Глава 23. Смерть в середине лета

Это было странное лето.
У Гали появился постоянный молодой человек - это первая главная новость. Вторая: я благополучно сдала сессию. Третья - мы решили на несколько дней выехать на турбазу у Финского залива.
С ребятами было очень весело и хорошо. Благодаря тому, что мы приехали парами, и все между собой дружили, мы и друг от друга сильно не зависели, поэтому по-настоящему наслаждались каждым мгновением, проведенным так, как мы хотели.
Я курила на берегу и представляла, как выглядела бы моя дочка… Адочка, скорее всего, это имя… Как она бегала бы тут в своих беленьких трусах-парашютах, как я их называю, и с косынкой на голове. Она закусывала бы нижнюю губку и щурилась от солнца, вечно копалась бы в песке и что-то вечно булькала себе под нос. Прохожие умилялись бы и пытались с ней заговорить. Тогда она вдруг вскакивала и бежала бы ко мне, растопырив пальчики, с криком: «мама-ммамамаммммм!». А подбежав, упиралась бы лбом в меня и прятала глазки. У меня в голове будто работала видеокамера, я старалась запомнить каждое мгновение этих безоблачных грез.
На берегу Финского залива было ветрено, и все же очень тепло. Временами я даже забывала, что мы всего лишь в трех часах езды от дома. Я помню ослепляющие блики на медного цвета, чуть солоноватой, воде. И колкие палочки под ногами… Да, в каждое мгновение этих дней я была счастлива – вполне и даже абсолютно…

Только однажды был такой момент… Галин друг договорился с пацанами, сторожившими пляж пансионата ночью, и нас вчетвером пустили туда побродить. Мы почти сразу разделились на пары. С Женей мы поднялись на балкон какого-то старого советского здания, недостроенного, так что лестница, по которой мы поднимались, была без перил, а под площадкой, на которой мы остановились, билось в конвульсиях Маркизова лужа.
Мы стояли на самом верху, по нашим лицам иногда скользил луч далекого маяка, и ветер развевал полы моей юбки. Мальчишки, сторожившие пляж, видели из своей будки в бинокль целующуюся парочку наверху и наверняка представляли себе, как Женина рука ласкает меня под юбкой. А я видела перед собой моего мужа, и в его глазах, как всегда, не было страсти, не было даже желания, не было благодарности за то, что я рядом, что принадлежу ему, в его глазах не было моего счастья. Его взгляд был трезвым, в нем выражалось сознание долга, некоторое напряженное внимание. Путаясь пальцами в складках моей юбки, он наблюдал за моей реакцией, он думал, что делает как надо, что так правильно. Я не останавливала его, целовала. Но отчего-то хотелось плакать.

Потом, глубокой ночью я сидела на балконе, излучая одинокое оранжевое свечение – и наблюдая за кольцами и хитросплетениями дыма от моей сигареты. Кроме меня светили только звезды… Так тихо, тихо в целом сердце. И даже ветер не нарушал спокойного течения ночи. Она легла на холмы и деревья, накрыла уснувший залив, скрыла все живое. Во мне и вокруг.
Казалось, все было зачаровано. Как маковым цветом – усыплено. Я наслаждалась созерцанием. Я была богом в эту ночь. Мне казалось, я одна не спала…

А потом был звонок. На экране телефона тревожно высветилось «Влад». Сердце дрогнуло. Он нарушил наше единственное святое табу – не звонить. Что-то случилось… Точно… Да, что-то случилось. Я чувствовала, как ужас прокалывает каждую пору моего тела, мои руки дрожали, а я просто стояла и смотрела на светящийся в темноте телефон, не зная, что делать. Женя что-то говорил. Наконец он не выдержал и снял трубку, с недоумением глядя на меня.
Я помню каждое слово, которое я слышала в трубке телефона несмотря странный вой в ушах. Я помню Женины глаза, когда он смотрел на меня, слушая Влада и понимая, что я тоже слышу. Влад говорил взволнованно и быстро.

Хочется, чтобы все было, как в книжках про любовь: жидкий шелк лунного света струится через открытое окно, волшебно развевая полупрозрачные занавески, и звонит телефон, а ты, голая, бежишь к окну, высовываешься в него по пояс, чтобы тишина спальни не дала собеседнику повод для сомнений, и что-то врешь насчет своего местонахождения и способа времяпрепровождения, а сзади подходит самый лучший в мире, твой и только твой, до безумия преданный тебе мужчина и кутает твое хрупкое тело в полотенце, целует твои плечи и прижимается к тебе, согревая своим теплом. И все земные проблемы, даже по-киношному серьезные: бандиты, торговцы оружием и наркотиками, рабами и контрабандой, все-все на свете плохие дяди, вкупе с ЦРУ и ФСБ, даже строгий папа, пытающийся понять, врешь ты или нет, – все бессильны перед вашей любовью. Они не смогут вас найти в вашем убежище, которым стал райский уголок где-то на самом краю света, так далеко, что туда не долетают самолеты, где-нибудь в центре Бермудского треугольника… Не смогут найти вас, не сумеют потревожить вас, разрушить ваше уединение и счастье…
Но почему-то в жизни так не получается. Если ты была хорошей девочкой, негодяи не станут звонить тебе и сообщать плохие новости. Тебе позвонит кто-нибудь родной и близкий, чтобы сообщить плохие новости. И тогда даже самый любимый и только твой мужчина, кутая тебя полотенцем, окажется бессильным перед твоей бедой…

Моя мама мертва. Она умерла одна в своей квартире. Тихо, в одиночестве. Дальше вереницей из трубки полились слова о том, как и кто ее нашел, когда похороны, кому звонить, приезжать…
Тихо… одна в своей квартире. Тихо. Одна в квартире. Тихо. Умерла. Одна. Тихо...

-Мне очень жаль.
-Спасибо, - сказала я, не помню кому.
Женя убаюкивал меня какими-то пошлыми бреднями, как маленькую. Моя мама тоже когда-то убаюкивала меня… Как она там? Влад ошибся. Это не могла быть она. Он же не видел ее сам. Он же, как всегда, поверил кому-то на слово. Почему она осталась одна?! Как можно жить одной? ..
Я не плакала. Лежала на кровати, свернувшись калачиком и жевала одеяло. Кто-то обнял сзади. Мама? Мама! Она всегда так обнимала меня и нежно забирала уголок одеяла у меня изо рта. Я оглянулась – Женя. Что он делает здесь? Что он говорит? Он понимает как мне тяжело? Это он-то понимает, как мне тяжело?! Как это можно понять? Где это – после смерти? Где? Зачем она там?
И вдруг я поняла, что мне надо ехать домой… Мне надо ехать во Львов… Где у меня уже нет дома. Там есть пустая квартира. Но мамы там нет. И там пахнет чем-то затхлым, там теперь тяжелый воздух закрытых форточек и абсолютная тишина. Я больше никогда ее не увижу. Ее исчерченная линиями, сухая рука со старым перстнем на указательном пальце больше не обхватит мой лоб, приятной прохладой давая знать, что она позаботится обо мне, что она берет ответственность на себя. Ее мягкие тоненькие губы не коснутся больше моего лба и не скажут: «я буду любить тебя, что бы ни произошло. Но ты сейчас не права». Она больше не сможет помочь мне найти правильную дорогу. Мамы больше нет. Я осталась здесь одна. Сама по себе.
Женя вывел меня на балкон, я села на полу, спрятавшись от мира за перегородку. Он принес мне одеяло, чтобы не замерзла. У мамы едва только появились морщинки в уголках глаз. Они расходились лучиками. Тонкие линии возле губ. Это делало ее улыбку еще более красивой. Такой явной, открытой, нескрываемой, не способной затаиться. Если она сдерживала ее на губах, эта улыбка играла между морщинками в уголках ее глаз…
Плитка на полу такая успокаивающе-холодная, гладкая и блестящая, как янтарь в ее перстне, цвета каштанового меда. Такие руки должны принадлежать королеве, жившей в средние века. Ее узловатые тонкие пальцы должны были указывать на место у своих ног для коленопреклонения. А не перебирать билеты в оперу или подшивать костюмы комедиантам. Болела голова. В глазах темнеет, в ушах нестерпимый звон. Я задыхаюсь. Во рту пересохло. Губы слиплись. Женя поднял меня с пола и куда-то повел… Я вцепилась в его плечо и снова разрыдалась. В этой комнате кончился воздух. Открыть форточку. Нечем дышать.


…Я все еще не понимала, как это - никогда не увижу ту, которая ушла навсегда. Сигарета с солоноватым привкусом. Светало.
После второй сигареты мне стало немного легче. Я отправила Женю спать. Он ничем не мог мне помочь. Только напрягал. Вместо того, чтобы пытаться успокоиться самой, я должна была успокаивать его: не волнуйся, я не сдохну тут на полу. Люди давно уже потеряли способность умирать от горя. Да, мне уже немного легче. Я буду в порядке, просто пока мне сложно смириться с тем, что произошло. Нет, я не хочу больше «водички». И успокоительного на сегодня с меня уже хватит…

Я сидела на балконе совершенно одна. Одна здесь, одна в этой стране, одна на всей планете. Сколько бы ни было людей вокруг меня – я теперь всегда одна. Я осиротела. Совсем. Мне негде даже спрятаться. Нет больше тихого дома, где меня всегда ждут.
Иммигрантка. Я не знаю, где мой дом. Живу на чужой стороне, где нет моего. Все здесь будто временно – пока я с Женей. Брак в этой стране ничего не значит. Не мое, не мое, чужое!
Я трава без корней. Я цветок в вазе. Пока Женя льет воду, я живу. Забудет – сгину. Бежать некуда, тылов нет. Страшно доверить свою жизнь другому человеку – безраздельно. Я больше не хочу бить сердца. Я не хочу умереть, как мама. Как страшно, как же страшно довериться чужому человеку.
Я заползла под одеяло и прижалась к Жене.
Если ты уйдешь, я буду пальцы сжимать – до боли, я буду долго молить: «Вернись!» - до хрипоты. Я найду тебя, всегда буду находить, но ты не уйдешь, нет, ты не уйдешь, ты мне теперь слишком нужен. Если ты оттолкнешь меня, не будешь со мной, я все равно с тобой буду. Не с тобой, значит, рядом. Но я не оставлю тебя. Не отпущу. Никогда.
Если ты уйдешь, я войду в темную воду по горло и поплыву, не зная броду, в пучину. Водоросли опутают мое тело, вода хлынет в легкие, я буду барахтаться – одна в мертвой реке, пока холод не успокоит тело и душу.
Ты моя тихая гавань, в плену которой я живу. Просто не отпускай меня.