мемуары еще молодого человека

АЛЕКСАНДР ГОЛЯКИН
 Это мое настоящее имя. Пользуюсь им для публикации детских произведе-ний. И мемуаров.
МЕМУАРЫ ЕЩЕ МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА

Школу я вспоминаю часто. И не всегда эти воспоминания радужные. Чего стоит, например, хотя бы последний кошмарный сон, когда Римма Петровна, моя любимая учительница по любимому предмету (истории) поставила мне трояк по … физике.
Но начнем по порядку.
1971 год. Город Дзержинск. Школа номер тринадцать. Первый урок. Учи-тельница просит рассказать любимое стихотворение.
Я сижу на вишенке,
Не могу накушаться.
Дядя Ленин говорит,
«Надо маму слушаться» -
Продекламировал я. И это была моя первая пятерка! Если бы дальше было все так же просто и весело!
Сейчас то я понимаю, что стихотворение неизвестного мне доселе автора и в самом деле гениально! Замечательно гениально! В четырех строчках – род-ная природа, художественная лениниана, образ матери, и, что самое главное, оно дает правильные ориентиры в жизни! Маму надо слушаться!
Много лет спустя, во время службы в армии, я рассказал это же стихотворе-ние на новогоднем конкурсе. Первое место, и вкуснейший эклер вечно го-лодному солдату-первогодку были обеспечены! Возможно, что положитель-ную роль в присуждении мне первой премии в конкурсе рассказчиков стихов сыграл и тот факт, что у замполита было прозвище «Мамочка». Да и конку-рентов не было. Вообще.
Но вернемся к школе!
К сожалению, первую свою учительницу я не помню. Не помню и вторую, и третью. Едва познакомившись с первым-А классом, и, вероятно, так и не за-помнив учеников ни в лицо, ни по фамилиям, они уходили в декретный от-пуск. Странно, правда? Но я здесь абсолютно не причем. Клянусь!
Помню я только Нину Степановну – человека удивительной доброты и ду-шевности. У нее учиться было и приятно и интересно.
Но, честно говоря, несмотря на отсутствие в настоящее время склероза, поч-ти не помню я того, как учился в младших классах. Так, какие-то обрывки воспоминаний.
Вот как-то приходит ко мне мой сосед и школьный друг Кисарин Рудик и го-ворит:
- Зря ты, Санек в школу сегодня не ходил! Мы такую букву трудную прохо-дили!
- Какую, - спрашиваю.
Да не знаю. Не помню, как называется. Но так трудно писать!
Рудик попробовал изобразить букву на бумаге.
- Нет, ничего не выходит. Слишком трудная. Я же говорю, зря ты в школу не ходил.
Вы уже улыбаетесь? А знаете, что самое смешное? Эта загадочная буква – «А»! Просто «А»! Письменная «А»!
Еще хорошо помню, как по окончании первого класса, приехал в Вязники, к бабушке. Отец моего друга, Вовки Отойкова, хлопнул меня по плечу и спро-сил:
- Ну-ка, Санек, сколько будет дважды два четыре?
 Я очень смутился, а потом честно ответил:
- А мы таблицу умножения еще не проходили. Нам ее на лето задали.
И еще из ранних воспоминаний. Были у нас в классе два брата-близнеца. Игорь и Димка Песиковы. Учителя различали их по синякам.
- Так, говорила учительница, - Дима с синяком, у Игоря синяка нет.
- Так, - говорила она через неделю, - У Димы синяк под левым глазом, у Иго-ря под правым. Только бы не перепутать.
- Так, - говорила она, еще через неделю, - Синяк у Игоря. У Димы почти прошел.
А когда синяков ни у того ни у другого не было, она с укором замечала:
- Как же я вас различать буду?
Вообще, классные пацаны были. Крепкие (занимались плаванием и водным поло), умные.
Помню, на календаре было 21 января.
- Дети, - спросила учительница, - кто знает, что за день сегодня?
- Кто-то из близнецов (по моему Игорь), поднял руку и сказал:
- Сегодня праздник. Ленин умер.
Учительница была в шоке. В то время за такие слова могли запросто из шко-лы попросить, сопроводив хорошим пинком в зад.
- Разве ж это праздник, смерть Ленина? – сказала она растерянно.
- Но ведь в календаре этот день жирным выделен!
А потом был ленинский урок. Нет не так. Потом был Ленинский Урок. Учи-тельница долго рассказывала нам про Ленина. Про его Жизнь и смерть. Про то, каким он был замечательным человеком, и что его смерть – такое горе для всех нас! Моя ранимая поэтья душа дрогнула. И вечером этого дня я написал одно из лучших своих стихотворений, которое и принес на следующий день в школу. Посвящено оно было тому роковому дню, когда Владимир Ильич Ле-нин был ранен отравленной пулей. Ранен эсеркой Каплан во время его вы-ступления перед трудящимися на заводе Михельсона. Правда, я не смог за-помнить такое трудное забугорное название, и потому стишок начинался так:
Там, на заводе Капролактама…
Капролактам тоже название непростое. Но близкое. Так называлось большое химическое предприятие в нашем городе, на котором работали многие папы и мамы. В классе засмеялись. Но учительница утешила меня, и, взяв листо-чек, дочитала классу. Предварительно ознакомившись с текстом. Потому как не дай Бог, еще одна крамола в классе. Это уже революцией попахивает! Но стишок был правильным. Жаль, не помню всего шедевра, но концовка была такая:
Но тут нашлась такая дура,
Что Ленина убить взялась.
Но не убила! Только пуля
Вошла в плечо, и здорово впилась.
Хочу заметить, что стихотворение это так и не было опубликовано.
Наверное, с тех пор я и стал испытывать нежные чувства к литературе. И я продолжал ее любить, несмотря на то, что школьная программа продолжала насиловать мою неокрепшую душу и еще детский умишко «Войной и ми-ром», «Преступлением и наказанием», и прочими шедеврами. Но стойкое не-приятие я испытывал только к программной литературе. И если мы проходи-ли «Мертвые души», то я читал только вторую книгу, недописанную Гоголем и не вошедшую в школьную программу. В общем, как правило, книги вклю-ченные в школьную программу я не читал. Исключением были «Тарас Буль-ба» и «Герой нашего времени». «Героя» я читал несколько раз, и знал почти наизусть. Даже одной девочке (она была на год младше, и с этим произведе-нием еще не была знакома), написал любовную записку, в которой использо-вал текст из Лермонтова. Вы помните: «я был хорошим, но общество искало во мне плохое и я заплохел». Должен сказать, девушка меня не поняла. Но ведь и Герой Лермонтова был не понят!
Несмотря на нечтение школьной литературы, я продолжал писать неплохие сочинения. Лучшее из них было посвящено творчеству непонятого мной в те годы Владимира Маяковского. Приведу его в изложении, близком к тексту.
«Владимир Ильич Ленин, когда его спросили о Маяковском, сказал так: «Не знаю, как с литературной точки зрения, но с политической, написано совер-шенно верно». Я полностью согласен с мнение Ильича».
За это сочинение я получил «единичку». И учительница, Любовь Аркадьевна, еще приписала, что нужно, мол иметь свое мнение. Я подошел к ней, и спро-сил:
- Что плохого в том, что мое мнение, полностью совпадает с мнением вождя мирового пролетариата?
- Ты написал очень мало.
- Но краткость – сестра таланта!
Аркадьевна грустно посмотрела на меня и устала сказала:
- Голякин, иди отсюда, а?

Я продолжаю вспоминать школу, своих учителей и одноклассников. Учился я хорошо до седьмого класса. В седьмом выезжать на интеллекте стало почти невозможно, а точные науки были для меня страшнее атамной войны. И если в кассе в пятом или в шестом отец пытался мне помочь решать задачки по математике, то потом отказался от этой убийственной затеи. Но я помню то время, когда папа разжевывал мне решение, а я , все больше тупея, думал: «Когда же он скажет ответ?»
Стыдно вспоминать как я сдавал экзамены в восьмом классе. Но не расска-зать об этом было бы преступлением.
На физике я не мог вспомнить закон Ома, в чем и признался чистосердечно. «Хорошо,- сказала учительница,- иди к доске и напиши чему равна сила то-ка.»
К доске я вышел, хлопал ушами и по партизански молчал. Наверное, вспом-нилось бы на обычном уроке. Но в те годы, в случае опасности, я легко впа-дал в тихую панику, переставая что-либо соображать. Поэтому формулу на-писал только после подсказки Галины Владимировны, Нашей математичке и классной руководительницы. Остальные учителя сделали вид, что ничего не заметили. Потом похвалили меня: «Молодец. Так что это такое?». «Закон Ома «блеснул»,- я эрудицией.
На экзамене по химии нужно было написать какую-то длинную «жирную» формулу. Наташка Рябинина обеспечила меня шпаргалкой, но списывая, я совершенно запутался. Однако тройку заработал.
Литература. Роман «Мать» я, конечно не читал. (См. выше). Но проштуди-ровал как следует учебник, который разжевывал что и как. Поэтому довольно бойко рассказал как и что. Любовь Аркадьевна, училка по лит-ре задала, как она сама выразилась, вопрос на засыпку.
- Ответишь – четверка. Не ответишь – три. Вопрос такой. Что кричала Ни-ловна, когда ее схватили жандармы?
- Призывала к революции – твердо ответил я. (Ну, что она могла еще кри-чать?)
- А какими словами?
- Да разве все упомнишь… - замялся ваш покорный слуга (это я).
- Такие слова нужно знать и помнить, - сказала она.
И поставила тройку.
У Любови Аркадьевны были сложные отношения с нашим классом. Мы на ее уроке не проявляли абсолютно никакой инициативы.
- Болото, гнилое болото, - говорила она про нас порой.
И услышав это болото возмущенно булькало. Помнится, дело дошло до разбирательств у завуча.
Да. Школа. Было всякое. Тройки – спасительный круг лентяев и тупиц, за-рабатывались самыми разными способами. Сильно умным я не был. Не был и откровенно тупым. Поэтому и выпускной балл у меня – 3,6.
Когда я блестяще сдал в десятом классе экзамен по истории, Римма Пет-ровна произнесла фразу, которую моя мама вспоминает до сих пор:
- Мы еще о нем услышим!
Римма Петровна обо мне прочитала. В газете. И о себе тоже. К сожалению. Теперь ее нет с нами.
А история? Насмотревшись фильмов про спартанцев, мы с Рудиком прочи-тывали все учебники в летние каникулы. И единственная проблема, которая возникала у меня в изучении истории – даты. Но ведь даты это уже матема-тика!
Помню, как сдавал историю Владик Копкин.
- Копкин-то! Как бойко говорит! - Удивилась Галина Владимировна, когда они с Риммой Петровной вышли из класса. – А я думала он ничего не знает!
- Бойко. Только все неправильно. – Остудила ее восторг Римма Петровна.
- Вспоминается один урок истории. Трое стоят у доски, и пишут то, что должны были выучить дома. В середине – Владик Копкин. Конспектирует рассказ отвечающего устно Мишки Щетинина. Слева – Галя Зайцева. Загля-дывает в шпору, спрятанную в фартуке. Вы же знаете, раньше носили такую школьную форму. А недалеко от меня – специальная полочка «Сегодня на уроке». Она раскрыта как раз там, где нужно. И сегодня с датами у меня про-блем не будет.
Еще помню девятый или десятый класс. Урок литературы ведет студентка-практикантка. Задавали выучить любое есенинское стихотворение. По жур-налу, методом тыка, вызывают Владика Сущева. Он в классе самый длинный. У него своя манера выходить к доске. И этой манере он почти никогда не из-менял, хотя над ней смеялись и мы, и учителя.
Сначала над партой поднимался его зад. Потом Вадик, не отрывая взгляда от лежащей на парте книги, вставал сам. После паузы он брал книгу в руки, и, окончательно не разгибаясь, походкой зомби выходил к доске. Заглядывал последний раз в учебник и ложил его на первую парту. Иногда, этих «по-следних взглядов» было несколько.
В этот раз сцена повторилась. Но наконец Сущев вышел к доске, вытянулся во весь свой рост, посмотрел сверху вниз на стоявшую рядом девочку-практикантку и произнес:
- Я не буду рассказывать. Ставьте двойку.
- Вы не выучили?
- Выучил. Но рассказывать не буду.
- Ну, скажи тогда, какое ты выбрал стихотворение.
- Не скажу.
- Ну, ответь хотя бы на какой странице.
Вадик полистал книжку и назвал номер страницы. Практикантка открыла, посмотрела.
- Замечательное стихотворение.
И прочла вслух. «Выткался на озере алый цвет зари…»
Если помните, там были такие строчки:
«Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты. Унесу я, пьяную до утра в кус-ты. Зацелую допьяна изомну как цвет…» В общем, действительно хорошее стихотворение. Бедная девочка читала Есенина и все больше краснела.
- Замечательное стихотворение, - повторила она дрожащим голосом. – И ни-чего такого в нем нет.
Двойку Сущеву она не поставила.
 
Любимым учителем был у меня Степан Тихонович, наш военрук. Старый вояка. Хохол.
Он рассказывал нам о войне. Не так, как приглашенные на встречу ветера-ны, а просто, по-свойски. С ним можно было пошутить.
- Степан Тихоныч, разрешите выйти из строя, сапог развязался. - Это Владик Копкин прикололся, как сейчас говорят).
 Кстати, самый забавный случай на уроке НВП (начальной военной подго-товки) случился именно по «вине» нашего главного «приколиста» - Владика.
Лето. Мы копаем окопы и штурмуем высотку Заячью. Потом ползком воз-вращаемся. Снова штурм. Отступление… И так много раз.
- Степан Тихоныч, пора в столовую, - напомнил Владик.
- Пожалуйста, - согласился военрук, - доползешь до школы по-пластунски – свободен.
И Владик пополз. До школы было около километра по пустырю. У самой школы – огромная траншея, метра четыре или пять в глубину (прокладывали трубы). Потом начинался асфальт. Степан Тихонович контролировал, чтобы Копкин не вставал на четвереньки, время от времени придавливая «сапогом» его «вспорхнувшую» задницу. Мы толпой шли рядом и делали ставки: до-ползет – не доползет. Преодолен асфальт. По-пластунски преодолевается бе-тонная лестница у входа в школу.
- Все! – кричит Владик.
- Все, - говорит Степан Тихонович, - на сегодня хватит. Все шагом марш в столовую!
А еще мне всегда нравилась наша классная. Галина Владимировна. Тактич-ная, справедливая, и болеющая за класс учительница. Кроме меня, троечника, она выучила моего брата отличника и моих двух детенышей – Таню и Аню. Причем в Танином классе она так же была классным руководителем. Спаси-бо от всех нас, Галина Владимировна!
Вот такие у нас были учителя.
А теперь о друзьях. Честно сказать, настоящих друзей у меня не было. Или почти небыло. Причина? Я не умел дружить. Мне не были интересны их про-блемы. У нас было немного общего. Наверное, я был личностью «самодоста-точной». Мой мир – герои книг и герои истории. И притом все это тесно пе-реплеталось в моей детской голове. Так Чингачгук, и Д, Артаньян были для меня реальнее, чем Сталин и Екатерина Великая. Единственным человеком, который разделял мои интересы, был Рудик Кисарин. Мы с ним строили из пластилина и подручных материалов замки. Собирали пластилиновые армии и вели их в бой. Чтобы все было как взаправду, мы научились не только лить и чеканить медную монету из проволоки. Нам пришлось освоить производ-ство холодного оружия, для чего приходилось и паять, и лудить. Чуть позже мы стали использовать самодельные дартсы, катапульты, стрелявшие горя-щим пластилином, огнеметы, поражающие пламенем, пушки, представляю-щие из себя мини-поджиги. Такие «шалости» не могли не привести к беде, и однажды при зарядке пушка взорвалась в руках Рудика и прострелила ему палец.
Едва ли не идеалом для меня был Мишка Клочков. Не знаю, считал ли он своим другом меня, но я гордился тем, что у нас с ним хорошие отношения. Пару раз его имя останавливало хулиганов, готовых дать мне в глаз. До сих пор помню, как он классе в шестом или седьмом спросил меня:
- Санек, а у тебя есть мечта? Большая, настоящая мечта?
- Наверное, нет, - ответил я, подумав.
- А у меня есть. Я хочу стать мастером спорта по борьбе.
Так и не знаю, сбылась ли его мечта. Увижу – спрошу.
В общем, в школе я ему завидовал. Но завидовал по хорошему, «по-белому».
Потому что я сам был парнем спокойным, то и мне легче всего было об-щаться с людьми спокойными и уравновешенными, вроде Новикова Сереги или Женьки Шулова. Наверное, исключением был Цыбулин Игорь. Учителя от него стонали и плакали. Однажды он принес в «продленку» белую домаш-нюю крысу. Лидия Павловна увидела, что он что-то прячет, и попыталась отобрать. С ней было плохо, когда вместо ожидаемой бутылки краснухи она вытащила крысу!
Вообще, в доме у нас была неплохая компания. Я, Рудик, мой младший брат Сергей, Олег Жалялетдинов и самый маленький – Виктор Иваненко. Мы иг-рали в государство. Игра эта длилась несколько лет. Сейчас-то я вижу, что разработанные нами законы были гораздо прогрессивней нынешних, демо-кратических. У нас были свои деньги, на которые вполне можно было что-то купить друг у друга или оплатить какую-то услугу. На эти деньги мы играли в карты, выдавали премии победителям турниров по настольному хоккею и прочее. Этими же деньгами выплачивались штрафы за обман, за жадность…. У нас была тюрьма (туалет), в которую можно было загреметь на пару часов за подделку банковских билетов или за систематическое проявления жадно-сти. Вспоминаю «ужасные посиделки», когда мы в темноте читали страшные истории. В самый ответственный момент на кухне падала на пол кастрюля (мы привязывали ее за ниточку и дергали), или из-под кого-то вырывали кресло и начинали истошно орать. Странно, что никто после таких сеансов не стал заикой. Витька Иваненко, запуганный нами еще в молодости, ничего с тех пор не боится и теперь работает в московской милиции. В метро.
А теперь о самом интересном. О девчонках. Первая любовь меня нашла еще в первом классе. Жила в нашем доме, на третьем этаже Ольга Калинина. Помню ее в сарафанчике с открытыми плечиками. Потом родители ее полу-чили новую квартиру и мы «расстались».
Время от времени мне нравились какие-то девочки, но я был занят прокля-той учебой, чтением книг и пластилиновой армией. Но пришло время лю-бить. Седьмой класс. Я нашел в записной книжке мамы телефон ее родите-лей. Позвонил. Потом писал письма. Приезжал с дружками в гости. Но про-шла весна, чувства приостыли. Ровно на год. Следующей весной все повто-рилось с новой силой. Мне было уже 15. Ей - на год меньше. Я писал днев-ник и прятал его от мамы. Она находила его и читала. Помню вечер, когда я сидел на диване. Шторы задернуты. Играет Бони*М. И три девушки (Ольга и ее подруги Света и Наташа) танцуют. Я не вижу их лиц. Я вижу лишь строй-ные девичьи силуэты и думаю о том, что моя-то - самая фигуристая. Но сам я особо фигуристым никогда не был. И поэтому особого интереса у нее не вы-зывал. Ни целоваться, ни обниматься она со мной не хотела. И я решился на хитрость. Как-то мы купались с компанией на Святом озере. Я взял резино-вую лодку отца. Ольга отказалась от моих услуг катальщика и села в лодку без меня. Плавать я тогда уже умел. Но снять рубашку стеснялся из-за полно-го отсутствия мускулатуры. Я прыгнул в воду и решил догнать «свою люби-мую», чтобы просто побыть наедине и при случае прикоснуться, поцеловать. Плыть было очень трудно. Вода набиралась в рукава рубашки. Я ужасно ус-тал. Ольга же решила, что я ей в лодке совсем не нужен. Когда я, обессилен-ный, догнал лодку и уцепился за борт, она сказала:
- Если ты залезешь в лодку, то я выпрыгну.
Я залез. Потому что плыть больше не мог, потому что хотелось жить, пото-му что берег был недалеко и ничего с ней не случится. Это был «последний день первой любви».
Потом мне нравились разные девчонки. Светка Русина, Галя Зайцева. Но это еще не любовь. Это возраст любви.

Ну, кажется, мемуары о школе можно считать законченными. Хочется только добавить несколько слов о раннем детстве. Знаете ли, разошелся, развспоми-нался. Мои родители были такими же нищими, как вся страна. Если, вам, мо-лодым скажут, что при коммунистах жилось хорошо – не верьте. Что такое хорошо? Это когда все жили бедно? Это когда в макароны с маргарином – на обед и ужин? Это когда телевизор и холодильник – признак благополучия, а стиральная машина, да ковер на стене – символ богатства. А на работу ходи-ли в телогрейках и валенках. Пардон. Сейчас в любой семье этого добра дос-таточно. Справедливости ради надо сказать, что обувь тогда делали на со-весть. Хоть и неказиста она была с виду. И выбрасывали, скажем, зимние са-поги не потому что износились, а потому что надоели. Но это мои воспоми-нания.
Папа и мама родились в один год. И даже в один месяц. В октябре 1939 года. Перед самой войной. Поэтому детство было трудным. Голодным.
Отец вырос в деревне Кондюрино, под Гороховцом. В большой семье на всех детей были одни валенки. Когда он был совсем маленьким, умерла его мама. Вместе с одной из сестер они попали в гороховетский детдом. В общем, жизнь не сахар. К работе он привык с малолетства. Приходилось и милосты-ню собирать. А после армии попал папа в Вязники, где устроился на работу и познакомился с моей мамой.
Мамино детство тоже нельзя назвать безоблачным. Моя бабушка – мамина мама, после гибели деда под Сталинградом, осталась одна с пятью детишка-ми. Младший умер. Остальных сумела поставить на ноги. Бабушка у меня была одна. Я ее помню и люблю. И каждое лето я жил у нее в Вязниках. В общем-то там я и родился. Как сейчас помню, 1963 году, 3 декабря. Но еще в самом сопливом возрасте был перевезен в Дзержинск – столицу отечествен-ной химии. Родители купили за 100 рублей засыпушку (это такой домик), на Говенном хуторе. Наверное, поселок назывался как-то по другому, типа «Комсомольский поселок», но другого названия я не знаю. Находился он за трамвайным депо, и по легенде, рассказанной мне папой, возвели его ассени-заторы, откачивающие дерьмо из тогдашних туалетов, которыми были снаб-жены бараки. Вонь там стояла ужасная, и поэтому поселение получило такое неблаговидное название. Но к моменту нашего поселения там, вонь рассоса-лась.
Жилось нам там хорошо. Зимой мы с другом Серегой Шаршиным собирали алмазы, и складывали их в противогазные сумки. Правда в оттепель, они тая-ли и превращались в воду. Но что поделать. Алмазы не вечны.
А еще мы катались с горы в корыте, забрасывали на электропровода набитые песком чулки, и бегали смотреть на проезжающие за поселком танки. Помню как обстреливали мы из пулемета, выставленного на крышу сарайки, сосед-ские огороды. Пулеметом у нас была старая, проржавевшая раковина. Я смотрел в прицел и «трататакал». А Серега кидал камни. Получили мы от со-седей по первое число.
Мой друг был старше меня на один год. И круче меня. Он даже как-то при-гласил меня покадрить с девчонками. Я согласился, уверенный в том, что бу-дет демонстрация кадров из какого-то кинофильма. Но оказалось, что надо было в кустах малинника снять с себя штаны и показать девочке то, что в них было. Когда я понял что к чему, то кадрить наотрез отказался, и убежал до-мой.
Помню я, и как появился в доме братик. Я очень расстроился, потому что хо-тел сестренку, а потом расстроился еще больше, потому что его назвали Се-режей, а не Олегом, как предлагал я. Почему Олег? Да был у меня друг в са-дике. И были мы влюблены с ним в двух девочек-близняшек. Вот передо мной фотография. Это я, это Олег. Вот и близняшки. А из за штурвала этого мы подрались. А еще не забыть, как играя в догонялки на меня уронили шкафчик. Рану зашили. Шрам под глазом виден до сих пор.
Младшенькому брату доставалась львиная доля заботы и внимания. И когда я гостил у бабушки в Вязниках, то напевал песенку из «Свадьбы в Малинов-ку», немного адаптированную к обстановке:
Где же ты мамуля,
С кем теперь гуляешь.
Одного целуешь,
А меня кусаешь.
Рос я худеньким и бледненьким. Вязниковские старушки спрашивали меня:
- Тебя что, Санечка, дома не кормят что ли?
- Кормят, отвечал я. Только плохо.
В Вязниках я отъедался макаронами, пожаренными с яичком, и картошкой с капусткой. Как сейчас помню. Вкуснотища! А вот чем кормили меня дома? Не вспоминается.
Родители долго не могли получить квартиру, так как жили без прописки, и в очередь на жилье их не ставили. Чтобы получить квартиру, папа устроился на стройку и вступил в партию. Мне было шесть лет, когда мы переехали в новую двухкомнатную квартиру, на девятый этаж.
Помню, как напугался, выскочив вслед за папой на балкон. Я всегда боялся высоты.
Сейчас, говорят жить трудно. А тогда? Мы в пустой квартире играли в хок-кей. Пока не появился в доме черно-белый телевизор. А когда постелили на доски линолеум! Это круче чем сейчас ковролин. Поверьте мне!
А вскоре я пошел в школу.
Дописываю последнюю строчку и мне становится грустно оттого, что про-щаюсь со своими воспоминаниями. Хотя, (какая глупость), зачем прощать-ся?! Они живут во мне. И быть может, лет так через несколько, я напишу продолжение. А вы прочтете и вспомните о своей молодости. Повспоминаем, понастальжируем?
Когда были опубликованы эти «Мемуары», позвонил Саня Малышев. Мой школьный приятель. Сказал «спасибо», «молодец». Пустячок, а приятно. Спасибо тебе, Санек!