Добытчик

-Здравствуйте, Иннокентий Игоревич.
-Привет-привет. Принес?
-Вот. Как и обещал.
-Ну-ка, ну-ка. Ого! А че в трехлитровой-то? Литровки что ль кончились?
-Не-а. Я это… Испугался, что не влезет. Она ж там на полподвала раскинулась, по углам черная, а в центре – прозрачная, невидимая совсем.
-Да вижу я. Вялая какая-то.
-Ага - вялая. Пальцы мне поморозила, настолько вялая.
-Ты цену-то не набивай. У нас с тобой уговорено. За «вуаль» - пятьсот. А поморозила там или нет… Воды вот могу добавить. Фруктовой…
-Да ну ее. Мамка от нее икает.
-А сам что не пьешь?
-Я простую пью.
-Ну, как знаешь… Держи свои пятьсот… Ладно, пятьсот пятьдесят.
-Спасибо, Иннокентий Игоревич!
-На что ловил-то?
-На палец. На безымянный. На него лучше всего.
-Это как?
-Да просто. Находите пустой дом. Землю у него с южной стороны подкапываете и палец туда кладете. Только он обязательно на запад указывать должен.
-Кто? Палец?
-Ага. Если в какую другую сторону, то ничего не получится. Или получится, но сами не рады будете. Бешеное какое-нибудь мочало попадется - намучаетесь…
-А дальше?
-А дальше ждете вечера.
-Вот прямо там?
-Ну вы вообще, Иннокентий Игоревич! Их же на палец десятка два прилетает. От одной-то еще отбиться можно. Вы, может, и двух отгоните. А больше – каюк, высосут, одежды и то не останется. Поэтому забираетесь на второй этаж, а лучше – на третий. «Полотенца»…
-Кто-кто?
-Ну, «вуаля» по-вашему…
-Не вуаля, а «вуали». «Вуаль» - слово такое…
-Да ясен пень, что слово… Мы их и «простынями» обзываем, и «колыхалами», и этими… «немками»…
-А почему «немками»?
-Ну, как вам объяснить… К ней когда подходишь, уши закладывает. Вроде как звуки она все глушит. Полный аллес. Себя не слышишь.
-Понятно. Так, значит, забираюсь я на третий…
-Ага. В общем, повыше. Можно и на дерево. Но если учуют, до утра придется сидеть, на хороводы их смотреть… А так они цокольные этажи, подвалы любят. Канализацию – вообще жуть. Мы тут с Вовкой Грязновым сунулись в коллектор на Первомайской, а там… Во такенные висят, как транспоранты. Сначала вроде у потолка, а дальше такие полотнища, что чуть ли не до пола… Мы сразу и свинтили. Больно надо…
-Подожди, Димка, не отвлекайся. Ну, высидел я…
-Для этого вам бинокль надо. Для подстраховки. Мало ли кто еще явится. Если, скажем, «шептуны», то это одно, а если «горючка» или «рябчик», то другое.
-А фольгу у меня ты для кого заказывал?
-Это для «шептуна». Я его, Иннокентий Игоревич, вам в понедельник, если получится, принесу. Его прикармливать долго.
-А что это за штука-то?
-Ну, он вроде комочка такого. Если его в руке подержать, голоса всякие слышатся. А долго – так голова болеть начинает. А еще его можно к месту прикормить, тогда он вроде сторожа работает. Пашка Исайкин его вообще в йо-йо засунул, в такой, знаете, шарик на резинке. Так классно получилось!
-Да?
-Ага. Пульнешь его в темноту – он и заверщит. Ну, если опасность.
-Что ж, Димка, пожалуй, триста евро за первого «шептуна» я тебе заплачу.
-Ух ты!
-Но это только за первого. А там как пойдет.
-Ясен пень, какой спрос будет.
-Хм… Соображаешь… Именно какой спрос… Ладно, отвлеклись мы. Что там дальше про «немки» твои?
-А вы что, Иннокентий Игоревич, никак тоже подобычить решили?
-Слово-то какое придумал – подобычить… Нет, Димка, это я так, для общего развития. Не щурься, не щурься. Я же знаю, мне туда хода нет.
-Одному, может, и нет, а я проведу. Ненадолго. Хотите?
-Н-нет, Димка. Не хочу. Боюсь.
-А некоторые говорят – как-нибудь в другой раз.
-Может быть… Не ухмыляйся. Ты недорассказал.
-Так сами же перебиваете!
-Извини. Я весь внимание. Молчу.
-Ну, потом они, в общем, расползаются… Тут надо еще подождать, пока они гнездиться начнут. У них тогда подвижность совсем падает, висят себе по окрестным подвалам, в стены врастают…
-Мы сейчас про «вуали», да?
-Иннокентий Игоревич!
-Все-все.
-Вы как будто и не слушаете!
-Слушаю.
-Ага, будто я не знаю, как слушают, а как о своем думают.
-Иногда, Димка, одно другому не мешает.
-И что я тогда сказал?
-Ты сказал: «Висят по подвалам и врастают». Верно?
-Ну, верно. Только вы, пожалуйста, глазами не уплывайте больше никуда. А то как-то жутко становится…
-Ладно, не уплыву.
-А дальше совсем просто… Берете банку, крышку с нее сворачиваете и под «колыхало» ставите.
-И что, оно само в банку плюхается?
-Фигасе, само! Скажете тоже! Видите?
-Вижу. Пальцы у тебя, вижу, все в пластыре.
-А сейчас?
-А сейчас без пластыря… Ну-ка… Поколоты чем-то…
-Не чем-то, а иглой. Сначала в спирт, а потом – бамс!
-Бамс?
-А вы что думаете? Я уже настропалился. Лучше всех наших пальцы колю. Могу даже вслепую. Каплю выдавил – и привет. Мизинец, правда, вконец исколол… Вы, Иннокентий Игоревич, не верьте, если вам кто скажет, что без крови можно обойтись. Нельзя обойтись. Нельзя, Иннокентий Игоревич! Там все с ней как-то связано. Вы бы видели, как они все на нее… Даже трупаки… Ну, которые совсем-совсем трупаки… И эта - только из-за капли на дне…
-Бр-р-р… Стоп, Димка… Хватит ужасов… Кх… Кха… По спине постучи… Кха… Под лопаткой… Спасибо. Как вы там живете-то?
-Да как… Я привык.
-И не страшно среди трупаков?
-Да не. Не особенно. Если бы одни трупаки, вообще хорошо было бы. А так…
-Может, тебе не возвращаться?
-Я не могу.
-Нет, Димка, подумай. Работу я тебе найду. Школа… Ну, со школой сложнее. Вряд ли в области открыта хоть одна. Да и, знаешь, проку нынче от школьного образования… Парень ты головастый. Да еще из зоны отчуждения…
-Все равно, Иннокентий Игоревич. У меня мамка, брат.
-Бери их с собой… Что, я что-то не то сказал?
-Их с собой не взять, Иннокентий Игоревич. Они под Выхлоп попали.
-То есть, под геопатогенный Пробой? Погоди, я думал он севернее случился, в Сарыче. Ваш Неклюдов – в десяти километрах.
-Ну и что? Мы же пригород. У нас полгорода на работу в Сарыч ездило. Кто автобусами, кто электричками. Мамка вот в магазине «Янтарь» на улице Красноармейцев продавцом работала, брат – в охранном. Когда накрыло…
-Димка, ну что ты! Ну! Выпей вот… Да не фруктовая это, минералка, «Нарзан»…
-Спасибо, Инно…
-Ты пей, пей… Каменный мальчик Димка…
-А когда накрыло, мы с ребятами… мы у «Электроники» стояли. Там витрина и… и телевизоры в ней, метр диагональ или больше. Как брызнет все! С-стекло, кашица какая-то. Я даже не помню, что куда-то бежал. Как в тумане все. Но… ноги сами несли. Очнулся, когда уже бежать некуда было. Глу… глухая стена. Высокая. И гараж. Железный так-кой… А рядом Вовка Грязнов и Темка Жу… Жулебин. А Лешки Татарина не… нету.
-Еще воды?
-Не… Я сейчас… Вы извините, Иннокентий Игоревич… Вот… И Вовка говорит: «Бомба! Это была бомба!». Глаза у него - как блюдца. Голос сиплый, жуткий. Щека расцарапана. А Темка выдыхает: «Теракт!» А я ничего не успеваю сказать, потому что над нами лампочка на столбе тоненько так – дзынь! И темно. То есть, словно ночь какая-нибудь африканская свалилась, когда только антенны на фоне неба и видны... Страшно становится до чертиков. Я стою, руки в темноту протягиваю, где Вовка был, а там пусто. И чуть в стороне – пусто. Представляете? Волосы шевелятся. А еще кажется, будто вот-вот кто-то на спину вскочит. Или в плечо вцепится. Если бы горло не перехватило, я бы, наверное, закричал. Но тут Вовка откуда-то слева как засипит: «Ребята, вы здесь?». И сразу: «Я нифига не вижу, ребята!». А затем: «Ребята, я похоже, на какашку наступил».
-Пфых… Прости…
-Да не, Иннокентий Игоревич, нам тоже, знаете, как смешно стало! Даже страх пропал. Как-то сразу нашли друг друга, стоим, как дураки, пихаемся, хохочем, со смеху лбами, как олени из «Мира природы», бьемся, вроде и больно, а перестать не можем. Я тогда даже шишку набил. А потом и темнота протаяла. Но не так чтобы уж совсем, а вполовину. Вроде как в сумерки. Мы из двора выбрались – ни души. И тихо… Только впереди где-то дверь на пружине брякает… Вовка по одной стороне улицы к домам жмется, Темка – по другой, а я по центру иду, внутри рельсов трамвайных, словно единственный герой… этот, из вестернов…
-Иствуд?
-Ага… Мамка, когда нас отец бросил, ну, давно, лет шесть назад, она тогда курить стала… И подруги у нее тоже – как на подбор… Соберутся у нас на кухне, дверь прикроют и давай дымить… До Выхлопа еще… Я тут один раз открываю, а там непроветрено и сизые такие слои под потолком плавают, с завитками… Не перемешиваясь… Атмосфера, стратосфера, ионосфера… И вся эта дрянь сразу в коридор – струйками. Опасливыми, как змейки какие… Вот… И когда мы с Вовкой и Темкой шли, где-то в конце улицы тоже будто приоткрыли что-то… Запах, знаете, пошел, хоть нос затыкай. Густой, тошнотный, как от несвежего мяса. То есть, совсем несвежего. И дымок поплыл. Сначала амебистый, отрывистый, неряшливый. Я на него глядя о мамке и вспомнил. И решил, что еще чуть-чуть – и домой. А дверь все ближе брякает… Скрипнет протяжно и дважды потом: бум-бумс. И по-новой: кра-ак-бум-бумс…
       А Вовка и говорит: «Давайте на всякий случай от этого крак-бум-бумс подальше». А Темка говорит: «Это же сквозняк». И у них начинается спор, потому как, по Вовке, если кто слепой и не видит, тот пусть глаза разует – ветра-то нет. На что Темка возражает, что это здесь ветра нет, а впереди очень может и есть, особенно если там подъезд сквозной.
-А ты?
-А я, Иннокентий Игоревич, молчу. Потому что осматриваюсь. Тревожно мне. Представляете, улица. Панельки. Ну, то есть, дома панельные. А окна все – темные. Все до одного. Словно нежилые. За витринами продуктового – пустота. «Ситроен» по Темкиной стороне тоже пуст. Дверцы открыты, на переднем сиденьи – сумочка, паспорт торчит, бумажки какие-то, помада валяется. А еще – в метре где-то – туфелька на тротуаре лежит лаковая… И ни голубей, ни кошек. Вообще никакой живности. Собачий поводок к водосточной трубе пристегнут, а ни собаки, ни хозяина… Вот. А дальше по улице, где перекресток и дома расходятся, там словно тени бродят. Мутные. Большие. Покатые. Желто-красный трамвайный бок то проглянет сквозь них, то как бы затуманится, словно в дождь. И я смотрю так, смотрю, и думаю: «Это сон».
       Знаете, будто картина в голове не складывалась никак, не складывалась и раз! – сложилась.
Во-первых, думаю, не бывает, чтобы население целого города в одночасье как сквозь землю провалилось. И чтобы квартал за кварталом – никого. Электричество, конечно, отрубить могут, но тогда уж обязательно свечки позажигали бы. У нас в кухонном ящике и то огарок был. Плюс мы еще праздничными, тонкими как-то запаслись. Это, согласитесь, все в пользу сна…
-Соглашусь, Димка.
-Потом, если б бомба какая-нибудь была, ну, нейтронная, то и нас бы накрыло. Что мы, особенные, что ли? Или что, гараж сэкранировал? И вообще, тела были бы. В этих, в позах разных. Эвакуация – тоже фантастика. Что из дома в дом через дорогу три дня можно переезжать - верю, сам переезжал, а в мгновенную эвакуацию…
-Мгновенная эвакуация – это, Димка, телепортация.
-Ага. Я и говорю – фантастика. А еще – животные. Тоже, наверное, телепортированные. Это два. И тишина. На весь Неклюдов – Вовкин голос да Темкин. Ну и дверь дурацкая стучит сама по себе. Это три. И пока Темка объяснял стук какими-то моторчиками на батарейках и пружинными маятниками, а Вовка его к дальней стене оттаскивал, я, Иннокентий Игоревич, так себя во сне убедил, что какое-то даже бесстрашие почувствовал. Спокойно так к подъезду подхожу, жду, пока дверь приоткроется, а затем что есть мочи бью в нее ногой. Ка-ак двину! Сон ведь. Тут уже не крак-бум-бумс, тут такой удар вышел! Настоящий бдыщ!
-И кто там был?
-Не знаю. Да зомби, скорее всего… Ой, Иннокентий Игоревич! Абзац! Заговорился я с вами. А мне еще в круглосуточный до рассвета надо успеть. За продуктами. И в хозяйственный. Ну и по мелочи так, ребятам… А можно я вам список оставлю? Там особое.
-Как в прошлый раз?
-Ага. Посмотрите?
-Посмотрю. Но не обещаю. По возможности. Расчет по наличию, да? А почему две бумажки?
-Одну мамка накорябала. Нашло на нее.
-Да уж, накорябала… Именно что. Это по-какому?
-Не знаю. Она сказала, вроде как «Диалоги у Врат Тьмы». Или не у Врат Тьмы, а вообще с привратником. Как-то так.
-Хм, «Диалоги»… Ладно, попробую достать. Ты там береги себя.
-Фигли нам!
-Пока, Димка!
-До свидания, Иннокентий Игоревич!
-Димка! А Димка!
-Да, Иннокентий Игоревич.
-Извини, все спросить хотел, ты где пальцы-то безымянные берешь?
-Да по разному. Иногда дождит у нас мелкой костью. Иногда зомби теряют. Ну, когда разлагаются. А чаще, конечно, с алтарей тягать приходится. Я вам про алтари потом расскажу, хорошо?
-Хорошо. Э-э… А палец женский должен быть или мужской?
-Да без разницы…

-Здравствуйте, Иннокентий Игоревич.
-Здравствуй, Димка, гость ночной. А мокрый-то! На вот, вытрись.
-Спасибо…
-Опа! Да не мотай ты головой… М-да… Где это тебя так?
-Да уже здесь, придурки какие-то…
-Так… Это мой недосмотр. Да не вертись ты! В скулу тебе, конечно, знатно…
-А, ерунда. Дергает только.
-Потому и дергает, что знатно. Лиловеет уже. А вот бровь действительно ерунда. Вскользь досталось. Царапины. Это мы пластырем…
-С-с-с….
-Терпи… М-да, видок… Придурков-то не запомнил?
-Не-а. Там участок темный. Кусты.
-У старого блокпоста?
-Ага. Я еще хорошо с тропы в канаву улетел сразу. Рюкзак не успели снять. Ох я и дернул! Потом еще полчаса в дренажной трубе просидел.
-Это местные. В Неклюдов калачом не заманишь, не говоря уж о Сарыче, а вот разжиться на дармовщинку… Знают, суки, куда люди товар сдают… Ничего, свяжусь с вояками, поймаем, внушим правильные мысли…
-Иннокентий Игоревич, а таких, как я, к вам много ходит?
-Вообще-то, Димка, это тайна. Коммерческая. Но тебе скажу. Когда-то был десяток. Потом семеро. Сейчас, с тобой, пятеро. Грустная тенденция, не находишь?
-А вы можете меня с ними свести?
-Очень нужно?
-Ага.
-Ага – и все?
-Я пока не могу сказать, Иннокентий Игоревич.
-Хм… Хорошо, Димка. Но ты меня, если что, просветишь?
-Как получится, Иннокентий Игоревич. Может, вы и без меня все узнаете.
-Интонации мне твои что-то не нравятся…
-Потому что это не сон… Помните, я вам про дверь рассказывал? Ну, после самого Выхлопа? Которая скрипела еще?
-Помню. Я узнал тогда новое слово. Слово «Бдыщ».
-А мне тогда действительно как-то поверилось… Ну, в то, что это все понарошку… Даже жалко было, что проснусь вот и не досмотрю, чем все кончится… Мы потом по домам разошлись, лифты стояли, а я поднимался наощупь – первый, второй, третий, четвертый этаж – и все думал, запомнить бы побольше всего, чтобы Вовке с Темкой рассказать…
       А тут недавно сижу на полу, сил уже никаких нет, только что от «рябчика» кое-как отбился, мамка за стенкой ворочается, то хрипит и булькает, как суп на спиртовке, то вдруг совсем не дышит, долго не дышит… И, знаете, чувствую, медленно так, как в яму проваливаюсь, словно стенка за спиной враз обмякла, делась непонятно куда… плывет все…
       Хлоп! – брат меня по плечу бьет. Кухня, смотрю, наша. Прежняя кухня. Часы тикают. Чайник на плите пыхтит. За окном деревья шумят, первоклашки мяч гоняют: «Бей!», «Пас давай!», «Го-ол!», «Не считается!». Вдалеке электричка сарычевская на подходе гудит.
       «Ну что ж ты, ешь, – говорит брат. И улыбается. Мягко так, тепло. – Чего застыл-то?»
На нем светлая рубашка и темно-синяя куртка с нашивкой «охрана» на груди. А еще – наушник от плеера в ухе.
       Он пододвигает мне тарелку и вилку в руку, в кулак всовывает. А на тарелке котлета гречкой обложена. Знаете, будто замок в осаде. И густой, ароматный пар от нее идет. Прямо в ноздри.
       Только я почему-то не чувствую ничего.
Пытаюсь воздух втянуть – не тянется. Вилку пытаюсь перехватить – пальцы не гнутся. И рука вся – плечо, предплечье будто не мои, чужие…
       «Что-то не так», - испуганно говорю я брату.
А брат все улыбается и делает вид, что не слышит. Затем кивает. Только не мне, а какой-то песне из своего плеера.
       «Я не могу пошевелиться!» - кричу я.
А брат смотрит на меня, на нетронутую еду, опять на меня и отворачивает голову к кому-то, кого мне не видно.
       «Не ест, охламон!» - говорит он невидимке.
Тогда на стол падает тень. Меня берут за подбородок. Твердыми такими пальцами. Один палец в щеку вдавливают. Висок царапают. А я только и могу, что глазами вращать.
       Потом мамкино лицо откуда-то сверху ко мне спускается.
«Ну, Сергей, - говорит она моему брату, взбивая мне челку ладонью, - конечно ж, куда ему есть… Кожа серая, зеленоватая даже, белки темные, дыхания нет, сердце не бьется… - она вздыхает, знаете, как какой-нибудь сериальный врач над только что умершим пациентом – с легкой жалостью. - Не видишь что ли, зомби твой брат, зомби!»
       Вот это, Иннокентий Игоревич, уж сон так сон, а то, что на самом деле…
Первый месяц все думал, сейчас проснусь, это ненастоящее, еще чуть-чуть – и кончится… А теперь уже и не знаю… Кажется вот, будто до Выхлопа и не было ничего…
       Но ведь было, Иннокентий Игоревич?
-Было, Димка, было… Помни накрепко. Через это просто надо пройти. Я тоже тут… Посреди ночи, бывало, вскинусь, будто ужаленный, господи, думаю, у меня же еще восьмой «а» на сегодня не проверен и конспект по Серебряному веку не готов. Горю! Полыхаю! Тапочки бы найти…
       А потом, когда в глазах прояснеет, в окошко зарешеченное упрусь, сигарету выщелкну, посмотрю, как патруль на обходе фонариками посвечивает… Или вот по банке с «вуалью» ногтем стукну… А она дзонкает… тоскливо так… Тоскливый у реальности звук, Димка… Вот тебе, думаю, бабушка, и Серебряный век!
       Казаться даже начало, что это ложная память какая-то. Будто был некий учитель русского языка и литературы Иннокентий Игоревич Бурков, ходил себе по улице поэта Хлебникова в районную школу номер три, жил по расписанию в четыре четверти, преподавал… Летом ездил к отцу в Ермилово… Только я никакого отношения к нему не имею. Просто полный мой тезка. Господи, мало ли в Бразилии донов Педро? Он – учитель, я - торговец на полставки у Министерства Обороны, артефакт-менеджер. Мы – разные. Каждый в своем измерении. Тэ латинская – тэ латинская штрих.
       И, знаешь, Димка, так мне от этого тошно стало…
День пил. Или два. Не помню. Раньше и пиво-то по большим праздникам, а тут… Что недоступно учителю, доступно бизнесмену… Квод лицит… В общем, три по ноль-пять, один, почти без закуски… Зашторился, заперся и погнал… Капитан тут, Юхнин фамилия, по дружбе потом рассказывал, что на полном серьезе хотели двери ломать. А кто-то и вовсе предложил не мучиться, не везти до «дурки», а через окно из «калаша» расстрелять…
       Говорят, я выл, бился о стены, хохотал и пел дурным голосом. Знаешь, что пел? «Федорино горе» почему-то… «А посуда вперед и вперед по горам, по болотам идет…» Это надо же какие у подсознания штучки…
       Ладно, не важно… Расклинило меня тогда…
Грохнул я об пол тарелку, из-за горя старушкиного, видимо, пополз собирать осколки. Сгреб их в кучу и там же, на полу, раскорячившись, стал составлять обратно. Состояние, честное слово, Димка, только вот паззлами и заниматься. Но ничего, верчу мертвыми пальцами, пристраиваю одно к другому. Бубню под нос.
       Не знаю даже, с чего вдруг.
«Это, - говорю то ли себе, то ли осколку треугольному, - педагог Бурков, вымершее, совершенно не приспособленное к нынешней жизни существо».
       «А это, - цепляю следующий осколок, - тоже Бурков. Только уже после. Приспособленное существо. Переломанное. И сильно-сильно пьющее».
       «Познакомьтесь, - говорю, - Бурков. Бурков. Очень приятно».
Посмотрел. Прослезился. Ладно лежат. Соприкасаются гранями. Добавил еще осколков. Пристыковал. Дышать боюсь.
       Взвесил в руках последний, крупный, с полтарелки, черепок.
«А это, - говорю, пристраивая, - ваше, Бурковы, будущее. Общее. Неделимое».
       Смотрю – сложилась тарелочка. Даже буквы общепитовские читаются: «Приятного аппетита». Спасибо, думаю, большое. Отполз, поднялся кое-как, полез искать хенкелевский суперклей.
       Так вот себя и склеил…
-А вы правда с военными контачите?
-А?... Правда, Димка. Попробовал бы я не контачить…
-А вы им можете передать, чтобы они никого не посылали пока?
-В Неклюдов, в смысле?
-Вообще в зону Выхлопа.
-Так. И как долго?
-Хотя бы три дня.
-Ты серьезно, Димка?
-Вы им скажите, пожалуйста…
-А это… Что я скажу им, Димка? Что меня попросил об этом парень, который и сам ничего толком объяснить не может?
-Но вас же послушают!
-Послушают… А потом догонят…
-Иннокентий Игоревич, но они же… их же всех!
-Ох, Димка… Только без слез, хорошо?
-Хорошо…
-Я попробую. Крайний срок есть?
-Полдень. Завтрашний.
-Полдень… Значит, опять не высплюсь. Ладно, с этим решили. Теперь давай следующее… Наши дела. Кто первый – ты, я?
-Лучше я. Вот…
-О, покатилось! Это кто? Или что?
-А, это от «рябчика». Я тут нашел, чего он боится.
-Ну-ка, ну-ка…
-А вы «рябчика» видели хоть раз?
-Вживую – нет. Видео как-то показывали. Почти все засвеченное. Мерцающая такая тварь, да?
-Ну, почти… Он такой… как будто воздух горячий над землей. Дрожит, и с блестками. Ну, вот как над костром обычно. А ростом меньше меня… У нас на площади Менделеева их целый выводок торчит. Штук шесть. Как солнце, так хоть глаза закрывай. Фейерверк просто. Они вообще-то медлительные, передвигаться не любят, но если прицепятся… Уж не знаю, что у них за нюх, только не спрячешься…
       Влип я тут в одного.
Особняк на Пушкина знаете, еще дореволюционный? Я его под наблюдательный пункт приспособил. Ну и база запасная. Продукты. Темка в нем раньше… в авиамодельном…
       Ограды там давно нет никакой, а каретный разъезд остался, и фонтан в виде чаши с виноградом. Историк наш рассказывал, что у фонтана даже подсветка была…
       За фонтаном и встретились. То есть, не то чтобы… Как только жаром дохнуло, так я сразу назад сдал. Ну, куртку пожег. Волосы немного. Потом крюк заложил. По широкой такой дуге обошел. На ступенях уже обернулся – висит, гадина, мерно так под чашей краями колышет. И не поймешь, заметила, не заметила. В дом-то я уже спокойно вошел, у «рябчиков» к закрытым пространствам идио… ну, непереносимость…
-Идиосинкразия?
-Ага. Она. А когда собираться обратно стал, еще специально в окно выглянул. Мало ли. И опять по дуге. Метров двадцать отшагал.
       Знаете, бывает такое, вроде помутнения… Ну, словно находит что… Мозги на мгновение – бац! – и набекрень…
-Да, случается.
-Вот и у меня… «Рябчик» за спиной, а я, Иннокентий Игоревич, встал и в карманах роюсь… Туплю, в общем… Ну, он ко мне и подобрался… Я, честно, и понять ничего не успел. Как обожгло…
-Теперь, Димка, ты куда-то глазами уплываешь.
-Да так… Пашку Исайкина вспомнил. Он все говорил, когда мы собирались, что верный способ «рябчика» обмануть – это на землю лечь. Вроде как весь жар верхом проходит.
-И ты лег?
-Ага! Если бы! Где мне там сообразить-то было? «Рябчик» как обжал… Я сразу и задохнулся. Все в голове спеклось. Только и смог, что повернуться слегка, рюкзак подставить… Плечи, шея, затылок, все, думаю, подчистую, в угли…
       А когда продышался, оказалось вдруг, что жив. Даже удивительно было. Сижу, глазами хлопаю. Затылок приятно так холодит. Рюкзак весь скукоженый… А в трех шагах «рябчик» корчится…
-Корчится?
-Ну как вам по-другому объяснить… Гнет его. И блестки у него снизу вверх, волной идут. А потом, вверху, их будто со звоном передергивает кто и они вниз опять обрушиваются. И звон тихий, хрустальный такой. Я, когда чуть подальше отполз, очумел.
       Вроде «рябчик», а вроде и не «рябчик» совсем. Замутнел он как-то. Пятна внутри него бродят рыжеватые. Будто кратеры на Марсе. Ну, один в один цвет. И капает с него… Прямо вот от того места, где он меня поймал, липкий след тянется. Хотя вроде бы какая там у «рябчика» кровь? Воздух же…
       Я даже на всякий случай себя ущипнул. Вот же, думаю, «рябчик» раненый… А сам рюкзак подтягиваю, фиг его, «рябчика», знает, еще опомнится, налетит… В рюкзаке, конечно, каша, дробь свинцовая поплавилась, банки стекляные полопались, хорошо, пустые были, а витаминный концентрат и гель бактерицидный и вовсе - два в одном… И тут мне как по башке трахнет!
-Кто? «Рябчик»?
-Да не, это я так, образно. Мысль. У меня там на рюкзаке карманы… И в одном кола была. В жестянке. Ноль тридцать три объем.
-Ты же газировку не пьешь.
-Почему не пью? Пью.
-А мне говорил…
-Ага, вы бы тогда и расплачивались со мной одним лимонадом…
-Хм… Ладно, коммерсант. Учту. Что там с колой-то?
-Ну, в общем, разорвало ее. Напрочь. А «рябчика», похоже, пеной и окатило.
-Вот так вот просто? Пеной? Углекислотой?
-А чем еще-то? Вы сопоставьте, Иннокентий Игоревич! Карман, след, пятна…
-Чудно как-то, Димка. Газировка против «рябчика»…
-Нефигово, да? Пашка вот недотумкал…
-А что Пашка?
-Ну, он из нас самый умный. Я вам про «шептуна» в йо-йо рассказывал?
-Рассказывал.
-Вот. И с «вуалями» это тоже он придумал. Ну, чтобы в банку ловить. И про кровь… И вообще… Знаете, что он про нас сказал?
-Про кого?
-Ну, про тех, кто в Выхлопе уцелел… Что мы особенные. Понимаете? Что механизма отбора он пока не понял, но уверен, что механизм этот существует.
-Не думаю, Димка… Просто всегда есть выжившие…
-А еще он сказал, что особенности обязательно проявятся. Рано или поздно… Он сказал, что Выхлоп – это как катализатор.
-Димка, я, конечно, понимаю, что без своеобразных легенд…
-Да нет, здесь не то… Вовка вот Грязнов, он чуять стал… Мы его с Темкой как-то спиной к окну усадили, а там как раз процессия шла…
-Процессия?
-Ага. Это как… ну, как обход владений. Твари там всякие собираются и чешут по улице одной толпой. Ничего не замечают. А Вовка, не оборачиваясь, и давай перечислять: «Зомби. Зомби. «Наездник». «Пончик». Опять зомби. Клыкач…» И ни разу не ошибся. Ему, Иннокентий Игоревич, сейчас достаточно просто на дом посмотреть, чтобы сказать, чистый он или нет. А Темка… Он по защитным прибамбасам был…
-Был?
-Умер. Месяц назад… «Ржанка» изнутри съела.
-«Ржанка» - это грибок такой красненький? Плесень, да?
-Ага… Порез не заклеишь или продукты, оставленные открытыми, через день съешь – и привет. Темка, наверное, не заметил, как поранился…
-У вояк, похоже, было что-то подобное. Это, конечно, закрытая информация. Правда, не знаю, от кого. Не от тебя, думаю. В общем, зараженных было трое. Всех троих вынесли к базе. Летальных вроде не было, оклемались.
-Темка тоже выжил бы. Я просто поздно его нашел. Он уже высох весь. Как скелет был. Пятнистый такой скелет. Я его, конечно, все равно из Выхлопа вытащил, там, у садоводства одного, только бесполезно было, кома. На день, на два раньше бы… А вы знаете, что если человека, ну вот будь он чуть ли не пополам перекушенный, вовремя из Выхлопа вынести, он не умрет? Знаете?
-Знаю. Это - знаю. Жалко Артема…
-Жалко… Он веселый был… Двери придумал как заговаривать… А я вот вроде проводника. Ну, чувствую, где можно пройти, а где нельзя. Где безопасно, а где нет.
-То-то тебя стукнули. Где безопасно.
-Да ну вас, Иннокентий Игоревич! Я же только там проводник. Здесь-то чего?
-Извини. Не злись. А Пашка, значит, по монстрам?
-Не… Ну, почти… Он вроде как по всему… И по монстрам тоже… Он Выхлоп через себя пропускает…
-Что-что?
-Это же не мои слова, Пашкины. Что слышал, то и передаю. Он говорит, это как прилив. Он его даже не контролирует. Нахлынуло, захлестнуло и потащило в себя. И одновременно как-то насквозь. Главное ему - продержаться в сознании. А потом, когда Выхлоп вроде как отступается, он разбирается с тем, что у него застревает в голове. Ну, словно после бури бредешь по океанскому берегу и подбираешь водоросли всякие там, ракушки, дерево, понимаете?
-Это тоже его выражение?
-А что? Красиво же, океан, берег… Мне хотелось бы к океану… Когда-нибудь…
-И что, много… э-э, ракушек набирается?
-Когда как. Пашка не все нам рассказывает. Думает, наверное, что не доросли. Хотя сам на год младше…
-А что рассказывает?
-Ну, например, что у Выхлопа есть пик активности и есть ее спад. И самый спад на полночь приходится, а пик – на полдень. Что взрослым в зоне Выхлопа долго задерживаться нельзя, нечисть слетается как на сладкое. Что любая электроника умирает сразу и капитально. Что Сарыч в самом начале по дурости пытались бомбить, но ни одна бомба так и не взорвалась. Что Выхлоп – это непойми-что, вроде огрызка чужого мира, сразу и мертвый, и живой. Что все твари в нем делятся на классы: Низшие, Вторые Низшие, Высшие и Держатели. Что цели у них никакой нет, а может и есть, только Пашке она пока не открылась. Ну, там еще… А, что у Выхлопа есть самое настоящее Сердце…
-Сердце? Да, Димка, загрузил… Голова кругом… Бр-р-р! Давай лучше к «рябчику» вернемся. Будем потихоньку… Это, я так понимаю, от него?
-Ага. Ссыпалось, когда он улепетывал. Все свои блестки порастерял.
-На вид – стекляшки оплавленные.
-А вы потрясите.
-Вот так?.. Ах ты, жжется! Не думал… Черт!
-Ничего, они быстро остывают.
-Да уж… А с колой ты точно… То есть, я могу быть уверен…
-Что я, Иннокентий Игоревич, совсем безмозглый, что ли? Я потом проверил. Три банки извел. Ну, одна как бы контрольная. Один «рябчик» сразу отвянул, а другой упрямый попался… или я, может, чуть в сторону плеснул… В общем, я его с испугу как цветок какой на клумбе… Так он, знаете, совсем в золу выпал. Даже стекляшек не осталось.
-Ясно. Димка, это же очень хорошо! Ты у вокзала железнодорожного…
-Ага, туда только и соваться!
-Да нет, это я так, так… А в спичечных коробках что, «шептуны»?
-Ага. Вместо одного только – вот, два.
-А посмотреть можно?
-Можно. Они уже прикормленные, не убегут.
-Ну-ка… Вот это, серенькое – «шептун»?
-А вы его погладьте, Иннокентий Игоревич. И подумайте о нем, ну, с теплом.
-И что? Ничего не чу… Опа! Тарабарщина какая-то! Иккли-викли-тиникли… Это он?
-А кто еще? Не я же!
-Он что, прямо в голову транслирует?
-Иннокентий Игоревич, вы же взрослый, вы больше меня знаете…
-Одно дело знать… А ты в тарабарщине не разбирался?
-Ну так, чуть-чуть… Если клекочущие иккли-тиникли эти – вроде как хорошо ему, а если шипеть начинает – значит, проголодался. Тогда капаете…
-Прямо на него?
-Прямо. И коробок закрываете. Они в темноте питаться любят… Но иногда они понятно говорят. Мне этот вот про Цинцинната какого-то шептал, что он в камере сидит, мучается…
-Цинциннат? А-а… Это, Димка, скорее всего Набоков. «Приглашение на казнь». Роман такой.
-Хороший?
-Честно? На любителя.
-Я тогда, наверное, не любитель…
-А «шептун», видимо, наоборот… Ладно. А «вуаль» всего одна?
-Одна. Повывелись что-то. И клюют плохо.
-Жаль. На них спрос знаешь какой? Это, брат… Смотри-ка, злая! А мы тебя в контейнер… Снабжаем мы с тобой, Димка, конечно, в основном, военные лаборатории и институты… Тут уж никуда… А у них расход… Да и вне, как ты говоришь, Выхлопа вся эта нечисть живет недолго. Самое большее – две недели. Потом – фьюить! – и нет ее. Период распада короток…
-Зато я вам «зеркалку» принес!
-А это что еще?
-Иннокентий Игоревич, вы как маленький! Можно подумать, вам и не носят ничего.
-Носят. Только, знаешь, больше ерунду всякую. Кирпичи видоизмененные носят. Размякшие. Где до половины размякшие, а где и едва-едва. Воду носят цветную. Тараканов-переростков. В общем, что поближе, в приграничье, лежит и что без опаски стянуть можно.
-Так это местные. А наши?
-А из ваших, неклюдовских, в последний раз парнишка был темненький, длинный такой, с ожогом во всю щеку. Назвался Юркой. Не знаешь?
-Нет, не знаю. Он, наверное, с заречья. А я с зареченскими и не пересекался почти.
-Может быть и с заречья. Он тогда штук десять «темняков» принес и «вуалей» целых три…
-Ого! И не побил?
-И не побил… Правда, давно уже не показывался.
-Вы ему тоже, Иннокентий Игоревич, если он появится, скажете, да? Обязательно.
-Скажу-скажу. Ты, Димка, словно крестовый поход какой задумал…
-Тут бы выжить, а вы – поход… Это Пашка все бредил. Все Сердце Выхлопа хотел найти. У меня маршрут в Сарыч выспрашивал. То есть, сначала хотел, чтобы я с ним пошел…
-А ты не пошел…
-Я бы пошел… я хотел пойти, честное слово… Только вдвоем там совсем никак. А одного еще может и не заметят, проскользнет…
-И что Пашка?
-Не знаю. Я его после Темкиной смерти всего раз и видел-то. Он, правда, всерьез собирался. К мамке моей пришел…
-А мамка у тебя специалист?
-Мамка у меня… Она… Выхлоп ее… Знаете, я думал, что и не увижу ее больше. А тут прихожу, а она на стуле сидит. Жуткая, всколоченная. Платье все… Словно в грязи изваляли. И спит. Дышит. Я так обрадовался… Ревел там… Кое-как ее на кровать перетащил… Вроде и худая, не весит ничего, а от стула еле оторвал… Как приросла…
       Я не знал тогда, что ее в темной фазе трогать нельзя. И про фазу тоже не знал. И что Выхлоп так ее к себе привязал, не знал. И вообще… Иннокентий Игоревич, не хочу я об этом… Давайте лучше о чем-нибудь другом поговорим.
-Извини, Димка, можно всего один вопрос? Твоя мама… она – часть Выхлопа?
-Я не знаю. Когда в фазе, то может быть. А так… Одной половинкой здесь, другой – там.
-В Выхлопе?
-В Аду. Она говорит, в Аду.
-А…
-Не спрашивайте больше. Пожалуйста. Не могу я…
-Ну, ладно… Тогда, давай, о «зеркалке»?
-Да. Давайте о «зекралке».
-Знаешь, по-моему, это обычное зеркальце. Или я не прав?
-Вы смотрите, Иннокентий Игоревич, смотрите.
-А как смотреть? На вытянутой руке? В упор или боковым зрением?
-Да как хотите.
-Я на вытянутой, ага? Так… Смотрю. Смотрю… Погоди, а чего это я скалюсь, когда я не скалюсь?
-Потому что это «зеркалка». Она вам вас и показывает. Ну, видоизмененного слегка…
-Ты уверен? Что-то я у себя такой зверской рожи никогда не видел. Это ведь как мою рожу выкрутить надо было…
-Так она ж только отрицалку гонит. А еще попугать сама не своя. Ночью особенно. Такого карачуна схватить можно…
-Представляю. Прекрасное средство для поседения… С артефактами все?
-Все.
-Негусто. «Зеркалка», «вуаль», «шептуны». Да, забыл, еще стекляшки от «рябчика». И знаешь, друг Димка, какое у меня, глядя на эту ерунду, возникает ощущение?
-Какое?
-Гадкое. Будто что-то там с вашим Выхлопом намечается.
-У меня, Иннокентий Игоревич, тоже.
-И ничего конкретного?
-Не-а. Неспокойно - и все. Тихо очень.
-Как перед бурей, да?
-Ага.
-Ну и не шепчи. Зашептал тут – волосы шевелятся.
-Сами же первым и начали!
-Ну, начал. А ты продолжил… Так можно и без «зеркалки» карачуна дать… Вдвоем… То-то бы-
ло бы весело… Ну-ка, очисти стол. Пройдемся по твоим заказам…
-Вот. А это куда?
-В контейнеры, куда ж еще. У пустых зеленый огонек светится.
-Понял. Все… Все, готово.
-Ну, раз готово… Артиллерия! Ба-бах!
-Ого! Ну и рюкзачина!
-А то! Туристский. Походный. Так… Открываем… Первым номером – фольга. В рулонах. Длина – двадцать пять метров. Ширина – двадцать сэмэ. По четыре рулона – золотая и серебряная. Далее – гильзы, латунные. Шестнадцать миллиметров. Три коробки по двадцать штук. С бумажным пыжом. Гвозди медные, две упаковки, по триста штук каждая. Дробь серебряная, триста грамм. Свинцовая – тоже триста грамм. Зажигалки – три. Одна керосиновая, две газовые. Баллоны аэрозольные, пять штук. По семьдесят пять миллилитров. Запах – «Океанический». У тебя, кстати, не уточнялось. Баллончики с перцовой смесью – две штуки. Шнур капроновый – десять метров. Леска, нейлон, пять метров… Ф-фу! И это я только начал! Ты «Робинзона Крузо» читал когда-нибудь?
-Не-а. Кино видел.
-Ну-у, кино это совсем не то! Так, бинты, вата, перекись водорода… Полотно беленое, хлопок, погонных метров – семь… Там, знаешь, когда Крузо приплывает… Кетгут, две катушки, жгут, игла хирургическая… да, приплывает на севший на мель корабль, то находит кучу всего самого необходимого для жизни на необитаемом острове. Читаешь и будто вместе с Робинзоном трюм, закоулки разные обшариваешь. Любой мелочи радуешься. Что табаку, что рубашкам, что плотницкому инструменту… Топору там, как сокровищу… Ну, думаешь, теперь-то ого-го! Жить можно… А сейчас вот раскладываю твое и, веришь, Димка, также себя чувствую.
-Только у меня остров – обитаемый.
-Остров?
-Ну, Неклюдов.
-А, ну, да, наверное… Шагомер – один. Маркеры фосфорные. Маркеры неоновые. Составные, на клеевой основе, на тканевой. Бумажные полосы, нарезанные из Библии, Торы, Корана… Э-э… неужели помогают?
-Иногда.
-Хм… Пластилин, около двухсот грамм. Проволока серебряная, два мотка по пять метров. Так, кровь… Человеческая… Кровожадно как-то… Донорская. Во! Донорская. Консервированная. Капсулы по пять, десять миллилитров. Сорок штук. Срок хранения – полтора месяца. Свиная кровь – литр, пластиковый пакет, с клапаном... Пропитка. Сера в гранулах. Петарды, шесть штук в упаковке, «Веселый праздник». Бликеры. Трава: вереск, омела, люцерна. Краски минеральные: охра, индиго, сажа. Слушай, как ты все это унесешь?
-Да как, нормально. Носил и больше…
-Ну, смотри.
-У меня, Иннокентий Игоревич, на этот случай велосипед есть. И тележка. А все сразу я в Выхлоп и не потащу.
-Нет, я так… Не обращай внимания. Тут еще на дне… Комбинезон прорезиненный. Противогаз. Ракетница. Патроны к ней, пять штук, больше не достал. Ну и помповое ружье. Просил?
-Просил.
-Думаешь, спасет?
-Хуже не будет. «Наездников» вот поотстреливаю. А то наглеют.
-Что ж, держи. Обращаться умеешь?
-Разберусь.
-В кино видел?
-Ага. А книга?
-Какая книга?
-Которую мамка просила.
-А, та… Видишь ли, Димка… Я, конечно, мог бы тебе соврать, что мне ее не нашли…
-Ну и соврали бы…
-Ну-у, пошел глазами сверкать! Честные и доверительные отношения, Димка, меня больше устраивают. Так вот... Ты, думаю, догадываешься, что заказанные тобой вещи так или иначе проходят через военных. А что-то и вовсе достается при их непосредственном участии. Та же ракетница, например. И иначе нельзя.
       Это вроде компромисса.
Мы с тобой поставляем им товар и информацию, а они за это терпят мою лавочку вблизи зоны отчуждения и не трогают моих клиентов. Хотя им очень хочется.
       Тот же Юхнин, думаю, спит и видит тебя в своей группе.
-Что у него своих мало?
-Да нет, хватает наверное. После того, как роту взрослых мужиков-контрактников разорвали даже не в Неклюдове, а еще на подступах к городу, у него тоже одни пацаны ходят. Только боится он за них. Безголовые, говорит, какие-то.
-А я?
-А ты знаешь Выхлоп изнутри.
-Так вы меня что, к Юхнину сватаете что ли?
-Н-нет… Почву зондирую. По его просьбе.
-Извините, Иннокентий Игоревич, я при мамке должен быть. И брат у меня еще…
-А что брат? Тоже живой?
-Не-а. Зомби он. Видел тут, у второй школы с толпой бродит.
-И?
-Я его отловить хочу. А потом из Выхлопа вынести.
-Надеешься, что обратно из зомби в человека превратится?
-А вдруг!
-Эх, Димка, Димка… Ладно. О книжке. Нашли. По ее поводу сказали мне вот что. Книжка странная. Отпечатана в десяти экземплярах областной типографией. Как монография Щукина Е.И., который уже год как помер. Перевод с фарси. Хотя в предисловии тот же Щукин утверждает, что и первоисточник представляет собой всего лишь вольный перевод с арабского. Как автор упоминается загадочный Эль-Хаджиб. Как ты, в арабском не силен?
-У нас немецкий класс был.
-Что ж… Дело в том, Димка, что Эль-Хаджиб с арабского переводится как «привратник». Вот так. Щукин отнес его рассказ к неизвестной сказке из «Тысяча и одной ночи». Правда, доживи он до нынешних дней, наверняка назвал бы документальным свидетельством.
-Так там что, о Неклюдове с Сарычем?
-Нет. Там об Иреме, но… В общем, книжку, Димка, тебе пока не вернут.
-Да уж ясен пень.
-Ты извини…
-Да не… Мамка, похоже, знала, что так получится. Она, когда записку мне передавала, еще сказала: «Пусть лучше ЭТИ пробуют».
-Так и сказала? ЭТИ? А про шансы?
-Не-а. Она только добавила: «Может быть». А что «может быть», я так и не услышал.
-Может быть… И на том спасибо… Что-то я, Димка, устал. Глаза слипаются. А мне еще твоими молитвами…
-И расчет.
-Что? Ах, да… Сейчас скалькулирую. Вот балда! Пятьсот… Два по триста… Двести пятьдесят… За «зеркалку» двести пятьдесят устроит? И сто пятьдесят – за стеклышки… Минус восемьсот тридцать…
-Ого!
-Так «помповуха». И серебро недешевое… Итого – шестьсот семьдесят. Для ровного счета – семьсот… Де-ержи!
-Спасибо.
-Помочь рюкзак вынести?
-Не, я сам. Вы только не забудьте…
-Не забуду. Но уж и ты…
-Что я?
-Про алтари кто обещал мне рассказать?
-Ой…
-Вот тебе и ой… Ладно, когда тебя в следующий раз ждать?
-Дней через десять.
-Это уже будет сентябрь… Да-а…
-До свидания, Иннокентий Игоревич!
-А? Да, пока, Димка…

-Здравствуйте.
-Димка! А я уж думал…
-А я думал, вы… ну…
-Я очень рад, что ты жив.
-И я, Иннокентий Игоревич.
-Видишь, где теперь кукую. Бывший склад сельхозпоставок. Запах кислой капусты до сих пор не выветрился. Чуешь?
-Ага. Зато места больше.
-М-да, места больше… Как у вас там сейчас?
-Да как… Не очень. Мамка целыми днями в фазе. Поил тут ее - как закричит! Чуть не помер. Подпрыгнул, наверное, до потолка. А она: «Никто, никто не уйдет! Никто не спрячется!» И давай руками размахивать, будто мух ловит… Тяжело с ней стало… Иногда так смотрит – словно прощается… А иногда – как на пустое место… Пашку видел. Издалека, правда. Свечками друг другу посемафорили…
-Так он не ушел?
-Куда?
-За Сердцем.
-Не. Он книжку ждет. Ну, этого… Аль-Хазреда…
-Эль-Хаджиба.
-Ага. Мамка моя ему сказала, что без книжки даже пытаться нечего.
-А-а… А я, видишь, до сих пор на чемоданах. Даже разбирать что-то боюсь. Так, по мелочи распаковался… Как думаешь, разрастется еще?
-Выхлоп-то? Не знаю… Не сейчас, наверное… Переварит вот…
-И по-новой, да?
-Скорее всего.
-Что делать-то, Димка?
-Не знаю, Иннокентий Игоревич. А он… Ну, Выхлоп… Он намного вырос?
-В нашем направлении – на два с половиной километра. В западном – на четыре. Со стороны Сарыча будут все пять.
-А вы видели, как он…
-Мне, Димка, очень повезло тогда. Очень повезло… Очень… От вояк здоровенный «камаз» с кунгом пришел. За артефактами. А у меня тобой еще, кстати, пойманная «вуаль» вдруг взбесилась. Натурально. Стенки стекляные чернотой своей обволокла, внутри какое-то уплотнение фиолетовое повисло – я влево, оно у себя в банке влево, я вправо, оно вправо. Вот же, думаю, гадина, неужто буркало отрастила и за мной следит? Сколько этих «вуалей» перегрузил, а тут, представляешь, не то что в руки взять, подойти боюсь. Вышел к ребятам, к водителю и этим… сопровождению вроде как, охране, ну и грузчикам заодно… Они только что в кунг баллон с цветной водой подняли – сидят, курят. Лица красные, кровь медленно отливает. Баллон, наверное, килограмм под сто весит. Если не все сто двадцать.
       Ну, я рядышком на ящик с мягкими кирпичами и опустился.
Ваши десятиэтажки неклюдовские, окраинные которые, в прямой видимости стояли. Знаешь же.
Это здесь хрена что увидишь – холмы да лесополоса эта заградительная. А там… Помнишь, наверное, новостройку на намыве? Она еще особняком, одиноким зубом из песка торчала. Закат по окнам верхних этажей киноварью расплескивался – хоть вечно любуйся. А днем, если, конечно, погода солнечная, такое марево бродило – куда там «рябчикам»! Мираж плыл, многоквартирный такой мираж…
       Я ж, Димка, сначала подумал, со зрением какая-то ерунда.
Смотрю на новостройку эту – и не вижу. То есть, контур серый впереди колышется, но на дом, ты знаешь, он только при больном воображении похож. Я на ладонь – нормальная ладонь. На сигарету – нормальная сигарета. На ребят – вполне себе четкие ребята.
       А на десятиэтажку – муть одна.
И земля в подошвы сапог легонько так – тук-тук. Ты еще здесь, Кеша? Беги, Кеша, беги.
       Вояки, конечно, сначала как на сумашедшего вылупились. Куда это вдруг бежать? Зачем это? Мы еще и половины не погрузили. Сразу видно, что новенькие. Выхлоп только по телевизору видели, да и то издалека. Пожили б с месяц у этого чуда под боком, научились бы доверять чужим ощущениям. Да и свои бы проклюнулись.
       Пришлось на муть показать. Она как раз приподнялась, нависла, будто красуясь, дымной стеной. А тут еще и тряхнуло снова, балла на три уже. Не мне одному в подошвы.
       Подействовало не хуже скипидара. Как ветром в «камаз» ребят сдуло. Взревели двигателем, ерзают, взглядами торопят – кто из кабины, кто из кунга.
       Какое-то время я еще раздумываю, не рвануть ли в подвал по-быстрому… Деньги там, документы, пакет один… Но тут в подвале еле слышно трескает стекло… Может быть, конечно, это у меня нервы до слуховых галлюцинаций разыгрались, только тело уже само подальше ноги переставляет. Шаг, другой, нагретый металл «камаза», а там уже и подножка рифленая.
       Ребята пододвигаются, освобождая место…
-А потом?
-А потом водитель, молоденький, вихратый, вцепившийся в рулевое колесо как в спасательный круг, нет чтоб нестись уже проселком оттуда ко всем чертям, испуганно спрашивает: «Куда, Иннокентий Игоревич?»
       Ох я и загнул тогда! В три загиба! Чуть кулаком не сунул. Сосед-содатик помешал, не дотянулся. «Газуй! – говорю. – Накроет же, идиот!»
       А у самого перед глазами стоит, как «вуаль» твоя в подвале из банки вытекает. Воображение или еще что-то – не знаю. Чувствую, как она медленно разворачивается, расправляется прямоугольным черным парусом, как, шкрябая мягкими концами по стенам, изгибаясь, плывет в направлении выхода…
       В общем, обмираю я, Димка, до полной ватности.
Что там вставший на дыбы Выхлоп! Сейчас, думаю, как выползет тварь – мало не покажется…
       И тут – дерг! Вдавливает меня в спинку сиденья. Двинулись!
Осинка мелькнула, столбики, штакетник прорябил, поле поскакало. Пыльные колеи с шорохом под днище уходят. Шмель, брякнув о лобовое стекло, отскакивает черно-желтым рикошетом.
       Вроде и поотпустило меня. Продышался. Прикинул маршрут.
«К Кузовкам гони, - говорю парнишке за рулем. – Не останавливайся. Прямо к Кузовкам».
       А сам прислушиваюсь к себе, не дальше ли, хватит ли пятнадцати кривых километров, чтобы наверняка…
       Потом в кунге по стенкам заколотили. Высунулись из окошка, машут: «…рей! …рей!».
Отражение в зеркале заднего вида дребежзит, вихляет, ничего не рассмотреть. Солнце еще слепит… «Они там чего?» - орет парнишка, ну, водитель который.
       «Не останавливайся!» - ору в ответ. Стекло приспускаю, выглядываю. Сосед придерживает, чтоб о дверцу не размолотило.
       Лучше б я, Димка, и не выглядывал.
Ребята, что в кунге, потом еле выползли. Белые все. Лица – как будто за секунду до расстрела помиловали. У них, оказывается, кунг не закрыт был, и они на расширяющийся Выхлоп все полчаса нашего деру любовались.
       А я – ничего. Сказали только, обратно сел, зенки выкатил и хриплю: «Жми!»… М-да… Вот ты, Димка, торнадо видел когда-нибудь? В новостях старых хотя бы?
-А то, Иннокентий Игоревич! Это хоботина такая от неба к земле, да? Дома еще, деревья на раз выкорчевывает?
-Хоботина? Хм… Она самая. А теперь представь, что хоботину эту набок положили и в твою сторону покатили. Справа и слева она метров сорок в высоту и чуть пониже, метров двадцать пять-тридцать, в центре. Вся мутная, а в глубине постоянное движение идет какое-то. И плюется. Болтами, гвоздями, ветками, шинами, гравием, арматурой, всем, что на пути попадается, тем и плюется. Я, когда выглянул, чуть доской по затылку не схлопотал. Вжикнула над ухом и шлепнулась куда-то в кусты. Только конец расщепленный мелькнул.
       А вообще, Димка, меня тогда другое поразило.
Вот мчимся мы, «камаз» на колдобинах молодым козленком прыгает, впереди – пастораль сельская, луг, целофан жердинами к стогу примят, мысок еловый темнеет, коровник брошеный дырявым шифером в небеса смотрит, а сзади – вся в завихрениях, как жгутами перевитая, серая пакость подминает это все под себя. Присваивает. Мое-мое-мое…
       Вроде бы, знаешь, равнодушно так, но одновременно и жадно.
А еще, скорее из-за крыльев, рукавов этих высоких, казалось, что Выхлоп именно за нами гонится. Охватывает, зажимает в «клещи» по всем правилам военной науки…
       Ходил я потом к новой границе. Невидимая, неосязаемая, а все равно словно со света в тень попадаешь. С нашей стороны ель как ель, а с той – как припорошена чем-то. Да и все остальное… припорошено…
-А я, Иннокентий Игоревич, пустой.
-Вижу, Димка, вижу. Фигня. Как нашел-то? По подсказкам?
-Ага. Кто-то светящейся краской все дома в округе расписал. Идешь себе и вдруг буквы в темноте плывут: «И. И. Бурков. Поселок Кузовки, улица Лесная, 3. Для Димки и остальных».
-Это Юхнин с ребятами. Дай им волю, они бы и стрелочками маршрут нарисовали. Прямо от подвала моего старого до Кузовков. Спас ты их, Димка. Их планировали в рейд отправить, когда я по твоему указанию…
-Скажете тоже – указанию...
-Ну, просьбе… Или рекомендации? В общем, они уже на выходе стояли, когда я таранил своим лбом дверь оперативного штаба с криком: «Три дня! Три дня!».
-Заливаете!
-Приукрашиваю. Лбом, конечно, не таранил и кричать не кричал. Но! Был убедителен. Стекляшки вот твои помогли. От «рябчика». Ну и книжка с Эль-Хаджибом тоже. Юхнина вернули. Еще восемь групп отозвали. Одну, правда, не успели… Ну а на второй день Выхлоп и подрос…
-Спасибо вам, Иннокентий Игоревич!
-Мне-то за что? Тебе спасибо… От всех… Ты ведь про Выхлоп… ты же не знал наверняка?
-Не знал. Просто у меня карта вся красная была…
-Что карта?
-Ну, я когда собираюсь куда-то, я на карту смотрю. Ну, карту города… или вот области… Там, где можно пройти, я как бы зеленым вижу. Это как у светофора – безопасно, значит. А если нельзя пройти, то улица или квартал какой, они как бы кровью наливаются… И пульсируют еще… Редко или часто – это как степень опасности, понимаете?
-А Сарыч?
-Сарыч?
-Ну, у тебя же Неклюдов весь красный был? А Сарыч?
-Не знаю. Наверное. Когда я Пашке…
-Нет-нет, сейчас, как думаешь, сейчас туда пробраться можно?
-Одному?
-Группе.
-Вы серьезно?
-Совершенно. Это очень важно, Димка.
-Иннокентий Игоревич, группу же сразу засекут!
-А если предположить…
-Ага. И что тварей никаких не существует, предположить тоже!
-Я же не просто так спрашиваю, Димка.
-Да понятно. Только когда я Пашке пытался маршрут составить, там уже все получалось через пень-колоду. Сначала по шоссе, а потом, у мебельных складов, на рельсы переходить надо было. И по ним до станции Сарыч-товарный. А дальше такие загогулины выписывать… Может, сейчас в центр и невозможно уже пробраться. Вам же в центр?
-Ну почему мне?
-Так в центр?
-Да. Площадь Революции. Центральная, в общем, площадь. Пересечение улицы Красноармейцев и Первой Конной армии. Там еще памятник Ленину и Вечный огонь. А еще, Димка, там, похоже, аль-Кальб, Сердце… И четыре грани у него, по сторонам света…
-А вы разве в Сердце верите?
-А какая разница? Мне тут ксерокопию дали… Хочешь, почитаю тебе?
-А это что?
-Это рассказ Эль-Хаджиба, Димка. Он короткий. Ну, относительно.
-Хорошо. Я готов.
-Слушай. Стул вон возьми… «В открывающий год месяц муххарам настиг меня в Дарнан-Угэ манджнун Халид ибн-Салех со своими псами. И чтобы продлить жизнь, направил я стопы свои прямиком в пустыню, которую в тех южных краях называли Роба-эль-Хали, «Пустое Место». Говорили, что это прибежище демонов, джиннов и эфритов. Говорили, что смельчаков там ждет смерть, а иных – нечто похуже смерти. Но ужас перед бешеным Халидом затмил мне разум.
       Со мной был верблюд, ишак с поклажей, два бюрдюка воды и раб, купленый на рынке в Азрааме.
       Целый день шли мы под палящим солнцем вглубь пустыни. Каждый раз, когда я хотел повернуть назад, виделся мне призрак близкой погони. То песок летел против ветра, то вонзался в горячее небо страшный лошадиный хрип, а то и вовсе слепила глаза золототканная кефия Халида.
       Ночью вокруг стоянки шептались и пели духи, а под утро исчез ишак. Проснувшись, я нашел на его месте лишь веревку, которой он был стреножен.
       «Господин, - сказал мне в то утро раб. – Я чувствую, что умру»
Я плюнул ему в лицо. Затем снял аба, оставшись в нижней рубашке. Солнце, поднимаясь, отъедало от моей тени большие куски.
       «Ты умрешь, когда я тебе велю, - сказал я рабу. – Мы повернем на север и выйдем к Шаата-сараю. Это недалеко. Воды нам хватит».
       «Почему мы не можем вернуться в Дарнан-Угэ?» - спросил глупец.
       «Я еще не обезумел! – рассмеялся я. – Халид ибн-Салех - может быть, но не я!»
-Придурок какой-то. Плюется…
-Интересно? Дальше?
-Ага.
-«Мы шли на север, пока жар не стал невыносимым. Казалось, само небо раскалилось и шлет проклятия нам на головы. Песок хоронил следы словно добросовестный феллах, приставленный блюсти чистоту.
       Повинуясь моему знаку, остановился и лег верблюд.
С помощью двух коротких пик и моего аба раб соорудил полог, спустил в его тень бурдюки. Выпив малую меру воды, я заснул на расстеленном войлоке. Сон мой был черен как мысли о будущем. Очнулся я от осторожных прикосновений.
       «Господин!»
Свет луны сделал лицо моего раба мертвенно-бледным. Словно гхул, жаждущий человеческой крови, наклонился он ко мне.
       «Господин! – повторил он. - Верблюд!»
Раб был в ужасе. Нижняя губа у него тряслась, обнажая редкие зубы.
       Я вскочил на ноги.
Мой верблюд, неуверенно ступая, переваливал за гребень широкой, как варварский клинок, серой дюны. Его словно кто-то вел в поводу.
       «Негодяй! – крикнул я рабу. – Куда ты смотрел?»
       Раб упал в песок.
«Эфрит! Эфрит!» - услышал я его голос. Спина у него вздрагивала так, будто по ней били плеткой.
       «Бери воду, - прошипел я. – Бери воду и иди за мной».
Когда-то один мудрый человек по имени Ассаф Риям сказал мне: «Мальчик, твое тело одиноко. Оно потеряло голову».
       И даже приставленный к шее нож не испугал его.
Ах, как он был прав, мудрый мертвец! Я понимаю это только сейчас, записывая свою историю неизвестно для кого.
       А тогда безрассудство толкало меня в погоню. Я не думал, что за вор украл моего верблюда. Мне было все равно. Мне казалось, будь это хоть сам Иблис, повелитель джиннов, он смертью своей ответит за воровство.
       Я бежал по осыпающимся следам и жажда убийства перехватывала мое дыхание. Звезды равнодушно взирали на меня. Раб, булькая бурдюками, отстал.
       Я потерял голову, Ассаф Риям. Потерял голову.
Гребень дюны встретил меня ветром. Песок ужалил лицо. Но разве это могло меня остановить? Верблюд был уже недалеко. Я видел, как он исчезает там, впереди, где два песчаных холма, почти соприкасаясь верхушками, образовывают узкий проход, похожий на длинный кувшин с загнутым и сплюснутым горлом.
       Туда! Скорее!
Вскрик раба: «Господин! Постойте!» настиг меня уже внизу. До прохода, расчерченного луной на неравные части – светлую и темную, теневую, было две дюжины шагов. Я обернулся.
       Испытывая мое терпение, раб возник не сразу.
Сначала по склону в шорохе потревоженного песка покатились бурдюки с водой. Затем взвились и попадали вразнобой пики. Завязанный в узел аба куском сморщенного неба упал рядом со мной.
       «Господин!»
Раб вывалился на гребень, хватая ртом жаркий ночной воздух. Я подумал, что переплатил за него в Азрааме. Не раб, а кусок шакальего дерьма. Жилистый только что. Эх, надо было покупать одноглазого хетта. За увечье скостили бы…
       «Несчастный! – разозлился я. – Ты задерживаешь меня!»
       «Господин! - Раб сполз с дюны подобно псу, на четырех конечностях. – Господин, вы разве не видите, что это за место?»
       «Вижу, - усмехнулся я, опрокидывая его носком сапога, - Это пустыня».
       «Мне рассказывали…» - начал он.
       «Кто? – расхохотался я. – Такие же рабы?»
       «Мой прежний хозяин»
       «У него что, не с кем было поговорить, кроме как с тобой?»
       «Он был одинок, - потные лоб и щеки раба блеснули в лунном свете. – Три его сына пропали здесь».
       «А у меня пропал верблюд!» - сказал я и пошел к холмам.
       «Но господин, - сделал еще одну попытку остановить меня раб. – Оглянитесь. Здесь нет змей, нет скорпионов, нет даже песчаных ос…»
       «Тем лучше»
       «Вы идете к смерти!» - в отчаянии крикнул он.
       «А ты идешь со мной, - я на мгновение остановился в тени прохода. – Воду не забудь».
Вспомнив гнавшегося за мной Халида-ибн-Салеха, я подумал, что идти навстречу смерти можно и убегая от нее.
       Увы мне - я еще не знал, что меня ждет.
Под подошвами сапог то скрипел песок, то гудел камень. В извилистой узкой ложбине между двумя холмами песчаные осыпи были странно коротки. Словно что-то удерживало их от того, чтобы схлестнуться друг с другом. Там, где песка не было, чередой темных пятен проглядывал стесаный ровный камень. Сверкали вкрапления кварца - ответ подземных звезд небесным.
       «Господин! – Раб тяжело шлепал сзади. – Еще не поздно вернуться!»
       «Ты думаешь, я боюсь?»
Резкий поворот головы заставил раба отшатнуться. Мы встретились глазами.
       «Ты думаешь, я боюсь?»
В страхе передо мной торопливо склонилась обритая макушка.
       «Нет, господин, нет»
       «То-то же, - сказал я. Ковырнул носком камень. – Знаешь, что это?»
       «Это караванная тропа», - сглотнув, сказал раб.
       «И куда она ведет?»
Раб затрясся.
       «В Ирем. В проклятый город. Город Колонн»
       «Навестим?»
       «Господин!»
       «Интересно же, зачем проклятым мой верблюд, - я фыркнул. – Пошли. Или пнуть тебя?»
Ложбина причудливо петляла. То справа, то слева выдвигались песчаные языки, и тропа послушно огибала их. Одно время, щерясь выбоинами, сопровождала наш путь полузасыпанная стена из кирпича-сырца.
       Очередной извив – и я замер.
Окаймленная склонами, круглая каменная площадка открылась мне. В центре ее на полтора человеческих роста в высоту громоздилась странная, бугристая куча.
       В воздухе повис слабый, едва уловимый запах крови.
Еще раньше я заметил, что от того места, где я остановился, кое-где прерываясь, тянется к куче по серому камню черная, жуткая полоса.
       Сердце мое дрогнуло.
Из-за этого первый шаг вышел мелким, трусливым, едва на стопу. Я обругал себя последними словами. Сын шакала! Хвост осла! Раб как заклинание завел непременное свое нытье: «Не ходите туда, господин!». Но ничего. Второй шаг был уже крепким и основательным. Достойным. За ним, словно сам по себе, случился третий шаг. А потом и четвертый, и пятый.
       На черную полосу я старался не наступать.
По мере того, как я приближался к куче, становилось холоднее. Пустыня вокруг стремительно теряла тепло. Вымораживалась. Пальцы непривычно покалывало, губы немели, в низу живота сжималось и ныло.
       Еще был безмерно удивителен туман, с дыханием вырывающийся у меня изо рта. Слышал я, так душа правоверного расстается с телом, чтобы отправиться прямиком к гуриям в райские сады. Вранье.
       До кучи я не дошел совсем немного. Почувствовал: хватит. Да и не было уже никакой необходимости подбираться вплотную.
       Обхватив себя за плечи, я стоял… стоял...
Мягкий лунный свет как мог скрадывал картину. Не помогало.
       Из кучи торчали руки, ноги и головы.
На уровне моей груди запрокидывалось иссохшее бородатое лицо с запекшимся виском, упиралось в меня невидящим мертвым взглядом. Ниже, сжатая в синей кисти, тускло поблескивала сабля-шамшер. Свисала нога в цветастом шальваре. Белели открывшиеся ребра в располосованном боку. Безголовое тело в полосатом халате растопыривало локти. Над ним скалился треснувший собачий череп.
       В наваленных, громоздящихся один на другой трупах я с содроганием ощутил отпечаток чужой безумной воли. Злой. Беспощадной. Нечеловеческой.
       Мой верблюд обнаружился на самом верху…»
-Это же алтарь, Иннокентий Игоревич!
-Что?
-Ну, помните, я вам про них рассказать обещал, только забывал все?
-Хм… Алтарь, значит?
-Ага. Эти мертвецы – они вроде столба пограничного. А еще резонатор что ли контрольный…
-Это как?
-А фиг его знает… Пашка знает, то есть…
-Час от часу… И столб, и алтарь… И пальцевый склад, да?
-Вообще-то, там не очень и поотламываешь… Ваш эль-Хаджиб, наверное, недолго у кучи простоял. Там, если задержаться, самому в кучу хочется…
-Лечь и умереть?
-Ага. Как манит что-то.
-Об этом есть. Где тут… А, вот… Смотри. «Мой верблюд обнаружился на самом верху. Заднее левое копыто его тонуло в султане чьих-то черных волос. Заднее правое висело в воздухе. Брюхо… Брюхо было вскрыто. Словно кривым ногтем провели косую неряшливую черту. Или же кинжалом-джамбией. Грязным надорванным лепестком отгибалась кожа. Вывалившиеся слизким комом внутренности еще парили.
       Я не помню, чтобы сознание мое меркло или погружалось в пучину беспамятства. Мне казалось, я все также стою, не двигаясь, и скорблю по верблюду, когда сильный рывок сшиб меня наземь.
       Боль обожгла спину.
Раб! Свирипея, я вскочил на ноги. Ах, негодяй! Раб пятился, испуганно улыбался и старался быть как можно ниже. Запнувшись о брошенный бурдюк, он упал и закрыл лицо руками.
       «Что ты делаешь, пес?!» - вскричал я, вырастая над ним.
       «Вы… - Раб всхлипнул. - Вы ползли наверх, господин».
Дрожащим пальцем он показал на кучу.
       «Чушь! – В гневе я замахнулся, чтобы ударить. – Я стоял! Ты лжешь, о, несча…»
Слова вдруг застряли у меня в горле. С ужасом я смотрел на зажатый в кулаке обрывок дорогой ткани. Что это?
       Осматривая кучу, я нашел глазами труп в богатом дишдаше. Теперь этот дишдаш был без рукава. О, позор мне!». Ну как, Димка, похоже описано?
-Ну, наверное. Там же не соображаешь совсем…
-Видишь, значит, похоже…
-А этот эль-Хаджиб, он когда жил?
-Давно, Димка. Ислам еще только зарождался.
-А-а…
-«Впервые я отдал себя воле раба. Держа за руку, он отвел меня к склону. Как слепца отвел. Как ребенка малого. Усадил в песок.
       Привычная жара обрушилась на меня, но холод, который вгрызся в мою душу, как собака в мозговую кость, был уже непобедим.
       «Я полз?» - спросил я тихо.
       «Да, господин», - ответил раб, колдуя над бурдюком.
Вода плеснула в глиняную плошку. Луна отразилась в ней.
       «Выпейте», - сказал раб.
Я принял посуду из его рук и осушил ее в два глотка. Напился и раб.
       «Это проклятое место», - сказал я, помолчав.
       «Да, господин»
       «Мы пойдем назад»
       «Нет, господин»
       «Ты опять споришь?»
       «Нас там ждут, господин. Ждут, чтобы убить»
       «Кто?»
       «Он стоит на тропе», - выдохнул раб.
       «На тропе?»
Сначала я ничего не увидел. Камень как камень. Песок как песок. Короткий отрезок до поворота как на ладони, посеребрен лунным светом. Только подождав, я заметил сполохом брызнувшие над тропой искры. Пустота в том месте словно подернулась дымкой. На мгновение жуткая фигура шевельнулась там. Смутно, будто сквозь кисею проступили очертания. Верить глазам? Не верить?
       «Кто это?» - спросил я одними губами.
       «Джинн, - прошептал раб, - огненный дух»
       «Он нас видит?»
       «Не знаю».
       «А пройти мимо него?»
Раб тоскливо покачал головой.
       «Тогда мы пойдем в город», - решил я.
       «Может, они только этого и хотят», - вздохнул раб.
       «Кто?»
       Раб не ответил.
Мы разделили бурдюки. Пригибаясь, по широкой дуге обошли кучу. Мне казалось, верблюд с ее вершины укоризненно смотрит мне вслед. Как же, не подошел, не забрался, не лег рядом…
       Выход с каменной площадки долго искать не пришлось – небо острым краем раздвигало дюны.
       «А до города далеко?»
Тропа была широкая, раб шел чуть впереди.
       «Не знаю, - сказал он, не оборачиваясь, и переложил бурдюк с плеча на плечо. – Мой прежний хозяин как-то раз тоже самое спросил у сумашедшего Беуфа. А тот возьми да ответь, что Ирем не далеко и не близко, но всегда – рядом».
       «Ответ, достойный сумашедшего»
       «Да, господин»
Я ухватил раба за руку.
       «Ты никак усмехнулся, несчастный?!»
И опять мы встретились глазами. Только теперь впору мне было отводить взгляд. Раб будто почувствовал это. Сказал:
       «Не удивляйтесь, господин. Раньше вы видели во мне страх, а сейчас его нет»
       «Почему?» - спросил я.
       «Потому что я точно знаю, что не доживу до следующей ночи. Когда смерть настолько близка, бояться становится нечего. Ни духов, ни пустыни, ни вас, господин».
       «Неужели, ты не надеешься спастись?»
       «Нет, - просто ответил раб. – Я думаю, страх и надежда произрастают из одного зерна. Не надеешься – не боишься. Желание отсрочить неизбежное – вот причина всех страхов».
       Мы шли. Песок обметал камни. Глухо звучали шаги. Булькала вода. Обжимающие тропу склоны плавно понижались. По правую руку выросли было далекие развалины, но не продержались и пятидесяти шагов – более близкий холм заслонил их. Скоро я уже думал, что это был всего лишь мираж.
       Звезды тускнели. Вот-вот рассветет.
       «Скоро утро», - сказал я.
       «Это ничего не меняет, - заметил раб. - Я умру. И вы тоже»
       «Если боги будут милостивы…»
       «Странно, - хмыкнул раб, - разве такие боги есть?»
От избытка чувств он даже хлопнул себя по бедру ладонью. Ему было смешно.
       «Ты! Пес! – не сдержался я, догоняя его. Зашипел: – Как ты смеешь! О богах! Ты кто? Ты – раб!»
       «Знаете, господин, - раб посмотрел на меня печальными глазами, - смерти без разницы кто я. Вы, наверное, думаете, что она отличает слугу от шейха или калифа? Огорчу вас, господин, – ей все равно».
       Обогнув меня, застывшего соляным столпом, раб прошел вперед.
Я смотрел на его узкую, удаляющуюся от меня спину и думал, что он, может быть, и прав. Кто я для смерти? Всего лишь человек. Был – и нет. А кем был – важно ли?
       «Знаете, господин, - между тем продолжал раб, не замечая, что я отстал. Его голос шелестел над песками. – Это удивительно, но я впервые ощущаю себя абсолютно свободным! От всего! Некоторые вещи почему-то…»
       Миг, когда невидимая сила подняла его в воздух, я пропустил.
Мне почудилось, он оступился и упал. Я вытянул шею, потом подбежал к тому месту, где он стоял. Пусто.
       Короткий клекот заставил меня поднять голову.
О, боги и новый бог, имя которому Аллах! На фоне круглого блюда луны фигурка раба казалась черной тряпичной куклой. Медленно вращаясь на умопомрачительной высоте, раб дрыгал ногами и махал рукой.
       Я не сразу понял, что второй руки у него уже нет.
А потом я снова услышал клекот. В нем звучали боль и отчаяние. Позже я встречал человека, которому отрезали язык. Он клекотал точно так же.
       Продолжая дрыгать ногами, раб вдруг отставил руку в сторону.
       «Нет», - сказал я, когда рука эта, звонко хрустнув, отделилась от тела.
Брызнул фонтанчик. Капли испятнали песок. Одна капля упала мне на щеку. Клекот стих.
       Странное оцепенение овладело мной.
Я вспомнил, как ребенком отрывал крылья у пойманных мух. И как они бессильно прыгали, тараща в недоступное небо громадные золотистые глаза.
       Я подумал, что если для невидимого великана раб мой как муха?
Словно ответом на этот вопрос вверху раздалось: «Кррах-кррах».
       Рук оказалось недостаточно. Сначала одна, потом другая нога раба были выломаны, будто прутики из сухого розового куста..
       Кровь дождем падала на меня и вокруг меня. Темный узор красил дюны. Влажно блестели камни тропы.
       Я стоял и слезы мои мешались с теплыми, солоноватыми дождинками.
Изувеченное человеческое тело еще повисело, покачиваясь, будто на нити, и рухнуло вниз. Прокатившись в вихре песка по склону, оно ткнулось мертвым лбом в мои сапоги.
       Глухой торжествующий рев сотряс землю.
Наверное, тут я и окончил бы жизнь свою, но мертвый раб внезапно шевельнулся, повернул сплющенную голову, открыл рот и, дергая синюшным обрубком языка, четко произнес: «Бегите, господин, бегите же». Левый глаз у него, набухнув, выкатился из орбиты и застыл, глядя куда-то поверх моего плеча.
       И я побежал.
Сбросив оцепенение и послав к эфритам полупустой бурдюк - я побежал.
       Новый рев толкнул меня в спину.
Нет, в нем и в помине не было уже торжества. Была только злость на ускользающую добычу.
       Я и сам орал что-то.
Тропа под ногами извивалась серой змеей. Я сворачивал, удачно падал, поднимался, сплевывал набившийся в рот песок, отталкивался от склонов, снова падал и, вскидываясь, припускал пуще.
       Ветер жалил. Огонь полыхал в легких. Пот заливал глаза.
Я несся вслепую, едва что-то разбирая, а сзади хрипели, рычали, выли, толкались, тянулись, клацали когтями и зубами. Пустыня от топота ходила ходуном. .
       Не оглядывайся, твердил я себе. Не смотри.
Дюны взрывались дымными всплесками. Воздух трещал. Ветвистые молнии били по звездам. Знакомые искры скользили наперерез. Справа и слева. Но медленно, медленно!
       Успеваю!
Джинны сошлись. Поздно! Обожженный локоть – не в счет. Проскочил.
       Что, съели?
Безумный смех вырвался из моего горла.
       Полупрозрачные полотнища, выхлестнув с боков, попытались свиться вокруг меня в кокон, но я лишил их улова, прокатившись по песку.
       Смех душил меня.
Воистину, из одного зерна произрастает не только надежда или страх. Нередко всходят и ростки сумашествия. Сладковатые, как гниль.
       На повороте я с размаху врубился в толпу неупокоенных мертвецов. Они повалились друг на друга, пыля истлевшими одеждами и ломая кости. Звякнуло оружие. Шамшер. И вроде бы зульфикар еще с раздвоенным лезвием выпал. Вот же воинство!
       Смеяться я уже не мог – кололо в подвздошье. Икая, на четвереньках кое-как выполз из копошащейся кучи. Цепляющиеся пальцы просто обрывал.
       Мертвецы ворчали. Им было обидно. Как же это было уморительно!
       Шшах!
Будто под плетью взвизгнул воздух. Боль ударила под правую лопатку, росчерком прошлась по ребрам, окунула в песчаную горку.
       Безумие, заскулив, отступило. Сам, сам, теперь сам. А то больно.
И опять я бежал. Но уже тяжело, чувствуя под лопаткой обессиливающие толчки, оставляя за собой неровный, дразнящий погоню темный след. Правый сапог хлюпал - натекло.
       Плывущим навстречу городским стенам я обрадовался как спасению.
Так распоследний ишак радуется морковке, подвешенной у него перед носом. Уж, наверное, думает, что до нее всего шаг.
       Я наддал. Сипя. Чуть не падая. Как мог.
Из предрассветной мглы выступила одинокая башня. Смазалась, утекла за спину. То тут то там из песка островами завыглядывали черные от копоти каменные блоки. Стены Ирема росли, затмевая небо, расползались вширь и обретали четкость, предъявляя моему взору бойницы, неровности и проломы.
       Между тем тропа, спрямившись, выскочила к воротам.
Гигантские створки, обитые для крепости бронзовыми пластинами, были сомкнуты. На пластинах шли навстречу друг другу груженые тюками выпуклые верблюды.
       Отчаяние чуть не остановило меня.
Разве смогу я сдвинуть такой вес, думал я. Я просто воткнусь и умру, а ворота даже не шелохнутся. Там наверняка еще и засов.
       Но тут в тени близкого выступа рядом со створками обозначился прямоугольный провал.
Удача! В яростном реве нагоняющей смерти я нырнул в щель и, попутно что-то обвалив, вынырнул уже в городе.
       Мои преследователи взвыли. От чудовищного удара содрогнулись ворота. Содрогнулись, но выдержали. Впрочем, надолго ли?
       Нет, я не обольщался.
С другой стороны – я все еще был жив. Раб сулил скорую смерть нам обоим и в своей части, несчастный, оказался прав. Но вот в моей…
       На подгибающихся от усталости ногах я перебрался через широкую площадь с пустыми прилавками, продавленными навесами и углубился в скопление жилых домов.
       Тело требовало отдыха и воды, правую руку стискивало холодом, внутренний бес шептал мне: «Ты уже далеко отошел. Сядь. Расслабься. Смотри, какое место. А дом какой. А этот дом, а?», но упорство гнало меня дальше. Мне казалось, для верности нужно сделать еще десять шагов. Еще двадцать. Еще пятьдесят.
       Я брел по покинутому городу, натыкаясь глазами на обвалившиеся колодцы, черные глотки давным-давно остывших хлебных печей-тандыров, рассыпавшийся кизяк.
       Грохот выбиваемых створок доносился все глуше и глуше.
Пыль и крупицы песка крутились у ног. Ветер обметал стены домов из рыжей глины, шуршал юркой ящерицей в окнах. Солнце по невидимой лестнице взбиралось к верхней точке.
       Впереди будто деревья вырастали колонны. Сквозь них проглядывал портик дворца.
Нет, туда не пойду.
       Свернув на боковую улочку, я еще какое-то время шел, считая шаги: «Вахад, итнин, телята, арба, хамса…» Затем силы оставили меня и я упал.
       «Мия…»
       Все, думал я, заливаемый безжалостным солнечным светом, все.
Если сознание мое и меркло, то ненадолго. Очнулся я, едва земля толкнулась в подбородок, а далекий гул коснулся ушей.
       Створки… Створки не выдержали.
Встать я не смог. Пришлось ползти. Речи о продолжении бегства уже не шло, мне просто хотелось убраться с открытого места. Я даже приметил закуток в густой тени под навесом. В нем, видимо, раньше держали птицу.
       Странно, что мысли о смерти совсем не тревожили меня.
Мне было интересно, что за птицу растили здесь, чем кормили, кто были ее владельцы и были ли у них дети.
       Ползи рядом раб, я тоже мог бы сказать ему: «Некоторые вещи почему-то понимаются в те моменты, когда вряд ли что-то уже можно изменить».
       Впрочем, добраться до закутка мне было не суждено.
Где-то на полпути земля подо мной, треснув, разверзлась и я рухнул в темноту.
       Прежде, чем душа и тело мои на время разъединились, я успел сообразить, что попал, кажется, в тандыр, закрытый крышкой, и спокойно решил, что, может, это и к лучшему.
       Сон это был или не сон – не знаю.
Повиснув бесплотным духом, я видел, как погоня страшным валом прокатилась по городу. В блеске, в искрах. Она ревела и вздергивала клыки. Сталкиваясь, слепо бродили толпы мертвецов. Звери скользили между ними. Свивали кольца змееподобные существа. Появлялись и пропадали великаны.
       Вздрагивали дома. Качались колонны.
Страхи и ужасы, джинны и эфриты сновали мимо моего укрытия, не замечая, что я нахожусь у них под носом.
       Мой кровавый след, который мог бы навести их, пропадал почему-то вовсе не у печи, а, выписывая петли и зигзаги, сразу от ворот уходил в сторону дворца.
       Как так?
Я удивился и открыл глаза. Было тихо.
       «Вылезай», - услышал я.
Тандыр не отличался большой глубиной. Если встать на дно, горловина находилась где-то на уровне груди.
       Только вот встать как раз и составляло проблему. Уже не рука, а вся правая половина тела отказывалась служить мне.
       «Вылезай, - сказали снова. - Или тебя поджарить в печи? С корочкой?»
Голос был женский, насмешливый.
       Опираясь на послушную левую ногу, ужом оскребая стенки, я кое-как приподнялся и, сдвинув крышку, выглянул из тандыра.
       На поваленной, треснувшей в нескольких местах колонне вполоборота ко мне сидела голая девочка лет пятнадцати. Бледная кожа. Выпирающие ключицы. Едва оформившиеся остренькие грудки с коричневыми бутонами сосков. В копну волос заправлен увядший цветок.
       «Нравлюсь?» - она повернула ко мне лицо.
Я слабо кивнул.
       Изумруд с золотыми жилками были ее глаза. Сросшиеся над переносицей тонкие брови весело изгибались. Щечки слегка румянились. Губы были кармин.
       «Ну так что сидишь?»
       «Умираю», - сказал я.
       «Вот еще!» - возмутилась девочка.
Всплеск волос – и она на корточках уже сидит перед тандыром. Подает ладонь.
       «Хватайся»
Голое лоно ее было бесстыдно открыто мне.
       Кое-как повернувшись, я выставил из печи левую руку.
       «Вот»
Два жарких обруча вцепились в мое предплечье.
       Выволакивая меня, девочка скалила зубы и по-собачьи мотала головой.
       «Ты тяжелый», - выдохнула она, когда я распластался на земле, черный от сажи.
       «Я… твой… должник…» - прохрипело мое горло.
       «Еще нет», - сказала девочка, приблизив свое лицо к моему.
Я вскрикнул, когда ее пальцы нашли рану под лопаткой. Боль на мгновение затопила меня, как сухую долину раздувшийся от дождей горный ручей.
       «А теперь - да, - сказала девочка, показав грязную ладошку. – Я вернула тебе твою кровь».
Странный сладковатый запах ее волос еще дрожал во мне, - а она уже вновь седлала колонну.
       «Знаешь, кто я?»
Я качнул головой.
       «Я – Узза. Пей!» - велела девочка и рядом со мной плюхнулся мой полупустой бурдюк.
Вода показалась мне нектаром. Нет, молоком райских птиц.
       Я пил долго. Глоток за глотком. Впрок, будто верблюд.
Узза смотрела с восхищением. Кидала камешками в мою тень.
       «Ты все еще умираешь?» - спросила она, когда я оторвался от бурдюка, сбрызнув остатками воды лицо и шею.
       Я прислушался к себе.
       «Нет, - сказал. – Уже нет»
Под лопаткой покалывало – и только.
       «Я тебя спасла от смерти, да?»
Я сел, подобрав ноги. Склонился, коснувшись земли лбом.
       «Да, Узза»
       «Мне кажется, это хорошо», - произнесла моя спасительница.
Потом мы, каждый со своего места, смотрели на дворец. Узза хмурилась и зябко поводила плечами. Дворец ей явно не нравился.
       А я находил, что до моего падения в тандыр, колонн было больше и стояли они прямее.
Город плавал в зное. Мы молчали. Взгляд мой то и дело соскальзывал на Уззу и впитывал ее наготу.
       «Я богиня», - сказала девочка как бы между прочим.
Я смолчал. Я подумал, все может быть.
       «А еще - повелительница мира мертвых»
Я подумал, что чуть не узнал, каково там. Узза посмотрела на меня жалобно.
       «Это мои слуги гнались за тобой», - выдавила она.
Я вспомнил раба. Его мертвый выпученный глаз. Его кровь на песке. Лицо мое окаменело.
       «Зачем?» - спросил я, поднимаясь.
       Я – сосуд гнева моего.
Узза отвернулась. Плечи у нее вдруг мелко затряслись.
       Плачет?
Я растерялся. Только что мне казалось, нет ей прощения, и вот - трещина и битое дно, все вытекло. Прости, раб.
       «Узза»
       «Стой! – вскрикнула девочка, обрывая мое движение к ней. – Не подходи!»
Две мокрые дорожки на ее щеках – они были или нет? Или мне померещилось?
       Не знаю.
       «Узза»
       «Там, - взмах руки. - Видишь?»
       «Ты про дворец?»
       «Нет, левее»
Я прищурился. Прикрылся от солнца ладонью. Левее плоской крыши дворца, окруженные песками, зеленели верхушки пальм.
       «Там оазис?» - спросил я.
       «Там аль-Кальб. Сердце»
       «Чье?»
Узза как-то сжалась. Позвонки бугорочками выступили на спине.
       «Чужое. Чужого мира», - произнесла она.
Скажи мне кто-нибудь еще два дня назад, что при взгляде не на женщину даже, на девочку, сокрушительный огонь жалости и желания будет жечь меня изнутри, я расхохотался бы выдумщику в глаза.
       Нет, гурий у меня не было.
Но в четырнадцать я овладел рабыней отца. В шестнадцать – купил себе еще двух. В семнадцать – обменивался ими с Хасаном-работорговцем.
       К двадцати я пресытился и искренне считал, что женщина такое же животное, как верблюд или мул. Лошадей я ставил выше.
       А тут…
Я подумал, шея у нее создана для поцелуев.
       «Узза, - признался я, - я не понимаю».
Девочка повернула голову. Слабая улыбка была мне подарком.
       «Я объясню тебе»
Порыв ветра ободрал бока о дома. Колыхнул ветошь в дверных проемах.
       «Я не знаю, как и почему Сердце появилось здесь, - сказала Узза. – Но все, что ты видишь вокруг, это уже его мир. Не твой и не мой. Его».
       «А слуги твои?» - спросил я.
Голова у Уззы дернулась будто от пощечины. Прикусить бы себе язык, да поздно.
       «Не я им теперь хозяйка»
       «Прости»
       «Чего уж… Повелительница без слуг, мир мертвых без мертвых. Видишь, как бывает… Сначала в этом проклятом городе меня держало желание вернуть себе свое. Потом, когда я поняла, что бессильна против Сердца, я стала ждать.
       Я видела, как Сердце поглощает Ирем, как оно плодит неупокоенных, как странные и страшные создания бродят по улицам и пескам. Слуги мои не узнавали меня. Я шла от дома к дому, но находила лишь пустоту. Меня никто не трогал.
       Ночами же Сердце снилось мне, разговаривало со мной.
Это были странные разговоры. Образы, видения. Непонятные, чуждые. Оно хотело, чтобы я присоединилась к нему. А я по крупицам выведывала его слабости. Меня не покидало ощущение, что впереди непременно представится случай рассчитаться.
       И вот…»
О, изумруды!
       Я утонул в них. Утонул, а потом всплыл, когда они погасли.
Солнце. Город. Узза. Разве есть что-то важнее ее взгляда?
       «Тебе нужна моя помощь», - сказал я.
       «Да. Но не только мне, - Узза, нагнувшись, подобрала с земли камешек. Прицелилась, запустила в черную дыру тандыра. – Сердце растет. Ему уже мало Ирема. Скоро ему станет мало пустыни. И я не знаю, есть ли у него предел».
       На этот раз она смотрела на меня долго.
Так дорогую саблю изучают перед покупкой – медленно, пристально, в расчете обнаружить скрытый изъян.
       Остановила ли меня эта мысль? Нет.
       «Скажи мне, что делать?» - попросил я.
       «У Сердца – четыре грани, на четыре стороны света. Каждую надо поразить серебром. Взрезать, и глубоко».
       Я кивнул.
«Чтобы миновать сторожащих его, ты сошьешь накидку-бишт из верблюжей шерсти. Конским волосом с гривы на груди вышей четырехгранную звезду, конским волосом с хвоста на спине вышей крест. Самое важное: к изнанке напротив собственного сердца пришей сердце человека, умершего больше трех дней назад.
       Так ни джинны, ни эфриты не увидят тебя, а если и увидят, то сочтут мертвым.
Единственно, бойся карликов со змеиными головами. Это Хранители устоев, Держатели основ. От них бишт не спасет. Заметишь, беги без оглядки».
       Девочка замолчала.
На миг старческие морщины прорезались у нее на лбу и под глазами.
       Я моргнул – морщины исчезли.
       «Когда будешь убивать Сердце, - с усилием продолжила Узза, - не смотри в него долго. Увидишь отражение – зажмурься. И помни, оно – зло. Дверь, в которую протискивается смерть».
       «Дверь?»
       «Да. А ты – привратник. Мой привратник. Мой эль-Хаджиб»
Глядя на Уззу, я подумал, хоть привратником, хоть ковриком под ноги, лишь бы рядом.
       «Я закрою эту дверь», -сказал я.
       «Ни бишта, ни серебра ты здесь не найдешь, - Узза покусала губу. – Я выведу тебя в твой мир. К северу. Потом ты вернешься…»
       «Я вернусь»
       «Я буду ждать тебя!»
О, груди! О, лоно!
       «Я вернусь»
       «Ты обещаешь мне, эль-Хаджиб?»
       «Обещаю»
Узза соскочила на землю. Подошла ко мне. Посмотрела серьезно. И вдруг, поднявшись на цыпочки, ткнулась сухими губами мне в щеку.
       Отстранилась.
Девочка. Богиня. Повелительница мира мертвых.
       «Полюби меня, эль-Хаджиб, - едва расслышал я ее шепот. – Пожалуйста…»
       Так я стал эль-Хаджибом.
Старое имя стерлось из моей памяти. Будто его и не было.
       Сегодня, в пятый день месяца раби-авваль я возвращаюсь в Ирем. Возвращаюсь, как обещал Уззе. Все подготовлено. Четыре серебряных кинжала ждут своего часа.
       Эти записи Халид-ибн-Салех вызвался сохранить по моей просьбе. Он сказал, что сложит их в кувшин и зальет воском, а кувшин закопает под своим домом.
       И правильно».
Вот, пожалуй, и все.
-Иннокентий Игоревич, а вы зачем мне это все прочитали?
-Хороший вопрос, Димка. Хороший… Понимаешь, город Ирем существовал на самом деле. В реальности. Это не сказка. По легенде он вроде как даже был проклят. Пустыня Роба-эль-Хали, собственно, и сейчас имеет место на Аравийском полуострове. А записки эль-Хаджиба... Джина мы идентифицировали как «рябчика». Мертвецы как были, так и остались мертвецами. Алтарь ты сам узнал…
-А эти… бишты из верблюжей шерсти с конским волосом?
-Испытали, Димка.
-Вы серьезно?
-Совершенно. Сначала в лабораторных условиях. Потом группа из пяти человек от моей старой
базы прошла до железнодорожного вокзала и вернулась обратно. Вся.
-А кто?
-Четверо ребят твоего возраста и Юхнин, которому под сорок. И ни одна тварь… Представляешь, ни одна тварь их не тронула!
-Иннокентий Игоревич, а мне вы такой бишт достать можете?
-Димка, погоди секунду. Военные готовят экспедицию в Сарыч. Шестую. И первую – за Сердцем. Пойдут три группы. На всякий случай. Две отвлекающие и одна основная. В основную кандидатуры уже отобраны. Не хватает только тебя.
-Меня?
-Им нужен проводник, Димка. Человек с твоими способностями.
-А мамка как же?
-Димка, это шанс остановить Выхлоп, пока он не разросся совсем. Не скажу, что последний шанс. Нет. Но с тобой, наверное, самый реальный. А мама твоя… Я думаю, все с ней будет хорошо.
-Вы тогда пошлите кого-нибудь в биште на Сухомлинского, дом пять. Квартира тридцать три. Она там в большой комнате. Ее поить надо…
-Пошлю. Так ты как, согласен?
-Да, Иннокентий Игоревич. Если все прекратится…
-Я рад, Димка. Группа ждет тебя в Хорошках. Это полтора километра отсюда по указателю. Там полевой лагерь, увидишь.
-А что дальше было с эль-Хаджибом вы знаете?
-Нет, не знаю. Больше нигде никаких упоминаний. Судя по всему, Ирем поглотили пески, а, значит, эль-Хаджиб сдержал слово и уничтожил Сердце.
-Тогда он молодец.
-Да, молодец.
-Иннокентий Игоревич, а вы думаете у нас тоже получится? Мы закроем Выхлоп?
-Я надеюсь, Димка, что так и будет.
-Надеетесь – значит, боитесь?
-Иди уж, честное слово…
-Ага.
-Будь осторожен. Удачи!
-Фигли нам!

-Здравствуйте.
-Э-э, да… Здравствуйте. Извините, я оденусь. А вы, простите?…
-Димки у вас нет?
-Какого Димки?
-Шангина. Дмитрия Шангина. Нет?
-Н-нет.
-Не включайте свет, пожалуйста…
-Хорошо. Не буду.
-Спасибо. Я посижу и уйду.
-А вы Димку ищете?
-Ищу. Везде ищу. А его нигде нет.
-Он недели две назад ушел в Пробой… В Выхлоп, то есть.
-Я знаю. Ушел… исчез…
-А вы… вы его мать?
-Да. Оказывается, это сильнее… сильнее… Вы знаете?
-Что?
-Они не дошли…
-Узза?


январь-июль 2008