Хура-шура, или как сказать

- А теперь слово предоставляется его лучшему другу…, - так сказал распорядитель на кладбище. Словно мы были не на похоронах Петьки, а на концерте. Или на открытии памятника. Хорошо бы, если памятника. Герою войны, предположим, или знатному человеку, кто родился в наших местах. Но у нас никто особо выдающийся не уродился. Все были свои – простые, обыкновенные, ничего такого. И хоронили всех потом под ровными дубовыми крестами. А памятник в округе был один – не пришедшим с войны. Оно и понятно: их захоронили где-то далеко, потому и памятник.

У Петьки же лицо такое, как тень упала. Все вроде правильно – и с лицом, и с прической. Пусть глаза закрыты, как будто спит. Уснул. А света нет на лице. Тень легла какая-то. Вроде, и быть ей неоткуда: день и так как сумеречный, серый. Посмотрел я на него, а что сказать – не знаю. Не готов оказался, не репетировал. Извини, Петька! Не помню, что проговорил. Не то, что нужно, что должен был. Не подумал, не готовился. Самое главное не смог сказать: что он был моим лучшим другом. А я – нет.

Тогда много его друзей собралось. И ведущий отступил в сторону, как слово мне дал. Потому что так тесно оказалось вокруг могильной ямы. Не то, чтоб народу излишне, просто места мало. Не от людей тесно – от могил. Шагнуть некуда. И люди вокруг собрались все знакомые. Правда, я их давно не видел, и они меня – тоже. А поздороваться нельзя, то есть руку ни протянуть, ни пожать. Не положено, не принято на похоронах.

Кивком поприветствовал, вот и все, словно вчера расстались. Как будто я на полдня в город уезжал. Сел на утренний автобус, а вечером – обратно. И уже соскучился по друзьям-товарищам, по улочке травянисто мягкой, по закатной тени вдоль забора. А на самом деле – сто лет в обед, как был в деревне.

…Я никогда не видел его спящим. Разве как однажды, когда мы его разбудили, чтобы забрать проигрыватель. Проигрыватель – это была вещь! По вечерам, когда его торжественно выносили под электрический столб с единственным вокруг фонарем, он означал праздник. «Сегодня будут танцы!» Вот и тогда мы забрали у него проигрыватель, чтоб устроить праздник. В тот раз не для своих, деревенских, а для нас, выпускников. Тогда закрылся выпускной вечер в школе, и под обнаженными небесами со звездами-родинками зависло: что же дальше? И мы уверенно решили – а дальше танцы под Петькины пластинки. Танцы до рассвета. Как и положено, раз в жизни. Тогда мы еще не знали, что жизнь дается один раз. И мы попросту разбудили Петьку и выпросили у него стереофонический проигрыватель.

Но и тогда я не видел, как Петька спит. Не разглядел впопыхах в темных сенях. Да и не до того было – нам нужна была музыка! Хотя к чему пластинки, если на душе так светло и легко, что мы летели по колдобистой дороге к Петьке, не чуя ног. А музыка… Музыки на его похоронах не было. Было тихо и печально. Он же не заслуженный там какой-то. Просто Петька. Он был настолько прост, что не различал плохого. Никакой черноты. Даже в красках сбивался, черное или белое. Так и говорил по-чувашски: «хура-шура» - то да се. Товарищ из моего детства. Мой лучший друг.

И хотя солнце так и не вскрылось в тот день, стало по-мартовски прозрачно. Только на лице у Петьки отложилась тень. Даже не тень, а оттенок застывшей мысли. Как будто он что-то молвить собирался. Бывает же такое лицо у человека перед тем, как что-то сказать. Такое выражение. А слов, слов нет.

И при чем здесь выпускной? Ничего общего. Впрочем, как сказать. Выпускной еще называют «путевкой в жизнь». Оно же похоже: из школы уходишь навсегда, уходишь в жизнь. А похороны, понятное дело, вовсе наоборот. То есть, те же твои друзья, даже учителя тут. И ты – в темном костюме. Как на выпускном. Оглянись!

Это ты стоишь с хорошими друзьями. Кто из них твой лучший друг? Как сказать…
- Слово предоставляется…

А ты даже поправить не сумеешь.

Только одинокая ворона слетит с корявого дерева. И не к кому ей лететь.