Смотрящий

В старом доме шуршат половицы, и пахнет сырой землей. Именно здесь осталось мое детство. Пыльные фото на рыжих обоях. Шкатулка на пианино. Старый сервант с хрустальной посудой. Недогоревшие свечи. Я здесь один. Потому что больше никого не осталось. Их лица смотрят с фотографий. Последний взгляд всегда с фотографий.
Я ложусь на холодный пол и слушаю как разговаривают ангелы. Раньше они смеялись, теперь у них много дел.
Все словно в тумане, как через пламя газовой плиты и можно накалить воздух до синевы, но жар спадет к ночи. Затихнут голоса ангелов. Я расслаблен. Я сплю. И сам не знаю, зачем приехал сюда.
Искать безвозвратно потерянное. Искать себя среди этой пыли, паутины и глаз. Пойти на ее могилу? Приготовить чай? Собрать все в большой мешок и утопить в реке? Я холоден, оттого, что я не боюсь. Я груб, оттого, что прощаю всех сразу.
Она спросила меня, вот ты говоришь, что никогда не обижаешься, что не умеешь ненавидеть, а если тебе отрежут ногу, что тогда?
Мурашки пробежали по спине. Мои ноги на месте и ведут меня к смерти. Если одной не будет, я доковыляю итак. Кто может отпилить мне ногу? Ржавой пилой чуть выше колена, заклеив мне рот белым льняным пластырем. Я мог представить и даже почувствовать боль, но в сердце ничего не рождалось. Я посмотрел на нее и сказал, что убивать никого не стану, а ненавидеть все равно не умею, потому что это ни к чему не приведет. Кто ненавидит, тот хочет возмездия. Я же – нет. Я верю в то место, куда попадают люди с черным сердцем. Я верю, в то, что надо искупить свои грехи. Я готов к этому. Странно, но ад мне представляется местом, где главной мукой является физическая боль. Возможно, мой ад уже здесь, потому что физическая боль мне не так страшна. Это же просто рефлекс. Когда тебя бьют, можно вдруг неожиданно начать смеяться, и страх уйдет, и тело заболит уже после. В больнице или дома. Как повезет. Но там будут уже свои или те, кто просто может помочь. Да, боль существует, но боль – это ступенька к страху смерти, а мы каждый день делаем шаг по ступени и даже не думаем об этом.
Когда я говорю, она смотрит на меня, словно я ребенок. Она мне не верит или думает, что я сошел с ума. Она плачет, когда думает, что я сошел с ума. Она это делает так, чтобы я не видел ее слез. А я подглядываю, и у меня тоже льются слезы. Но я не могу переделать себя. Я просил ее оставить меня и найти себе нормального мужа, но она сказала, что я – трус. Да, я трус. Потому что с ней мне хочется умереть прямо сейчас, с ней закончилась моя жизнь. Кроме нее мне больше ничего не надо. Все. Зачем тогда все остальное?
Но она хочет жить. У нее столько забот. Работа, родственники, друзья. К чему это все?
Она хочет детей от меня. А я боюсь детей. Я боюсь их искренних глаз и возможно, неодобрительных взглядов. Непонимания.
Мы растем вниз. Мы не поднимаемся, а убываем внутрь. Там середина целого. Целым нам не стать, как ни воюй. Как ни молись. Как ни усердствуй.
Я не дарил ей ни разу цветов. Она говорит: я не люблю цветы. После двадцати лет совместной жизни, я узнал, что ей безумно нравятся тюльпаны. Я узнал и плакал. Мне позвонила ее подруга и сказала, что я выпил всю ее кровь, что я бессердечный и жестокий. В чем дело? – спросил я ее. Ты забыл про ее день рождения, в очередной раз, снова забыл. Я повесил трубку, а через час пришла она с букетами разноцветных тюльпанов. Она весь вечер их подрезала, расставляла и нюхала. Она улыбалась. Я наблюдал за ней, и мое сердце сжималось от боли. От невыносимого ощущения собственной слабости перед ней. Я даже не мог подойти и поцеловать ее. Меня трясло. Я долго собирался с силами, а потом все же спросил: ты же не любишь цветы? Она повернулась полубоком (так она поворачивалась только для меня), улыбка сбежала с ее лица, а в глазах зажглись крохотные серебряные огоньки, яркие льдинки слез. Она смотрела, а потом произнесла срывающимся голосом: - люблю. Она отвернулась, слава богу, она отвернулась, потому что мое лицо исказилось. Я морщился как новорожденный, но я не был прекрасен. Как бы ничего не произошло. Мы давно живем так, словно ничего не происходит. Иногда, когда она приходит счастливая, мы долго болтаем, и она меня целует и говорит, что любит меня. Она читает мне свои стихи, и я поражаюсь как там много меня, которого она бы хотела. Собственно, в ее стихах меня нет.
Помню какие-то люди привели ее всю в слезах. Она не плакала, но лицо опухло, а глаза были похожи на зеркала. В них отражался таинственный дикий лес, и было страшно в них заглянуть. Ее посадили на диван. Она не сопротивлялась, она просто села и просидела так всю ночь. Я лег у ее ног. Вскоре я так заснул. Когда я открыл глаза, ее уже не было рядом. На кухне свистел чайник. Я стоял в проходе и смотрел, как она суетливо насыпает в кружку чай, как он просыпается и крупными свернутыми листочками покрывает белую поверхность стола. Словно маленькими мертвыми насекомыми. Как она садится на стул и закрывает руками лицо. Чайник все еще свистел, а она только всхлипнула один раз. Только один раз, словно удар в пах. Я бы хотел ее обнять, но что-то у меня внутри сопротивлялось этому. Что-то не давало мне сделать это. Я ее очень люблю. Больше всего и всех на свете. Но не могу ее обнять. Она – мой божок, маленький хрустальный шарик из детства. Я смотрю на нее. Я просто смотрю.
Она опустила руки, встала. Подошла к плите и выключила газ. Повисла тишина. Она обернулась ко мне, как всегда полубоком и посмотрела на меня с жалостью. Она сказала: теперь я совсем одна. Я ждал, что она расскажет, в чем дело. Что случилось. Но она не сказала. Приехала ее подруга и забрала ее. Я пролежал в кровати весь день.
Потом пришли какие-то люди. Они были мне не знакомы. Они осматривали нашу мебель, выглядывали в окно. Я спросил их, где она? Но ответом была тупая ухмылка, мол, спрашивает, посмотрите на него, он еще спрашивает. Я понял, что она больше не придет. Я понял, что мне здесь оставаться тоже не имеет смысла. Только вот я не знал, куда мне пойти. Может, стоило ее разыскать? Но где? Я никогда не любил ее друзей и отказывался ходить на вечеринки и встречи. Я просил ее пораньше приходить домой и больше времени проводить со мной. Мне всегда ее было мало. Это как легочная недостаточность. Все дышат, а тебе не хватает. Я ненасытен.
Помню, как мы познакомились, это было в начале лета. Я гулял с другом, тогда еще у меня были друзья. И мы встретили ее. Он ее хорошо знал и предложил с нами выпить. Она, улыбаясь мне, согласилась. И мы гуляли и пили шампанское, а потом пиво. Она рассказывала истории своей жизни, смешные и грустные и все равно смеялась. Она все забыла, потому что теперь она решила быть счастливой. Все просто. Я смотрел на нее, и она все больше возвышалась в моих глазах. Я смотрел на нее снизу вверх, и она наклонилась ко мне и поцеловала.
Есть люди, с которыми не происходят чудеса. Им, наверное, сладко спится. Потому что, когда чудо происходит, его невозможно забыть, это как наркотик, на который подсаживаешься с первой же дозы.
Я стал ей звонить, и она соглашалась со мной гулять. А я пытался отдать ей все, что у меня было, чтобы потом она была вынуждена забрать и меня в придачу. И она охотно все принимала.
Если бы она захотела меня съесть, я сам бы себя замариновал и поджарил, но она не любила мясо.
А после свадьбы мы стали ссориться. Не знаю из-за чего. Ей всего было мало, а у меня уже ничего не было. Я отдал ей всего себя. Я не оставил себе ни крупицы. Она была носителем меня. Но я ей об этом ни слова.
Она устроилась на работу, стала часто гулять с друзьями и уезжать без меня в другие страны. Я отказывался, потому что не хотел ехать на ее деньги, но говорил, что у меня как раз появилась работа, и я теперь занят. На самом деле я переводил любимых писателей и только так мог не думать о ней.
Мы с ней были очень похожи. Ведь это было. Пока я не отдал ей себя и не превратился в кого-то другого.
Мне приятен свет лампы над столом, когда вокруг темнота. Мне приятен запах старых пожелтевших страниц. Я лежу в наполненной ванне и рассматриваю свои опухшие, рифленые пальцы ног. Я узнаю хлопок дверцы ее машины и знаю, что через семь минут услышу звук открывающегося замка.
Ее всегда бьет дрожь от моих прикосновений. Приятная ломаная дрожь. Она закрывает глаза и шепчет мое имя. Я знаю, она мне не изменяет, я чувствую это. Но страх все равно где-то близко. Страх, что ей меня мало. Что я становлюсь скучен. Что я не могу ничего делать, когда она рядом. Я просто смотрю на нее, и мое сердце сжимается от любви.
Давай я тебе почитаю, - она говорит перед сном, и я соглашаюсь и ложусь к ней на живот как на подушку. Она обхватывает мою голову, словно ребенка и убаюкивает меня, целует в глаза, а потом читает долго, с расстановкой, пока я не погружусь в сон.
Иногда она меня не узнавала, она смотрела на меня и спрашивала: кто ты? Со временем я перестал говорить с ней, потому что мне казалось, что она знает, что я скажу.
Она приносила мне подарки и прятала в один из ящиков стола и вешала на него клейкую записку. Так я понимал, в каком ящике меня ждет сюрприз. Подарки были разными, но всегда это было что-то такое, что нас связывало. Крошечные предметы нашей с ней общей истории. Осколки детства, найденные в старом чемодане где-то на чердаке. Я не старик и я не сентиментален, но мои глаза увлажнялись, а руки трясло от волнения.
В один странный день, когда она пришла домой не одна, я понял, что меня с ней больше нет. Возможно, я все таки вскрыл вены, как когда-то хотел, но тогда она меня спасла. И я ей клятвенно обещал, что больше не сделаю так никогда в жизни.
Тот другой больше не появился. И я уже начал верить, что все будет по-прежнему. Мы будем жить долго и счастливо. Как сумеем. И если все же я переживу ее, то на могилу я помещу ее фотографию вполоборота, потому что тогда она будет смотреть только на меня. Потому что так она смотрит только на меня.