Из записок капризули. Детство сына

Сын, вытянувшись в струнку, стоял передо мною – ножки-столбики, ручки-палочки. Молча, без всхлипа, ронял тяжелые, бесцветные слезы, которые прокладывали на светлой мальчишечьей мордашке контрастные дорожки. Лицо было в саже.
- Рассказывай, объяснись! - я встревоженно взглянула на него.
Пришла с работы, как всегда, в ванную и отпрянула – там, на дне ванны, свернувшись колечком, лежал уж. Кончик хвоста тихонько подрагивал.
Настороженный взгляд бусинок, какой-то отрешенно-усталый… Обессиленное тело-веревка в крапинках крови. Шипеть на меня у него не было сил.
- Они его в костер, в костер, он извивался, они его бросали, как верёвку… Я подрался, выхватил его из костра, и вот он. Не трогай его, мам, ну, пожалуйста.
Грязная мордашка выражала страдание. Огромные глаза девятилетнего сына смотрели умоляюще. Наверное, так же просил у пацанов не трогать ужа, просил, чтобы оставили его в покое, потом кричал, потом подрался, потом выхватил, потом спас.
- Ему и так плохо… Наверное, у него раздроблена голова, потому и кровь. Она у него теплая. Это, – сын помялся, указав на голову, – когда его в костер ногами загоняли.
- Давно лежит?
- Не-а. Я ему молока дал. Не пьет. – Сын исподлобья следил за моей реакцией, ждал.
- Переложи его в таз и выкупайся.
Ресницы сына благодарно взметнулись.
- Мам, он будет жить?
- Природа позаботится о нем, будет, только не скоро поверит нам, людям. Ступай!
- Но ему же больно, его пинали, загоняли, они стояли кругом, не пускали из круга. Я видел его глаза, они меня нашли, просили о помощи…
Переживания ребенка пошли по новому кругу.
- Иди!
- Ты его не выбросишь?
- Иди, нет. Как могу выбросить после того, как ты его спас. Он должен отдохнуть. Папа его выпустит. Он отлежится.
- Я люблю тебя, мама! – Чмокнув в щечку, убежал.

Город окружали вековые сосны, которые летом плакали янтарем, зимой хвалились шапками снега. Кроны их то осуждающе шумели при ветре, то одобрительно кивали сверху, то закрывали от дождя, не давая намокнуть.
Самый юный город Европы. Его строили в литовском лесу, определяя ровные квадратики леса под дома. Там, где раньше был овраг и мы собирали грибы, вырос микрорайон. Овраг и лес остались внутри него. Их облагородили по-европейски, но все еще было много зарослей, которые, потакая детским играм, надежно укрывали их при случае. Да не ушли еще оттуда консервативные ежики, гады. Просто не успевали за стройкой. Дети часто находили заблудившихся животин и помогали им вернуться в лес. Этот не успел. Попался. Но не в те руки.

Присела за стол. Чаю уже не хотелось. Почему-то перед глазами встали картины Чюрлениса - как-то мы ездили с сыном в небольшой каунасский музей – галерею художника. В его фантастический мир. Уж! Вот почему мне вспомнились его произведения.
Картины. Музыка. Прекрасная, тревожащая и наполняющая душу. Белый рояль посреди зала, на котором пианист играл симфоническую поэму «Море», - все это поразило нас. Бурная, громкая, торжественная - она завораживала. Кажется, я ее и сейчас слышу, переживаю. Тогда долго сидела, прикрыв глаза, впитывая эти незабываемые волнующие звуки. Запоминала.
Музыка и живопись слились в знаменитых чюрленисовских «Сонатах». Мы смотрели, делились впечатлениями, вернее, говорила я, сын молчал. Был мал еще, не мог всего понимать. Я удивлялась, сколько оттенков мог выразить-передать художник: бурного и мерного, медленного и беспокойного, резковатого и ритмично-танцевального - и одновременно торжественного.

Уж присутствовал почти на всех картинах художника: на одних - в уголочке, на других - на самом виду. Свободный, приковывающий внимание. Сын его обязательно разыскивал на картинах. Увидев знакомую змейку тела, теребил меня, шепча: «Мам, смотри, нашел». Потом приставал с вопросами, а почему на каждой картине уж, а почему Чюрленис писал свои картины под свою музыку, почему он не мог иначе? Удовлетворившись моими ответами, однажды сказал: «Попробую сам написать. Чтобы тоже уж был. Символ мудрости»…
Мальчик, запомнил поездку надолго, если не навсегда. Музыкально одаренный, занимавшийся по классу фортепиано с шести лет, что-то, подражая, иногда наигрывал сам…

Поэтому замерла, скорее оцепенела, услышав вдруг тихую музыку, – сын сидел за пианино, играл. Неуклюже. Непонятное, свое. Несвязанное.
Лилось из души, выгоняя вечернюю горечь, жалость, безысходность происшедшего. Худенькое тело покачивалось в такт аккордам. На одном пальчике не отмылся островок сажи и напоминал размытый рисунок кожицы ужа… Ручки-палочки, ножки-столбики…
Тихонько вышла из комнаты.
…Ночью муж отнес ужа в лес. Уже неживого, с поникшим, как веревка, тельцем.
Сыну сказали, что он вернулся в лес сам, домой, только папа помог ему выползти из квартиры и проводил до леса …