Отступник

.
       ОТСТУПНИК.



       РАССКАЗ.

Четырехэтажный кирпичный этот дом не затерялся среди панельных конструкций, я признал его по грязным стеклам. И осторожно вскарабкался по разбитым ступеням, где можно запросто сломать ноги. Дверь скрипуче и неохотно отворилась.
Узкая темная лестница вела в подвал; набрав полную грудь
воздуха, нырнул я в подземный лаз.
Как в юности в пещерах. На выступах и карнизах вниз головой дремали летучие мыши, невольно прикрывал я голову, опасаясь нападения. И боялся набрести на кости заплутавших и погибших от голода и жажды странников.
При свете факелов угрожающе дергались тени.
На этот раз я не запалил факел, длинный коридор освещали тусклые лампочки, вдали возились обитатели подземелья, тени угрожающе надвинулись, я отшатнулся и привалился к стене, пыль вошла в легкие, пленник чихнул и испуганно зажал рот ладонью.
Дом принадлежал художникам, наверное заманивали они в подвал простаков и производили над ними жестокие опыты. Подобно средневековым анатомам рассекали тела и изучали строение внутренних органов.
Я содрогнулся от боли, скрещенными руками прикрыл живот и пах.
А до этого долго и нудно отказывался от поездки. Позвонил друг, он объявлялся, нуждаясь в моей помощи.
Его выгнали из очередной мастерской, вроде бы нашел он надежное пристанище, надо был подключить печь для обжига глины.
Умелец специализировался на изготовлении декоративных тарелок с лепниной на днище. Чаще всего с шемякинским Петром или с Медным всадником. Лучше всего удавалось ему лицо самодержца, получался законченный бандит. Разгневанным этим монстром пытался он осчастливить иностранцев, некоторые откупались от убийцы.
Я отказал другу, напрасно надеясь отгородиться от былого, забытого и ненужного.
- Понимаешь, уже не монтер, а начальник, - шутливо похвалился новой должностью.
До этого дежурил на заводе. После суток выматывающей беготни три дня мог заниматься своими делами.
Когда-то писал до одури и беспамятства. И барахтался среди нагромождения слов и чувств. И постепенно за годы и десятилетия научился выбирать нужные.
Но так и не смог пробить крепостные ворота журналов и издательств.
И наверное, от безнадежной борьбы и постоянных поражений притупились чувства и ослабел разум. Если раньше герои разыгрывали представление, а я едва успевал фиксировать их действия, то теперь все чаще приходилось придумывать, а картинки становились все более размытыми и тусклыми.
Мне предложили место главного энергетика, я согласился.
И попытался объяснить это просителю.
- Жена болеет, лекарство не на что купить, - сказал он.
Хрипло и безнадежно, я не смог определить, было ли это помехами на линии. Потерял присущее ранее чутье.
- Ты же кончал педагогический, - поддел я собеседника. – В школе так не хватает учителей!
- Начальники сами не работают! – окончательно отказал ему.
И наконец увидел – болезнь смертельно навалилась на женщину. Пухлая и ядреная, она стремительно усыхала. Но при этом кожа не стягивалась резиновой перчаткой, а обвисала уродливыми складками. При ходьбе или на ветру складки болтались и хлюпали.
- В последний раз, - поддался с его настырности.
И вот боязливо спустился в подземелье и задохнулся в пыли, из соседнего каземата вывалился крепкий плотный мужик в мясницком фартуке и в рубахе с засученными рукавами. Фартук был в бурых заскорузлых пятнах, я еще плотнее вжался в стену.
- Это краска и глина, - широко и открыто улыбнулся художник.
- А где друг, он обещал! – напал я, за атакой пряча свою растерянность. – Мог бы и придти! – рассердился на предателя.
Но все же последовал за проводником в мастерскую.
В подвальную камеру, где тусклый день едва пробивался в крошечное оконце, и наоборот – двухсотсвечовая голая лампа ослепляла безжалостным светом.
В дальнем углу стоял большой ящик с глиной, от него расползались бесформенные заготовки. И чем ближе продвигались к дверям, тем более причудливо менялась их форма. Но почти ничего нельзя было признать в нагромождении полусфер и плавных переходах между ними.
       - Я скульптор, анималист, - то ли извиняясь, то ли с вызовом представился хозяин.
Неохотно оторвался я от его творений, не позволяя разгореться своей фантазии, чтобы не заплутать в дебрях чужой выдумки.
       Огромную неказистую печь каким-то чудом втащили в комнату, я огляделся, ожидая увидеть наспех заделанный пролом в стене.
- Дверь сняли вместе с косяком, - объяснил хозяин.
И было неуютно от преждевременных его ответов.
Как на работе, под бдительным надзором камер, и если хочешь сказать, надо выйти на улицу.
По телефону проконсультировал я просителей, и подивился точному выполнению всех инструкций. На стене укрепили пускатель и счетчик, по коридору бросили провода к силовому шкафу. И совсем не сложно было собрать систему.
Стараясь думать только об этом, принялся я за работу.
Медведем топтался он за спиной, и было непонятно, что в следующую минуту сотворит зверь. Расплывется дурашливой ухмылкой и выступит с цирковой программой или шатуном – одиночкой навалится на повстречавшегося ему в недобрый час путника.
Несложная работа, на когда смертельное оружие нацелено в затылок…
И контакты кнопки обгорели и закоптились, и сломан держатель катушки, и на проводах, снятых неизвестно откуда, местами протерлась изоляция, и в силовом шкафу нет свободных автоматов, и в полумраке почти наугад суешься под напряжение, и в свое время никто не помог выбраться из трясины посредственности.
- Я сбегаю, - опять разобрался в моем состоянии вездесущий хозяин.
- Ну, если это необходимо для творческого процесса!.. – огрызнулся я.
А когда он ушел, схватился за обнаженную шину, пусть меня испепелит и уничтожит.
Но с осторожностью, выработанной за долгие годы практики. Отодвинувшись от железного ящика, подложив резиновый коврик, случайно подобранный в коридоре.
Прислушиваясь и стараясь угадать, что происходит в камерах.
В коридоре никого не было, все попрятались, чтобы не отвечать за мою гибель.
Различил, как резец ваятеля вонзается в гранит и отсекает все лишнее. Камень разлетается колючими осколками. Крошка эта калечит лицо. И поэтому щеки мастера усыпаны незаживающими оспинами. А он творит в крови и исступлении. Забывая о сне и отдыхе. И в изнеможении падает у совершенного своего творения.
Увлекшись, я неловко дернулся, проводом задел за железо.
Вспыхнула и ослепила дуга короткого замыкания, но выбило вводный автомат – я выжил и в этой мучительной зависти.
Включил автомат – провода не выгорели, - успокоил потянувшихся в коридор зевак.
- Проверка срабатывания, инспектор Энергонадзора, - прикрылся фальшивой должностью.
Зрение постепенно восстанавливалось, я уже не заглядывал в другие смертоносные мастерские.
Где художники до изнеможения пытают натурщиц. И часами, а то и сутками заставляют их неподвижно сидеть в выстуженных камерах. От холода кожа несчастных синеет и идет пупырышками, а грудка ужимается до крошечных бугорков. А творцов согревает негасимый внутренний огонь.
В отблесках этого пламени кое-как собрал я систему. На всякий случай отодвинув вернувшегося заказчика, включил пускатель.
Взрыва не было, Земля не содрогнулась в конвульсиях распада. Но неподвижно стояло колесико счетчика.
- Спираль, - объяснил хозяин. – Когда перевозили печь…
Он переоделся, отправившись в магазин. Но на линялых джинсах и на растянутом свитере угадывались затертые пятна.
А в бороде, когда я все-таки всмотрелся в лицо, проглядывали изрядно потраченные желтые зубы, глазки были маленькие, запавшие в глазницы, на лоб наползли темные, еще не тронутые сединой волосы.
При знакомстве я не люблю заглядывать в лицо, сначала смотрю вскользь и прищурившись, сквозь радужные, размытые черточки ресниц. Потом леплю эти лица в своем воображении. Потом, наконец решившись, сравниваю внутренний портрет с оригиналом.
И поражаюсь несовершенству образца.
На этот раз не поразился, хотя несоответствие было полным и сокрушительным.
Силой и уверенностью веяло от кряжистой его фигуры, а из глаз выхлестнула такая чистая синева, что без остатка затопила мою настороженность.
- Я знаю, как сварить, если электрод обмотать специальной проволокой. Случайно я захватил такую. У меня на работе есть сварочный…, - заторопился я, барахтаясь и захлебываясь в этой синеве.
Слишком доверяю я незнакомцам, столько раз подводила меня необоснованная эта доверчивость.
Может быть, я ошибся, и мою хлопотливость посчитает он желанием обогатиться за его счет.
Но меня попросил друг, дружбу не измерить деньгами.
- Пойдем, значит надо идти, - без лишних объяснений позвал хозяин.
Вперевалку зашагал впереди, вроде бы неторопливо, я едва поспевал за ним, хотя уже не боялся поскользнуться на стертых ступенях.
И не пугали грязь и запустение этого дома.
Просто художникам некогда поддерживать чистоту и порядок не только на лестнице и в коридорах, но и в своих мастерских.
Но на этаже, куда мы поднялись, пол кое-как подмели, а одна дверь была обита кожей.
- Председатель союза, - выругался проводник. – Когда-то мы дружили…
Я вспомнил, как его зовут, он представился, при знакомстве я обычно теряюсь, забываю имена и измышляю другие, более подходящие.
Он не походил на победителя, вечно меня тянет на подобных мне неудачников.
Нахмурившись, упрямо выставив голову, без стука толкнулся он в богатую дверь, видимо, так было принято у мастеров. Вслед за ним ввалился я в ухоженную студию.
По одной стене шли шкафы, где на полках пылились дипломы и кубки. Постепенно оборачивались они бутылками. Экзотика смешалась с нашей «белой», привычной.
По другой стене тянулись стеллажи в тяжелых пустых переплетах. Самый внушительный лежал на журнальном столике.
Окна были задернуты шторами, этот переплет освещали встроенные потолочные светильники.
В загадочном полумраке за столиком сидела прилежная читательница.
Наверное, только что оторвалась от упоительного текста и в наслаждении откинулась на кресле. Запрокинула голову с распущенными, выбеленными перекисью волосами. Или это они оттянули ее своей тяжестью. Ожидание, предвкушение угадывались на лице. Выпростала длинные ноги, но целомудренно сомкнула их. Так, что лишь угадывался темный треугольник в нижней части плоского живота. Одна рука с бокалом расслабленно упала на коврик, бокал накренился, вино выплеснулось. Другой рукой поддерживала неожиданно огромные, готовые распластаться по телу, по комнате, затопить и задушить подглядывающих старцев, еще желанные, но уже перезревшие груди.
Художник примеривался наложить завершающий мазок. Лицо его было пустым и бездумным, из прищура глаз недобрым огнем полыхнуло на незваных пришельцев.
Нарочито косолапя и еще больше переваливаясь при ходьбе, проводник мой направился в угол комнаты, где среди статуэток различил я сварочный аппарат.
И одновременно увидел завлекательную поделку.
На картине еще больше раздались груди, а рука, дотянувшаяся до выпивки, наверняка только что ласкала порочное лоно.
Я отшатнулся от холста, едва не сбил статуэтку.
Девушку с веслом или с мячом, или с отбойным молотком, хотя ничего не было в ее руках. Я не сомневался, что все это можно приставить, словно сложить из деталей детского конструктора.
Другие изваяния годились для мужских посиделок и борделей – на все случаи жизни были припасены заготовки.
- Что, нравится? – усмешливо спросил председатель. Неожиданно высоким и писклявым голоском, писк этот резанул по напряженным нервам.
И чтобы я смог проникнуться, чтобы приручить новичка, ко мне развернул мольберт.
Пахнуло потом, несвежим бельем, увяданием.
Так пахнет осенний луг после торопливого совокупления. Если лицом зарыться в прелую траву, когда еще не выветрился дух похоти.
Содрогаясь от отвращения и одновременно изнывая от желания, ухватился я за ручку сварочника. Так дернул, что едва не оторвал ее.
А Виктор, кажется, не взглянул ни на натурщицу, ни на поделки. Не поздоровался и не попрощался с председателем.
Мы вывалились из мастерской с тяжелым агрегатом, холст отталкивал, но с каждым шагом все сильнее тянуло обратно.
С трудом поспевал я за напарником.
Женщина звала и отталкивала, но не она, а полотно влекло в студию. И я не знал, как сказать Виктору.
Оказалось, ничего и не надо объяснять.
Он ответил, когда в злости и в неистовстве подключил я агрегат и, прикрывшись ладонью, но все же ослепнув от огненных вспышек, заварил порванную спираль. А потом в усталости и изнеможении поправился почти безвкусной и не утешившей водкой.
- Он растиражировал ее десятками и сотнями экземпляров нам на потребу, - сказал хозяин.
За всклокоченной бородой не различить было его лицо.
Тоже принял и не поперхнулся отравой, мы, пусть и неудавшиеся художники, привыкли подобным образом снимать стресс и напряжение.
Я вгляделся в его работы.
- Для тиражирования ему не нужна натурщица, - сказал Виктор. – Так, чтобы не забывалась мужская сущность.
Вгляделся и увидел во вроде бы бесформенном нагромождении полусфер и в изломанных переходах между ними.
Мы еще приняли, водка не принесла желанного успокоения.
- Его работы пользуются повышенной популярностью среди …интеллигенции, - сказал проводник.
Запнулся перед последним словом, но сдержался и не обозвал ее так называемой.
Из глыб рвались и не могли вырваться забитые нами животные. Беспомощные детеныши тюленей загнанные на льдины. Когда убийца подступал к ним с дубинкой, они плакали и стонали. Будто это могло остановить нас.
- Когда-то мы дружили…по старой памяти… предоставил катакомбы, - сказал хозяин.
Временный обитатель этих трущоб. Я-то знаю цену былой дружбы. И что пищу не заменишь даже самым аппетитным запахом, а деньги - звоном мелочи.
Я увидел зайцев, наводнением загнанных на крошечный островок. Довольный добытчик подогнал лодку. И экономя патроны, прикладом крушил зверьков. Те голосили грудными младенцами.
- Ты выставлялся? – спросил я.
- Один раз, - признался он.
- А что потом? – безжалостно настаивал мучитель. – Работы признали? О тебе написали в газетах? Музеи наперебой предлагали за них хорошие деньги?
Это было все равно, что ударить ниже пояса. А я бил и содрогался от ударов.
И заглядывал ему в глаза. Чтобы лучше видеть, вскочил с табуретки и навис над ним.
Зрачки потемнели, но не метались затравленным зверем.
Рядом стенали выбитые нами животные. Неповоротливые морские коровы, которых уничтожили первопроходцы. Разучившиеся летать глупые птицы, что даже ленились прятаться от убийц. На далеких южных островах. Тигры в Уссурийской тайге. Единороги, на них единодушно ссылались древние авторы.
Тысячи и миллионы созданий.
Я зажмурился и ладонями зажал уши. Не хотел знать о них.
И поэтому возненавидел человека, разбудившего дремавшую совесть.
       - Кому нужны твои работы? – продолжал избивать его.
       - Людям, - просто и без вызова ответил художник.
       - Каким людям? Неудачникам с изломанной судьбой, изгоям и отшельникам? – не ведал я жалости.
- Некоторые прозрели, я знаю, я дал им.
Когда-то я тоже раздавал свои опусы, если замечал в читателе искру неподдельного интереса, но не смог разжечь даже крошечный костер. Наконец окоченел в холоде нашего безразличия.
И чем скорее замерзнет художник, чем раньше осознает свое поражение, тем больше шансов приспособиться к беспощадной жизни.
- Посмотри на себя! – потребовал я, приступив к болезненной операции.
А он вместо этого подобрался к зверюшкам.
- Зубов почти не осталось, носишь тряпье, от тебя шарахаются женщины!
Увечные, больные звери потянулись к нему.
Но я знал – последний кит выбросится на берег, а последний тигр околеет в клетке.
Он обнялся с ними.
Чтобы избавится от этого наваждения, надавил я на глазные яблоки. Из обожженных глаз посыпались слезы.
За болью и отчаянием сосредоточился на той манящей поделке. На женщине, что бесстыдно раскорячилась на полотне. Цепкие хищные ее пальцы вонзились в распахнутое лоно.
Но плоть моя не напряглась.
- Надо работать для всех, а не для избранных. Большинство всегда право, - хрипло, устало и безнадежно сказал я.
Уговаривая себя.
Я попробовал для всех; может быть, у меня получится, если завербовать еще одного отступника.
- Сколько я тебе должен? – так же хрипло и устало спросил он. Но в голосе не было безнадежности.
Из последних сил попытался я уговорить упрямца.
- Нет у вас таких денег! – проговорился ненароком, но тут же исправился. – Он намалюет очередную штучку, потом они забудутся в постели, и будут пить не такую бурду, как мы, и уедут в любую страну, и отдохнут на любом курорте, и будут вытворять любые безумства, разве тебе так не хочется? – вкрадчиво спросил соблазнитель.
Сам я, наверное, не нуждался в этом, меня не возбудило даже полотно, а глаза слезились от сварки. За слезами глыбы и полусферы виделись диковинными зверюшками, видимо, поэтому не смог я уговорить отступника.
Словно издалека доносились мои стенания.
- Люди в коридоре, когда я пришел. С аляповатыми плакатами – они тоже имеют отношение к искусству? Или многочисленная орда приживалок и родственников? Сколько ты платишь за аренду? Какие еще придумают они поборы? – напрасно взывал я в пустыне.
- Сколько я тебе должен? – повторил хозяин.
Бесполезно было торговаться и объяснять ему.
- Я же пошел в главные энергетики, - по инерции сказал я.
Наконец промокнул слезы, чтобы лучше разглядеть безумца.
Волосы его прилипли к мокрому узкому лбу, незаживающие оспины обезобразили щеки. Каменная пыль запорошила бороду. Глаза ввалились и не просматривалось на дне колодцев. Фартук был прожжен и обтрепался.
- Ты не смог заплатить, ничего ты не должен, - попрощался я.
Со зверем, навечно запертым в клетке.
И не выбраться из камеры.
В кармане захрустели ничтожные бумажки.
Осторожно попятился от пленника. Боясь подставить ему незащищенную спину. Такую огромную, что нельзя промахнуться. И лишь когда скрипуче затворилась дверь, вдохнул полной грудью.
Шаркая и косолапя, вскарабкался крутыми ступенями. Прижимаясь к перилам, чтобы пропустить разносчиков с плакатами и красочными буклетами. И декораторов с лепниной на днище тарелок. И натурщиц, что раскорячившись и распластав необъятные груди, призывали нас к общечеловеческим ценностям. И председателей с их присными, что совратили этих девочек.
Косолапя и ощущая себя зверем, вывалился на улицу. Но ни на мгновение на забывая о кольце, вдетом в нос, и о цепи в руке поводыря.
Стоило неловко дернутся, как безжалостное железо вонзится в мясо.
И другие были окольцованы и стреножены, но смирились с неволей.
Со временем и я привыкну.
Страшно, почти невозможно было поверить в это.
       …………………