Где мы, Джимми?

       Ближе к полудню мир вокруг лишился контуров. Пейзаж плавился и струился в раскаленном воздухе: горный хребет на востоке растекался вдоль горизонта, кактусы извивались от жары. Небо выцвело и стало почти таким же невыносимо-белым, как солнце. На обочине шоссе, рассекающего пустыню надвое, стоял рыжий от пыли фургон с распахнутыми задними дверцами.
– Где мы, Джимми? – донеслось из фургона.
– Пустыня Мохаве, Чарли. Самое убогое место во всей Калифорнии, после бара «Весельчак» в Стоктоне. Помнишь, мы играли там лет семь назад? Хотя где тебе помнить.
       Джим сидел в тени фургона, стараясь не прижиматься к его горячему боку. Водитель-мексиканец, прокопавшись под капотом полчаса и отработав весь запас испанских браных слов, осел рядом с Джимом.
– В чем дело, приятель, когда мы тронемся с этого проклятого места? – спросил Джим.
– Стартер, – обреченно покачал головой мексиканец.
– Слышишь, Чарли, – крикнул Джим, – мы будем торчать в этом Адовом пекле, пока кому-нибудь не взбредет в голову прокатиться в Джошуа-Три.
       Чарли не отвечал. Не открывая глаз, он без движения лежал на сиденьях, расположенных вдоль борта машины. На нем была зеленая майка, сплошь покрытая белыми соляными разводами. Под мышками темнели пятна пота, а на груди была желтая надпись «Иисус – трепло».
       На дне фургона лежали две гитары в пыльных чехлах, микшер и электроорган, обернутый полиэтиленом.
       – Ты был в Стоктоне, Мигель?
Мексиканец покачал головой.
– Не был. На твоем месте, приятель, я бы не стал сильно расстраиваться. Паршивый городишко. Паршивые дома, дороги. Да и люди тоже. Большей частью.
       Хотя я благодарен этому городу, за то, что свел меня с Чарли и Тимом – нашим ударником. Мы с Тимом учились в одном колледже, и лабали первое время в студенческой группе. Поначалу просто косили от физкультуры – у меня, знаешь, всегда не клеились отношения с парнями из футбольной команды, а для малыша Тимми просто не нашлось снаряжения – любую, даже самую маленькую каску, можно было запросто прокрутить вокруг его головы на все 360 градусов. Тогда он решил, что барабанные палочки – более подходящий спортивный снаряд, мы набрали еще несколько таких же разгильдяев и стали потихоньку поскрипывать Элвиса на дискотеках. После одной из них к нам подошел вот этот парень, – Джим кивнул головой в сторону фургона, – представился, сказал, что пишет песни и хотел бы их с нами спеть. Так мы начали петь. Постепенно остальные ребята разбежались кто куда, и нас осталось трое.
       Через некоторое время мы сняли однокомнатную халупу на троих неподалеку от цементного завода. Окошко нашей кухоньки выходило прямиком на этот завод, а из спальни открывался чудный вид на кирпичную стену. «49 кирпичей» – слыхал песню?
Мексиканец пожал плечами.
– Наша, – улыбнулся Джим. – Столько можно было насчитать с кровати Чарли. А под этим самым кирпичным окном – мы жили на втором этаже – стояли мусорные баки, так что когда приходила пора выносить мусор, мы швыряли его прямо в окно. Ну и вонь там стояла. Ха! – Джим боднул мексиканца в плечо. – А однажды Тим, не глядя, запустил мусорный пакет, захлопнул окно, и в тот же миг с улицы раздались страшные проклятья! Мы думаем: что за черт, выглядываем, а там головой в баке торчит наш сосед и сучит ногами, как на утренней пробежке. Оказалось, в то время, когда Тим выбрасывал пакет, он присмотрел себе что-то из барахла в баке – не то, чтобы он там постоянно одевался, но случались времена. И вот, значит, потянулся он за этим самым барахлом. И тут – бац! Он мордой в помойке, а сверху – истеричный смех, – Джим закатился, – да, примерно такой, амиго. Мы думали, он нас укокошит – парень был горячий, как и все латины. Но все обошлось.
Мексиканец посмотрел на собеседника: тот смотрел прямо перед собой, улыбка замерла на его лице и долго еще рассасывалась, пока не пропала совсем.
– Да.. так мы жили полтора года, частенько мотались в Сакраменто, чтобы захалтурить пару лишних сотен долларов, а в основном дрыхли или репетировали.
       А потом одним прекрасным майским утром – когда пришло время рассчитаться с долгами за квартиру, мы взяли, да и дернули в Сан-Франциско. Вот, где понеслась жизнь на всю катушку! Вначале мы, конечно, не вылезали с пляжей. Первое время там и жили. Потом познакомились с ребятами, они играли в клубе «Индеец», и нам устроили прослушивание. Так мы получили работу и крышу над головой.
– Чарли! – Джим постучал кулаком по борту фургона. – Включай мозг, Чарли! Ты помнишь «Индейца»? Он ни хрена не слышит, но он помнит «Индейца», будь уверен. Там мы познакомились с Фрэнком Заппа, может, слышал?
       Мексиканец покачал головой.
– Он нас заметил, приятель, и дал песням Чарли все десять баллов. И уже через две недели мы записали свою первую пластинку – «Дыра в кармане», может, слышал?
       Мексиканец покачал головой.
– Жаль, дружище, это был выстрел. Выстрел в десятку национального хит-парада.
Джим закурил, дым крапивой обжигал горло, и, не докурив до половины, он вышвырнул сигарету. А дым еще долго клубился в тени фургона, расплетаясь волокнами в разные стороны.
– А потом мы отправились в тур по Америке – от океана до океана – двадцать два города. Но до Вегаса – последнего на обратном пути мы так и не доехали, потому, как Чарли свалял страшного дурака в Денвере.
       По плану это был предпоследний концерт, но путешествие пришлось свернуть на три дня раньше. На том концерте какой-то парень пытался запрыгнуть на сцену – черт его знает, с какой целью. Конечно, могло статься, что это был маньяк – нам уже как заправским звездам вовсю слали письма с угрозами, но мы так и не узнали, кто он. Один из полицейских влепил бедняге дубинкой по голове так, что тот скатился кубарем обратно по ступенькам. Ну а Чарли не долго думая, пока копы склонились над тем парнем, чтобы оттащить его, подошел к краю сцены и начал мочиться на этих ничего не подозревающих болванов. Представляешь, при свете прожекторов и десяти тысяч зрителей Чарли обоссал этих копов! Я думал, стены рухнут от рева, и если бы не подоспело подкрепление, всех этих полицейских зассали бы насмерть прямо в зале.
       А Чарли тогда сразу забрали в участок. И в этом участке ему разбили вдребезги яйца.
       Первые сутки в больнице ему чуть ли не каждый час кололи морфий. Когда морфий переставал действовать, Чарли начинал так выть, что начинало выть полкорпуса, и хочешь-не хочешь, врачам нужно было его как-то заткнуть.
       Наутро пришел молодой врач. Он долго мялся, спрашивал у всех, как дела, прежде чем решился сказать диагноз:
– У вас очень сильная гематома. Боюсь…ээ… придется ампутировать.
Чарли приподнялся на кровати, а потом как заорет:
– Что!? Козел, себе ампутируй!!!
       
– Но яйца все же удалось спасти. И знаешь, Мигель, ему это приключение будто даже пошло на пользу – после больницы он словно осатанел и месяц без передыху только и делал, что кувыркался с девчонками у себя в номере.
– Где мы, Джимми? – донеслось из фургона.
– Пустыня Мохаве, Чарли, самое горячее место во всей Калифорнии после борделей Сан-Франциско, – Джим улыбнулся в сторону фургона.
– Мигель, у тебя было много женщин?
Мексиканец кивнул.
– Сколько?
Мексиканец растопырил ладонь. Потом, подумав, растопырил и другую.
– Я не помню, сколько у меня было женщин, – продолжал Джим, – а Чарли и подавно. После первого десятка уже не запоминаешь лиц, имен и не ведешь счета. Просто ты бываешь с женщинами – высокими, маленькими, толстыми, худыми. В каждом туре к нам привязывались с десяток группи. И как-то среди них оказалась пара чертовски забавных девиц – их называли «отливщицы». Чем они занимались – ты не поверишь. Нет, правда, приятель, они с каждого члена группы, ты понял, с каждого члена группы, – Джим расхохотался, – с моего, с члена Чарли, Тима, – сделали гипсовые слепки.
       Мексиканец пристально посмотрел на Джима, а потом спросил:
– Зачем?
– Да, хрен их знает, приятель. Лихие были девицы. Не знаю, что они потом делали с этими слепками, но помню, что тогда мы здорово повеселились в дороге от Детройта до Чикаго. И знаешь, я думаю, они тоже не запоминают наших лиц. – Джим начал было улыбаться, но забылся, и улыбка повисла мокрой тряпкой.
       Чарли приоткрыл глаза. Солнце влезло в фургон и уже скручивало крошечными спиральками волоски на его коже. «На вкус оно наверняка напоминает яичницу», – подумал он.
– Где мы, Джимми?
– Долина Смерти, Чарли, веселое местечко, тебе нравится?
– Какого черта, Джимми… – Чарли закрыл глаза.
– А потом Тим ушел во Вьетнам добровольцем, вслед за старшим братом. Он говорил, что это долг каждого из нас, но я думаю, что ему не было никакого дела до этой долбаной войны. К этому времени у нас вышла вторая пластинка, столь же успешная, как и первая. И мы все решили уйти в творческий отпуск на пару месяцев. Но на деле отпуск затянулся. Денег было немеряно и отпуск превратился в полугодовой алкогольно-кислотный фестиваль. На всем Тихоокеанском побережье не было ни одной тошниловки, где бы мы не пропустили пару стаканчиков, и ни одного пляжа, где бы мы не выкурили косяк.
       И тогда Тим решил, что нужно что-то менять. Я помню, как мы провожали его на перроне – он наполовину торчал из окошка и наигрывал гимн Америки на губной гармошке, пока не скрылся из виду. А через пять месяцев одноногий капитан батальона, в котором служил Тим, вернул его матери эту самую губную гармошку, завернутую в американский флаг.
– А потом мы всерьез подсели на наркоту…
       Это жажда неизведанного, Мигель... Ты когда-нибудь купался ночью на безлюдном пляже?
       Мексиканец покачал головой.
– Тогда тебе не понять. Мы экспериментировали с кислотой, кокаином и, в конце концов, подсели на героин. Спустя два года я лег в больницу и соскочил-таки, а вот мой сумасшедший друг так и не захотел возвращаться к реальности.
       И хоть ничего нового мы не записывали, на концерты по-прежнему собиралось полно народу. Пока Чарли не начал чудить.
       Однажды, кажется, в Филадельфии, он вышел на сцену, накушавшись кислоты.

       Чарли, немного петляя, вышел на сцену. Несколько тысяч человек замерли в ожидании, что он по обыкновению отмочит очередную шутку. Свет прожекторов пробивал сцену насквозь, превращая все, что было за ее пределами в пустоту и делая вещи полупрозрачными. Чарли нащупал микрофон. «У-у», – ухнули филином динамики. «Э-эй», – шепотом позвал Чарли в микрофон. Весь воздух из-под свода зала втянули тысячи легких, приготовившись вытолкнуть его спазмами смеха. Чарли обернулся к музыкантам:
– Джимми, что мы тут делаем, – спросил он шепотом. – Там никого нет, Джимми, пошли отсюда.
Он развернулся и пошел за кулисы тем же неровным шагом. И ни уговорами, ни бранью его было не вернуть. Через минуту Чарли уже догонялся мескалином, а через пять упал на покрытый опилками пол.
 
– Здорово ты тогда пошутил, Чарли.
– Мне жарко, Джимми…, – донеслось в ответ.
– Ничего, погрейся, Чарли, тебе полезно. У бедолаги хронический бронхит, – пояснил он мексиканцу.
– Потом было еще штук десять концертов, которые Чарли так же успешно завалил. А еще скандал в церкви – пьяный в сопли он завалился в церковь в разгар воскресной проповеди. «Я был на том свете, – закричал Чарли. – Там никого нет! Вы все сумасшедшие»!
       Это был финиш. В очередной раз его взяли за нарушение общественного порядка, на квартире у него нашли наркотики, и мой больной приятель загремел в тюрьму. Я попытался начать свой бизнес – открыл звукозаписывающую компанию, но скоро прогорел, в аккурат к освобождению Чарли, у которого тоже за душой не осталось ни гроша – все ушло на наркоту и адвокатов.
       – Чарли, ну кого черта ты снова удолбался перед выступлением. …– Джим ударил локтем в борт фургона. – Я потратил столько крови, чтобы получить этот контракт…
– Где мы, Джимми? – снова донеслось из фургона.
– Мы в жопе, Чарли.

       Чарли открыл глаза. Огромная игуана с пылающим красным гребнем вытянулась на востоке вдоль горизонта. Все тело болело так, словно кто-то внутри натягивал жилы на невидимые колки.
       Джим с мексиканцем лежали рядом с фургоном, набросав на землю кучу тряпья.
       В глубине фургона что-то рухнуло. А через пару секунд, пошатываясь, из него вышел Чарли. Он ежился, пряча кисти рук под мышками.
– Неважно выглядишь, – сказал Джим.
– Джимми, у нас осталось что-нибудь?
– Нет, дружище, ты все вмазал в последний раз.
– Джимми, виски, хотя бы пиво, мне так хреново, Джимми …
– Сейчас, дружище, вот только сбегаю до Риверсайда и обратно, ты главное никуда не уходи.
¬– Вот дерьмо. Ты зол на меня, Джимми? Да, я вижу, ты зол. Я снова все завалил, прости… Знаешь, а ведь здесь должны расти пейоты… Да, Джимми, я пойду, поищу… Чарли, спотыкаясь, начал спускаться в кювет. Отойдя метров на двадцать, он оглянулся:
– Ну, я пошел, Джимми?
– Куда, он? – удивился мексиканец. – Заблудится.
– Не беспокойся, приятель, ему просто нужно поговорить с духами пустыни. Он славно пожил. Ему есть, что рассказать им. Он знает дорогу.
– Буэнос ночас, амиго, – произнес мексиканец, наблюдая, как силуэт Чарли погружается в лиловые пески пустыни.
       Гребень игуаны уже почти потух, когда от него отделился желтый огонек и покатился по шоссе. Докатившись до середины, остановился на минуту, треснул надвое, а потом оба покраснели и скоро погасли.