L

- Пойди лучше проветрись – вон какая погода хорошая!
- Спасибо, друг. Только же я пойду по тем же самым улицам, по которым я тогда ходил. Станет жутко, жутко плохо от того, что будет напоминать…
- А почему бы тебе не выпить? Расслабишься.
- А я же пил тогда, когда… Так что – не надо. Будет как бы напоминать.
- Ну тогда на, покури!
- То же самое.
- Ну ляг поспи.
- Приснится.
- Познакомься тогда, что ли, с какой-нибудь женщиной, да и займись с ней…
- Ты знаешь… даже если попробовать заняться с мужчиной, или с собачкой, или с кактусом – всё равно будет напоминать.
- Так что же это такое? О чём это ты, чёрт его побери?!










“ L ”




Сон Второй
(начнём с него,
потому что Первый – лучше!)


… откуда водка? почему чешутся яйца? Где? А была ли? Бля, был ли мальчик? Я во сне или где уже?
Е...ый Гагарин! Это же вам не пять лет назад, когда я был ещё молод и жил и даже спал с женщинами.
У- ух, довольно-таки резко вскочил с дивана.
Разнузданнейшим образом начинается трансляция дневника сегодняшнего дня, причём прямо с утра, а точнее с ночи, где было всё то же самое, тоже начиная с ночи, и до самого позднего вечера.
Итак, ночник, утренник, дневник, вечерник и опять же ночник (бля, ночник – это какой-то унылый горшок, и в этом ночнике-горшке есть даже какой-то глубокий – ну для вас-то не понятный, вам всем всегда кажется, что вас это не коснется, это у те-ех, у других, прыщи, папилломы, рожистые воспаления, рак поджелудочной и болезни близких и любимых – глубокий, повторяю, какой-то философски-математический смысл, иллюстрируемый отчасти превращением двусторонней поверхности в одностороннюю, ну, знаете…) и всё это начиная с утра после Взятия Бастилии, т. е. с 15 июля.
Чёрт, что-то плохо умылся! Надо ещё раз.
А водки-то вчера не было.
В окружающем мире вовсю гудят троллейбусы.
Во рту как кошки ночевали – это я исцеловал вчера ночью полпачки «Альянса», помню.
Яйца чешутся, потому что в трусах спал – а надо спать по-младенчески, без трусов. Об этом ещё Н. С. Храпковская и Д. Ю. Кончилович писали, обследовавшие более 3500 рабочих Саратова в 1920-е годы. Но к ним не прислушались, так же, как сейчас вы меня, наверное, толком не слушаете.
Нет, неправда, яйца чешутся, потому что ночью не проснулся вовремя и во сне их исчесал – потому что изнервничался, да. Но не просто так изнервничался, как обычно из-нерв-ни-чи-ва-ют-ся (а чем-то хорошо было русское слоговое письмо, не правда ли?), обеспокоившись поведениями отдельных особей из набора отчасти пересекающихся закрытых множеств весьма распространённого способа существования белковых тел, нет, надо срочно было найти денег, причём это «срочно» вам – не наяву (щазз! подождёт…), а во сне…во сне…
Во сне деньги нужнее всего. Надо было найти срочно семь, а лучше восемь больших рублей на покрытие типа из ковролина. Надо, короче, 12 квадратов по-хорошему.
А откуда водка? Я вчера не пил. И не жрал ничего – непродуктивно это – жрать. Ха!.. Худеть надо. Я был вчера на кладбище старом, что на Жареном Бугре, отдохнул там душевно, нервы успокоил, поправлял могилку бабушки с дедушкой. Какой кошмар! Зачем их и положили-то, бля, вместе? Я же всё помню, хоть и был тогда маленький… А вот что ещё потом было вчера?
Отправлял, да, да, отправлял я вчера ночью кучу электронной почты.
И слетел модем – и один хрен знает как – прикрепил я его.
И был настроен удалённый доступ.
И прописана была инициализации модема строка.
И дано было, наконец, мне сообщение о подключении.
В правом нижнем углу, где часы, там оно же и повылезло же.
И отправлял я почту, и списывался я с другом по «аське».
Воспоминаю это я.
И вообще адекватно было всё для тех уродов, которые считают, что можно адекватно к этому фиолетовому миру относиться.
И я не пил вчера.
Вовсе!!!!!
Вот эт-то сила искусства! Бодун ощущаю натуральнейший.
Сейчас-сейчас я вам всё-всё объясню, а то ещё подумаете что про меня…
«Эй, рыбка, вставай!» Она не слышит, не слышит она ни хрена на самом деле. Надо постучать по банке аквариума. Кот. Кот-красавец спит где-то – в небольшой трёхкомнатной квартире его можно искать сутками. Жрать захочет – выйдет. Вот и все родственнички. Пока что. Осенью-то опять начнётся…
Я почистил небольшое количество своих зубов, открыл все окна, врубил все вентиляторы и заварил крепкий «Ахмад». Снял трусы. Яйца чесаться перестали. Во! Критерий истинности – практика!
А яйца я вчера побрил, окропил дорогим (для меня) мужским парфюмом «Лорд» и побегал минуты три в ужасе голый по квартире. А куда деваться?
Да! Я отвлёкся, продолжаю. У нас же выступление через две недели, едем лабухать куда-то в дальнее Подмосковье, вместе со всеми такими же (поймёте по ходу, какими) дискотеку не то праздничную делать (теперь каждый день праздник!), либо Юбилейную, а как же – каждый год, прожитый после 1991-го, считается круглой датой, так как идёт как один за 100! Едем меропренеприятие такое делать с разными ещё номерами, и мы даже, как я понял, и не последними даже выступаем... А народонаселение придёт, потому что обещали электронное шоу. Шабашить же в Комитетских либо минкультурских меропренеприятиях, сами знаете, невозможно, своих больше потратишь, изголодаешься и ещё должен останешься, факт, зато замы, инструктора и прочая руководящая сволочь приятно, ме-ро-пред-при-ни-ма-тель-ски (вроде бы похоже на русское, слогового письма слово, но что-то с ним не то…) приоденется к следующему сезону. Так что нам надо тут обойтись малой кровью, а комариков-то, комариков вокруг…
У нас – группа. О как! Все они – юные гении не старше 23-х, все – алкоголики и наркозависимые, только в алкоголизме и наркозависимости своих пока что не признаются. Они здорово меня моложе, талантливее и умнее. Но – менее, нежели я, сообразительные и менее меня умеют говорить с людьми. Ну так уж получается… Мы в каком-то клубе среди тухлых пятиэтажек почти в самом центре на пятнадцати метрах тусуемся, охраняем музинструмент, потому что по домам-то мы его пропьём, разобьём, подарим, опять же, по пьяни или спионерят, что чаще всего, а в клубе, например – я могу прийти, взять ключ от их/нашей каптерки и постучать на барабанах. Дорогих, блин… Я всё время заклеиваю название известной фирмы на самом большом – как он, блин, этот самый такой большой, называется? – заклеиваю по-тихому его название «оракалом», злю этим барабанщика. А подзуживает меня на это их басист. Ну, Владик который.
…Яйца же я побрил, чтобы заразы было временно меньше, лет восемь назад я какую-то странную заразу подцепил, да вы, конечно, не поверите, жил с женщинами (см. выше, в самом начале)! Не хламидии, не-е, проверялся честно и за деньги два раза: первый раз в городском, где теперь церковь (ну, знаете это место, где трамвай останавливается? половина знает по одной причине, а другая – по другой). На все восемь инфекций, блин, проверялся – а Августа Вессермана я ещё раньше, как полагается, в августе, в Энгельсе, в ВИЧ-центре сдал. Справку получил. С подружками водки за новую жизнь выпили, с женой ещё тогда в ресторан (в первый и в последний раз, кстати!) ажно опять же в Энгельс – ещё на троллейбусе, было время! – съездили. Потом к любимой ещё заехал, с её мужем за встречу водочки ещё немного тоже выпили.
Да, было дело… А яйца всё равно чешутся. Опять надо ко врачу! Иль по совету Иоанна Златоуста претерпеть болезнь свою и не обращаться ко врачующим иудеям? Тяжёлый вопрос.
Вот зубы делать ещё – не хочу. Они, «пикты» (кто такие, я потом поясню, когда Вильгельма I Нормандского поминать будем), там всегда ко мне бедром прижимаются и шепчут, шепчут (а вторая, которая за спиной, ещё хмыкает, будто и в самом деле понимает чего): «Ну потерпи ещё, мой хороший!» А это, это «мой хороший» так напоминает, издевательски напоминает рыженькую пять лет назад (см. выше, а также Сон Первый, хороший).
Вот и эта, клубная кураторша, руками водительница. Всё пытается издеваться, как только есть возможность, как только у мельчайшей скрюченной твари в этом мире появляется возможность или кто-то от неё в течение десяти секунд, ну пока в лифте едешь, так – сразу. Да. Но это тоже опять банальности, это такая сублимация в полный рост. Да. Первое, что я про неё подумал, когда пообщнулся впервые – это вывесить бы её, как случилось бы, если бы на крекинге пришлось, вывесить её бы на резервуаре повыше, на старом, довоенном, о! на 26-м, к примеру, или на 32-м, и без сидушки, и в одной нижней системе, но на двух, конечно, верёвках, я же не изверг какой, не Чикатило, вывесить на двух верёвках, вернее одной тридцатке вдвое сложенной так, чтоб наполовину до земли не доставало, и жумаров ей не дать, не-е, ни в коем случае, да она и не сможет жумарить-то свои сто двадцать, и уйти по-братски, по-товарищески так уйти на обед часа на два, сама понимашь – до столовой столько ещё пилить, а ты, сестрёнка, отдохни пока, вернёмся, покурим, поднимем, вон тебе еще почти пол-ведёрка «серебрянки», чтоб не скучала, покрась там вокруг себя, где дотянешься. Да и сама себя мазни, для камуфляжу, а то вдруг опять «фокке-вульфы» припорхают с наэфедриненными лётчиками, в пике если заходить ты сразу ориентир будешь хороший, чё? не веришь – а смотри, вона вон вокруг тебя заплатки на дырках трёхсантиметровых – это, что-ль пацаны из воздушки баловались?..
Да-а. Это вот типа моя такая же фрейдовская сублимация, но уже в обратку. Такой обмен сублимациями. Только у неё, у нашей Натальи эти сублимации весомее как-то получаются. Сейчас она, нас, мужиков, построив как бы, начала руками пассы изображать, изображать, причем у неё сначала картинка идёт, а только потом звук. Это точно как со спутником что-то не так. Позор. А похожа… похожа она при этом на другую толстую Наталью из Комитета по культуре. Там у них все Натальи, только одна Лена, и то Наталья. Культура там, конечно, с очень маленькой буквы. Они и сами там это знают, только не говорят никому. Да везде так, что говорить.
Наша Наталья всегда в безразмерной блузе, штанах таких, нет, вот таких. Такие натальи за пятьдесят обычно выходят под плюхающие аплодисменты на хреново подметённые пьяными уборщицами сцены школ искусств и грудным, с луковой отрыжкой голосом, говорят нечто вроде «Андантэы. Аллегро мольтэы» или «Ынеаполитанская песня. Ысполняэт Володя Бандюшкин, класс Аркадия Нольскова», и всей аудитории почему-то начинает казаться, что они в «Гранд-Опера»… прямо в партере, партеристее не быват. Но это всё банальности, банальности, это все знают. Так просто, из композиционной необходимости сообщаю. Нашей Наталье, кстати, сорок три всего, не всё так уж и безнадёжно, сорок пять, сами знаете, возраст расцвета для женщины-политика.
Мол, говорит эта толстая наша Наталья, комнату отберём, если в моих Комитетских делах участвовать не будете, будете по переходам играть. Кто будет играть? Я вообще играть не буду… Не умею. Я просто побухать к ним туда захожу. Что Наталья в основном-то ко мне прицепилась? «Вы тут старший, и вся ответственность ляжет на Вас!» Да, я действительно старший по возрасту. Но Стас, соло-гитарист и певец ихний, голос у него есть ещё, деликатно подошёл ко мне, взял за рукав и говорит, мол, вообще, а не только в подвале, хочешь здесь ещё появляться – делай, что она говорит. А куда деваться?
А тут же, в этом же здании, в с весны залитым талыми водами и порывом всех трёх возможных типов коммуникаций («ливнёвки» здесь нет ещё с 1066 … нет, пижжу, уважаемые присяжные заседатели, в 1066 году было Нормандское завоевание Англии, пришёл, как говорится, король Нормандский, безжалостный к врачам, да, к врачам, погнал он бедных этих «пиктов» к скалистым берегам… а «ливнёвки», я узнавал у одного «коричневого» (кто такие «коричневые» – потом, все будет как надо потом) «ливнёвки» нет здесь с 1966 года, тогда – засрали, забили и демонтировали, погнали её, несчастную «ливнёвку», опять же, к скалистым берегам), итак, тут же, в подвале почти под клубом, вернее, скорее под 16-м филиалом библиотеки у меня типа художественная мастерская. Что ты! Мастерская! студия! – где у входа под потолком штабелями гниют мои картины, живопись бля на холсте и оргалите, кому она на *** нужна в этой большой-большой, больной-больной стране.
Да и где, ну сами посудите, где ещё у художников должны быть мастерские, как не в фекальных подвалах, которые они ещё сами и должны ремонтировать? В подвалах, в подвалах (романтика смирения и туберкулёза!) должны творить художники! Не выгонять же скульпторов – с чердаков, понятно дело.
Кстати, яйца чесаться перестали и начали потеть. Думаю, хороший маскулинный признак. Надо, опять же говорю, бросить спать в трусах. Как в дикой молодости (см. Сон Первый, хороший)!
Ну мы, значит, со Стасом и с другими, Влад там ещё, после этого натальиного категоричного заявления вышли во двор – а там всё как обычно лужи, лужи и все бухнуть стреляют, кучками, кучками коричневыми некрасивыми такими так как бы стоят. Ельцинская Россия форевер!
…господи, да если эта Жизнь даже во Сне такая Мерзкая, какая же тогда Смерть? (Ой, тут нужна сразу же, к этим словам – звёздочка, сноска, развёрнутая ссылка, но некогда, некогда!)
Блин, я понял, почему я сейчас как с бодуна – я же вчера изониазид на ночь выпил! И спал-то всего четыре с половиной часа! Я подошёл к аквариуму и дважды крикнул: «Эй! Эй!» Рыбка-барбус дёрнулась. Кота до сих пор нет. Наверное, нассал где-то по-фээсбэшному, как из бесшумного пистолета Левченко, выдавил нам тут из себя по капле раба где-нибудь, скорее всего на ковре, а хотя у него туалет-то сухой и чистый, сам ночью менял, выдавил – и гордо, гордо так и как бы обиженно заныкался, по-печорински так… Вот типа вам всем, пресыщен я суетой и неправильностью вашей, и о том вот вам моё сообщение, аргументированный мой месседж на юго-восточной стороне шерстяного туркменского ковра. А потом прикинулся, блин, масляной ветошью. Но – красивый котяра, отвечаю!
Ну, стоим, значит – и Стас говорит – придётся ехать, мать её, а чё играть-то будем? Я понял. Я понял, они сейчас ссориться будут по поводу чего играть, ругаться, причём дойдёт до оскорблений типа «фанк» или даже «эмо», потом драться до первой крови по-честному, потом мириться, все дела, потом за водкой пойдут, а ковролин-то один хер покупать надо. Срочно надо.
Пересёкши четыре теплотрассы (что водило непреклонною рукою проектировщика? коды знаменитой «Энигмы»?), три проезда гаражей и, обойдя с подветренной стороны Лёшкин шеститонный ”DAF”, на импровизированной кушетке у которого вот уже третий год в состоянии развода, выписки и выгона из дома жил, творил и работал Лёшкин шурин, который сейчас, своим просветлённым, кое-где живописно опухшим ликом восславляя простые, слегка патинированные метилметакрилатом радости наступившего дня, спал глубоким хроническим сном, пасторально закинув левую, повреждённую на стройке трёхпалую руку за голову, а правой, как в суггестивном состоянии ритмично помогая себе ощутить в своих джинсах грядущие великие радости половой любви.
Миновав эту состоящую из Лёшкиных «ДАФа» и шурина пастораль, которая своим последним штрихом дополняла корявую сопливую монотипию такого цельного, связанного и самодостаточного мира, на который желательно смотреть снаружи, стоя с детьми и любимой у ограждения и чётко выполняя распоряжения администрации питомцев не кормить, итак, миновав пастушка, лежащего у «ДАФа», я взял резко мористее Въездной (Парадного заезда с Комсомольского) Лужи и вышел к красивой, недавно отремонтированной и покрашенной детской площадке. Тщательно оттерев салфетками туалетной бумаги (я их всегда ношу с собой) чью-то сперму с лавочки, я сел с краешку, как Форест Гамп в известном фильме и, стараясь не наступить на плевки и на не сработавший, но наполовину как бы уже развёрнутый и порывисто брошенный как шапкой оземь кондом, устремил взор вдаль. Утром у меня в голове всегда в этом случае с нарастанием начинает звучать "EVANESCENCE", с таким низким тревожащим женским вокалом. Нордические такие дела. Всё на месте, значит. И никаких обидных непоняток.
Короче, сканирую у супер-мега-строймаркета «У Анорика» одного кабанчика в пидорке с надписью по-американски, который на верхний багажник своего повреждённого ещё осколками Берлинской стены «Ауди»-универсала, жалеющего о своей универсальности, сканирую 120 dpi: рулончик необходимого нам материала привязывает старыми рвущимися то и дело верёвочками. Они суки рвутся, а он их опять любовно, как шнурки на новых ботинках опять завязывает, как будто никогда ни за что у него таких шнурков в жизни не будет. Приятно наблюдать, как человек работает.
Поднялся и тихо так подхожу. «Почём взял?» – со скучной зевотой говорю. «Так остатки. На шестьдесят процентов аж уценёнка!» – улыбается, улыбается, доволен! Халява! Что ещё человеку надо!
Я – в «Анорик», с парадного входа, мимо последних новинок японского, корейского и особенно китайского автомобиле- и джипостроения, мимо кафе братишки анорикова, Эрика, где, судя по вывеске, они там ещё принимают заказы на торжественные обеды, обряды, обделы, образа и обрезания, и всё строго и торжественно, а на самом деле там просто не самая дешёвая закусочная, где можно культурно пивка попить за столиком, и Оксана, которая за стойкой, узнавая, что я художник, всякий раз мне одни и те же обидные вопросы задаёт. «Коричневые» из кучек туда не заходят, и на тех, кто туда ходит смотрят с тоской умирающего кочегара из песни. Они в основном в шинок к Лариске ходят попить воды опреснённой, нечистой.
А в «Анорике» всё правильно. Там остаточек, материал прямо как нам надо, только семь квадратов вместо двенадцати, ну и хрен-то, может, как-нибудь-то уместимся сценически, я уже трёхмерный дизайн всего грядущего безобразия строю. Цену узнал, да она на бирочке там у них написана. Меньше трёх с половиной рублей больших, вы не поверите! Но – погодите.
А рядом – такого же типа рулончик тоже вертикально стоит, но уже в десять с половиной квадратов. А внешне – ну не сразу отличишь, не сразу. Сечёте? Карлсоны, карлсоны анориковские в анориковских засранных комбинезонах снуют туда-сюда. А меня они не знают, потому что меняются они часто, залетают по пьяни, воруют что – природа берёт своё – и пополняют ряды «коричневых». Так что я скрупулёзным врубелевским взглядом оценил ситуацию, вмиг рулоны, как Петров-Водкин, переставил и по-мусатовски бирочки мухой поменял. Произошло некое чудо. Чудо! Случилось чудо! А в мире ничего вроде бы не изменилось. Никто ничего не заметил, и город мирно спал…
И тут же, всё ощущая внутренний подъём и улучшение работы печени, кричу зевающему, всех грозящему проглотить вахлаку небритому, который на выдаче там у них, кричу так типа сипло, и тычу амбициозно на десятиметровый: «Этот пока не трогайте! Я оплачивать пошёл, «ГАЗель» подошла, уже у входа!» И с понтом дела достаю небрежно так мобильник, типа руковожу вообще. Вахлак на выдаче мне кивнул – а чё ему, делай что говорят, зарплату-то Анорик, молодец, не задерживает.
А у меня и было-то всего три пятьсот по карманам – за квартиру заплатить. А куда деваться? Во сне решать надо быстро, особенно с деньгами и с женщинами, иначе проснёшься бедный и некончивший, некончивший, сколько раз так было, да ещё с чешущимися яйцами, как, к примеру, сегодня. Во сне надо делать, потом думать, автоматом.
Я быстренько все бумажки да квитанции по карманам нарыл – там ещё затёртая справка из суда о разводе – всем рыженьким всегда первым делом показываю, вы же даже не представляете, какой я честный, и во сне, и наяву! Да ни хера не представляете. И, значит, как завзятый прораб – а я-то прорабом на крекинге три года отпахал да три в тепловых сетях – со всей этой байдой в руках к кассе задумчиво так устремляюсь.
………………………………………………………….
Тут надо нам всем собраться и подготовиться.
Потому что тут просто так вот никак нельзя,
Если вы тут попытаетесь просто так вот – я лопату вон ту возьму наточенную, хлеб ей резать можно и на сыр намазывать – она у меня всегда в углу стоит, с тех пор как менты ружьё за пьянку отобрали.
Так что все молчим понимающе и делаем такую очень серьёзную паузу.
Всё.
…………………………………………………………….
…рыженькая.
Рыженькая с милыми такими веснушечками худенькая – ах, прелесть! – её никто там почему-то не замечает, не гурманы! не гурманы, а быдло – рыженькая там у Анорика на кассе, руки такие, плечи, спинка прямая, стройненькая, прямо в соседнем окошечке с вахлаком. А пальчики, пальчики её, когда она ими грустно так и трепетно чужие деньги отсчитывает и по отделениям раскладывает…
И я ей громко так, а на самом деле не ей, как будто я по жизни прораб и посему от звуков «кеновских» болгарок и «хитачиевских» перфораторов профессонально уставши – кричу этой грустной рыженькой, так что она ещё ниже свои глазки серо-зелёненькие опустила: «Да на нах мне безнал – тут у вас шматок недостающий того самого артикула 4412, что мы с Волгограда завозили, да уроды, те, что раньше были, наливными полами залили, попортили, пидарасы».
При густом, живописном слове «пидарасы» краем уха замечаю, что секущий выдачу вахлак довольно так дёрнулся и прогундосил типа, мол, да, всем бы им скалымить, а их, таких, кто наш отличный материал наливными полами обливает, да за ноги бы да головой об угол стены дома, мол.
О, чайник на кухне ещё раз заорал! Сейчас ещё «Ахмаду» крепкого, с сахаром тяпну, покурю парочку «альянсика», и продолжим.
Я небрежным жестом три пятьсот кровных рыженькой-то оплачиваю, а сам опять за мобильник, нищета долбанная, на мобильнике только три руболька, и Владику, с мыслью, что они ещё на локтевой бой не перешли, а только лишь только «эмо» да плюются друг на друга, и с мобильника басиста Владика вызываю, Владика, потому как ещё со вчерашнего всем прогрессивным людям планеты известно, что Стасик позавчера где-то с левыми шмарами на Тархова свою семирублёвую «сдвигушку» проебал, в прямом смысле.
Вот. Так что говорить надо быстро, ставка сейчас на «зеро».
«Эй! – я типа не здороваясь, не представляясь. – А ну-ка быстро к товарному подъезду «Анорика» все подтягивайтесь. И Стасу прежде всего передай, что ковролин я взял весь, как Наталья Иосифовна говорила. Быстро, я тут ждать не буду, мне ещё к керамистам надо».
Видно, совершенно непонятное отчество «Иосифовна» из всего сказанного единственно подействовало на Владика и других моих юных пинкфлойдовцев как магический код, даже «керамисты» оказались невостребованными, хотя у меня в запасе ещё «Акзо Нобель» был – к заветному рулону мы подошли одновременно. И как они только успели! Можем же, когда захотим. «Эт-т», – небрежно так им говорю – и вперёд и с песней. Они трое рулончик как на небезизвестном субботнике на плечо – и за мной трусцой. А я им тихо так: «За мной, за мной несите, ничего не спрашивайте!»
Я их обок двора повёл.
А рядом тот на «Ауди» тоже едет, лужи бездонные тихо объезжает, панцерцуг свой бережёт. Верёвочки завязал, понадрочился, теперь отдыхает, любопытство включил. «Сколько тут?» – у меня спрашивает. Я делаю вид, всячески показывающий ему, что я человек конкретный и поэтому занят в основном собою, а всякие на камуфлированных грунтовкой панцерцугах мне не ровня. И – тут барабанщик наш, Ярик, Ярослав значит, и почему барабанщики такие тупые… Тупые они все, барабанщики эти, туп-пые. А Ярик – он последний, третий нёс, он смотрит на бирочку, шевеля правым глазом как улитка, спотыкается на ходу, тормозит, значит, процесс, и докладывает аудишнику, как только-только откинувшемуся с зоны отцу: «Да, кажется, семь с чем-то».
Вот, честное моё слово, вот так оно всё и было. Как в жизни прямо.
       «Эх, – говорит аудишник. – А чё так дорого? Там же остатки, уценёнка на шестьдесят процентов!»
Мои тупо тут же встали, аж слышно стало, как ржавые шестерёнки, «девяточкой» крепкой с утра не смазанные, в бестолковках их, ещё пока волосатых, шеволятся, шеволятся да поскрипывают. Они чего, двоечники, умножать и делить сейчас посреди дороги собрались? Это же всё для них как многочлены Тейлора с остаточным членом в форме Лагранжа, хрен просто так вот на коленке продифференцируешь, не забывая отбрасывать члены второго порядка малости. Они чего?
И аудишник тоже сердобольно притормозил, расплылся довольной резиновой улыбкой и довольно вещает: «Да там я такой кусок только что за шесть восемьсот видел». Я тут же разворачиваюсь и назидательно так, как будто последки всем поровну по рюмкам разливаю, назидательно так своим говорю: «Парни, вы чё тут дебаты устраиваете? Всё уплачено. Всё ровно. Иосифовна ждёт. Несите быстро».
А Ярик как себе дальше могилку трогательно так продолжает копать сапёрной лопаточкой: «Да нет, семь и три – это квадратов, – во глазастый придурочек Ярик! шел бы лучше в Чечню снайпером. – А цена… сейчас… цена…»
И вот сообщение Ярика цены в три четыреста пятьдесят семь рублей (я же отдал рыженькой с наигранно-надменным выражением несмотря ни на что ровно три с половиной, мне же очень хотелось… хотя бы мысленно представить, как она купит себе большую хорошую шоколадку, очень бы мне всегда хотелось представить… как она её кусает и осторожно остреньким язычком слизывает тающие кусочки с уголков аккуратных – чуть-чуть, она использует косметики чуть-чуть – подкрашенных губок), повторяю, а то забудусь опять и всё вам забуду рассказать, сообщение Ярика аудишнику, как папе, а их, пап, у него было двое, он как-то по пьяни проболтался, только мы виду не подали, скадальное сообщение Ярика о цене в три четыреста пятьдесят семь рублей денег за десяти-с-половиною метровый отрез совпало с веским, с прямым взглядом в глаза сообщением от меня аудишнику, что у него правое переднее колесо спустило.
Ибо пора, решил я, пора. Пора уже как-то завершать работу комиссии Уоррена.
«Чего? Когда?» - тут же возник для его кабаньих мозгов уже более шкурный вопрос, и аудишник встрепенулся, отвлёкся, подумал секунду, вторую секунду подумал – и не поверил.
«Бегом куда надо! Там я вам всё-всё объясню!» – заорал уже я на своих, воспользовавшись этой секундной паузой, и быстро крикнул аудишнику: «Спорим, аудитор-правдолюбец без корочек, гегемон геморройного труда, что спустило?» «Как? Где? Кто? Когда?» - аудишник наконец-то отключил иисусика и напряг диафрагму.
«Да-да, – говорю, – я его только что ***м своим неоднократно проткнул, и остальные все твои камеры, сучара, проткну, исключая только твою невытертую задницу, если ты хлебало своё не заткнешь, исследователь! Ливингстон!»
Исключив из рассмотрения ранее сказанное (ещё Штирлиц учил, что запоминается только последнее), на звучную фамилию знаменитого на весь мир английского исследователя Африки (вероятно, решив, что это такой новый, опять же знаменитый на весь мир, розовый шведский анальный вибратор, а с вибраторами у аудишника и начинался, и заканчивался интерес к нематериальной, то есть не приносящей доход сфере человеческой деятельности) аудишник запал сугубо, так что выключил обмотанным феньками и увенчанным, как положено, обильным пирсингом ***образным рычагом коробки передачу и начал извлекаться из автотранспортного средства.
И всё-таки крепкий чай по утрам убьёт меня, как кофе Стендаля. Но я уже готов к смерти (см. выше, а также Сон Первый, хороший)! Оставайтесь на связи, кто меня слушает!
Бля, я – психолог, я прирождённый психолог! Почуяв запах жареного и с купленным не на свои, но необходимым на плечах рулоном мои похмельные гвардейцы проявили правильный животный рефлекс всякого россиянина: дают – *, бьют – **. …И я бы был благодарен им за это. Впрочем, вообще благодарен. Они по кратчайшей, строго по кратчайшей к дверям нашего клуба, как китайцы с шестом в известной кинохронике, миновали три ободранных греющимися зимой бомжами линии теплотрасс, и всё бы для них и закончилось, когда совершенно ненужная, как презерватив сифилитикам совесть зачем-то повисла на их куриных шеях, когда я уже третьим ударом с ноги по гнилой некрасивой дверце не давал аудишнику покинуть его законное убежище.
Ну чего иногда людям надо?
Мир устроен неправильно: у тех, кому не это на хер не надо, оно же у них же есть. И все, в этом всём, что у них есть, ничего не понимаючи, всё чего-то хотят другого! При этом, разумеется, на всякий случай и то, что есть, но не ценят, не отдают. Парадокс!
Поясню. Вот именно вот у таких кабанчиков-аудишников и есть такие рыженькие с тоненькими язычками, и они этих рыженьких ведь совершенно, совершенно по-настоящему не ценят и даже не знают, им в их трудовые пролетарские бестолковки и ветром задуть не может, что за алмазные восторги могут производить эти тоненькие язычки. Да даже и не надо никаких таких алмазных восторгов – и язычков никаких не надо вовсе, их рыженьких, надо слушать и чувствовать, а они этих рыженьких не чувствуют, называют «досками», «тощими» и грубо и отвратительно имеют сзади. И требуют, чтобы рыженькие кричали.
Ну какой же для пролетарского быдла «секс» без крика! Без сразбегузасовывания (это слово нерусское, на слоги не делится), без воя, без всхлипыванья и чавканья. Надо же поорать! Да положено просто поорать, ну хотя бы для соседей. А соседи – тоже, в обратку! А бедные рыженькие, которым это вменили в обязанность, чувствуют свою неполноценность, плачут, ревут от обиды, изображая как бы и этим так называемый врачами «оргазм» и думают только одно: «Быстрее бы он, быстрее бы он кончил, больно же и совсем неприятно». И так и проживают свою жизнь, изредка почитывая «СПИД-инфо» как фэнтэзи, на досуге.
А рыженькую надо просто услышать. Громкого голоса-то у рыженькой нет, он тихо-тихо звучит в мирах иных, там всё совсем по-другому, там всегда раннее июльское утро, мирное и нежное как только что напившийся мамкиного молочка котёнок.
Я – простите – доступно выражаюсь? Ну хоть кому-то это чуть-чуть понятно? Нет?...
Да, да, вы в самом деле правы. Действительно, это все знают, те, кому действительно это надо.
А кому генетически не положено всё это знать, для тех это не нужная информация.
И вот от вселенской неизбывной жалости именно к этим рыженьким, живущими с тупыми кабанчиками-аудишниками, живущими из-за того, что те, пьяные, в пятницу вечером по-хозяйски – ага, бля, по-хозяйски, хотя живут и блюют и срут на чужой жилплощади – по-хозяйски бросив на стол туалетной бумагой смятые сотенные и пятисотки (в отличие, конечно, от аккуратно сложенных в боковом кармане двух тысячных бумажек на «манек-три желания» по телефону 89..…11) – имеют полное право несколько минут изображать из себя «самца» и делать с этими рыженькими все скорбное выше мною описанное – от этой вселенской неизбывной жалости и от ещё Пушкиным и Лермонтовым описанной скорби – и еще, дорогие мои, родные мои, от того, что эти сраные, но как воздух необходимые дензнаки какого-то якобы государства к моим, вроде бы нормальным человеческим рукам не липнут, из-за чего, кстати, чаще липнет стакан – и вот от вселенской неизбывной жалости именно к этим рыженьким, а я вроде бы тоже, что ли, должен тут же как бы у кровати незримо укором стоять, как Белинский и Писарев, и Некрасов с Короленкой у детской кроватки Сони Мармеладовой, и вздыхать (они, все эти «пидоры демократические» особенно любили вот так стоять и вздыхать, а научил всех вообще подглядывать и особенно подзуживал на такие дела как на запретное богобоязненный наш Фёдор Михалыч, он всё более со Христом хотел остаться, нежели чес с истиной, а это вообще высшая планка ” L” (по доктору Айзенку, да-да, но это отдельный разговор, потом)!!
И вообще ведь, друзья мои, всё ведь это уже было, все это так и есть – и ничего я этим вам, друзья, особенного, не сказал. Вам ведь про мои несчастные яйца интереснее слушать… или про кота с рыбкой. Небось, интересно, а? чем там всё у кота с рыбкой закончится?..
Так вот я вам опять же говорю, как бы опять же, как бы с какой-то с приятной, на вечер пятницы приготовленной мысли сбивая, говорю, что не буду вот так у кроватки стоять и вздыхать, ни за что не буду. Хватит, отвздыхался. Вы, дорогие мои, мне, конечно, не верите и чувствуете, наверное, ко мне после этого просто недоверие и какое-то даже презрение.
И пока вы чувствуете ко мне не то недоверие, не то презрение, я пойду на лоджию покурю.
А вернувшись, вновь напомню вам смешную – да ты что! ухохочешься – диспозицию: итак…
  А, да! Начнём с багета, с рамочки! С рамочки! Рамочкой-то!
Рамочкой – важный судьбоносный момент – Ельцинская Россия форевер! – рамочкой по периметру экрана стоят мелкими элементалями «коричневые». Это коричневые кучки считающих, что чем вообще хоть что-то делать – проще настрелять по мелочи, накапать по капелькам, и то больше выйдет, да и вообще много для жизни и счастья не надо. Бог же велик, ёбть! Он, думают они, он-чо, он-чо, он их, юродивых, любит, любит вообще просто так. Ага. Просто так вот берёт, значит, и – любит, и – любит, и – любит…
Не подумайте, ради бога, что «коричневые» – это в основном ненавидимые мною и бесспорно, несмотря ни на каких ****ых, конечно же, проституток-правозащитников гринписцев, подлежащие отстрелу слюнявые шакалоподобные и визгливые бродячие шавки! Более, более половины состава коричневых кучек представляют из себя антропоморфные существа! Да!
  Только ведь Бог может любить то, что он создал, любить то, что умеет только кое-как ковыряться у себя в носу и смачно плюнуть, нагнувшись, сантиметров на пять далее носка своего сроду не чищенного ботинка.
Не знаю, не проверял на практике, но если у меня действительно бы родилось что-то такое уродливое, удавлю, удавлю ещё в пелёнках безо всякой жалости! Вокруг меня уже сколько хошь таких случаев.
И их, таких блаженных юродивых, много, и их по совести оправданное, Глубоко Патриотическое (все встали! при этих словах стоим и плачем, как раньше, кто о чём) желание всеми силами и средствами (как в Уставах ВС сказано – огнём, штыком и прикладом) наказать непонятного высокомерного подонка, обзывающегося «ливингстонами» и избивающего трудового рабочего человека, заработавшего своим опухшим от тупого никому толком не нужного труда животом – заработавшего свою «машину», это принципиально, по определению понятно и этим лужам, и ободранным «воздушкам» теплотрасс, и тем же бродячим, выродившимся, похожим на шакалов шавкам с постоянно как бы в дерьме измазанными носами – это пролетарское гавнистое желание понятно и простительно этому миру, где тебе надо прикидываться дерьмом – ниже, ниже, бля, ниже голову, натурально или символически – чтобы дышать и получать свою ежедневную пайку…
Или дайте им в корявые лапы по розе – так они вам любой парламент разнесут. Подытоживая, скажу, что, таким образом, только определённого типа идеи становятся движущей силой истории.
Ну, а далее по порядку, кроме неизбежной рамочки: во-первых, трое пинкфлойдовцев в образе тяни-толкая в таком неожиданном, да ещё на открытом пространстве, как ярко-оранжевая ворона неожиданном пополаме, сценически скованных, как пел ещё юный Бутусов, одним ковролином. И крики их – не то напрасные стенания, не то прямая угроза действием, не то посыл к обсуждению очередного областного бюджета в Думе, и они весьма привлекают к себе внимание, я даже сейчас посоветовал бы оператору показать их, вот, видите, да, вот, ещё Вадик, инженер их, разрешите представиться, такой маленький, в очках, перенакачанный весь, не курит, не пьет, не колется, молодец! только «Арсенальное Крепкое» полторашками дует, и – всё, настоящий компьютерщик! – Вадик тоже выполз и тоже что-то кому-то орёт, вот.
Во-вторых, метрах уже в пятнадцати-двадцати от чистенького (это я же, дурачок и простофиля, по своей инициативе, по утрам, зачем-то убираю, и все пердуны во дворе каждый раз, каждый раз интересуются: «А Вы, что, наш новый дворник?» – и далее, как бы не слыша моего ответа: «А почему вон тама вон у гаражей опять не убрано?») – от чистенького входа в наш не очень-то даже и заблёванный клуб, ничего даже наш клуб-то, если смотреть с моей стороны, ведь даже иногда Светка приходила спеть пару своих новых песен под гитару, и ещё придёт – и вот получается, у входа уже стоит целая наша Наталья с тем в руках, что, как она, как удачно закончившая (ну это вообще совсем старая история, вы тогда ещё не всю «Мафию» прошли, только полицейский броневик угнали) закончившая, хотя кончала не она, за полтора, считай за два практически почти удачно проведённых минета культпросветтехникум, Наталья стоит у входа с тем, что она, как закончившая таким образом «кулёк», считает эскизом оформления сцены – в обеих руках.
Тьфу,еле выговорил, надо зарядку ещё раз сделать.
А в-третьих, рядом со входом в клуб – жилой подъезд, и перед подъездом пара врытых П-образных дуг, на которые три подружки, три таких пеньковых мешка-с-гавном-бабушки, по какому-то одним им известному, гороскопически согласованному с зацветанием венериной мухоловки в болотах Иллинойса, твёрдому графику, не сговариваясь, бля! не сговариваясь, выносят три паззловидные лакированные дээспэшки, вместе образующие седалище для их триумвирата. Треснув «в легкую» дома по парочке таблеточек (хотя, хрен знает, может, и «по листочку», они, люди старой закалки, крепки) феназепамчика, бабули выходят ловить приход в беседах о вреде наркомании и алкоголизма, особенно алкоголизма.
Обсуждая в ярко выраженном негативном аспекте тех из коричневых кучек, для которых позиция аскания «дай, дай, я очень хочу, просто умираю» состоит в ласковой угрозе стояния на четырёх конечностях, они кормят досыта, наповал из любовно завёрнутых бумажек тех, кто эволюционировал для аскания становиться на задние лапы.
Ну и вот сейчас они, мешки с гавном-бабули, уже там, и они понимают, понимают, видя и меня, уже заканчивающего аудит и начинающего терпеть бедствие, и саморазрушительное шоу пинкфлойдовцев, они понимают, уже вяло так окармливая гавномордых шавок… приход пришёл, во! видак крутят, «экшн» происходит! Хочешь – хлопай, хочешь – так сиди!
  И – к сожалению, во всём этом горе и неизбывной тоске по неусыпанному розами асфальту, по которому ходит своими лотосными стопами домой, как на работу и на работу, как домой, рыженькая… и, к сожалению, я…
В основном – я, вколачивающий в моём на самом деле сверх-продуктивном желании, в желании художника и поэта – такого окружающего мира, где всё хорошо и все любят друг друга, я, в тоске вколачивающий жлобика – в его внешне и внутри засранную заслуженную ракушку, засранную, но обязательно с тройничком-«раскладушкой» посредине передней панели, верхней панели с прискотченной с третьего «твою мать» к её пыльной лунной поверхности сухой веточкой чертополоха, и с висящим тоже посередине, бьющему в лоб на резком повороте и тоже мешающем обзору и на *** никому не нужным несчастным якобы кипарисовым крестиком. Всё это так банально, что я, наверное опять пойду покурю.
Курить на самом деле очень вредно – можно просто сдохнуть, можно сначала помучиться, потеряв сначала по кусочкам (облитерирующий эндоартериит) конечности, потом конец, но это уж совсем мучительно, долго и мучительно, когда доходит до конца, дай бог, чтобы у меня не дошло. Но, куря, я почему-то всегда мысленно разговариваю с рыженькой. И она даже мне как бы отвечает.
И вот, нажав такую длинную клавишу – пробел, я скорбно и спокойно курю.
О рыженькая! Какой же ты счастливой станешь в предыдущем, вчерашнем моём сне! Пойду умоюсь и сделаю зарядку. Пробел.
…………………………………………………………….
Когда уже с утра одновременно болит и немеет большой палец на правой ноге – а это место в человечьем теле труднее всего прокачивается сердечным моторчиком – это, как говорил один доктор в одном классном фильме, «а это не к добру, сынок»...
Толстая Наталья наша, увидев искомый материал и искренне по-женски не понимая, что с ним ещё можно делать, как не быстрее же складировать в каптёрку, быстро сделала так, что унесены и надежно заперты были оба наименования – и материал, и пинкфлойдовцы, последних же она не персонифицировала, да они и шли-то у неё, не нарушая, как говорится, отчётности, одной строкой: преподаватель игры на шестиструнной гитаре Никитенко Константин Витальевич, 1956 г.р. Я же у неё нигде не проходил, и это, в отличие от мужского трусливого бюросратического поведения, вызывало в ней как в женщине-бюрократе интерес и желание приобрести, но в некотором ином качестве.
Поэтому, апеллируя чертежами, которые она должна была «же прямо немедленно же» согласовать со мной и как с дизайнером, и как с бригадиром технической поддержки, а также скоро заручившись поддержкой уличных бабушек, которым уже было всё равно, ибо насмотрелись (тем, то есть уличным бабушкам, вообще уже уж пора была, согласно покивавши на внешние раздражители, разбирать паззлы – и по домам, по домам, догоняться фенобарбиталом), наша Наталья принялась дезорганизовывать коричневые кучки, стремящиеся слиться в одну большую на помощь аудишнику, как в своё время зажравшемуся революционному «Потёмкину».
Сто руб (на полторашку аж разведённого ларискиного!) авансом и двести руб (целых две полторашки ещё!! три кило ещё! оба-на!) за осушение и обнажение дна с выносом к бакам донных отложений парадной, въездной лужи сделали своё дело. Нашей Наталье, кстати говоря, за неё не переживайте, ей это бы предстояло всё равно – работу дворника я, как выяснялось, исполнял и за так, в том числе за «пользование» описанной «мастерской» в подвале. Ведь тысячу восемьсот за это дворницкое занятие по уборке плотно, ну просто до пота плотно прилегающей территории на свою дочь, которую никто никогда не видел, она исправно по-честному получала.
…А вот пожар на «Потёмкине» – разрастался, кабанчик выбрался-таки из «Ауди» и занялся греко-римской борьбой, ловко ухватив меня за шею и увлекая в лужу.
Согласитесь, отвратительно переживание регрессивности ухода всего живого обратно в воду, особенно если ты не Жак-Ив Кусто, не престарелая Лени Риффеншталь, да даже просто не начинающий дайвер где-нибудь в Хосте. Если наша Наталья и не смогла мне помочь свершить своё «слепое правосудие», по крайней мере она, как председательствующий заседания, громким грудным голосом прекратила на сегодня прения сторон, мотивируя это производственной необходимостью и относительной близостью участкового ментопункта.
Я был мокр и грязен, из носа хлестала кровь, и внешне я быстро сравнялся с коричневыми, чем они тут же стали вовсе довольны. А кабанчик разозленно и даже, сука, как-то недовольно, как-бы что-то ещё здесь не доделал, уезжал на своём панцерцуге со двора, провожаемый уставным лаем шакаловидных коричневых шавок.
Забыв и личную, и коллективную историю, коричневые кучки дружно, с воодушевлением в предвкушении заслуженного прасада, принялись равномерно размазывать Аральское море, а Наталья, как-то даже обыденно, как бы в рабочем порядке повела меня, помятого псевдопрораба, в клуб, обсуждать альбомный листок А4, разбитый на непонятные круги и сектора.
В клубе я зло и молча разделся почти догола, развесил везде, где можно, грязную и мокрую свою одежду – и в одних трусах, вытирая кровь с морды лица какой-то мокрой тряпкой, уселся вместе с бутылкой «Артельной» и двумя разнокалиберными рюмочками, а также с несколько намокшей в парадной луже, но совершенно живой анориковской квитанцией с чеком (прикреплённым лебедиными руками рыженькой), с натальиными почеркушками, с аккуратно разложенными на столе обёрнутыми розово-серой блузой её грудями и с самой Натальей за стол решать предстоящую мизансцену. На бумаге были изображены, повторяю, цветными карандашами круги, сектора и сегменты, и большим несколько неправильной формы пятном – то, что и представляло тему сегодняшнего утра, вернее ночи, вернее утра…
Пинкфлойдовские гвардейцы вместе с подошедшей позднее составной частью преподавателя игры на шестиструнной гитаре Никитенко К. В., то есть инженером-перкуссионистом Вадиком стояли, условно-освобождённые нашей Натальей, у двери в каптёрку, изо всех сил стараясь изобразить собою знаменитую раннюю их фотографию, ну где там они в подворотне. Ну, эту фотографию вам и чахоточный Белинский с неуёмным Писаревым, виннозаводчиком Некрасовым и адвокатом Короленкою как два пальца об асфальт изобразят, вмиг изобразят, только посули им ещё часок у детской кроватки Сони Мармеладовой постоять.
После трёхсот граммов в основном мною, неартельно выпитой «Артельной» мне немедленно же захотелось извлечь, бросив на растерзание крысам, насекомым и всяческим микроорганизмам свои картины, извлечь себя из этого ада и никогда здесь, в этом наиадчайшем аду больше, несмотря ни на какие с меня взятые обещания, не появляться, а подождав с букетиком простых фиалок рыженькую после её анориковской работы, отвести её к себе на девятый этаж, посадить тихонько для начала возле окна, что на Волгу, скорее даже, за Волгу, посадить для начала вот так …….
………………………………………………………………
А Вадик, с его вдумчивым, бережно-изучающим отношением к миру, тут вдруг сообщает нам, что из-за Лёшкиного шеститонного «ДАФа» с продолжающейся возле него разнузданной пасторалью – к нам, ныряя промеж луж и теплотрасс, как по горному серпантину, приближается панцерцуг, уже без ковролина наверху, но с тремя участковыми ментами внутри. Мне так стало от этого на всё насрать, что я даже бутылку со стола не убрал и даже встать не двинулся, когда они вломились.
Они, конечно, не вломились, нет, они просто постучали и вошли, даже не подумав, что кто-нибудь им скажет типа «нельзя». Они и в сортиры так входят, несмотря на возглас «занято!» Им же надо.
А старший, пока младший упуливался на пинкфлойдовцев, наверное, вспоминал, не получал ли от кого из них ****юлей ещё по младенчеству за крысятство и жлобство, и сейчас, значит, в смутной надежде отомстить, старший сразу, как самый типа грамотный, эскизы мои, которые я уже успел по Натальиным почеркушкам набросать, с пометками, значит, ухватил пухлыми лапами и начал пометки мои зачем-то постигать, предложив вместо «здрасти» мне документы показать.
А документы-то из нас всех только у нашей толстой Натальи, которая за это время успела, надо отдать ей в этом честь, с достоинством подняться и представиться, задав понятный вопрос, в переводе на нормальный язык звучащий «с какого ***? отъебитесь!»
Я же, налив себе ещё грамм семьдесят, деловито посмотрев на них и брезгливо их от себя отставив, чем несказанно удивил всю аудиторию, я имею в виду тем, что отставил, так и не поднявшись, а наоборот, даже этак развалясь, если вы помните, в одних трусах, модных трусах таких с двумя пуговками и с рукавами, откинувшись так в принесённом мною со свалки (напротив «Анорика» первый этаж, где раньше парикмахерская была, теперь кто-то под мебельный салон купил) и самолично отмытом уайт-спиритом, починенном, даже заново обтянутом кресле, спокойно и обстоятельно, как коту втуляя, где ссать можно и где нельзя, объяснил их старшему, капитану, смысл большой, средней и малой композиционных масс, и работу с периферией, и метод подготовки света, который, разумеется, ещё будет корректироваться на месте, с ведущим оператором, по камере.
На самом деле это интеллектуальное издевательство, эти «Буря и натиск» с моей стороны заняли не более полутора минут. Я сделал это, потому что мысленно уже сидел вместе с рыженькой у себя на девятом этаже, и смотрел на заволжские дали, и очень скоро пригласил бы, очень тактично и мило, поверьте, я нашёл бы слова, пригласил бы её принять душ («Или я сначала? Или что, монетку кинем? Или вместе?»), я сделал такое пояснение капитану, чтобы как-то ослабить густоту банальности окружающего мира, уж очень большой потенциальный скачок был у меня на границе внутреннее/внешнее.
Любого мента, согласитесь, разозлят рассуждения дизайнера.
Оскорбительнее их мог бы быть только гадкий, с подтекстом вопрос: «А нет ли у Вас, товарищ капитан, пассатижей?»
В общем, пешком идти не хотелось отнюдь никому, а уж если надо – так ехать хотелось всем, как положено, так что, после того, как наша Наталья была с наклоном как бы вполоборота головы выслушана капитаном, а составные члены преподавателя игры на шестиструнной гитаре Никитенко К. В. переписаны младшим из участковых в порядке набухания, я, успев выпить-таки свою последнюю, почему-то с только что прокомментированными эскизами в руках, в невысохших ещё и не отчищенных одёжках сел спереди рядом с ворчащим (успел же, сука уже настучать, потом смотаться домой и помыться!) аудишником, ментов «трое из ларца» – на заднее, и мы опять поехали километровым серпантином в расположенный за двести метров участковый пункт, перед которым на чистенькой ровненькой площадке красовались в порядке субординации «двенадцатая», «девяносто девятая» и «просто девятая», до слёз прошибая своим идиотски продуманным патриотизмом.
Тут «трое из ларца» быстро порвали свои ковалентные связи – и разбрелись. Старший сел качать картинки из Интернета, опять же, патриотические, наших, значит, из «rusporno.ru», младший занялся посетителями – какой-то сумасшедшей, сразу видать, бывшей учительницей начальных классов, у которой молодая семейная пара – соседи по коммуналке – постоянно и систематически хамски ломают дверцу у нового – сорока лет ему ещё нет – шкафчика на общей кухне. Ну а средний, старлей, как ещё не доросший званием до капитан-лейтенантского (они же все моряки-подводники, гавном плавают, ой! простите за сухопутное невежество… гавном «ходят») вопроса о пассатижах, начал проводить, в присутствии с рождения генетически пострадавшего аудишника, снятие показаний с меня.
Слушайте, на вас когда-нибудь оформлялись какие-нибудь бумаги в ментовке? С вас когда-нибудь снимались показания? особенно в присутствии нахамившего вам и даже ещё толком ещё не получившего, а, может, и никогда не получащего за своё хамство существа?
Вам задавались гнилые вопросы из милицейского учебника, типа «давно по подвалам бомжуете?» или «давно старушку избиваете?» или «а откуда тогда царапина на правой руке?» Ой, просто зевота нападает…
Давайте решим так.
Если – нет, не были, не попадались, вам это всё от меня слушать будет не интересно, поверьте. Потому что всё вам будет непонятно, всё будет требовать развёрнутых гипертекстовых ссылок, комментариев, периодической перезагрузки системы и в результате подействует на вас крайне негативно. Вот только обязательно вывешенный там, в ментопункте, без него же в жизни и в домашнем хозяйстве никак, плакат, доводящий до сведения всех законопослушных лохов порядок неполной разборки и восхитительные тактико-технические данные ПМ и ИЖ-71, и зачем-то там же, рядом находящаяся, может быть, закрывающая большое кровавое пятно на стене красивая цветная реклама служебных пистолетов «Вальтера ППК», различных небольших «Беретт» 80-й серии, нелепого с виду П7 калибров 9 мм Para и .40 S&W от «Хеклер и Кох» и, конечно, вездесущего, из каждой дыры и фильма торчащего «ЧеЗета-75» на английском – вот это гораздо, гораздо познавательнее и интереснее, чем я вам всё-всё остальное детально, с монологами и репликами буду описывать, поверьте.
Если же ответ на поставленные мною выше вопросы выше крыши утвердительный, то нет нужды мне вам всё это дерьмо повторять, подумаете, что я тут перед вами крутого строю, а на самом-то деле в этой стране от тюрьмы да от сумы….
Ну, а для всех не согласных и любопытных ливингстонов будет продолжен факультативный семинар про мои несчастные яйца, по новому 29-му частотному каналу, 554,2 МГц, идите, настраивайтесь, идите и внимайте.
Короче, с невинным взором Гагарина перед Сергеем Палычем Королёвым я заявил и подписался в том, что всё сказанное аудишником по сути дела и меня касательно – клевета. Клевета и домыслы. И таким образом дело неуклонно и со скрежетом направляется районному мировому судье. Всё. Интерес ко мне на этом со стороны органов был до времени совершенно исчерпан.
Видя бесперспективность такого решения вопроса, опрометчиво в своё время почистившийся и переодевшийся, а наоборот, не расковырявший себе рожицу гвоздиком в виде Андреевских крестов аудишник скрылся в библейском негодовании на проклятых филистимлян, а я, грустно пожав плечами и выдержав некоторую культурную паузу, также покинул участковый пункт.
И вот я вышел оттуда со всеми этими нелепыми чертежами в руках, почти уже протрезвевший и продышавшийся, и, кое-как приведя себя в порядок, пошел – куда же ещё можно пойти, в клуб, ещё не было девяти, Наталье нашей доложиться, да и гвардейцам все объяснить, может, срастётся всё, ещё остограммят.
  Может, ещё придёт на ум какой-нибудь ход по поводу рыженькой…
И вот – в пути земном вечернем моём – трое коричневых героев стоят между гаражей, полуночными ковбоями на главной засранной улице Тумстауна стоят, клинтиствуды почти что не антропоморфные, несчастные три волка-одиночки, в доску больные, вона-во на обрезки труб трёхчетвертных опираются, чтоб не упасть. Дюймовые-то им, калекам бедным, не под силу. И их наверняка подговорил на поиски самой правильной правды, да и посулил что, быть может, кабанчик этот сраный из «Ауди». Стоят между гаражей так, что вектор их сопливого носонаправления направлен чётко по моему поводу. И сзади ещё, пожалуй, судя по вони, шороху ржавого железа и харканью, ещё двое, а может, трое героев-одиночек коричневых подходят


………………………………………….

Вам случалось задыхаться во сне? А проснуться во сне, и понять, что на самом деле для других ты ещё спишь – а ты уже не спишь, но не можешь, не спишь, но не можешь пошевелиться? Люди ходят вокруг, занимаются своими делами, что-то о тебе говорят, даже так тихо и недовольно будить пытаются, а ты проснулся, проснулся и не можешь пошевелиться, и ещё такой комок в горле. Ты кричишь им, мол, растолкайте, растолкайте, поднимите меня, мол, я ещё живой, орёшь, орёшь, а они не слышат, ходят такие обычные, шутят, ухмыляются. В злости и ненависти ты дёргаешься, рвёшься, а им, снаружи, плевать…
Да всё бы ничего, если просто ничего, вот так ни о чём не думать, не жалеть, а просто лежать и плакать, или лежать и мечтать о будущем, которое будет, но нет ничего хуже, чем лежать вот так, думая, что всё, слава Какому Ни Будь богу, всё уже кончилось, всё – и тут к тебе приходят воспоминания и сомнения. Как, почему, откуда они взялись, они остались где-то там, там, далеко, где тоже всё по-своему хорошо и нормально, где рыженькая…
«Не-ет! ни черта подобного!» – со всей ответственностью, как полномочные представители Президента по Жаренобугорско-Салтыковскому федеральному округу, заявляют сомнения, – «а рыженькая-то скучает на самом деле по тебе, скучает и ждёт, а на улице высокомерно мимо проходила всё это время только потому, что у нее на нервной почве и после развода с мужем её, педерастом в худшем смысле этого слова, и от долгого сидения по работе сверхурочно за компьютером зрение стало минус восемь, а очки она не хочет носить, комплексы всё это, кончится тем, что вот так будет переходить дорогу, как обычно, на «зелёный», а всем известно, как призрачно-обманчиво переходить дорогу в России на «зелёный», на «красный» - намного спокойней…»
И кажется мне, что всю эту байду тянут мне нестройным гундосым хором как полномочные представители те же Белинский с Писаревым, и Некрасов, и Короленко, и пока вы, уважаемые, всерьёз задумались над моим психическим состоянием («психическое состояние россиянина» – это же на хер нонсенс!), так вот, пока вы тут задумались, я лучше свалюсь посплю, может, рыженькая приснится…
 

…………………………………………………………………………………………..








Приложение
к “L”



Сон Первый
(хороший,
с чего всё и началось
и чем всё и закончилось).



Последняя выжившая из пяти рыбка барбус заползла глубоко в яванский мох. Ей даже если вдвоём скучно – они существа гаремные.
Чтобы вода не цвела, мы с котом больше не включаем ей на ночь лампу, и вообще бережём от света.
А днём, когда жара под сорок, уходя, я оставляю включённым для обдува аквариумной банки маленький чёрный самодельный вентилятор.
В жару кот весь день спит в диване.
Почему мне так хорошо? Что должно случиться?
Или – уже случилось?
Чужое счастье заразно.
Она рыженькая, и всё вокруг оранжевое, залитое ярким тёплым электрическим светом.
Или это солнце? Или это всё – плотным июльским утром на море?
Чужое счастье бывает таким большим, глупым, самонадеянным и заразным, что даже ничуть не обидно, как эсэмэской от бедра и в грудь, навылет: «Привет! Что делаешь? А ко мне В ГОСТИ пришел …такой-то». Понял! Понял, не дурак. И не обидно даже уже почему-то. Вспоминается «А, ты ревнуешь?» Гогена на выставке, что привозили в Пушкинский, потому что и цвета все сейчас совершенно гогеновские.
Это очень светлая небольшая комната без окон, а там только кровать, на которой под желто-оранжевой простынёй лежит она, и стоит он – её новый избранник, препоясанный банным полотенцем, скрестив руки, вполоборота ко мне стоит у старинного, с зеркалом, шкафа, и я, во множестве неудобных, так тесных мне, так почему-то не то растолстевшему, не то опухшему, одежд, и ещё в жарком, в складках, тёмном фиолетовом с малиновой подкладкой плаще, в котором всё время запутываются мои неуклюжие руки.
  Она так счастливо улыбается, прикрытая до плеч одной только необходимой простынёй, медленно и красиво протягивает мне, как бы как раньше – обе руки, и зовёт меня к себе…
Здесь, в этой небольшой светлой комнате без окон всё происходит правильно, здесь нет ничего лишнего. Её незабываемая улыбка – увидев эту её счастливую улыбку, понимаю, что мы прожили длинную-длинную вечность, мы так насытились друг другом и сами собою, так устали, что остаётся только пожелать друг другу «спокойной ночи».
Вот она и зовёт сейчас меня к себе – но только для того, чтобы поцеловать её в щёчку на ночь.
………………………………………
«Пока-пока, мой хороший, дай я тебя на ночь поцелую».
………………………………………

И никаких тебе этих summer kisses, winter tears.
Она даже обнимает меня – крепко-крепко, как она умеет. Я же её своей отвратительной небритостью могу поцарапать – а она счастлива, так счастлива видеть меня, пришедшего пожелать ей хорошей и вкусной ночи. Она хвастается игриво, посмотри, ну посмотри, какой у меня новый красивый и молодой избранник! А он, очень похожий на меня, спокойным уверенным хозяином стоит у её изголовья и ждёт, чтобы прощанье не задерживалось.
Мне сейчас, и иначе никак нельзя, мне сейчас надо уходить. Но я тоже доволен, уж не потому ли, что тот, кто остаётся с рыженькой – это другой я, тот, который надо, я. Самый нужный рыженькой я.
А тот «я», кто сейчас уходит – это просто добрый волшебник, который сделал своё маленькое, каждому доброму человеку посильное чудо. Чужое счастье для доброго волшебника – не чужое.
И хорошо, хорошо, что она так рада, так счастлива, остальное – только детали, и вас они не касаются…
  И я выхожу, добрый волшебник, добрый-добрый вол, из комнаты с большой белой-белой буквой “L” на оранжево-рыжей двери, выхожу из этой комнаты под её радостное тихое, честное и длящееся вечность «прощай, спасибо!», и в комнате, в вокруг, в всюду кем-то гасится свет. В темноте мне становится понятно, что это совершенно «не то» прощание, что я уже совершенно в другом месте, я уже совсем другой, был бы как прежде, она бы со мной совсем не так прощалась, плакала бы, закричала, убежала бы. Или, продуманно сэкономив нервы, она как-нибудь бы сделала так, чтобы «без последнего» свидания. Она это умеет, умела, и я даже был ей за это в своё время признателен. А теперь я уже в другой комнате. Нет ничего. Только далёкий стук шагов. Это по задумчивым и витеватым, пахнущим, как в старой районной больнице, хлорной известью и нашатырём, разнокалиберным коридорам разводят других по другим комнатам других по другим




………………………………………………………………………



















19 июля 2008 г. (тоже, кстати, знаменательная дата, но потом).