рябчикъ, жерЊбецъ донской –
онъ мнЊ подаренъ былъ пять лЊтъ назадъ
с конюшенъ Шеремътьева –
издохъ; всЊ векселя забралъ Ляшковскiй, полужидъ-полуполякъ;
песъ Актеонъ скончался… Вотъ
съ чЊмъ я встрЊчаю новый, тридцать пятый жизни годъ!
Все чаще вспоминаю милые бЊседы подъ кальянъ
съ Петром Андреичемъ Ермишинымъ, съ которымъ
мы воевали лЊтъ этакъ шесть назадъ съ чеченцемъ на КавказЊ.
Такъ тамъ за каждую абрекскую башку...
Да вЊдь и тотъ, прохвостъ –
занялъ на Пасху прошлый разъ пятьсотъ рублей
и третий мЊсяцъ носъ не кажетъ.
И, пожалуй, брошу
на ночь Макьявелли и Платона я читать.
Сегодня въ полночь я, откушамши для бодрости анисовой полштофа,
возьму двуствольный штуцеръ свой лепажского завода
и по Воронежской дорогЊ выйду пешимъ.
На третьей же верстЊ, на поворотЊ
на Волховитино и въ тридцати шагахъ,
отъ дуба, что сажалъ еще мой прадЊдъ въ годъ,
какъ вышелъ онъ въ отставку съ должности
второго фаворита фрейлины императрицы славной
Елисавътъ Петровны, я найду гранитный камЊнь,
что остался оброненнымъ при постройке князем
Епанчиным мистического аглицкаго грота.
И тамъ свое я дЊло совершу.
Подъ дудку вашу я плясать не буду болЊ!
Магическiй кристаллъ, что далъ мнЊ старый дервиш изъ Дербента,
раскрывъ сафьяновый футляръ, на оный камЊнь положу,
и огнь взметнется, и исчезну съ видимой природы,
но въ вашем мiрЊ коЊ-что перемЊню…
Ну, вотъ и дописалъ. СвЊча исходитъ сокомъ
и вновь подъ вечеръ тянется рука къ вину.

«Экий фантазм, наваждение, однако», - тут же подумалось ему.
Рука же на самом деле так и тянулась к заветной коробочке, однако он как-то заставил себя выпить свежего яванского чаю покрепче, сорвал затёршиеся целлулоидные воротничок и манжеты - и на мгновение прилёг на канапе.
Всё последующее произошло незамедлительно.
С чего-то в потолке возник люк, как на броненосцах, о которых в своё время ему много рассказывал капитан-лейтенант. Из разверзнувшегося люка хлынул прямоугольный поток яркого радостного света и была спущена вертикальная поблёскивающая латунными соединениями лестница-трап, по которой Константин себе на удивление быстро и ловко вылез наружу. Изумлению его не было пределов, когда он увидел, что наверху, во-первых, уже жаркий летний день, а во-вторых, такой привычный городской пейзаж окрестностей Моховой решительным образом преобразился.
Весь город по коридорам улиц пронизывали стройные и легковесные фермы надземных железных дорог, на манер виденных им по репортажам американских газет и журналов. По Неве со скоростями в двадцать или даже, пожалуй, в целых тридцать узлов сновали как бы из легчайшего и прочнейшего алюминия сделанные суда, парившие над водою в своём движении. На том месте, где в Летнем Саду неподалёку стоял памятник баснописцу Крылову, возвышалась теперь сказочная – куда выше Эйфелевой, высотою чуть не с полверсты, остроконечная башня, начиная с пятидесяти саженей снизу как виноградная гроздь состоявшая из пришвартованных к ней разноцветных цеппелинов, причем происходило их планомерное прибытие и убытие в разные концы. Надписи на цеппелинах в том числе гласили, что они прилетели из Стокгольма, Милана, Александрии и даже далёкого южно-африканского Иоганнесбурга. Также воздух рассекали огромные многомоторные пассажирские и грузовые монопланы. “Air America”, - почти с восхищением успел прочитать он надпись на хвостовом оперении одного из них. На западе, вдоль Среднего проспекта и в сторону Гавани, возникал ряд тридцатиэтажных скай-скрейперов, как на нью-йоркском Манхаттане.
Стройная негритяночка в цветастой брючной пижаме непринуждённо курила папироску с мундштуком на приватном балконе верхнего этажа дома напротив. «Заходи, Костенька, не признал, что ли?» - как ни в чём ни бывало, прокричала она визгливым сашенькиным голосом. Константин ответил ей резким отмахивающимся жестом, и та же самая фраза была негритяночкою произнесена уже голосом горничной Дусеньки.
А потом на балконе возникла Ольга, она трогательная и молчаливая, в совершенно блестящем обтягивающем платье с тонким замысловатым орнаментом по талии.
Константин хотел сам окликнуть Ольгу, которая, как обычно, мило стесняясь, близоруко щурилась на послеполуденное солнце из-под руки, точь-в-точь - как тогда, в Пятигорске - и тоже уже, уже приметила его на крыше, и...
Но ему помешали.
- Вы могли бы это увидеть воочию. Всё это могло бы случиться таким вот примерно образом лет через десять-пятнадцать, много двадцать, - услышал Константин за спиной голос низенького бритоголового штабс-капитана и принужден был обернуться. – А Вы, сударь, считаете, что всё это – м;рок?
Бритоголовый инженер-марковец был, как и в прошлый раз, в яловых сапогах, галифе и накинутом на плечи кителе, только успел сменить залитую вином рубашку. Руки свои он уверенно держал на поясе.
- Вот Вы тут в тридцать три года всё от несчастных запретных амурных дел стишки кропаете. Умствуете. А ведь даже не знаете, что через пять лет всего лишь наверное случится. Наверное! А я наверное знаю, что Вы, сударь, таким образом, как сейчас живёте - менее чем через годик от жизненного абсентизма и кокаинизма на порочных юношей перейдёте… Далее Вам рассказывать?
Константин нелепо и в страхе попятился от инженера спиной к краю крыши.
Подобно престидижитатору, откуда-то из воздуха инженер извлёк обгоревший с одного краю листок бумаги со знакомым Константину размашистым почерком – знакомым, да только Константин никак не понимал – чья рука:

«…безумной осенью семнадцатаго года подхватилъ я трипперъ въ ПетроградЊ.
Мы всЊ сидЊли тогда въ кабачкЊ подъ аркой. Цифры и буквы. Тузъ трефъ и дымъ кальянный. Незнакомки были худы и нервны. ВсЊ все еще что-то пытались. Спирту, слава Богу, еще хватало. Черные линiи квадратовъ и круговъ рамы переплетались съ черными вЊтками за окномъ, когда я просыпался дома въ половинЊ четвертаго отъ холода и звуковъ винтовочныхъ выстреловъ. Николаю БЊлогородицкому давно было все равно: забросивъ стихи и своихъ истЊричныхъ поклонницъ, онъ увлекся морфиномъ, спустивъ на это занятiе всЊ фамильныя драгоцЊнности. ХромыЊ собаки приплясывали фокстротъ. Китайскiе болванчики летЊли въ пустоту. Картонные замки и дворцы валились набокъ отъ выстрЊла хлопушки. БЊлый Пьеро ломался подъ концертный рояль. Армгольца убили изъ-за дЊшевыхъ карманныхъ часовъ срЊди бЊла дня солдаты на Морской. Марина уЊхала отъ Хворостецкаго въ Москву, чтобы тамъ окончательно деградировать. Я ужъ почти не выходилъ болЊе изъ нашЊго кабачка. Появляться на улице в приличномъ пальто и шляпЊ стало опасно. По завалЊнной нечистотами столицЊ бродили орды китайцевъ, латышей и прочей сволочи подъ руководствомъ одухотворенныхъ безжалостностiю еврейскихъ юношей. На толкучемъ за Лиговкой я сменялъ всЊго Мольера, рЊдкаго ДантЊ и английскаго Шеридана на хлебъ и полу-гнилыЊ овощи. Плохой денатуратъ галлюциногенировалъ иссушенныЊ корни моихъ мозговъ.
Трипперъ я вылечить такъ и не успелъ. Я умЊръ отъ двусторонняго воспаленiя легкихъ въ БолховЊ, на нечистомъ перронЊ маленькой станцiи, гдЊ я непонятно какъ оказался и гдЊ ходили малЊнькiе отвратительно пахнущiе человечки въ длинныхъ – до пятъ – зеленых шинЊляхъ и съ огромными грязными винтовками – и ихъ штыками постоянно разгоняли звезды надъ моею головой.»

Переступив край крыши (она не имела почему-то обычных ограждений), Константин не упал, а как-то нелепо завис в воздухе, беспомощно мотая ногами, при этом левый его туфель соскочил и камнем улетел в многоэтажную пропасть. Инженер мигом угрожающе придвинулся напротив, уверенно стоя на самом краю крыши почти лицом к лицу с ним.
- Почему, - еле промолвил Константин; горло его сжимал чудовищный спазм.
- Потому что веришь ещё во что-то. Потому сейчас и висишь. Не совсем, знать, ещё пропащая судьба твоя, - злобно процедил сквозь прокуренные зубы инженер и, лихим движением скинув с плеч китель, достал из бездонного кармана галифе старый «русский» «Smith & Wesson», вмиг приставил его семидюймовый ствол ко груди Константина, а левой рукой резко и весьма манерно крутанул барабан и взвёл курок.
– Американка! Поиграем? А ну-ка, вот и выясним! Я вынул только три. Три – н; три, с-сука! - по-хулигански выкрикнул он.

«Достать гдЊ-нибудь мышьяка
и выпить двойную дозу –
чтобы навЊрняка.
И - не становясь въ позу –
а просто,
и не говоря, молъ, поздно…
- а просто
навеселЊ слегка,
не думая о занозахъ,
допивъ вино въ три глотка,
достать мышьяка
и выпить такую дозу –
чтобы навЊрняка!»

- издевательски ломая слова и картавя в подражание манерному певцу из артистического подвальчика напротив Спаса-на-Крови, тут же продекламировал бритоголовый.
Щелчок. Вновь быстро взвёл курок большим пальцем. Ещё щелчок. Взвёл. Ещё. Низенький коренастый бритоголовый штабс-капитан-инженер с большим воронёным револьвером продолжал щёлкать курком, щёлкать и быстро взводить его тою же рукой, с каждым разом всё быстрей и громче. Звуки эти как бы в такт сливались с несущейся снизу, из многоэтажной пропасти, оркестровой мелодией крепкого и горячего аргентинского танго. Лошадиная ноздря дула жадно раздувалась и играла. Щелчки нарастали, переходя в адский грохот, как если бы Константин находился внутри огромной жестяной коробки.
«Костя… Костенька! Хороший мой!» - услышал он за спиною плачущий и страстный ольгин крик, и оно было последним...
Сначала лопнул, разбрызгавшись на шесть спиралевидных ниточек как от конфетти, ровно по линиям нарезов, вконец раздувшийся ствол «смит-энд-вессона» - лопнул так и не исторгнув, не извергнув из своих недр круглую, в четыре с лишком линии размером пулю, а затем так же медленно лопнул и разлетелся в лоскутный прах цвета хаки и газетные обрывки и сам бритоголовый инженер. И с этим разрывом Константин стал потихоньку падать вниз, кружась и заворачиваясь, как летит и падает, летит и падает бумажный лист.




* * *



Он кое-как разлепил загноившиеся веки. У себя в кабинете.
Всё вокруг какое-то синематографически чёрно-белое.
Горькой редьки привкус на зубах. Во входную дверь остервенело колотят: явно не миленькая Евдокия.
В весьма непотребном виде он валяется на полу близ опрокинутого ломберного столика, без пиджака, изрядно обмочившись. Похоже, его ещё и тошнило. Сорочка вся выпачкана засохшей кровью, что, верно, шла носом, пока он был в беспамятстве; пустая синяя жестянка на ковре рядом. Все при своих. Константин брезгливо сорвал с себя одежды и заткнул этот зловонный комок за книжный шкап.

«Въ мельканiи ночей брЊду по главамъ
романа, пишущегося в полудремЊ
въ полузабытомъ деревянном доме,
полузабитомъ ветхостью желанiй.
Не жду и не желаю оправданiй:
МнЊ нужно, значитъ,
и мои проблемы.
По капелькамъ избитой темы
Брожу в пучинЊ брЊдовыхъ воспоминанiй,
расцвЊченныхъ пространства синью,
толпящегося в чЊрепушкЊ -
квадратной неуютной комнатЊ
съ потеками любви на стЊнахъ.»

- вертелся у него в голове некий футуристический текст, когда он спешно пытался отыскать домашний халат. Он облился дешёвым немецким одеколоном, подпоясался, одел одну домашнюю туфлю – вторую не нашёл – и отпер дверь.
- А молодц;, молодц;, можете ещё в нашей буффонаде участвовать, когда хотите, милостивый государь. И то верно - не всем же быть маяковскими да хлебниковыми, надо кому-то быть и Филиппо Томмазо Маринетти, - с «Маршем Чёрных гусар» за спиной вкатился в комнаты Константина всё тот же штабс-капитан-инженер. Казалось, в коридоре поёт большой и незримый церковный хор. Коричневая данхилловская, почему же данхилловская, а не как прежде асмоловская? – именно данхилловская папироска умирающе дымилась в ироничном уголке инженерского рта. В руках была синяя жестянка из-под монпансье фабрики Ландрина, точь-в-точь как у Константина. – А сейчас - давайте начистоту. Пора! Монпансье ландриновских не желаете-с?
Инженер открыл коробочку прямо перед носом у Константина. «Знать судьба такая», - мощно вытягивал хор. Жестянка была полна белейшего порошку. У Константина закружилась голова.
- Из Гамбурга. Не хуже, не хуже, сударь, уверяю, Вашего амстердамского, - Константину очень хотелось ответить «да» этому Спасителю, но у него как-то вновь свело челюсти и сами собою склеились непослушные губы, а бритоголовый инженер издевательски продолжал: – Что ж Вы мычите-с? Так я, пожалуй, кронштадтским матросикам его спущу, они это дело особенно последнее время освоили-с. Особенно эти распропагандированные - в экипаже. Их, как и вас всех, сейчас тоже – многое не устраивает. Шоколад не того качества-с! Элита флота, мать их! Так - что, быдлу этому отдать?.. А - не жалко? Не вкусят же…
Дефис чёрненьких английских усиков посредством не показывающей зубы улыбки вытянулся в длинное судьбоносное тире. Константин почувствовал, что первый раз в жизни начинает терять сознание от волнения. Вдруг приступив к нему почти вплотную, низенький – казалось, со времени их прошлой встречи он стал ещё ниже ростом - инженер посмотрел, дыша табаком, на Константина снизу вверх и процедил сквозь зубы, с отвращением сунув ему жестянку за пазуху халата:
- Да жри, жри свой дерьмовый марафет и пиши ту страдальческую чушь про несбыточную безвозвратную любовь к Ольге Францевне, жене жандармского подполковника Варнакова, некогда твоего университетского товарища – что, сьел? - мне-то уж всё про тебя известно! - это ему, знай, ты по-пьянке в «Бомбее», у Тугушевых, тогда, два года назад, после вашего с Ольгой сладкого до неприличия Пятигорска, сдал своего дружка жидёнка Марка Вольфенсона! По кличке «Доктор»! Не помнишь, ****ь? Натурально, где тебе… Даже не учуял, как сдал. Неужто никак не понял ещё, почему тебя до сей поры не «взяли»? Не сообразил ещё, по какой истинной правильной причине ты на Оленьку свою как на благодетельницу - через пропасть, издалека – издалека молиться должен?! А всё в «конспирацию» играться хотел. Уж не с Ольгой Францевной ли? Уразумел дела, голубчик?..
- Нет, нет, нельзя это, невозможно это никак, - проклокотал какими-то удушающими комками Константин в ужасном моменте догадки. – Нет, так не должно всё случиться. Нельзя никак, послушайте меня. Неправильно это.
«Не стоят, а хрипят кони вороные, не ржавеют – горят сабельки кривые», - сурово выводил солист в коридоре.
А инженер жестоко продолжал хрипловатым своим баритоном:
- Умеют они там в охранке поить и дурить нужных им «на час» людей - и лучше это делают, чем ты стихи свои уп-паднические пишешь. Ну, ничего, не серчай на него – на Кирилла. Они сейчас с Ольгой пожалели тебя. А ты его, «сатрапа», как вы, шваль вы «демократическая», выражаетесь, вспомнишь ещё лет через пять, а может, через двадцать, вспомнишь ещё добрым словом. Если в живых останешься, конечно. Потому как вырастут ещё по Святой Руси сложенные из отрезанных голов башни… Вроде сербской Челе-кула! А знакомец твой, что с эскадренного миноносца, тот, что от нечего делать и из отческого снисхождения к твоей душе больной и пропащей – а она у поэтов у вас у всех такая – из снисхождения пьёт с тобой казённую да «Шустова» – тот ведь и в китайском Харбине, и в американском Чикаго, и в страшном сибирском Верхоянске, и в знойном намибийском Людерице, и в каторжном австралийском Перте – не говорю уж про Берлин и Париж - не пропадёт. Устроится, даст Бог! Ибо, как говорил его китайский учитель Кен, у него «хорошее кун-фу». А ты – что нужного, что полезного – да хоть бы для себя самого полезного - случись Всемирная война, как пишут разные «фантасты», что ты умеешь? Лампу керосиновую зажечь? А?.. А рукой её потушить можешь? Задачка-то – проще простого: рукой керосинку потушить? А-ю-шки?!.. И посреди скорого смертного боя окажешься ты, рыцарь бледный, со своею эгоистическою любовью не нужным - ни тем, ни другим. А сейчас – они пожалели тебя. Пожалели. Жри… Жри свой дерьмовый гамбургский марафет…
«Марш вперёд, смерть вас ждёт, наливайте чары», - тянул незримый хор за спиной инженера.
Всякие силы вконец оставили Константина. Он, рыдая и захлёбываясь от надвигающейся темноты беспомощности, повалился перед всё отступавшим и отступавшим прочь от него и уменьшающимся ухмыляющимся маленьким инженером на колени и, слава Богу, лишился сознания..






* * *

«Челе-кула. Челе-куле. Черепа Челе-кулы…»
Откуда это прицепилось?
Чепуха.
Сквозь плотные, тёмно-синего атласа шторы пробивается свет. Его теплая полоса молнией проходит по высокому прокуренному потолку, пересекаемая серыми молниями столетних трещин.
Константин, как был - в чём пришёл вчера от отпускника капитан-лейтенанта с третьего этажа - очнулся у себя в кабинете на клеёнчатом канапе. Левый туфель, видно, слетел во сне и сейчас скорбно валяется на ковре рядом. А бежевый английский «из вторых рук» пиджак с торчащим из бокового кармана свёртком стихов как кот обмяк на стуле.
Константин рывком поднялся, подошёл к окну и настежь раскрыл его. Пыльный поток солнечного света пролился в комнату.
Резкое раннее утро субботы. Конец апреля. Аккуратный лимонный «пежо» на ажурных колёсах, посигналив, проехал в арку дома, перед тем выпустив на камень тротуара заспанную долговязую ляльку с заднего сиденья.
На улице сегодня тепло и сухо. Даже душно. Скоро, скоро уже и белые ночи.
На тёмном дубовом, работы позапрошлого века бюро, рядом с пролитой чашкой крепкого яванского чая и пустым аптечным пузырьком, среди нескольких исписанных беспомощными стихами блокнотных листков - давешнее ехидное письмо от вечного остряка старшего брата, редактора модного питерского «Н’В’О»: «Ну самъ посуди: изрядная доля свЊрхъ-религiознаго пессимизма – ужЊль и это весь плодъ твоихъ долготерпЊливыхъ исканiй, заключительная точка твоей нравственной траэкторiи?!..»
Константин потянулся, сел за бюро, недобро осклабился и написал ответно:

И Ангелъ вострубитъ.
И спустится ночь.
И в сЊрдцахъ у построившихся у городскiхъ воротъ
будетъ Желанiе.
И одновременно
многiмъ из житЊлей
будетъ страшно,
ибо мозгъ человЊческiй
не придумалъ еще ничего
ужаснеЊ насилiя
и убийства.
Но я долженъ буду
пойти вмЊстЊ съ ними.
 
Цветная фотография по-прежнему сентиментально покачивается на красном шнурке, подвешенная к потемневшей бронзовой люстре. В старинной железной коробочке от конфет, что на подоконнике, зачем-то томится простой известняковый камешек «на память» из лермонтовского грота в Пятигорске. Где они когда-то с Ольгой были вместе…
  Посреди скорого смертного боя не нужный ни тем, ни другим, он быстро порвал любимое фото накрест, нащупал магазин с недавно купленными новыми патронами в кармане пиджака, достал из дальнего ящика бюро трофейный «парабеллум» производства «Маузер-Верке», ещё с деревянными, растрескавшимися и обмотанными изолентой щёчками рукоятки, нежно зарядил его, одел свой длинный мешковатый светло-зелёный плащ, сунул ствол в глубокий внутренний карман - и, экзотично-грязно, по-восточному на прощание выругавшись, никем не замеченный вышел в парадное в неизвестном направлении.
…Да!
Чуть было не пропустил самое главное: проходя мимо съёмной квартиры флотского капитан-лейтенанта, он услышал, как из-за приоткрытых дверей на новом его настоящем японском квадро-дивиди-центре мощно, с придающими достоверность минувшего плывущими шумами и треском раздавалась та самая (теперь уже почти забытая, восемьдесят седьмого года!), сотни раз переписанная с плёнки на плёнку неумоевская «Корона твоя» в охуительном исполнении Егорки Летова.***

«Ничего не будет,
Только пепел в глазах,
Ничего не будет,
Лишь иконы в цветах,
Ничего не будет,
Только годы в слезах…»




……………………………………………………………………………………











27 мая 2007 г.






Примечания автора:


* - «ять», неправильная согласно старой орфографии, поставлена умышленно,

** - перевод первых строк стихотворения О. Уайльда “Impressions du matin” (1881 г.), здесь Нева вместо Темзы,
 
*** - из альбома 1988 года «Инструкция по выживанию» группы «Гражданская Оборона».