Свидание в одиночестве

       Пролог

Знаешь ли ты, кто ты? Если твой ответ—«да», тогда объясни самому себе, откуда в тебе такая уверенность? Ты один человек или двое? Мужчина или женщина? Мысли в твоей голове принадлежат тебе? Или кто-то другой нашептывает, навязывает их тебе день за днем? Твои ли это грехи волочатся за тобой, как гроздь пустых консервных банок? Любил ли ты? Да? Почему ты так уверен, что любил? Нет? А вдруг то чувство и было любовью? Что ты знаешь о себе кроме голых и никчемных фактов? «Я люблю то и ненавижу это…». Ты состоишь из этого «это». Завтра «это» изменится, изменишься ли ты вместе с ним? Что ты чувствуешь? Боль? Что такое «боль»? Как может болеть то, чего нет? Радость? Что такое «радость»? Как может существовать радость, когда существует боль? Ты был любим когда-нибудь? Да? Если ты не уверен в том, твои ли мысли в твоей голове, как ты можешь быть уверен за чужую? И вообще, существуешь ли ты? А если существуешь, знаешь ли ты, кто ты?

       Глава первая. Заметки вуайериста

Дождь полил. Вот черт. Я прислонил спину плотнее к нагревшимся за долгий день камням, вжался под навес. Промокнуть я не боюсь, боюсь промочить сигареты. Достаю новую пачку. Льет как из ведра. Обещаю себе свалить, как только дойду до середины пачки. Хлопаю по карманам. Брючина липнет к ноге. Нащупал зажигалку, прикурил, затянулся. В её комнате зажегся свет. Я рефлекторно замер с сигаретой на весу, как никчемная морская фигура. Перехватило дыхание. Её силуэт на секунду мелькнул в проеме окна. Она взяла что-то с полки и вышла из комнаты. Отомри, идиот… Я выдохнул дым.
Этот город придавил меня к земле. Он как ярмо на моей шее. Господи, как же я ненавижу его. Ублюдочный город. Падает мне на грудь, прошибает грудную клетку, я валяюсь как беспомощное насекомое, которого придавили тапком, захлебываюсь в крови. А он лежит, раскинув руки, скалится. И я без него не могу. Это и есть самое худшее. Пропаду. Сгину. Исчезну к чертовой матери. Загадочные у нас взаимоотношения. Нет, правда. И, вроде, ненавижу его. А вне него схожу с ума. Мой город и невинен и порочен одновременно. У него полно недостатков. Грязный он. Нет, правда. Недавно его признали самым грязным городом в мире. Но ведь все равно единственный он. Особенно, когда глядишь на него сверху. Ночью. Куришь, глядишь и думаешь, ну за что я родился именно тут? И думая эту мысль, я не могу понять, это я с благодарностью спрашиваю или с обидой? Сумасшествие какое-то. Насильственная помесь востока с западом. Нет, правда. У меня такое ощущение, что один другого изнасиловал. Только я никак не могу понять, кто кого. Он жуткий. Уродливый. Причем уродство это приобретенное. Оно пришло со всеми этими коробочными новостройками, пылью, выхлопными газами, стройками, вечно копошащимися повсюду рабочими, гоняющим по ночным улицам пацаньём, недобросовестными врачами, злословящими и лицемерящими псевдодрузьями, завистниками, взяточниками, проститутками, притворяющимися домашними недотрогами и недотрогами, заклейменными проститутками, наркоманами, нищими, так называемой эстрадой и так называемой богемой, «городскими» и «районскими». И все лгут. И каждый притворяется, кем-то другим. Мещане—интеллигентами. «Районские»--«городскими». Дети— взрослыми, а взрослые--детьми. Сделавшие по сотому кругу гименопластику—пай девочками. Дуры, читающие женские романы—интеллектуалками. Бездельники—философами. И каждый пытается продать себя подороже. И каждый завышает себе цену. И у каждого—кладбище грешков в шкафу, а витрина—загляденье…ложь, ложь, ложь. Бери метрами, километрами… Шей себе одежду, да хоть всех знакомых одень! Бакинской лжи и лицемерия хватило бы, чтобы нарядить все население Китая… Представь только, идут китайцы, а на них шмотки из «Ты мой лучший друг», «Клянусь мамой!», «Дай денег в долг до завтра», «Я люблю тебя», «Ты моя единственная», «У меня с ним ничего не было!», «Губы у меня от рождения такие… Грудь тоже, кстати»… Наркоманы, ****уны, проститутки, преступники, сутенеры молятся Богу… Смывают грешки и обратно—нарабатывать новые.
А иногда, выйдешь из дому в снежный день. Вдохнешь поглубже. Посмотришь вокруг. Город тихий, сияющий, чистый. И понимаешь, что любишь его так сильно, так невыносимо, что тебе хочется обнимать редких прохожих, делать толстым женщинам комплименты, помогать старушкам переходить дорогу, играть с детьми в снежки, а со старичками в нарды и обязательно, всенепременно влюбиться. В красивую стройную Бакиночку, с непередаваемым чувством юмора, длинными черными волосами и детской улыбкой. Не больше, не меньше. И чтобы звали ее старинным нежным именем. В такие моменты все Азербайджанское становится теплым и родным. И вспоминаешь детство. Дачу. Море. Тутовое дерево. Первую любовь. Горячий песок, обжигающий пятки. И понимаешь, что никуда, никуда и никогда ты от всего этого не денешься… У меня есть одна знакомая. Циничнее и желчнее меня. Нет, правда. Такое тоже возможно. Она обличает всех и вся. Терпеть не может маленьких детей, политиков, Пауло Коэльо и не хочет замуж. Зато она рыдает как ребенок, когда видит, как ветер гуляет по бескрайней степи. Или когда слышит, как кричат чайки над Каспием. Или когда азан вонзается в летние сумерки, как кинжал в сердце влюбленного на старинных миниатюрах. Ведь все от любви большой... Непередаваемо большой. Огромной. Потому что, чем сильнее любишь, тем больнее видеть.
Я достал последнюю сигарету из пачки. Закурил. Перед тем как ее тень задернула штору плотнее, я увидел, как ее тонкая фигурка стягивает с себя майку. А мне большего и не надо. Я медленно докурил и поглядел на часы. Два часа ночи. Ноги затекли. Где-то залаяла собака. Я медленно двинулся в сторону дороги. Мне предстоял одинокий путь домой. Я шел мимо дворовой стоянки. В будке спал сторож. Подле копошилась свора собак. Луна светила, будто огромный прожектор. В её почти неоновом свете оскал недостроенного здания казался ещё более зловещим. Общежитие, на которое выходили ее окна, было похоже на старое, потрепанное одеяло, сшитое из разноцветных лоскутов—ни один балкон не был похож на остальные, окна или мерцали тусклым неправдоподобным светом, или же были темны и равнодушны к ледяному свету луны. Я обогнул эти странные здания, нависшие над дорогой, отбрасывающие тени подобно образам Хичкока, и пошел вдоль освещаемой фонарями дороге мимо кладбища. Это было одно из самых старых кладбищ в городе. Оно тянулось и тянулось. Одно плавно переходило в другое. Кладбища там и улицей выше. И улицей ниже. И ещё одно неожиданно открывается взгляду, если долго идти в гору и замереть у обрыва. Как ее угораздило поселиться там, в окружении мертвых, за баррикадой чужих, пропахших нафталином (или формалином?) воспоминаний, бед, слез, болезней, страхов? Вдоль дороги, тут и там, попадаются оторванные «головы» гвоздик. Эти жуткие красные гвоздики… По сути—несчастные цветы. Ведь могла у них быть совершенно другая судьба. Они могли украшать чьи-то праздники, быть частью букетов, олицетворять признания в любви или верности.. Но нет. В Баку они символизируют лишь одно—кладбище. Не получится с гвоздиками красивого натюрморта. И девушка с букетом гвоздик печально идущая по улице, вовсе не вызовет романтических мыслей. А оставит лишь странный скорбный осадок на дне души.
Вот так и закончилось наше первое с ней свидание. Я не верю в любовь с первого взгляда с семи лет. До семи включительно—верил. Это долгая и грустная история, но я все-таки расскажу её. Всем обычным детям читают сказки. Про Теремки, Золушек и Горынычей. В моем детстве все обстояло немного иначе. У моего деда сохранились две старинные книги. Когда я говорю «старинные», я действительно имею это ввиду. Такие есть в музеях истории Баку, Лондона и Дрездена. Потрясающие книги, полные историй и легенд Востока, написанные искусными каллиграфами, иллюстрированные великими мастерами миниатюры. У дедушки были две. Одна с иллюстрациями Исфаганских мастеров, вторая—работа мастеров Герата. Редчайшие книги! Я никогда не уставал слушать чудесные истории их спасения. Они уцелели в беспощадных войнах, пережили многих шахов и султанов, обманули прожорливых крыс (ведь они покрывались рыбьим жиром и ещё каким-то органическим соединением и были настоящим лакомством для них), пережили нападки религиозных ходжей, пожары в библиотеках и сокровищницах, грабежи; их не разорвали в своих играх капризные наследники и не испачкали гаремные женщины. Миниатюры гуляли по разным книгам разных эпох. Их рассматривали великие мастера и великие шахи. Дед говорил, что его далекий предок служил придворным художником у Шаха Исмаила, глубоко ценившего искусство. Сам мастер тоже был большим ценителем рисунка. За чудесный талант и мастерство, Шах Исмаил одарил нашего прапрапра двумя прекрасными книгами, выходцами из благословенного Герата и цветущего Исфагана. Он хранил их как зеницу ока и передал своему сыну, а тот передал внуку. И даже когда миниатюра, как направление, перестала цениться и захирела, мужчины нашего рода бережно хранили эти книги и передавали их из поколения в поколение. И вот, спасенные и, не менее прекрасные, чем пятьсот лет назад, они лежали у деда в шкафу, и он разрешал мне бережно вынимать их из шкафа и часами разглядывать, вооружившись лупой. А перед сном мне читали поэмы Низами, иллюстрации к которым я видел днем в двух волшебных книгах. Я насквозь пропитался этой чудесной жертвенной романтикой и жил в мире, полном покрытых красавиц, мужественных царей, арабских скакунов, войн, прорицателей… Я видел мир таким, каким его изображали эти миниатюры. Я был готов к чудесным подвигам и ждал любви, как у Гейса к Лейли и у Хосрова к Ширин.. Я мог часами глядеть, как Ширин, запершись в склепе, где похоронили вероломно убитого Хосрова, обняв его закутанное в саван тело, заколола себя кинжалом. Я глядел на ее поднятое вверх лицо (чудесная работа мастеров Герата) и понимал, что вот она—настоящая любовь. Я глядел, как Лейли и Меджнун после многих лет долгой разлуки упали в обморок, увидев друг друга. Я мечтал умереть как Меджнун, обнимая могилу любимой, чтобы мои единственные друзья—дикие звери—охраняли наш с ней вечный сон. Так вот, когда я переступил порог своего первого класса, я и увидел ее. Это была обычная девочка шести с половиной лет с двумя косичками (слегка даже кривоватыми) в коричневой школьной форме и белом фартучке. Однако, моим глазам она предстала белокожей, луноликой, миндалеглазой красавицей из тех, которых по монгольско-китайской традиции изображали со слегка раскосыми глазами и маленьким алым ротиком. Её движения казались мне «легкими и пугливыми», будто движения горной лани. Волосы были черны, словно вороново крыло. Опущенная вниз голова говорила о скромности и благородстве. А ее ресницы мне хотелось сравнить со стрелами, пронзившими мою грудь, как это сделал когда-то Вагиф . Звали ее Лейлой. Но я-то знал, что имя прекрасной Лейли лишь производное от «Лейла», и мне это совпадение показалось чудесным знаком. На уроках рисования я рисовал ее портреты (получались всё какие-то убогие китаянки с толстыми ногами, но это не суть важно), а на уроке труда вместо крокодилов из еловых шишек, я лепил с нее «скульптуры» (почему-то упрямо походившие на крокодилов). В моих сочинениях по картинке или на вольную тему всегда присутствовала именно она. Под новыми именами и в иной обстановке, но это была она. Следует отметить, что первые два года в школе я провел как в тумане и был не то, чтобы двоечником…я получал единицы. Я мечтал, чтобы нас разлучили, и она умерла в тоске, а я сошел с ума, припал к ее могиле и тоже умер (рассматривать вариант Хосрова и Ширин я не стал, потому что ждать рождения сына, который убьет меня, чтобы завладеть Лейлой, у меня просто не хватало терпения). Но все это закончилось в один обычный школьный день, навсегда лишивший меня веры в женщин. Мы учились уже во втором классе, стояла весна. 2 апреля был ее день рождения и я решил преподнести ей что-нибудь прекрасное. От чего сердце ее забьется чаще, и она станет моей возлюбленной. Я проводил бессонные ночи в мыслях о том, что же ей подарить. И тут меня осенило! Все герои дарят возлюбленным самое ценное, что имеют! Я знал, что старинные книги деда по праву должны перейти ко мне. В ту ночь я не уснул. На утро, я сказал родителям, что в воскресение хочу остаться у деда. Через две ночи, когда меня привезли к деду, я дождался, пока все уснут, и выбрался из кровати. Сердце бешено колотилось. Я достал сокровище и стал бережно листать страницы. Какую же страницу выбрать? Может быть ту, где Ширин влюбляется в изображение Хосрова? Или ту, где влюбленные отрываются от подданных на охоте и, выбрав уединенную поляну, ссаживаются с лошадей и начинают вести благородную беседу о положении дел в их шахствах? Или же ту, где Хосров видит купающуюся в роднике Ширин, но не узнаёт ее? В конце концов, я решил остановиться на прекрасной миниатюре, где Лейли и Меджнун теряют сознание при виде друг друга. Дрожащей рукой я отделил желтую истончившуюся страницу (их приклеивали смесью из истолченных рыбных костей), вложил ее в альбом с рисунками, чтобы она не помялась, и уложил все в портфель. Затем, не долго думая, бросил вслед за альбомом томик Низами на арабском, чтобы усилить впечатление прекрасной Лейлы от моего подарка. Я плохо спал, проворочался всю ночь и вскочил, ни свет ни заря. Заставил деда привести меня в школу раньше звонка на полчаса. Мое сокровище прожигало портфель насквозь. Я был будто хранитель страшной тайны, готовый ради нее на смерть (в принципе, если бы дед знал, ЧТО я несу в портфеле, смерть не казалась бы мне столь таинственной и далекой). Наконец, Лейла пришла. Как же была она красива в тот день! Длинные распущенные волосы струились по плечам. Сама она мерцала, будто звезды на миниатюрах Бехзада. Я набрал воздуха в грудь и подошел к ней. Она окинула меня томным взглядом, будто спрашивая: «ну чего тебе, смертный?».
-- Ты - мой идол, кумир, ты мне - вера и крепость моя,
Ты - мой дух и покой, друг возлюбленный, суть бытия.
--Я думал, что подарить тебе, Лейли, и решил, что только настоящее сокровище способно не померкнуть в твоем сиянии..
Я достал и раскрыл альбом. Мне казалось, что перед таким подарком не устоит ни одна луноликая красавица. Она взглянула на миниатюру, потом медленно перевела на меня глаза. Её подружки захихикали.
--что это?
--это Лейли и Меджнун. Они учились в одном классе (я еле сдержался, чтобы ни сказать «как мы с тобой»), а потом разлучились, не видели друг друга много лет и, от счастья видеть друг друга опять, оба потеряли сознание.
Девочки опять захихикали.
--это ты рисовал?
--нет.. Это рисовали великие мастера Герата.. Этому листку более пятисот лет.
--ты врешь.
--нет.
--видно, что это рисовал ребенок. Они даже на людей не похожи.
Она взяла листок. Совсем не так бережно, как стоило бы, и поднесла к лицу.
--Фу, да он воняет!,--она отшвырнула его на соседнюю парту.
В этот момент мой мир будто перевернулся. Я увидел ее совсем другими глазами и понял, что современные женщины–существа недостойные и глупые. Они не умеют видеть красоту. Не способны оценить подвиг. Я молча взял сокровище со стола, положил его обратно в альбом и ушел. Два года моей любви будто испарились. В тот день я увидел женщин насквозь. И, поверьте мне, они все такие. Честно. К тому же я недавно увидел ее на улице. Она сама окликнула меня и подошла.. Я бы никогда не узнал в ней черты прежней Лейлы.. А ведь у ее могилы я собирался умереть.. На меня смотрела обыкновенная, полнеющая, 26-тилетняя Бакинка, с вялыми губами и усталым взглядом.. На ее лице читалось разочарование, на коже—курение, на теле—роды. Не бывают такими Лейли… Мне почему-то стало грустно. Так же грустно, как в тот ее день рождения. Я понял, что вероятность встретить женщину, ту, которую я смог бы полюбить, сейчас даже ниже, чем была, когда мне было семь лет… Нынешние особи женского рода они, как бы грубо не звучало, беспородны. Беспородны и бесцветны. Как вяленая рыба. Они односложны как детские загадки. Их потребности сводятся лишь к материальным благам. Ценности гибки и девальвированы до предела возможного. Страхи примитивны. Как и радости… А мне нужна дочь царя после революции, понимаете? Благородная, не сломленная. Даже лохмотья способная носить, как королевскую мантию. И чтобы она была выше всего и всех. Недосягаемая. Статная. Строгая. Одним словом, нет сейчас таких.

       Глава вторая. Побег.

Мир мой перевернулся повторно обычным Бакинским вечером в обычном псевдогламурном кафе в центре города. Я ждал друга, курил и глядел на моделей, вышагивающих по подиуму на экране телевизора, когда мой взгляд неожиданно коснулся ее. Я знаю, так не говорят: «коснулся ее». Но взгляд просто не имеет права упасть, или наткнуться на нее, понимаете? Он может лишь слегка ее коснуться. Потом даже ослепнуть не жалко. Она тоже ждала кого-то. Судя по часам, лежащим напротив нее рядом с чашкой недопитого кофе, это был мужчина. Как я не заметил их, когда вошел? У нее были длинные блестящие каштановые волосы, крупными волнами спадающие на плечи. Чуть тронутая загаром кожа. Большие черные глаза. Хитрые. Умные. И немного высокомерные. Такие, какие должны быть у настоящей восточной женщины, которая будет непокорна до того момента, пока не встретит мужчину, который достоин того, чтобы ему покорилась царица. Руки—как у восточных принцесс на миниатюрах. Она нервно глядела на часы, и я вдруг отчетливо ощутил, что она не хочет видеть человека, что должен сейчас подойти, что она готова вскочить с места и выйти из кафе вон, исчезнуть из его жизни, испариться, выбросить мобильный в Каспий и поменять фамилию. Или же мне хотелось так думать? Она потянулась к стакану с водой, и я заметил, что ее рука дрожит. Ее спутник вернулся за стол и, прежде чем сесть, обнял ее. Я сразу понял, что он поступает так всегда. Я сразу понял, что она хочет курить, а он терпеть этого не может. Он ее любит. Она улыбнулась ему. Почему она с ним, если это ей в тягость? Ее спутник подозвал официанта, и они сделали заказ. Она заказала салат. Я сразу понял—она очень мало ест. Это был конец дня, она явно весь день работала—на ней был костюм, а на полу рядом со столом лежал портфель. Она смотрела на своего спутника устало. Я смотрел на нее с восхищением. Он смотрел на нее с нежностью. Он пошутил. Она вымучено улыбнулась. Я понял, что ей скучно с ним, что его шутки повторяются, что он однообразен и поверхностен. На меня будто снизошло какое-то озарение, из тех, что описывают в книгах—я стал ею. Видел ее глазами. Я даже почувствавал прикосновение его ладони. Ей стало холодно, и она ощутила тоску. Или даже не тоску… что-то вроде безысходности. И опять ей захотелось сбежать. Но вместо этого она стала рассказывать какую-то смешную историю. Он смеялся. Принесли их заказ. Я видел, что ей неприятно видеть, как он ест. Я понял, что она с ним лишь из жалости. Хотя он, конечно, ее не заслуживал. Он был умен. Успешен. Любая среднестатистическая женщина мечтала бы о таком спутнике. Мне хотелось подбежать их столу, без слов схватить ее за руку и потащить к выходу. Она бы вскрикнула. Стала бы спрашивать: «Кто Вы? Что Вам надо?!». Но она была бы благодарна мне, я уверен. Ведь сама бы она не решилась сбежать от него вот так, без объяснений. Мы бы молча уселись в мою машину, я бы нажал на газ и мы сорвались бы, куда глаза глядят. Я бы не спрашивал ее, любит ли она море. Я знаю, что любит. Не говоря ни слова, мы ехали бы вдоль береговой линии и мимо пролетали бы ее воспоминания, словно образы фильма, один за другим. Так бывает, когда перематываешь пленку во включенном режиме. Ветер трепал бы ее волосы. Она даже наверняка улыбалась бы. И она обязательно подумала бы: «Как в сказках…». Я спас ее от тоски и безысходности. И она посмотрела бы мне в глаза. И мы оба рассмеялись бы. А потом мы все так же молча гуляли бы по берегу. Ее пиджак валялся бы на песке. И она закатала бы брюки, что бы не намочить их. И выглядело бы это очень трогательно. А тем временем она сидела, уткнувшись взглядом в свою тарелку, все такая же одинокая и грустная. Не дождавшись друга, я подозвал официанта, расплатился и вышел. Решил подождать их снаружи. Закурил. Они вышли минут через пятнадцать после меня. Она поправила волосы, подтянула сумку на плече.
--Отвезешь меня домой?
--Ещё ведь рано..
--Плохо себя чувствую..
--Ну, хорошо..,--на его лице отразилось недовольство ситуацией. Он будто сдерживался, чтоб не сказать: «Как же достали меня твои капризы, глупая девчонка!».

Он взял ее за руку. Ее ладошка безжизненно легла в его, и они завернули за угол. Я сел в свою машину и тихонько тронулся за ними. Долго ехать не пришлось—их машина была припаркована прямо за углом. Держа небольшой отрыв, я двигался за ними. Он продолжал держать ее за руку, даже будучи за рулем. Минут через десять мы въехали во двор. Я вышел из машины и подошел ближе. Моим глазам предстала странная сцена—она хотела выйти, но он удержал ее. Схватил за руку. Но уже без той нежности, что была раньше, а грубо, даже пренебрежительно. Она посмотрела на него с усмешкой. Он стал что-то объяснять ей. И тут я понял, что он оправдывается за что-то, что совершил. А ещё я понял, что ее ухмылка значит лишь одно: «Мне наплевать». Она лишь искала повод уйти и сейчас он у нее появился. Дослушав его, она все-таки открыла дверь и вышла. И пошла, вернее даже не пошла, а побежала, громко стуча каблуками по неровному асфальту в сторону своего дома. Он помедлил немного, потом развернулся и уехал. Я двинулся за ней. Завернув за угол, я заметил, что она сильно замедлила шаг и теперь шла медленно, практически волоча сумку по полу. «Устала»,--подумал я. Я «проводил» ее до самой двери. Она даже не заметила этого. Я высчитал ее балкон и потом долго караулил ее тень, выкуривая сигареты из пачки одну за другой. Стоя там, под балконом, я многое понял о ней. Я понял, что она никого не любит. Что она высокомерна и меланхолична. Что она все о себе знает и печалится оттого, что никто не знает о ней всего. Я понял, что она считает себя плохой. В книге она скорее была бы отрицательным персонажем. Думая об этом, она полагает, что это оттого, что ей плевать на окружающих. Не на всех, конечно. Она подолгу плачет каждое 17 июля , любит кошек. Ей безразлична политика, но не безразлична судьба Родины. Она много думает о смерти, но не боится её. Она мало говорит. И больше шутит, чем говорит всерьез.
Когда я шел домой мимо кладбища, я много думал о смерти, о танатосе, танатогенезе, о страхе смерти, о ее символах. Как-то я прочитал где-то, что, узнав о том, что скоро умрет, человек проходит пять моральных этапов. Первый наступает сразу же после поступления известия—человек не верит в него. Он не верит, что это действительно происходит с ним. Он готов поверить в то, что ослышался, что его анализы перепутали с чьими-то, что это розыгрыш, глупая, нелепая шутка.. Так мозг защищает себя и организм от эмоционального взрыва. Второй этап—гнев. Человек начинает клясть судьбу, врачей, медицину, окружающих его здоровых людей и даже Бога. Третий этап—желание сделки, игра с судьбой. Человек начинает устанавливать себе нелепые зароки, вроде: «Если врачом окажется мужчина—я поправлюсь, женщина—умру». Или же: «Боже, если ты спасешь меня, я больше никогда не стану пить!». Или: «Если это наказание за то, что я бросил свою семью, обещаю, выздоровев, вернуться к жене!». Четвертый этап самый тяжелый.. Это депрессия. Глубокая. Как болото. Трясина сознания. Как правило, большинство больных умирает именно на этой стадии, не доживая до следующей. На этой стадии человек перестает интересоваться ходом лечения, а чаще всего вообще отказывается от него. Он замыкается в кругу своей боли, разочарования и страданий. Перестает общаться с близкими. Полностью отдаляется от окружающей действительности. Пятая стадия—смирение. Человек с улыбкой оглядывается назад, начинает жить приятными воспоминаниями и говорит сам себе, что прожил прекрасную жизнь и благодарен за это судьбе. Дойдя до этой стадии, выжить практически невозможно, считается, что ее переживают лишь 2% пациентов. Мне всегда казалось смешным то, как боялся смерти Зигмунд Фрейд. Юнг писал, что тот падал в обморок, даже услышав не просто о смерти какого-то реального лица, а о тех же «безобидных» мумиях.. Смерти боятся все. Кроме совсем маленьких детей и народов, у которых смерть расценивается как избавление светлого духа от этого противного мясного мешка с костями. Египтяне, у которых был вообще обособленный взгляд на большинство беспокоящих нас ныне вопросов, был обычай вносить в торжественную залу, наряду с самыми лучшими яствами и напитками, мумию какого-нибудь покойника, чтобы она служила напоминанием для пирующих... Кто научился умирать, тот разучился быть рабом. Momento mori , как говорится… Я шел и думал о покойниках, о Фрейде, о снах, в которых умирают наши близкие или же мы сами, о бесконечности, о том, как Сократ говорил о том, что раз жизнь это пучок ощущений, то смерть—лишь лишение его, а если мы лишаемся ощущений, то и ощутить смерть невозможно; и значит—она ничто! Вспомнил высказывание какого-то француза о том, что пока есть он, нет ее, а когда будет она—не будет его. Я шел и шел и думал о нашем втором свидании, которое обязательно состоится завтра, потому что мне нужно будет вернуться к ней во двор и забрать свою машину. Если, конечно, меня не растерзают по дороге голодные собаки, чей вой сопровождал мою странную прогулку под луной, цвета топленого молока.


       Глава третья. Я—кто-то другой..


…на этой земле, на этой
проклятой земле, самая важная проблема для человека - это возможность быть
самим собой, и если эта проблема не будет решена как должно, все мы обречены
на катастрофу, поражение, рабство; все народы, не сумевшие стать самими
собой, обречены на рабство, знатные - на презрение, нации - на исчезновение
и вымирание, вымирание…

Орхан Памук, «Черная Книга»


Я—кто-то другой. Я—старик, сидящий в кресле перед телевизором, тщетно пытающийся слезящимися глазами разобрать то сливающиеся в единую черную кляксу, то прыгающие и суетящиеся, будто воробьи в парке, буквы и слова газетной статьи. Я пытаюсь убедить себя в том, что разбираю эти однообразные статейки скудоумных журналистов, даже больше, чем окружающую меня в данный момент родню. И мне это удается. Я читаю газеты вот уже 60 лет—каждый день жена приносит мне свежую кипу чудесно пахнущей типографской снеди, и я погружаюсь в нее с головой—кому как не мне угадывать очередной заголовок, особенно, если он касается политики? Я сижу, невольно шамкая беззубым ртом, периодически косясь в сторону мигающего экрана телевизора. Я держу в руках свежие, пахнущие типографской краской газеты, но на самом деле читаю другие, читаю по памяти, перебираю, как ворох палых листьев. Я питаюсь ими, пью их словно вино приличной выдержки… Только никому об этом знать необязательно.
Я—кто-то другой. Я официант в дорогом итальянском ресторане. Наши посетители красивые женщины и богатые мужчины. Они скользят по мне взглядом, как по надписи на стене, которую не стоит запоминать. Они делают свои заказы, смотря лишь в левую колонку меню. Они едят медленно и пьют хорошие вина. Однажды в наш ресторан вошла красивая женщина, строгая, высокая, абсолютно непроницаемая. Она пришла одна, я указал ей на свободный столик на двоих и дал меню. Она пробежалась глазами по карте вин и заказала Верначча ди Джиминьяно. Когда я принес ей бокал, она смотрела в окно и курила. Мне показалось, что она готова расплакаться. Когда я заглянул в зал в следующий раз, ее не было. Сумочка лежала на столе. На бокале остался след ее помады. Мне почему-то подумалось, что ей очень плохо. Я медленно двинулся по коридорчику, ведущему в женскую и мужскую уборные. Дверь дамской комнаты была приоткрыта. Она сидела на полу, опустив голову на колени. Дверь скрипнула, и она подняла на меня мокрые глаза.
--заходи
--мне не положено
--заходи, покури со мной, никто не заметит
Я оглянулся по сторонам, вошел и сел рядом с ней. Она протянула мне пачку.
--сколько тебе лет?
--двадцать один
--хороший возраст
Я поблагодарил ее так, будто она сделала мне комплимент.
Она рассказала мне, что когда ей был 21 год, она встретила мужчину своей мечты. Они встречались, она была влюблена в него по уши. А через два года он безо всяких объяснений женился на другой девушке, о существовании которой она и не подозревала. Рена (так она назвалась) перестала есть, пить, выходить из дома, а потом и вообще выбираться из постели. У нее выпали волосы, она похудела настолько, что стала похожа на тех моделей, что умирают от истощения. Время шло. Родители взялись за ее лечение, она устроилась на работу и начала постепенно приходить в себя. Как вдруг он появился вновь, сказал, что любит её, и его женитьба была ошибкой. Она вернулась к нему (если можно так выразиться) и все пошло по-старому. Единственное отличие заключалось в том, что теперь Рене приходилось делать вид, что наличие у него жены никак не отражается на ней. Так прошло ещё пять лет. В один прекрасный день она вдруг узнает, что он развелся. Радости ее не было предела. Однако, не прошло и месяца, как он женился на другой девушке, на пять лет моложе Рены. Она думала, что не переживет этого. Одним словом, история повторилась… Сегодня, когда со дня их первой встречи прошло пятнадцать лет, он позвонил ей и сказал, что она может поздравить его, он женится на прекрасной девушке, ей двадцать один и она красива как ангел.
--вот, пришла отмечать…
Я молча обнял ее. Кажется, она заплакала. Мы выкурили ещё по сигарете. В тот день я получил самые большие чаевые в своей жизни.

Я кто-то другой. Мне двадцать два года. Я выросла в обеспеченной семье. Я красива. У меня много поклонников. За окном весна. На мне красивое платье в крупных алых цветах. В руках я сжимаю маленькую сиреневую сумочку с золотой застежкой. Я не дошла до молодого человека, на свидание к которому так спешила. Я сижу рядом со своим телом и гляжу на него. Меня задушили моей любимой цепочкой с кулончиком, которую подарил мне папа на мое шестнадцатилетние. Это был мужчина, невысокого роста, небритый. От него пахло кислятиной и перегаром. Он схватил меня, когда я вошла в арку соседнего дома—хотела сократить путь к месту, где оставила машину. Этот мерзкий мужик затащил меня в подъезд, избил… избил так, что у меня болело все внутри. Я даже не знала, что может существовать такая боль. А потом я уже ничего не помню. Я очнулась, когда мое тело было уже мертвым. Оно валялось к куче мусора. Тогда меня ещё никто не нашел. Ничего не болело. Но я не смогла сначала узнать своего лица—этот ублюдок превратил его в кровавое месиво. Мне хотелось плакать. Но без тела не поплачешь… так мы и лежали рядом—я и мое покалеченное тело... Уже начало смеркаться, когда нас нашла уличная кошка. Она не обратила внимания на мое тело, но испугалась меня и убежала. Так мы пролежали ещё минут двадцать, пока на нас не набрела какая-то старушка, которая с криком бросилась к подъезду и позвала людей. Хотя это все уже не имеет никакого значения.

Я—кто-то другой. Я черный как уголь и меня так и зовут – Кёмюр . Это имя мне дала старушка с первого этажа. Она живет здесь уже целую вечность. Мне об этом сказал кот Рома, а ему серый кот без имени, которого все так и называли—Кот Без Имени, пока он не умер. Когда уличный кот умирает—про него все забывают. Я никому не принадлежу. Живу, где хочу. Ем где и когда хочу. Никогда не понимал этих домашних котов—хозяева кормят их, когда им вздумается, их кастрируют, делают им прививки, они не выходят за пределы хозяйских квартир, не метят территорию и даже блох не имеют права иметь! Сумасшествие какое-то! На мой взгляд, такая жизнь противоречит самой нашей природе… Мне больно видеть их, сидящими у окон и с грустью глядящих, как мы, свободные уличные коты, возимся в животворящих мусорных кучах. Что касается людей—люди тоже бывают разные. Мне нравятся старушки—они нас кормят всякой всячиной, не тискают, не пытаются запереть, не дергают за хвосты. Они ходят медленно и медленно говорят. Они никогда не бегают за нами и не спускают на нас собак. Больше всего ненавидим мы детей. Они ловят нас в свои тиски, дергают за хвосты, поднимают за шкирку, надевают на нас какое-то барахло, пытаются вовлечь в свои бесполезные игры, гладят против шерсти, пихают нам под нос всякую гадость, выбрасывают из окон (чтобы посмотреть, как мы приземлимся), толкают с краев бассейнов (чтобы убедиться, что мы не любим плавать), надевают на нас поводки, ставят нас на задние лапы, пытаясь изобразить танец, пинают нас ногами, бросают камнями, гоняют палками, спускают на нас этих гнусных собак, в конце концов! Все остальные люди мне глубоко безразличны. Если у них хорошее настроение—они могут дать молока или погладить. Если плохое—пнуть ногой или выругать на пустом месте. Странные они, эти остальные…

Я—кто-то другой. Я—боль. Я могу быть сильной, слабой, хронической, затухающей, душевной, физической, проходящей, периодической. После меня умирают, становятся сильнее или слабее. Меня переживают, доставляют, успокаивают, причиняют. Я приношу и страдание и удовольствие. Я рождаю страх и трепет. Мной угрожают, за меня судят и наказывают. Со мной рождаются и уходят из жизни. Меня испытывают. Испытываю я. Я—царица, правящая на Земле.

       Глава четвертая. Второе свидание.

Представлять себя кем-то другим—моя любимая игра. Играя в нее, я коротаю бесконечное время, тянущееся словно резина. Я сидел под ее балконом, куда меня притянуло будто магнитом. Я не знаю, чего я ждал. Просто сидел. Будто я—кто-то другой. Было уже часа два утра, когда ее балконная дверь отворилась. Она оперлась на перила и уставилась в темноту. Я находился в настолько темном углу под ее балконом, что разглядеть меня было невозможно. Не отрывая взгляда от маячащих вдалеке огней, она достала из кармана сигарету.
--молодой человек, у вас не будет зажигалки?
Я вздрогнул.
--я ощутила ваше присутствие. Можете выйти.
Я почувствовал себя полным идиотом, но все-таки сделал шаг вперед.
--бросите мне зажигалку?
Я достал из кармана и подбросил вверх зажигалку. Она поймала ее одной рукой.
--Спасибо, ловите.
Она прикурила и бросила мне ее обратно. Я тоже затянулся и сел на барьер.
Ее загорелые плечи мягко трогал лунный свет, в чьем сиянии она казалась ещё более сказочной, чем была.
--давайте поговорим?,--мне показалось, что ее голос дрожит, как отражение на воде.
--давайте.
--как вы думаете меня могут звать? Придумайте мне имя.
--Ширин.
--тогда вы будете Фархадом.
--почему?
--его роль незаслуженно принижена…
--кем бы вы хотели быть, Ширин?
--кем-то другим.
--кем?
--водой, бабочкой-однодневкой, амебой, веревкой, информацией
--меня вдруг осенило—я знаю о вас все, Ширин..
--я бы пошутила, но у меня нет сил.
--вы потратили их на расставание.
--что ещё расскажете?
--когда вы сегодня шли на работу, ветер трепал ваши волосы и у вашей тени выросли рожки. Вам стало смешно, и вы улыбались. Вы не любите молоко, детей, ветер, ложь и резкие запахи.
--ахахахах
--вы любите кошек. Если бы у вас был котенок, вы бы назвали его Кёмюр. Или Эйнштейн. Вы считаете себя нефотогеничной. Ваш любимый писатель—Набоков. Вас влечет все, что связано с царскими семьями. Ваш любимый художник—Модильяни. Вы пишете стихи и рассказы.
--мой любимый цвет?
--в картинах—желтый. В жизни—фиолетовый. Это ваше любимое сочетание.
--мой любимый напиток?
--виски с колой. Вы не любите женские напитки. Вы вообще не похожи на обычных женщин.
--о чем я мечтаю?
--об острове
--ещё?
--о настоящей любви.
--бросьте зажигалку.
Я подбросил ей зажигалку, она прикурила и опять уставилась в темноту. Мы молчали. Описывая ее, я шел ва-банк, говорил все то, что видел, глядя, будто сквозь хрустальный шар… Она докурила и бросила окурок в темноту, тут же зажгла новую и вернула мне зажигалку.
--Фархад..
--да, Ширин?
--теперь моя очередь,--она выдохнула дым,--Вы хотите быть кем-то другим, Фархад. Но при этом вы себя очень любите. Сегодня вы очень хотели увидеть человека, в которого влюблены. Вы шли по улице, ловили кожей солнечные лучи и думали об этом человеке, а он даже не знал, что вы думаете о нем. Вы не любите зиму, невежество, телефонные справочники, ожидание, звонки с анонимных номеров, баклажаны и омлет. Вы привыкли разочаровываться в людях. Вам не больно. Вы пропитаны Востоком насквозь. Вы можете часами изучать восточные миниатюры, склонившись над ними с лупой. Вы курите,--она сказала это голосом таинственной провидицы и рассмеялась.
--какие сигареты я курю?
--Newport 100's
--но их нет в Баку..
--вот именно. Поэтому вы любите их ещё больше.
--ахахаха…
--ваш любимый цвет—зеленый. Вы верите в свою гениальность. Вы чаще шутите, чем говорите всерьёз. Вы не играете ни на одном музыкальном инструменте. Вы любите вокзалы и аэропорты.
--мой любимый напиток?
--виски со льдом.
--мой любимый поэт?
--Есенин.
--художник?
--Ван Гог.
--о чем я мечтаю?
--о женщине из восточных сказок.
--а ещё?
--чтобы она вас тоже любила,--она бросила окурок в темноту. Он сверкнул напоследок и исчез.
В ту ночь мы не проронили больше ни слова. Она смотрела куда-то далеко, я смотрел на нее. Через полчаса, она тихо вернулась в комнату, будто никогда ее и не покидала. Я посидел под ее балконом ещё немного, потом медленно поднялся, добрел, сонный и какой-то побитый, до своей машины, и был таков.


       Глава пятая. Девичья Башня глазами кого-то другого
 
Я сижу в кафе в старом городе, из которого хорошо видно всю крепость, балкончики, снующих внизу людей, мечети, бульвар, бухту и Девичью башню…
Я—кто-то другой… Я—лишившийся рассудка шах, ослепленный красотой собственной дочери и возжелавший ее. Она пыталась бежать, но ее схватили и по моему приказу и начали готовить к свадьбе. Она потребовала воздвигнуть в свою честь высокую башню у самых вод Хазара . Двенадцать месяцев поднимали башню и вот, пришел день нашей свадьбы. Невеста моя ожидала меня на самой вершине и я шел к ней, ступень за ступенью одолевая семь этажей. Когда я отворил последнюю, седьмую дверь отделявшую меня от любимой, я увидел лишь уголок ее свадебного одеяния, красного, словно огонь. Он блеснул на мгновение в воздухе и исчез. Я бросился к краю башни, но не увидел ничего, кроме жадных соленых волн, поглотивших мою любовь. С тех пор я поднимаюсь сюда каждую ночь и гляжу в бездонные воды Хазара, ищу глазами красные огни, маячащие вдалеке и прошу у них показать мне ее прекрасное лицо… ещё хотя бы раз..

Я—кто-то другой. Я—главный жрец храма Огня, имя мне Мобедан. Баде-Кубе , окруженный в три ряда идущими зубчатыми стенами, девяносто дней был осажден неприятелем. Внутри этих стен, у самого берега Кульзум-Данизи возвышавшийся, черный, еле дымящийся, наш великий храм совершал все обряды, унаследованные предками для спасения святого очага - столицы огня. Я провел все утро и всю ночь на вершине храма в мольбах о знаке или озарении и на девяносто первый день объявил волнующимся огнепоклонникам: "Завтра шах будет убит, убьет его одна невинная сила". Не успели огнепоклонники задать мне свои вопросы, как открылись двери храма и узрели мы у дымящегося очага огненную деву с распущенными огненными волосами. Она была освещена святым огнем храма и в руках держала огненный меч. Дева в пламени огня вышла из храма и подошла ко мне. Я, вспомнив посетившее меня откровение, сказал: "Ты должна спасти священный город - столицу неугасимых огней и храм священный, творением которого являешься и ты!". Луноликая, огнесияющая дева последний раз бросила свой взор на возвышающуюся башню и направилась к войскам могучего Нуреддина. Огненная дева выполнила свой священный обет и освободила своих соотечественников, но она полюбила убитого ею полководца и, решив умереть после гибели любимого, вонзила меч себе в грудь, отдав душу на вечный покой в храме перед священным огнем. Огни храма погасли, и он превратился в башню освобождения, я назвал ее в честь погибшей девы – Гыз Галасы . Семь дней и семь ночей продолжали выть то гилавари , то хазри , и только на седьмой день стихли ураганные ветры. Я стою сейчас на вершине нашего храма и гляжу вдаль. После прекращения ветров далеко от крепостных стен священного нашего Баде-Кубе, на расстоянии семи фарсангов начали искриться тусклые огни. Эти искры – священные и семиглавые огни, они искрятся от погаснувшего образа огненной девы. И на этом новом месте мы воздвигнем новый храм! Он приютит всех жрецов огня, освещавшего души верующих в силу святого пламени.

Я—кто-то другой. Я главный астролог нашего священного города, имя мое—ибн Насифи. Наша обсерватория стоит на самом берегу Бахр-ал-Хазара , строили её лучшие зодчие по методу, пришедшему к нам из Египта. В ней семь этажей, глубокая шахта и колодцы. Когда царит день и вместо Луны светит Солнце, я и мои астрологи опускаемся на дно колодцев и шахты, и наблюдаем звезды нашего Великого Аллаха. Вы, забывшие древние методы, удивлены? Колодцы наблюдения, подобные нашему и башни, подобные нашей девственной башне, есть в парижской, в иенской, в марагинской, в самаргандской и в стамбульской обсерваториях уже многие века. На дно глубоких колодцев рассеянное земной атмосферой излучение Солнца в боковых направлениях не попадает, и там становится темно. Наш несовершенный по сравнению с вездесущим взором Аллаха смертный человеческий глаз, адаптируясь к темноте (увеличивая диаметр зрачка и восстанавливая чувствительность ночного зрения) может до 10 000 раз повышать свою чувствительность! Благодаря методам наших коллег и милости Аллаха, милостивого и милосердного, башня наша построена идеально для дневных наблюдений, а наличие центральной шахты и семи куполообразных этажей уменьшает влияние рассеянного дневного света. Благодаря географической широте нашей девственной башни (40°22’) вблизи зенита кульминируют яркие звезды, которые вы видите лишь в свои сложные инструменты, а мы видели, погружаясь на дно своих шахт и колодцев: a Lyre (0.14m), g Andromeda (2.28m), b Persei (2.2m ), e Persei (3.96m), g Cygni (2.32m) и Capella (0.1m), которую в вашем времени наблюдать нельзя . Мои записи и наблюдения сгорели в пожаре, мои помощники и ученики убиты, а обсерватория разграблена. Остались лишь мои воспоминания и наша девственная башня, о предназначении которой вы будете спорить долгие века, но так и не поймете истины, потому что сами от нее отвернулись.

Я—кто-то другой. Я—маленькая девочка. Каждый день я вижу один и тот же сон—я поднимаюсь по винтовой лестнице внутри Девичьей Башни и натыкаюсь на тяжелую деревянную резную дверь. Я отворяю ее, и вижу железную кровать без матраца и обычный деревянный стул, старый, потертый, с арабскими надписями на спинке. Каждую ночь я поднимаюсь и вхожу в эту комнату, и каждую ночь я неожиданно осознаю, что я прожила тут долгие годы, глядя в окно, ожидая чего-то или кого-то, что мне ещё предстоит вспомнить, объять, понять. Мне не страшно. Я сажусь на стул, складываю руки на коленях и гляжу в окно. За окном я вижу черное от ласточек небо и плещущееся подо мной море и понимаю, что я наконец-то дома.

       Глава шестая. Последнее свидание.

Мы не виделись шесть дней. Я ждал ее под балконом, но ее тень так ни разу не мелькнула в окне. На седьмой день я стоял на посту, не веря в то, что опять увижу ее. Она появилась в половине второго, точно так же как и в первый раз, блеснув сигаретой, зажатой между пальцами.
--Привет, Фархад.
--Привет, Ширин.
--как красиво это звучит, правда?
--правда..
Она облокотилась на перила и закрыла лицо руками. Я стоял под балконом и глупо смотрел на нее.
--хочешь, расскажу правду?—спросила она, не отрывая ладоней от лица.
--расскажи.
--я узнала, что человек, с которым мы встречались полтора года, и за которого я готова была выйти замуж, параллельно со мной встречался с другими женщинами. Знаешь, прошлым летом я была очень счастлива с ним. Нет, я его не любила. Или почти любила. Но мне было хорошо, как в раю. А он, оказывается, встречался ещё и с другой девушкой, которая сама бросила его, заподозрив, что он нечестен. А просто спал… просто спал он со многими. Причем большинство из них толстозадые уродины без души и разума. Пустышки. Ничтожества. И будучи с ними рядом, занимаясь с ними сексом, общаясь с ними, другими, не мной, он, сам того не замечая, убивал созданный между нами мир. Он становился такими же, как они. Он погряз во лжи как в болоте. А потом он смел возмущаться тому, что я не имею в нему чувств… Господи, как я счастлива, что ушла от него…
--не плачь, Ширин, умоляю тебя.
--он лгал мне, лгал издевательски и подло.
--ты же не верила ему, Ширин..
--да, не верила, но хотела верить. Особенно тогда, летом, когда я была так счастлива…знаешь, он говорил мне «любимая»… он говорил, что не встречал таких как я. Он говорил, что я спасаю его от будней, что ему нужна моя поддержка, что я единственная, кто понимает его, что я—самый близкий для него человек… Фархад, скажи, разве с близкими поступают так? Фархад, я не верю людям, но почему люди не могут сделать так, чтобы я верила им? Почему люди всегда лгут и изворачиваются?
Она говорила, а ее лицо заливали слезы. Я просто стоял под ее балконом и слушал ее слова, ее всхлипы.
--Фархад, он клялся моей жизнью, что у него не было других женщин, пока мы были вместе. Я чувствую себя так, будто вляпалась во что-то грязное, отвратительное, смердящее… Это единственный человек за всю мою жизнь, о котором я могу сказать, что ненавижу его. Ненавижу. Ненавижу.
--я знаю, что ты тоже изменяла ему..
Она посмотрела на меня и улыбнулась сквозь слезы.
--да. Но только один раз. Я ведь не любила его никогда.
--правда?
--нет. Я никогда не изменяла ему. Хотя никогда его и не любила.
--значит, ты изменила ему с человеком, измена с которым изменой не считается?
--что такое измена, Фархад?
--это то, что ты понимаешь под изменой.
--а что ты понимаешь под изменой?
--когда ты предаешь человека, которому принадлежишь.
--значит, я не изменяла ему.
--потому что не принадлежала?
--я гораздо умнее него. Несмотря на разницу в возрасте и его идиотскую уверенность, что он держит все под контролем.
--Ширин, я люблю тебя. Ты мне не поверишь, но это так.
--А я тебя. Я влюбилась в тебя с первого взгляда в ту минуту, когда вышла из его машины и убежала прочь, а ты пошел за мной. Я увидела тебя краем глаза и шла медленно, чтобы продлить эти секунды. Я сразу все поняла о тебе, прочитала тебя насквозь. Но сейчас я—кто-то другой…

Она замерла и больше не проронила ни слова. По ее лицу ручьем лились слезы. Потом она посмотрела мне в глаза и отчеканила: «Больше никогда не приходи сюда. Прощай», исчезла за дверью и задернула штору.
Я стоял, как облитый кипятком. Мне хотелось сказать ей:
--Ширин, подожди!
Мне хотелось сказать ей:
--Ширин, я люблю тебя так, как не думал, что люди способны!
Мне хотелось сказать ей:
--Ширин, я знаю о тебе все, будто ты—это я!
Но я молчал. Я стоял посреди безлюдной улицы, усилившийся ветер прошивал меня насквозь, будто я состоял из марлевых лоскутов. Я глядел на белизну ее балкона, в темноту ночи, на небо, разорванное как старое бархатное одеяло. Я стал кем-то другим. Я знал, что если увижу себя в зеркале, то не узнаю своего лица.
Я—кто-то другой. Я—человек без имени, стоящий под чужим балконом в три часа утра. Я чужой всему, что окружает меня. Я потерян, как носовой платок, упавший с колен и навсегда поселившийся в мире вещей, которые никто никогда не ищет. Мне чужды это дерево, так странно колышущееся под порывами ветра. Я не знаю, люблю ли я ветер… Я люблю ветер? Пробежавшая мимо псина оскалилась и залаяла. Испытал ли я страх? Что такое страх? Почему я стою тут, что я делаю? Я сделал шаг вперед и чуть не упал. Ноги стали ватными. Голова—как подушечка для иголок. Дошагав по улице до конца, я, наконец, добрался до своей машины, забрался в нее и долго сидел внутри, положив руки на руль. Ветер свистел, впивался в бока моей машины, выл, будто у него отняли что-то очень ценное.

       Глава седьмая. Первое свидание.

Я запахнул пальто и пошел быстрее. Идти было по большому счету некуда. Возвращаться в мастерскую охоты не было, а встреча была назначена только на шесть. Лил нескончаемый дождь. Я забежал в кафе, снял пальто и отдал его официанту, сел за столик на двоих. Огляделся по сторонам, распечатал новую пачку Newport 100's и закурил. В кафе играл приятный джаз, и пахло кофе.
--кофе американа, пожалуйста.
За моей спиной открылась и закрылась дверь. Через минуту за соседний со мной столик села девушка. Она сильно промокла под дождем и даже немного дрожала. Я никогда раньше не видел эту девушку, но почему-то мне захотелось подойти и обнять её. Пока она доставала сигареты из сумки, вешала её на спинку стула и поправляла волосы, перед моими глазами проплывали картины того, как мы могли бы говорить с ней часами обо все на свете, гулять по старому городу; я уже знал, каким будет ее лицо, когда она улыбнется, как звучит ее смех и то, что она никогда не плачет.
--кофе американа, пожалуйста,--она улыбнулась официантке, подтвердив мою догадку.
Она достала сигарету из пачки, проверила карманы сумки и брюк.
--молодой человек, извините, у вас не будет зажигалки?
--будет
--бросайте,--она улыбнулась.
Я улыбнулся ей в ответ, подошел к ее столику и помог прикурить.
--пусть она останется у вас.
--спасибо.
Я вернулся за свой столик. Принесли мой кофе. Я опять взглянул на нее. На какое-то мгновение ее лицо показалось мне знакомым. Я пригубил свой кофе. Она курила и глядела в окно. Принесли и ее заказ. Неожиданно она подняла на меня глаза.
--молодой человек, вы курите Newport 100's?
--да. Как вы догадались?
--я откуда-то знала это.
--если я позволю себе наглость подсесть к вам, вы выплеснете на меня содержимое своей чашки?
--вы можете попробовать.
Я пересел за ее стол, захватив свою чашку и пачку сигарет.
--Теперь вам не придется просить у меня зажигалку, молодой человек,--она улыбнулась.
--если я спрошу ваше имя, вы можете его не называть.
--мое имя Ширин.
--очень приятно. А мое Фархад.
--странное сочетание, правда?
--да. Расскажите мне о себе.
--что именно?
--Ничего конкретного. Например, кто ваш любимый писатель?
--Набоков.
--чего вы хотите больше всего?
--быть самой собой..
--как это?
--перестать быть кем-то другим. Это утомляет,--она засмеялась.
--удивите меня
--я плачу каждый год в день казни царской семьи.
--у вас ведь есть кот?
--да.
--его зовут Кёмюр?
--Нет, Эйнштейн.
--ещё?
--мой любимый цвет—фиолетовый, художник—Модильяни, сигареты—Virginia Slims.
--но их нет в Баку..
--именно поэтому,--она улыбнулась.
--ещё?
--мой любимый фильм—«Мечтатели» Бертолуччи, я люблю суши и не люблю молоко, мечтаю о собственном острове в Океании. Теперь ваша очередь..
--с чего начать?
--как я. Будто заполняете анкету.
--меня зовут Фархад, мне 27 лет. Я хочу быть самим собой. Я ненавижу холодную погоду, глупых людей и неблагодарность. Я не испытываю душевной боли от каких-либо разочарований. Я художник. Я люблю миниатюры, но рисую в стиле примитивизм. Я—гений, обо мне будут писать книги. У меня мания величия.
--ахахаххахаха
--не перебивайте, Ширин.
--ахахахаха
--так вот. Я люблю виски.
--с колой?
--без.
--о чем мечтаете?
--о бессмертии.
--а на самом деле?
--о девушке из восточных сказок. И чтобы она тоже любила меня.
Она сделала глоток кофе и посмотрела мне в глаза.
--Фархад, вам не кажется, что мы знакомы?
--в какой-то момент, когда вы вошли в зал, мне так показалось.
--может быть, мы знали друг друга, когда были самими собой?
--ахаххаахаххаа
--я чаще шучу, чем говорю всерьёз.
--заметался пожар голубой, позабылись родимые дали..
--Есенин..
--да. Мой любимый поэт.
Она прикурила очередную сигарету.
--у меня странное ощущение, Фархад.
--какое?
--не могу описать..
--тогда я опишу свое. Я чувствую себя так, будто знаю о вас все. Просто забыл об этом.
--именно!
--вы не подумайте, что я банально к вам подкатываю..
--правда? Очень жаль..
--ахахахахаххаха
Она посмотрела в окно.
--дождь какой хороший.
--хотите прогуляться?
--у меня нет зонта.
--я уверен, что вы всегда гуляете без зонта, как и я.
--правда.
Я попросил счет, я расплатился за два кофе и мы встали. Выходя из кафе, я взглянул на нее и понял. Все понял…
--Ширин, я подарю Вам книгу.
--какую?
--вам понравится..