31-й дом

       Снова, мы все - снова, как ни в чем ни бывало, как бы всё опять снова и уже просто не понятно – зачем – мы сидели за одним общим столиком на каком-то церемониальном вечере и чинно уверенно в правоте собственной лжи вещали отвлеченное. Казалось, ничего больше не должно было быть. Симпатичная команда по-лабуховски мастеровито и грамотно играла блюз, и уже было и “Summer in the sity”, и даже «Забытую песню несёт ветерок», и я даже успел зачем-то познакомиться и зачем-то поговорить с их басистом. Лёшка и Дмитрий слабо и культурно спорили. Я упорствовал в недопивании своих непривычно маленьких рюмок водки. Её, сидевшую напротив меня и не смотревшую на меня, её, кто-то знакомый её окликнул, и она, как тогда, как всегда тогда вскинула голову и резко и грациозно обернулась, обернулась, показав мне свою шею с недавно, видно, появившейся на ней тонкой золотой цепочкой. - «Восемьдесят пять»,- тихо и обречённо сказала кому-то маленькая официантка у меня за спиной. Что-то где-то упало на пол. Проверяя гитару, басист сыграл какие-то полтора такта. Я успел опять увидеть. Случайно, я же не хотел. И нервное движение этих губ, и дрогнувшая жилка на шее. И эта её нездешняя полуулыбка. И вообще всё это вместе. Это случайно, как психоделическое видение, как женщина в распахнутом халатике на первом этаже в субботу утром, раскрывающая шторы и зовущая сидящего снаружи на оконном отливе недовольного серого кота, а я просто по делу пробегаю мимо.
       Это вышло случайно. Но это был одному мне – а, может быть, как ни горько это сознавать, уже не одному мне – из присутствующих – известный код. И я очень долго и непристойно, почти как всегда тогда, посмотрел на неё. Я отдавал себе в этом отчет. Я… Я очень быстро притворился, что иду курить, но закурил уже на бегу почти, я уже был на безвозвратном пути побега от времени - сюда.
       Сюда, сюда, я уже однажды совершал побег сюда, раздолбайский и весёлый, лирический до самозабвенного желания срочно сдать все пустылки и еще на проспекте стрельнуть пятисотку - помните, такие зелененькие были когда-то «пятихатки» – у братков и срочно – две больших старой доброй «Анапки», и одну из них прямо по дороге, чтобы не помнить. Прочь от времени, с которым я мирюсь, но с некоторых пор – не принимаю.
       Тихо! Погодите вы все!
       Тихо!
       Сейчас, сюда…
       Сюда, по этой улице, обсаженной вязами и тополями, хорошо помнящими войну с немцами, облигации Государственного займа и хлебные карточки сорок седьмого, да, в тридцать первый дом, в пятую подворотню от угла, ту, которая с аркой, аркой, которая часто снилась ей. Сюда, вдоль исцарапанной еще тележными оглоблями стены, вдоль стены, потому что по центру бездонная лужа с закатным солнцем и тенью наискосок, тенью двадцатилетней маленькой девушки девяносто второго года в красной нейлоновой куртке и повязанном по-деревенски платочке, в клешённых джинсах и с сумкой на плече. Сюда, в эту подворотню, где её тень на воде в свою очередь отражается на красно-оранжевом закатном своде подворотни, изогнутая до неузнаваемости фиолетовым иероглифом, вся в искрах и прожилках обнажившейся от времени подлинной светло-зеленой побелки. Сюда, дорожкой из замшелых красных кирпичей, на некоторых из них царских времён клеймо «Н. Г.», мимо вечно подпитого хитрого дядь-Володи, дав ему по его тоскливой просьбе «астрочку» из последней пачки, пачки, что осталась из тех двадцати, что брал в Питер погостить с Розкой к другу-однополчанину – погостить, угостить, потому что из дешевого курева и у нас-то только «Космос» дукатовский в мягкой пачке по три рубля в коммерческом на Московской. Сюда, через глубокий темнеющий двор налево – а направо в узком простенке – ещё с детства знакомый страшный высоченный облупившийся округлый зад огромного черного трофейного – а ещё на ходу – задний мост уже уазовский – «Опель-адмирала» – с грубо, по-солдатски, заштопанными пыльными кожаными сиденьями, со старыми черными номерами – а две запаски-то у него классически впереди – по бокам длинного узкого капота, раскорячился он тут, мешает тёте Дусе с первого этажа развешивать её бельё, мимо всего этого налево, мимо турника со столбами из бывших рельсов от бельгийского трамвая с клеймом “Sheffield Atlas Steel 6/11” в рассохшуюся темно-коричневую дверь, зачем-то расписанную по нескольку раз и бестолково номерами как бы квартир, а на самом деле комнат жильцов коммуналок – и сразу же по узкой крутой со стертыми ступенями лестнице – с черного хода – с висящим сто лет на гвозде под самым потолком бестолковым мотком ржавой проволоки – по лестнице, на которой мы долго стояли той ночью, и я неожиданно для неё в первый раз её… – сюда – по лестнице, с верхней площадки слабо подсвеченной сейчас двадцатипятисвечовой лампочкой – лампочкой, как водится, без абажура, но в вычурном тридцатых годов в паутине настенном патроне с позеленевшей бронзовой муфточкой. Сюда, самому себе звонить, три коротких в затрепанный третий сверху знакомый наощупь многократно закрашенный маленький звонок. Сюда, где сейчас по уговору открыто, поэтому сразу после звонка дергаешь на себя тяжелую и пыльную «в ёлочку» обшитую дверь с чревами двух старых сломанных замков и одним действующим, выточенным тем же дядей Володей, когда он ещё работал на заводе и когда ещё сам завод наш «Нефтемаш» работал – и движешься по неожиданно гулкому коридору, где из дальней – направо и до конца – кухни запах пережаренного лука и журчание воды по эмалированной раковине, и Юлька соседская, студентка химфака, пританцовывая, в коротком – у-ух – халатике носится туда-сюда, напевая «Девочку синеглазую», и свежая сырость, и последний резко-оранжевый луч рассеян на пыльном стекле, и сквозняки меж многих дверей, и вообще к вечеру стало ветрено, и вечные последние новости по хрипящему телеку от соседей. Сюда, где всё так знакомо безысходно, бесполезно, безнадёжно, но, но, но уже через дверь комнаты с почти целёхонькой этикеткой 33-го портвейна и Джимом Моррисоном с обложки «Ровесника» слышится «Равноденствие» Гребенщикова и тянет сладким дымком. Сюда, где она одна на фоне окна, а за окном – только крыши и два сорокалетних тополя – и уже хорошо, и она еще в джинсах, но уже с голой грудью, и очки в тонкой оправе уже на тумбочке, и спешно уже завязывает свои длинные льняные волосы сзади в узел, чтобы сразу с порога и через все времена и расстояния, и я трогаю её плечи и шею, и прекрасные сверху – особенно сверху – её прекрасные индийские плечи. Сюда, где мы самочинно в октябре провозглашаем май, а кровать не собирается сутками, потому что – зачем. Сюда, где в девятиметровой комнате – посчитайте-ка – девять углов, где все стены в холстах и рисунках, где на полу опрокинулась – или протекла – пластмассовая банка с эскизной оранжевой и ей же смятый её же автопортрет углём и сангиной и в отчаяньи скинутые на пол чужие на три дня под залог взятые лекции по самому мутному предмету – фармакологии, где две наши гитары на шкафу и вечная ”Beautiful life” от Крошечкиных снизу в половине второго ночи, потому что приоткрыл окно, когда курю, приподнявшись на локте, а она спит, а я нет, хотя это мне завтра к половине восьмого на работу в тепловые сети. Сюда, сюда, сюда – и сюда я целую её, спящую, пахнущую молоком, уже снявшую наши любимые тертые джинсы с Нюркиной вышивкой на память обо всём на коленке, целую в самовольный с вечной горчинкой рот, в губы, всегда такие неожиданные и доверчивые, нервные, чуткие и развратные. Сюда.
И «здесь и сейчас», и «там и тогда», и «я» и «ты» - вновь и вновь по-своему мирно и деловито-спокойно схлестываются в одной точке на этой фотографии, приколотой к ковру над моей кроватью.










2007 г.