Сто американских долларов

Судьбы журналистов в иммиграции тяжкие. Сегодня – журналист, завтра – программист, послезавтра – пацифист, экстрасенс или бизнесмен, не приведи Господи. По оптовой продаже кур «халал» друзьям-арабам.

Неуверенность в дне сегодняшнем запросто делает из специалиста мудака. «Форменного мудака», как говорили в бывшем СССР о человеке с ограниченным видом на будущее. Для «форменного» вовсе не обязательно быть иммигрантом. Достаточно погрузиться в гущу событий, набить по ходу шишек и расстроиться. Если добавить к хрестоматийному «что день грядущий нам готовит?» гроздь иммигрантских фобий и стрессов, то букет становится на редкость пахучим.

В иммиграции журналистская братия без проблем останавливает мгновение, которое и без того прекрасно. С целью выжать из этого прекрасного как можно больше пользы, то есть «бабок». То есть – выжить.

Пути, как известно, заказаны.

Владея английским, можно вполне прилично писать статьи, не указывая иностранный первоисточник. Хорошо при этом иметь дело с редактором, для которого английский так и остался языком Шекспира. Такой редактор оценит профессиональный рост и подметит, как все-таки жизнь в Америке меняет к лучшему и стиль, и кругозор. Приятно слушать.

Англочитающих журналистов в иммиграции немного.

Не владея, кроме русского, никаким иным, можно систематически наведываться в библиотеку, выискивать темы из российской периодики, которую в США, практически, не читают, и делать Вещь. То есть, пересказать статью своими словами, а в особенно тоскливый день переписать отдельные куски сразу начисто. Вряд ли кто докопается до оригинала.

Есть и третий путь. Он не прост в смысле всенародной доброжелательной оценки, но, как и вежливость, практически ничего не стоит. Сюжеты можно выдумывать самому, а цитаты и факты (упрямая вещь!) брать с потолка. Такая журналистика сродни художественной прозе. В ней основными героями выступают богатые и знаменитые. Достоверность не волнует. Главное – обеспечить вал.

Но сейчас не об этом. В титрах к фильмам предупреждают: «Ни один реальный человек никакого отношения к персонажам кинокартины не имеет, лошадь никто не убивал, а любые сюжетные совпадения случайны...»

Я хочу высказаться в том же смысле: мой герой ни к одному из обозначенных вариантов становления журналиста-иммигранта не привязан. Подчеркнув общие потерянность и императивный фатум в творческих судьбах, остается заметить, что на этом фоне простительны менее серьезные недостатки. Их можно рассматривать и как достоинства.



Звали его Митя Вольный. Он работал в русской газете, ежедневно специализировался на «молодежной» теме. Название его газетной полосы мне напоминало что-то вроде «загон скота».

Я не относился к критикам его «заискивающе-юношеского» стиля и вольного обращения с известными фактами. Во-первых, фамилия Вольный обязывает, а во-вторых и в-десятых, писать ежедневно газетную полосу – это и есть мифический Сизифов труд, за который не критиковать, а на руках носить.

Митя был роста выше среднего, крепко сбитый. Если тело его было сбито из широкой кости, прочных лимфоузлов и плотных мышц, то лицо выглядело сбитым напрочь. Митино лицо составили из разных наборов «Конструктора». Нос отползал в сторону от ожидаемой линии симметрии, из мелких глазных впадин в разные стороны выплывали расписные зрачки, правая бровь лидировала, находясь в гармоническом согласии с левым ухом.

При всем при том, Митя часто шутил, улыбался, бывал мил и предупредителен. Говорил он тихо, местами вкрадчиво.

Видимо, эти приятные качества оказались решающими при отборе ведущих для телепрограммы. Издатель газеты решил выйти на общественный манхэттенский телеканал с еженедельным получасовым вещанием. Цель была ясна – популяризация газеты. Средством был выбран Митя Вольный.

Цель оправдывала средство.

Появление Мити на телеэкране оказалось настолько мощным, что телепрограмма продержалась еще недели две. Митя хихикал и подмигивал объективу, называл телезрителей «братки», изредка почесывал за ухом, был по-доброму расположен к тому, что происходило в телестудии. По привычке, Митя теребил весь в щербинках нос, что для людей, одолевших в детстве оспу, казалось вполне симпатичным. Если бы не странная «шамкающая» дикция ведущего, этой телеперадаче, возможно, было бы уготовано светлое будущее.



Такой вот Митя Вольный позвонил мне домой, осенним вечером. В понедельник. Мы были шапочно знакомы. Я изредка писал для русских газет, мы виделись несколько раз на пресс-конференциях.

И созванивались прошедшим летом.

Летом я и мой друг Лева организовали дискотеки на корабле. По субботам теплоход «Светило» отходил из Бруклина в сторону Манхэттена. 150 человек танцевали, выпивали, глядели на ночные небоскребы, отраженные в томной глади Ист-Ривер.

Часам к двум ночи «Светило» подходило к Статуе Свободы. Зависшая в белых лучах прожекторов, Свобода выглядела отрешенной, усталой и неизменно символичной под неугомонный евро-диско.

Танцевальный круиз по-субботам пользовался популярностью. Митя три раза отметил в своей газетной полосе успешное молодежное начинание. За что я был ему благодарен. Я пригласил его в гости на морскую прогулку. В одну из суббот Митя появился на причале с супругой и приятелем.

Но на палубу не взошел. «Наш друг испугался качки,» - объяснил Митя после, так больше ни разу и не заглянув на «Светило».

Прошло несколько месяцев, в течение которых мы не общались. Дискотеки на корабле закончились. Наступили суровые осенние будни.

Из далекого Израиля в Нью-Йорк приехала Дина Рубина и я решил устроить ей литературную встречу с поклонниками.

Ожидалось, что поклонников наберется с полсотни. Рассказы Дины Рубиной бессистемно публиковали русские нью-йоркские газеты, года два назад она уже посетила Нью-Йорк и ее вечер прошел с успехом.

Успех, конечно же, никак не сочетался с понятием «финансовый успех». Литературный вечер – дело не доходное, поэтому почти никто за такие рисковые предприятия не берется.

Я взялся. Я рассуждал так: «Если придут люди и заплатят по десятке, то и Рубиной хорошо, и поклонники будут довольны, и тебе хватит на кар-сервиз из Бруклина в Манхэттен.»

Я позвонил Мите Вольному в редакцию. Предложил напечатать смешной отрывок из рассказа Рубиной. Попросил дать в конце сноску о вечере.

- Понимаю, дело не коммерческое, - с пониманием отнесся Митя. – Обязательно дам в лучший, пятничный, номер.

Это был отличный пример творческого братства и взаимовыручки. Мы все представляем, как трудно живется израильскому литератору, и всегда рады помочь талантливым людям немного заработать.

В пятницу рассказ не вышел.

Днем я созвонился с Митей. В редакции была запарка и мы не смогли толком поговорить. Из краткой беседы я вынес следующее: в эту пятницу не получилось, но на предстоящей неделе материал пойдет и в среду («тоже неплохой день»), и в беспроигрышный пятничный номер.

До вечера Дины Рубиной оставалось полторы недели. Две публикации меня устраивали. Даже очень.



Телефонный звонок в моей квартире раздался в понедельник вечером. Митин голос был тревожен и вкрадчив одновременно. Интонационно он походил на монолог белогвардейца из «Оптимистической трагедии» Всеволода Вишневского.

- Выручай, - должно быть, Митя Вольный по-привычке теребил нос, отчего пара-тройка гласных пропали. – Ты понимешь, это не в моих правилах одалживать у малознакомых, но мы с тобой знаем друг друга не первый день, что позволяет надеяться... Извини за такой вопрос, но не смог бы ты одолжить мне 350 долларов? Прямо сейчас. Буквально на три дня... Я могу подъехать через час... Рубина пойдет в среду, а в пятницу даже с анонсом на первой странице.

Особенно меня заворожило это «позволяет надеяться». В духе дореволюционных циркуляров. В лучших традициях эпистолярного жанра.

Я пообещал выдать 350 долларов через час. Митя пообещал не задерживаться.

Мысль о том, «что делать?» (исторически, давно уже не мысль, а коронный «русский вопрос») ударила мне в голову, едва я положил трубку. Когда-то говорили «повесил трубку». Во времена телефонных аппаратов со шнурами. Теперь, в эпоху высоких технологий и «беспроволочных» телефонов, трубки кладут.

Для ситуации, в которой я оказался, все-таки подходило «повесить». Я не хотел отдавать ни триста пятьдесят, ни пять долларов малознакомому человеку. Тем более по фамилии Вольный.

Тем более, что я немедленно вспомнил случай, о котором поведал наш общий с Митей знакомый: месяца три назад он занял Вольному на пару дней сто пятьдесят, сотню выбил после двух месяцев настойчивых напоминаний, а получить оставшиеся пятьдесят уже не надеется.

Я вышел на кухню и открыл холодильник. Есть не хотелось. Напротив – нудно подташнивало.

Я посетил туалетную комнату.

Ничто не могло отвлечь от «русского вопроса».

Я включил телевизор и тут же выключил его. Я поднял телефонную трубку, набрал номер друга и партнера Левы, и рассказал ему все о 350 долларах.

- Не давай, - прозвучал приговор.

- Как не давать, когда он уже едет?

В трубке засопели.

- Тогда давай, - прозвучал смертный приговор. – Долларов сто. Как-нибудь ему объяснишь. На самом деле, потерять сто долларов – это ведь не триста пятьдесят.

Такой логике позавидовал бы любой Лейбниц. Я повесил трубку.

Позвонили снизу. Швейцар сообщил, что Mitya желает пройти. Я ответил строго положительно.

Заранее мною был выписан чек на сто долларов.

Я продумал разумное объяснение.

Я решительно собрался, хотя мне было смертельно неудобно за весь этот спектакль. Я был готов к приходу Вольного, как самурай к завершению гибельного ритуала.

Часы «пробили» (так ведь говорили когда-то) восемь. Раздался звонок в дверь.

Mitya вошел, счастливо разглядывая меня разными глазами. Мне показалось, левый глаз косил откровенней, чем правый, что было доброй приметой.

Мitya прошел в комнату. Я сообщил, что деньги дам чеком. Сумму пока не называл.

Мitya попросил сделать телефонный звонок.

Очевидно, он беседовал с супругой. Говорил он тихо, интимно, то есть так по-домашнему, как только и можно общаться с любимой женщиной, звоня от близкого друга.

- Я уже здесь, - вкрадчиво шептал Митя в трубку. – Ничего, если будет чек?.. А на чей экаунт?.. А какой банк?.. Если положить завтра, к среде пройдет... Да, конечно... Никаких сомнений...

Разговор длился минут пять. Мне было показано, что абонент не менее обстоятелен, чем сам Митя.

Когда Митя отлепил ладонь от телефонной трубки, я вынул из кармана заполненный черной шариковой ручкой чек.

- Тут вышла странная история, - я старался не смотреть ему в глаза. – На моем счету оказалось меньше, чем я ожидал. Не прошли два последних чека, - актер я скверный и потому проклинал в эти минуты все на свете. – Я вышел на банк через компьютер, а на счету оказалось всего-ничего. Так что, больше ста долларов дать не могу. Все-таки, чем мог – помог.

Последнюю фразу я произнес с достоинством и тоном, не терпящим оправданий. Мне понравилась жесткость, с которой я выстроил валентную пару «мог-помог».

Очевидно, Митя не поверил ни единому моему слову. Было ясно, что денег я одалживать не хочу, но и ничего не давать совсем - не могу.

Он попросил позвонить по телефону.

- Есть изменения, - вкрадчиво залопотал Митя. – Чек всего на сто долларов. Это ничего?.. А если добавить как мы говорили?.. А на чей экаунт?.. Тот же банк?.. Ты думаешь?.. А если не успеем?... Я думаю, должно быть... Никаких сомнений... Все не так просто...

Загадочная беседа с супругой на этот раз не заняла и двух минут.

Митя оставил трубку в покое. Задумчиво осмотрел потолок, как бы решая малоприятную для себя шараду. После сложной паузы он негромко произнес: «Ну, что ж.» И протянул руку за чеком.

- Как-нибудь справимся, - успокоил он меня. – Конечно, спасибо тебе огромное. Не волнуйся, выпутаюсь.

Мitya прошел в коридор. Я перестал волноваться.

Мitya остановился у двери. Еще раз обнадежил по поводу двух публикаций Дины Рубиной. Пожал руку. Предположил: «Сто долларов я отдам раньше. Не бог весть какая сумма. В среду и отдам.»

Заговорщески подмигнул. И вышел в осенний понедельник, около двадцати минут девятого вечера.



В среду, в рабочий полдень, я набрал номер редакции и попросил к телефону Митю Вольного.

- Извини, так получилось, - Митя беседовал скороговоркой, из чего я заключил, что рутинная запарка в самом разгаре. – Редактор не пропустил. Сам понимаешь, не может один и тот же материал пойти и в среду, и в пятницу. Но в эту пятницу - точно. Кстати, где ты будешь сегодня вечером? Надо бы деньги тебе вернуть.

На одну чашу весов упало мое нервное расстройство - ввиду зависшего в галактической перспективе рассказа Рубиной. На вторую – горячая надежда на пятничную публикацию и жаркое митино желание отдать долг.

Высокотемпературные эмоции вытеснили досаду на неудачу в среду, по-осеннему прохладную. Мы договорились встретиться вечером в одном из манхэттенских клубов. Что было удобно для нас обоих.



В десять вечера я стоял вместе с Левой и Веней в фойе манхэттенского клуба «Совиное гнездо» на Ист-сайде. Клуб держали ирландцы. Веня устраивал здесь по субботам дискотеки для русских.

Надо сказать, ирландцы вели себя вежливо. Уже то, что они встретили нас трезвыми, было свидетельством серьезности их намерений.

Веня представил меня и Леву, как «крутых промоутеров», за которыми пойдут тысячи тысяч русского танцующего люда. Ирландцы посмотрели на нас с уважением. Для них хватило бы и трех сотен посетителей, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

- Что нужно людям? - спрашивал меня Веня перед встречей, делая в последнем слове ударение на букву «я». – Русским людЯм нужен сервис.

Ирландцы выразили надежду на взаимовыгодное партнерство. Мы пожали руки.

Через две недели мы расстались друзьями, но это уже другая история.

Митя Вольный в тот вечер так и не появился. Я если и переживал, то только по поводу Рубиной. Билеты на литературный вечер продавались не ахти как. Отрывок из смешного рассказа мог бы изменить ситуацию.



В пятницу с утра я отправился к газетному киоску. Купил газету. Нашел митину «молодежную» полосу.

На полстраницы была помещена статья о творческой встрече русских бардов в штате Нью-Джерси. Бардовское движение возродилось с былым энтузиазмом, но уже в стране победившего капитала. Несколько сотен любителей и исполнителей бардовской песни собрались впервые за много лет попеть Визбора, Суханова, Кукина, Окуджаву, Высоцкого, Галича, Клячкина, Дольского и Долину...

Имя Рубиной в статье о бардах я не нашел.

Следующей была многословная история о криминальной судьбе друзей-товарищей, бывших питерских рэкетирах, сбежавших в Америку. Подробности казались малосимпатичными: кому-то зверски били морду, затем морду били тому, кто давал в морду, а тот, в свою очередь, умирал, но не сдавался.

Молодежный сюжет усугублялся с каждой строкой. В Америке двое друзей-рэкетиров стали совсем уже несносными подонками. Их третий товарищ пошел в программисты.

Я понял, что читаю римейк на сказку о Золушке, переродившейся из российского рэкетира в классический тип русского программиста-иммигранта.

О Рубиной, естественно, не было ни слова.

Две оставшихся скромных заметки рассказывали о рок-звезде и о том, какие Митя Вольный рисует шаржи на полях собственных черновиков. Графические наброски обнимали небольшой текст, в нем высказывалась элементарная мысль: если читатели еще не догадываются о митином даре рисовальщика, то пусть убедятся воочию. Несколько выпуклых физий и скособоченных пейзажей иллюстрировали эту простейшую мысль.

Как говорят, яблоко от лошади недалеко падает - творец в своих озарениях отражает все-таки самого себя. Митино художественное творчество я бы назвал «портретным» в любом из жанров.



Наступил день концерта. На встречу с Рубиной пришло больше пятидесяти человек. Вечер прошел с успехом.

Я не звонил Мите. Митя не звонил мне. Последнее было неплохо, поскольку я мог бы сорваться. А зачем?



Прошла еще одна неделя.

Октябрь в этом году был солнечным. Дожди угрожали Нью-Йорку из далекой Флориды, но так все без скандальных осадков и обошлось.

Рубина вернулась в далекий Израиль. Я и Митя Вольный оставались в Нью-Йорке.

Я ему позвонил. Не то, чтобы надеясь. Скорее смеха ради.

- Как тебе моя статья? - с места в карьер начал Митя. – О Рубиной. Ты не читал? Ну, как же! Не читал, серьезно? И рассказ, и мои комментарии, и о вечере... В пятничный номер не удалось поместить, получилось в субботний. Многие читали, понравилось.

- Я в субботнем не смотрел. Я его не купил.

- Жаль. Кстати, я тебе должен деньги. Продиктуй свой адрес, пожалуйста. Как раз вышлю и чек, и статью о Рубиной. Почитаешь.

Я продиктовал домашний адрес.

Думал при этом о себе скверно: гоню напраслину, а человек, несмотря на редакционную запарку, беспокоится о какой-то несчастной сотне, как о собственном ребенке.

Через дней пять я позвонил Вольному в редакцию.

- Митя, письмо, скорее всего, пропало. Останови чек. Позвони в банк и останови чек. Не может письмо идти больше трех дней по Манхэттену.

- Как так? - Митя был откровенно раздосадован. – Я точно послал. Вот, черт! Может, еще прийдет?

- Не надеюсь. Останови чек.

Надежды, похоже, не было никакой.

- Давай тогда сделаем так, - Митя, судя по всему, был всерьез озабочен. – Если через несколько дней письмо не получишь, я тебе вышлю новый чек. А этот мне вернется назад...



Еще неделя прошла в заботах. Мы не созванивались.

Я, честно говоря, уже и думать перестал об этих долларах. Да, и к Мите, судя по его молчанию, письмо все никак не возвращалось.

С Левой мы начали «раскручивать» субботние дискотеки для детей от 6 до 14 лет. В час дня в диско-клубе «Колизей» в Бруклине еженедельно собиралась толпа вовсю обалдевших от выходного полдника детей. Американские дети получили от русских родителей классическое воспитание «по доктору Споку» - дети были раскованы, то есть неуправляемы.

До четырех дня мы развлекали их, как могли, напрягая все силы. Используя фокусника, циркачей, массовика-затейника, диск-жокея. Уйдя с головой в игры, викторины, конкурсы.

Детям все было мало. На веселый, «страшный» октябрьский праздник Хэллоуин собрался букет, примерно, из трехсот разновозрастных мальчиков и девочек. Через час после начала дискотеки, неизменно спотыкаясь о катающихся по полу детей, затравленный воплями, свистками, пищалками, трещалками, воздушными шариками, общим ором и нарастающим безумием, я понял, что схожу с ума.

Особенно досаждали родители. От них старались не отставать бабушки и дедушки. Едва зазвучали приятные уху начинающего подростка Spice Girls, ко мне подошел дедушка, всем телом всхлипывая от возмущения.

- Если вы не прикрутите музыку, я буду судить вас на два миллиона долларов, - предупредил мудрый старик, - и выиграю процесс. Немедленно уберите громкость!

Я понял, что дедушка в свои семьдесят не собирается танцевать под Spice Girls. Ему было на них, говоря откровенно и по-стариковски, насрать.

Я понял, что для прочно сидящего на собеcе (wellfare или SSI, какая разница) дедушки вся эта музыка невыносима и, будь его воля, он бы судил еще миллионов на сто Spice Girls и на двести всех прочих «битлзов».

Мне даже показалось, что старик готов рискнуть всем своим скромным пособием по старости на оплату адвокатов - и плакали мои два миллиона.

Мне уже многое чего казалось. Хэллоуиновские ведьмы и покойники стали неотличимы от вампиров и привидений - маскарадные костюмы составили бы отменный антураж для того, кто срочно ехал крышей.

Когда ко мне подкатила квадратных форм бабушка, визгливо роняя: «Это безобразие - кусок пиццы за три доллара!?», - я понял, что Фредди Крюгер, убивавший старушек по Пятницам, 13-го числа, имел на то основания. Мысль о Раскольникове была второй на очереди.

Детям дискотека нравилась. Родители пытались всучить им приготовленные дома бутерброды, но подростки и дошкольники с остекленевшими глазами неслись к бару. Там они за 4 доллара, к ужасу мамаш и самоубийству дедушек, заказывали безалкогольный коктейль «Дантист Дракулы» или «Улыбка Монстра».

Детям казалось, что четыре доллара – это недорого. Не больше, чем говяжий гамбургер с прожареными «фрэнч фрайз» в будничном МакДональдсе. Мы с Левой были того же мнения, хотя никакого отношения к бару не имели. Прибыль от бара полностью забирал себе хозяин диско-клуба.

У русских родителей был другой взгляд на то, как тратить деньги. Четыре доллара за праздничный коктейль и трояк за обычную итальянскую пиццу переполнили и без того неглубокий резервуар родительского терпения.

Пока дети танцевали, ели, пили и получали удовольствие, Лева и я выслушивали все, что о нас думают подуставшие от ежедневной иммиграции взрослые. Я их понимал: и для родителей должен быть праздник. Что может быть слаще скандала в общественном месте, да еще если тебя готовы выслушать по полной программе.



Так проходили субботы. Кто-то, должно быть, подсчитывал наши заработки, умножая количество посетивших дискотеки детей на цену за билет. Кто-то, я уверен, нам завидовал.

В будние дни я отходил от безумных детских праздников.

В один из таких дней мне пришлось с утра подъехать в редакцию.

Я выслушал несколько свежих анекдотов. Пообщался с коллегами по журналистскому цеху.

Было раннее утро. Все бродили по коридорам с пластиковыми стаканчиками: у кого кофе, кто гонял чаи. В такие часы случайный посетитель – подарок.

Я сделал все свои дела. Выслушал еще пару анекдотов, но уже с приличной бородой. И неожиданно вспомнил о статье. Отрывок из рассказа Дины Рубиной был опубликован в субботу, такого-то числа. Номера я все еще не видел, но в редакции это сделать легче легкого.

Я обещал Рубиной выслать публикацию и сейчас понял, насколько близок к цели…

Подшивка оказалась увесистой. Все-таки, ежедневная газета.

В митиной субботней полосе я сразу нашел большую заметку о бардовском фестивале в городе Нью-Йорке. Бардовское движение разошлось не на шутку и «молодежная» страница активно на это реагировала, взяв интервью у одного 55-ти летнего поэта-гитариста и у поклонницы бардовской песни, вспомнившей, как в 1972 году она впервые услышала (то ли Галича, то ли Визбора).

Рядом был помещен репортаж из одного манхэттенского клуба. В нем несколько дней назад выступила рок-знаменитость. Перевод был вольный, чувствовалось, что англоязычный автор вряд ли узнает о публикации в русской газете. Репортаж был не подписан.

В нижней части газетной страницы была помещена заметка, опять-таки никакого отношения к израильской писательнице не имеющая.

Я проверил дату выпуска газеты по первой полосе. Все совпадало. В субботнем номере о Дине Рубиной не было сказано ни слова.

То же и на остальных газетных полосах.

Мне показали рабочий стол Мити Вольного.

Я написал короткое письмо. Оставил его на видном месте, придавив крупной шариковой ручкой: «Дорогой Митя! Случайно оказался в редакции и просмотрел подшивку. Ничего о Рубиной в том самом субботнем номере не нашел. Мне трудно представить, какую статью ты выслал мне вместе с чеком. Кстати, одолженные мною 100 д., я надеюсь, тебе помогли.»

И поехал домой.



Телефонный звонок раздался, едва я вошел в квартиру.

- Ты не нашел статьи? – Митя казался обиженным. – Она есть в субботнем номере.

- Ее там нет, - мне стало весело. – Мало того, я проверил на других страницах, даже в разделе «Международная жизнь». Все-таки, речь идет об израильском писателе.

- Знаешь что, - чувствовалось, Митя принял судьбоносное решение и теперь рубил с плеча, - я сам тебе сегодня завезу и деньги, и статью. Кстати, письмо с чеком вчера вернулось.Что, если я заеду к тебе после пяти?

В пять вечера Митя сообщил по телефону, что если я не тороплюсь получить статью и деньги, он подвезет мне их завтра, часам к десяти утра.

Я ответил, что никакой спешки давно нет и с утра я буду дома.

Утром Митя позвонил и извинился. Он не может подъхать ко мне домой в силу немаловажных обстоятельств. Но я могу не волноваться – не сегодня, так завтра все будет «о’кэй».



Если бы я писал пьесу и меня вдруг озарило бы названием «В ожидании Годо...» - эта пьеса была бы о Мите Вольном. Причем, не менее абсурдная, чем бэккетовский оригинал. В смысле сверхзадачи.

На следующее утро на моем автоответчике я нашел митино сообщение: «Дорогой! Сейчас начало десятого. В твою сторону едет один мой приятель. Он будет у тебя до одиннадцати и завезет все, что я обещал. Если тебя не окажется дома, он опустит конверт в твой почтовый ящик.»

После чего быстро прошло семь дней. Я даже не поинтересовался у швейцара, приезжал кто-нибудь ко мне с письмом или нет.

Опустить письмо в мой почтовый ящик – предприятие, обреченное по нескольким причинам. Во-первых, швейцар не даст пройти к почтовому блоку внутри вестибюля, куда посторонним вход запрещен.

Во-вторых, если бы митин приятель ушел от швейцара, как сказочный Колобок от простофили-гурмана, и все-таки прокрался к п/я, он был бы разочарован. Почтовый ящик в моем доме – это небольшая ячейка-квадрат с наглухо захлопнутой на замок дверцей. Штук четыреста таких ячеек представляют почтовых адресатов всех 38-ми этажей моего дома.

Четыреста мелких металлических ящиков смотрятся неприступной ячеистой стеной, к которой подойти имеет смысл только с ключом. Без ключа, что называется, ни дать ни взять.

Итак, прошло семь дней. С еще одной успешно проведенной детской дискотекой возникло фатальное ощущение, что долго нам не протянуть. Дети благодарили меня и Леву за счастливое детство, но ребром вставал классический вопрос в переводе Бориса Леонидовича: «Быть иль не быть?»

Я знал ответ. Вернее, я уже просчитал на сколько веселых детских утренников нас с Левой хватит. Счет пошел на единицы.

В этих условиях митин долг ничуть не беспокоил память.

Я получил из банка ежемесячный отчет, а с ним – выписанный мною чек на сто долларов, прошедший через митин банк. Я обратил внимание на дату. Чек был выписан ровно месяц назад. Тютелька в тютельку.

Мысль о том, что не только для детей бывают праздники, мне понравилась. Я скопировал чек на белый лист бумаги и на этом же листе, над копией чека, надписал следующее: «Митя, поздравляю! Ровно месяц назад я одолжил тебе на три (3) дня сто (100) американских долларов. Надеюсь, я помог и тебе, и твоей семье. Пью за твое здоровье. С праздником!»

И послал поздравление по номеру редакционного факса.



Митя отреагировал быстрее, чем я ожидал.

- Как! Ты ничего не получил? - Митин голос был нервическим и взрывоопасным. – Тебе должны были привезти еще тогда. Я был уверен, что ты давно уже все получил.

- Представляешь, нет, - я никогда не думал, что поздравление, посланное через факс-машину, может настолько расстрогать человека. – А ты не спросил, куда твой приятель отвез письмо?

- Нет, не спросил. Тем более, он уже уехал в Израиль.

- Значит, мы будем отмечать и два, и три месяца. Из Израиля почта может идти долго.

Мой голос был полон отвратительного сарказма. Я уже представлял, как в течение полугода будет идти письмо от израильского приятеля, как по пути это письмо вскроют, вынут алчными руками чек, а статью о Рубиной по-шпионски съедят, запивая кока-колой израильского разлива.

Митино предложение застало меня врасплох: «Я могу завезти чек завтра. К тебе домой. После работы.»

Вот уж чего, в который раз, не ожидал.

Нужно ли рассказывать о том, как Митя позвонил мне назавтра и сообщил, что если я никуда не тороплюсь, деньги он завезет послезавтра...



Я сам был во всем виноват. Давно уже мог бы великодушно простить Мите долг и с удовольствием читать его молодежную страницу. Делов-то: сто американских долларов.

Самое непостижимое произошло на следующее утро.

Ничего не предвещало такого поворота событий, но мы встретились. На улице, договорившись заранее по телефону. Митя передал мне пять зеленых двадцатидолларовых банкнот Федерального резерва США.

Итого – сто американских долларов.

Мы стояли на углу оживленного перекрестка. Митя был взволнован. Я не меньше. То есть, я его понимал: история закончилась, было в ней много печального и смешного, но финальная сцена, к сожалению, подходит к концу.

- Мы можем говорить откровенно? – спросил Митя, заметно смущаясь. – Сам я человек откровенный и люблю откровенный разговор.

- Да, конечно.

- Ты не должен был ЭТО посылать на факс редакции.

Ничего подобного я не ожидал. Я, грешным делом, даже готов был к тому, что Митя извинится. В глубине души я давно его простил.

- Почему?

- Этот факс с твоим поздравлением прочитал не только я один. Кто-то мог подумать, что я тебе должен деньги и не отдаю.

- Но ведь так оно и есть.

- Я представлял себе наши отношения иначе, - Митя уверенно чеканил слог. – Летом я писал о твоих дискотеках на корабле, а ведь это пятнадцать статей. Любой другой заплатил бы мне за такую рекламу две тысячи, не меньше. С тебя же я ничего не взял, потому что уважаю тебя как журналиста. И вообще, все, что ты делаешь, мне нравится.

Лесть всегда приятна. Но даже неприкрытая лесть не настолько меня расслабила, чтобы не обратить внимание на число «пятнадцать» и на две тысячи, о которых я услышал впервые. Пятнадцать статей – это уже рекламная кампания. Не заметить этого мог только какой-нибудь отпетый скупердяй, вроде меня.

- Я помню всего три небольших заметки.

- Это неважно. Мы с тобой не первый год знаем друг друга. Зачем же на весь свет. Ну, так у меня получилось, так ведь сегодня отдал.

- После того, как я послал факс, - я пробовал корректировать разговор. Митя меня не слушал. Он не прислушался и к тому, что мистические две тысячи не имеют к ста долларам ровно никакого отношения.

- Мне казалось, у нас с тобой дружеские отношения. Я же не взял две тысячи за пятнадцать статей. А ведь это ой-е-ей какая реклама. Ты-то понимаешь, как никто другой. Если существуют между людьми налаженные, в общем, отношения, то когда что-то случается не так, люди продолжают друг другу доверять...

 Дальше Митя рассказал немало интересного. О том, что друзья познаются в беде. О том, что самое страшное – это усомниться в друге, что разбитую вазу не склеить, что того, кто приходит на помощь, судьба хранит и пуля не берет, что даже прелюбодействуй и будь конокрадом, но дружбе не изменяй, это последнее дело...

- Согласись, пятнадцать статей бесплатно чего-то стоят, - рефреном вставлял Митя, возбужденно твердя о чистоте человеческих отношений, построенных на доверии. На милосердии и порядочности. А посылать черт знает что по факсу – это и непорядочно, и немилосердно, и факт недоверия налицо.

Я, наконец, осознал, что пятнадцать статей (!) по большому митиному счету стоят не меньше 350 долларов. На худой конец – сто американских долларов. И ничуть не меньше.

Внезапно Митя прервал монолог и взглянул на часы. Обнял истерической ладонью нос. Рассеянно осмотрелся по сторонам и бросил в меня взгляд цепкий, испытующий.

- Вот, - с досадой сообщил Митя, - теперь опаздываю. Осталось десять минут. Если не одолжишь двадцатку на такси – я пропал. Клянусь всем – отдам сегодня же вечером. После пяти.

Между нами тишайше взорвалась мгновенная пауза. Совсем мгновенная…

А что еще мне оставалось делать.




Геннадий Кацов
www.gkatsov.com