***

Бежит время, меняется всё
вокруг, наверное, меняемся и
мы. Но так ли существенны
эти перемены, если вглядываясь
внутрь себя ты находишь мало
приобретённых качеств или
черт характера, по сравнению
с тем набором, который был тебе
присущ, когда ты был подростком.
А может, это мне только так
кажется?

Для того чтобы продолжать набирать тексты из увесистой папки, где собраны когда-то посетившие меня раздумья, чтобы выплеснуть свои мысли на бумагу, нахожу всё меньше и меньше времени, так как теперь я всецело поглощена работой над романом. Я закончила его ещё в прошлом году, но теперь пришла пора делать правки, кое-что дописывать, а отдельные главы я подвергла такой жестокой критике, что приходится, чуть ли не переписывать их заново. Наверное, поэтому за месяцы папка моя не становится тоньше. Но вот, устав от столь нелюбимой мной работы корректора, я снова достаю старую картонную папку с завязочками, на обложке которой крупными буквами выведено фломастером: «Мысли, вспорхнувшие птицами». Ну, надо же было начать мне её развязывать, когда я стояла на табуретке, чтобы дотянуться до верхней полки, где всегда ждут меня мои «Мысли», терпеливо и преданно. Одно неловкое движение – табурет покачнулся, я потеряла равновесие, папка выпала из рук, а содержимое её запорхало по комнате. Чтобы всё аккуратно сложить, особенно те листочки, которые не были скреплены скрепками или стиплером, пришлось потратить немало времени. Я готова была расплакаться от обиды на самоё себя. Ведь совсем недавно я наконец-то поняла, что растрачивать время впустую – непозволительная роскошь. На работу же со старыми записями я в своих планах на сегодня отвела не более двух часов. Но вот около сорока минут уже пролетели. Изменять же порядок, к которому я себя с таким большим трудом приучала – строго следовать намеченному графику, обычно составляемому мной на неделю, мне не хотелось. Может, потому я обрадовалась, увидев ставший теперь в папке первым двойной лист из школьной тетради, решив, что набрать на компьютере единственный листок будет совсем нетрудно, и я уложусь во времени.
Даже сама бумага оказалась совсем старой – ею пользовались в первом классе на уроках чистописания лет тридцать тому назад. Текст был написан почерком, который мало напоминал мой сегодняшний – буквы были значительно крупнее и в них все изгибы и линии были максимально скруглены. И всё-таки, это, без сомненья, была моя рука. Я писала тогда ещё авторучкой, заправлявшейся чернилами «Радуга». Вся первая страница была в подтёках. Начав читать некогда написанное, сразу же поняла, что подтёки были от слёз. Вот тогда-то я, наверное, их все и выплакала, раз значительно позже, когда я теряла родных и близких, заставить меня заплакать не могло даже настоящее горе. Хорошо это, или плохо – не знаю. Говорят, слезы облегчают страдания, может, тогда они мне как-то помогли – не помню, честное слово.
Пробежав глазами все страницы, я сразу же поняла, что записи на них делались с перерывом. Отличались не только почерк и чернила, но и настроение, и даже стиль, будто писано это было не одним человеком. Единственное, в чём они были схожи, так это в том, что очень напоминали дневниковые записи.
Берясь объединить «Мысли» в некое единое целое, я пообещала себе не делать правок и основательных корректив. Не буду себе изменять и в этот раз.

* * *

Люди, я так хотела вас любить, что порой прощала вам всё, хотя вы не были добры ко мне. Каждый раз, когда кто-то из вас причинял мне боль, заставляя страдать и мучиться, я усиленно искала вам оправдание, и почти всегда находила его. А если не находила, то успокаивала себя тем, что вам было в этот день хуже, чем мне, вы были чем-то очень сильно расстроены, а тут попалась я, причем, совсем некстати, как говорится, под горячую руку, вот мне и досталось. Мало того, я зачастую начинала корить себя за то, что проявила чёрствость, и не пришла к вам на помощь загодя. Хотя, как знать, может быть, я помогла вам уже тем, что появилась перед вами в нужный момент и в нужном месте, и, выплеснув на меня свой гнев, вы почувствовали себя лучше…


* * *

Господи! Ну, почему ничего не изменилось, хотя прошли годы? Впрочем, нет, конечно же, изменилось, только почему-то для меня – в худшую сторону.
Мне кажется, я стала мудрее, набралась опыта, в том числе и горького. Теперь я чувствую в себе реальные силы и возможности прийти к людям на помощь, когда им становится плохо, и они не в силах справиться со своими проблемами водиночку. Но стоит мне помчаться к кому-то на выручку, и даже помочь, оказывается, что я опять сделала что-то не так, и приняла за страждущих тех людей, которые во мне не нуждались, хотя на первых порах охотно принимали и мою помощь, и моё участие. Но как только у них всё приходило в норму, они непременно признавали мой порыв ничем иным, как гордыней, нередко бросая в спину: «Ишь ты, мать Тереза нашлась, а то без неё бы не справились!»
А я недоумевала, как же так, я шла к ним с любовью, а они меня за это осыпают каменьями злобы и ненависти, а иногда и проклятьями.
Но вам и этого было мало. Неужели вам было стыдно признаться в своей минутной слабости, из которой всё-таки удалось выйти, и за это вы искали мне расправу страшнее простых угроз и проклятий? Вы потому сочиняли обо мне небылицы, откровенно лгали, придумывали мне легенду, по которой я никогда не жила, что боялись, что кто-нибудь сможет узнать, что вы приняли мою помощь? Но ведь это была не милостыня, и вы стояли не на паперти. Чего же тут стыдиться?
Когда же я и на это отреагировала, с общепринятой точки зрения, неадекватно, вы поняли, что я беззащитна, а значит со мной можно поступать так, как вам заблагорассудится, вы уверовали, что от меня угрожающей вашему благополучию реакции не последует. Впрочем, вы загодя были убеждены в том, что я не начну с вами войны. И в этом вы, конечно же, были правы. И тогда, удовольствия ради, теша себя надеждой, что вам всё простится, вы прилюдно выливали на меня ушаты грязи.
А я решила, ну, в конце-то концов, не смывать же с себя грязь, находясь в толпе, обнажаясь до бестелесной наготы, в доказательство того, что всё моё существо противится грязи и не приемлет её – она всё равно стечёт с меня, так и не пристав и не прилипнув ко мне. Но, тем не менее, и тело и душа горели, как в огне под прицелом ваших недобрых глаз.

       * * *

Помнится, тогда нашла выход в отшельничестве. Я отреклась от общества, порвав, насколько это было возможно, отношения с ним. Если бы не обязательства перед семьёй, которая нуждалась во мне, наверное, ушла бы в странники, а так лишь ограничила себя стенами своей квартиры. И вот уж когда почувствовала необъяснимое облегчение! Мало того, как-то сами собой из памяти вычеркнулись лица и имена людей, которых я когда-то любила и отношениями с которыми дорожила.
Господи! Если это твой промысел, и ты подослал всех их, как своё испытание мне, спасибо тебе, Боже, спасибо, что дал поверить и понять, что нет ничего дороже, чем жить в согласии с самим собой. Какая это благодать ощущать внутри себя гармонию ударов сердца и пульсации души. Так не оставь меня, жизнь!


Рецензии