Пятьдесят восьмая

...
Зима. Стоят несильные, но довольно ощутимые морозы, и солнце будто спряталось от них, да и от нас, явно не желая общаться. Душа тоже пытается жить отдельно от тела, будоража некое единство, неразделимое до сей поры. Не могу понять, чего она хочет и зачем. Уже несколько дней рыскаю по Интернету, пытаюсь найти что-то для души, но результата нет.  Нечто непонятное будоражит мое сознание, не определяясь и не материализуясь ни во что конкретное, и я никак не могу понять, что хочу найти на этой вселенской помойке. Поисковики напрочь забиты рекламой и похожи на сборники товаров, цен, стройматериалов и телеканал НТВ одновременно. Продаем, продаем, продаем… Купи, купи, купи… Купи забытые формулу из школьного учебника физики и правило русского языка, купи биографию Нобелевского лауреата и свободу от навязанной рекламы.  Пищи для ума исчезающее мало....

Неожиданно наткнувшись в поисковике на знакомые слова «Дальстрой МВД», ухожу по ссылкам все дальше и дальше, и... Вот оно! То, что не давало мне покоя много лет и терзает мою душу сейчас! Варлам Шаламов! Безмерная боль человеческая, которая хлестала через край   его «Колымских рассказов»! Хочу окунуться с головой в его рассказы сейчас, сегодня, пройдя крещение чукотскими и колымскими пургами и морозами. Потому как не смог бы понять все, не прожив сам и доли того, что было прожито ИМИ, уми-рающими  от голода и холода, держащими на своих плечах великие стройки «победившего социализма», и не побывав ни дня там, в  сизом морозном мареве, откуда не вернулись миллионы, не хлебнув и глотка из этого моря  загубленных судеб... Как не поняли многие. По сей день…

  В начале восьмидесятых годов привелось мне по долгу службы оказаться на нижней Колыме.  Официоз  еще мешал с грязью двух Нобелевских лауреатов, Сахарова и Солженицына,  «компетентные органы» по привычке еще "присаживали" на долгую беседу читающих Самиздат, но наступало время больших перемен, уже пробивался сквозь тяжелые складки Великого Железного Занавеса пока еще слабенький лучик свободы души, и  вот-вот должно было прозвучать слово, перевернувшее мир.

 Красивый, как все обжитые северные поселки,  Черский, в печальном прошлом Нижние Кресты, широкая Колыма в зеленовато-синеватой хвое берегов и сверкающий снег, достойные кисти великого Рериха, самолеты на колымском льду и морозное марево в лучах обессилевшего солнца рисовали красивейшие пейзажи, не допускающие и тени подозрения на недобрую славу здешних мест. Минус пятьдесят три по Цельсию! Воробьи и вороны, по размерам и форме напоминающие спортивные мячи, мирно сидели на прочищенных в глубоком снегу дорожках, и редкие пешеходы переступали через них – для птиц взлет в такой мороз был равносилен гибели. Дым из труб, разбросанных на склонах сопок домов и домишек, совершенно не желая подниматься вверх, устало стлался над поселком длинными косами вслед неощутимому дыханию ледяной Арктики.

Тройные двери гостиницы, принадлежавшей  конторе под странным и смешным для материкового уха названием «Колымторг», выдохнув на мороз вместе с клубами пара трех офицеров, захлопнулись с глухим стуком, отрезая пути к отступлению. Армейская овчинная шуба, шапка-ушанка с «двумя окладами» (так она называлась из-за длинных «ушей»), подшитые толстым войлоком валенки и дополняющие этот «прикид» двойные меховые варежки, не спасали от пронизывающего холода. Съежившись так, что тело только где-то в районе плеча боязливо соприкасалось с ледяной одеждой, мы уже несколько минут отчаянно замерзали в ожидании машины. Жесточайший мороз перехватывал дыхание и мы, подняв воротники, молчаливо переминались с ноги на ногу, поминая недобрым словом судьбу, начальство, мороз и прочая, прочая…. В голову назойливо лезла шутка стюардессы, услышанная в аэропорту Магадана в конце прошлого лета: «Уважаемые пассажиры! Наш самолет прибыл в город Магадан, температура за бортом - десять градусов жары!»

Местный комбат, не заставив себя долго ждать, подъехал на уазике и распахнул дверцу:

- Здорово, мужики! Поехали на запасную позицию, времени нет – день короткий и темнеет быстро!

    Поздоровавшись, мы, не мешкая, забрались на заднее сидение, с великим удовольствием ощущая пропахшее бензином армейское тепло! Скрипя  колесами в морозном снегу, уазик быстро миновал поселок и покатился по зимнику, пробитому между сопок колесами могучих «Уралов».  Кренясь то на левый, то на правый борт и грозя перевернуться в любой момент, уазик, завывая на все лады, старался изо всех сил вписаться в широкую колею. Сопки со всех сторон теснили змею дороги, они неспешно катились навстречу огромными валами океана земли, время от времени открываясь суровыми видами своих покрытых мелколесьем вершин и отсветами низкого красного зимнего солнца. Мы с восхищением и тревогой наблюдали за завораживающей и подавляющей суровостью пейзажа, и ленивая расслабленность жителя обжитых мест  отступала под напором незнакомого и тревожного чувства опасности.

    Через час тряской езды за очередным поворотом неожиданно мелькнул указатель - «База УМТС, направо», и машина, юркнув в подобие просеки между чахлыми деревцами, круто пошла в гору. Спустя несколько минут мы подъехали к старым покосившимся воротам, на арке которых красовались остатки нечитаемой надписи. Вправо и влево от ворот тянулись обрывки ржавой колючей проволоки,  покосившиеся полусгнившие деревянные столбы, доживающие остаток своей жизни, с трудом удерживали пизанские башни сторожевых вышек.

- Приехали, т-твою мать! – Комбат рявкнул, как на строевом смотру, и первым вывалился из тесного уазика. - Провалились бы к чертовой матери эти места!

     Вывалившись из машины вслед за комбатом, я оторопел от узнаваемости места.  До боли знакомый безлесый «пупок» сопки, покосившиеся сторожевые вышки, колючка и несколько рядов одноэтажных бараков... Словно был я уже здесь, видел все это! Но где? Где я мог видеть это место? Напрягаясь, память обостряла чувство нереальности происходящего. Я смотрел, лихорадочно вспоминая, на покосившиеся строения: - «Архипелаг»? «Один день...»? Ответ напрашивался сам собой.  Да, там! Между строк, прочитанных запоем, воображение рисовало картины бездонного ужаса и страданий людей, оттуда узнавание незнакомого! И сейчас, по прошествии почти тридцати лет, мне не дает покоя увиденное на этой сопке.  И сейчас перед глазами – десяток пятидесяти - семидесятиметровых бараков, рубленых из хлыстов елки, подтоварника, толщиной 10 – 12 сантиметров, с одной  дровяной печкой по центру!

  Стоя на пятидесяти градусном морозе, я смотрел на покосившиеся бараки, крошечные печки и что-то никак не могло уложиться в моей голове... Мы, в меховой одежде, замерзающий в хлам и... ОНИ, голодные и в рванье, обреченные системой на смерть! Их почти осязаемые призраки стояли предо мной с  глазами, молящие о помощи и сострадании, уже не живущие, но не сломленные... Не верил, не укладывалось в голове, что ТАКОЕ можно делать с людьми, со своим народом! Не верил! Не мог поверить... Не хотел...

   Вера была  в «светлое будущее», в  ЕГО портрет в рост, висящий на стене нашей комнаты,  в черную тарелку репродуктора, из которой ежесекундно неслось: «Наш Отец … Великий... Родной... товарищ Сталин...». Верил  в  душераздирающий крик соседки за стеной: «На кого ты нас оста-а-а-авил! Как мы теперь без тебя-я-я-я...»   в  то мартовское утро пятьдесят третьего, когда внезапно ожившая тарелка голосом Левитана сдирала кожу со спины: « Важное правительственное сообщение... Сегодня... Скончался...»

   Верил в утопию, вбитую в мою армейскую голову крепче гвоздя в подметке и  назойливо вопящую: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!... У нас для блага, все во имя... Нет, у нас такого не было, и нет! Только у них, классовых врагов,  Освенцимы и Равенсбрюки! Хрущ – враг, таких – долой! Мы белые (красные?) и пушистые! Это у них... Это они-и-и-и-и, их мать растак...!» Верил во весь этот бред некогда могучей системы,  полусгнившей  реальностью лежавшей перед глазами на этой сопке и  грозящей  рухнуть в любой момент.

   Вы о чем, ребята? Чего у нас не было? Колымы? Пятидесяти градусов мороза? Миллионов загубленных? –  Я стоял, потрясенный увиденным до глубины души, в воротах, за которыми тридцать лет назад была смерть. Наступил момент истины...Сопка похоронила веру...

- Командир, это что -  лагерь?

- Ну да, раньше был, давно уже. Нам  предписали здесь себе запасную позицию оборудовать – сопка высокая, господствующая, и дорога, как  видишь, есть. Начали кое-какие инженерные работы делать, а там кости. – Тихо, словно на кладбище, ответил комбат. Он как-то внутренне подобрался, еле сдерживая нарастающее напряжение, словно перед приближающейся опасностью.  -  Не могу здесь находиться, будто  кто  душу рвет на части. Больной после этого, неделями отойти не могу. У меня дед где-то в этих местах сгинул. – Комбат кивнул в сторону покосившихся вышек: - Все сгнило, как и вся их система. Остальное – вон, догнивает, только несколько целых бараков осталось. Раньше в них народ держали, а сейчас – никому не нужную ерунду. Да нас заставили по костям ходить. Сходи, посмотри, как люди жили, может быть,  когда-нибудь  и пригодится по жизни, а я – извини, насмотрелся, на всю жизнь хватит! - Комбат   замолчал и посмотрел на меня жестким глазами, словно заставляя повернуться и идти туда, через границу добра и зла...

  Я медленно подошел к бараку, пытаясь осмыслить увиденное.... Мама родная, да ведь отсюда обратной дороги нет!  - Потрясение  было столь велико, что слова шепотом застряли в горле.

- А ее и не было, обратки-то, не возвращались отсюда. - Словно продолжив мои мысли, прошепелявил беззубым ртом неопределенного вида и возраста  невысокий мужчина, взявшийся ниоткуда и готовый в любой момент уйти в никуда. - Почти все здесь и остались. - Его глаза, оказавшиеся на удивление ясными и твердыми, полоснули меня изучающим взглядом. Приняв какое-то важное для себя решение, помолчав, он неожиданно продолжил:  -  Видишь, внизу за сопкой озерцо? Красным его зовут… Оно по весне, как лед растает,  красным становилось. От крови. Народу здесь загублено – не сосчитать, в озеро и сбрасывали. По Колыме по навигации, почитай еженедельно транспорта приходили, человек по двести. А обратно только конвой. Так-то, мил человек! Смотри, и думай! – Мужчина натужно закашлялся. -  И помни!

   Его слова, словно гвозди, вбитые умелой рукой, навечно закрепляли в памяти   увиденное. Воображение рисовало жуткие сцены замерзающих голодных людей, мне вспоминались кадры хроники блокадного Ленинграда, колонны пленных немцев в нашем городке под Тулой, в конце сороковых, голодных и оборванных, строящих дорогу под конвоем овчарок... Я с трудом оторвался от своих мыслей.

- А ты кто таков? Чего делаешь здесь?

- Кто? Я-то? - Ответил он вопросом на вопрос. – Человек я! А здесь-то почти всю жизнь и работаю... - Он огляделся вокруг и уперся в меня пристальным взглядом. - Только я уже не буду, я – был...

- А звать Вас как? - спросил я, невольно переходя на "Вы".

- Михалычем зовут! - Неожиданно мягко, словно извиняясь за испытующий взгляд, ответил он.  Его немного потеплевшие глаза все еще продолжали  сверлить меня, словно желая удостовериться    в правильности своего первого впечатления  и увидеть, что у меня там, внутри. – А имя уж и сам почти не помню. Давно  никто не зовет, да и тебе оно ни к чему.

- Михалыч...- дохнув паром, эхом повторил я. - Вы-то как здесь? Давно? 

- Давнее не бывает! – Коротко улыбнулся мой знакомец. – Как перед войной замели, с тех пор и кукую здесь. Малёк повезло, совсем немного, а жив остался! Работаю да живу – доживаю. На материке вот только не был с тех пор ни разу. – Михалыч с сожалением вздохнул, достал смятую пачку сигарет, и, зажав огонек спички в заскорузлых ладонях, прикурил.  Прокашлявшись, совсем тихо добавил:  -  Да и нечего там делать, давно уж своих нет никого...

    Я смотрел на его морщинистое лицо, на судорожно дернувшийся кадык.
 
- Стало быть, ты все прошел… "- Снова переходя на "ты",  я то ли спросил, то ли сам себе ответил. - Скажи, Михалыч, а тебе на Амбарчике** доводилось бывать?- спросил я, вспоминая рассказы очевидцев об этом забытом Богом месте, и предложение пограничников слетать туда в ближайшие дни.

- Был. Начинал оттуда,  совсем гиблое место. Но выручил Господь, не дал мне помереть … - Михалыч широко перекрестился. - Не оставил меня...

   Мороз начинал пробираться под одежду, выстуживая последние остатки тепла и пугая своей неотвратимостью.  Подаренная друзьями плоская фляжка спирта в нагрудном кармане вовремя напомнила о себе негромким бульканьем.

- Выпьем? Спирт будешь?

- Давай! Как звать-то тебя?

- Михаилом мать назвала. – Отвинтив крышку, я протянул фляжку Михалычу.

- Глянь-ка, как моего батю! Уж совсем его не помню… - Михалыч широко и, как-то по свойски, улыбнулся. Перекрестившись и крякнув, он сделал пару глотков– Добрый напиток!

- Давай, Михалыч! За тебя!- Неразбавленный спирт ожег горло, и я вновь протянул Михалычу флягу. – Повторим!

- Давай, Мишаня! За людей! - Кадык дернулся на худой шее Михалыча, и он, зацепив варежкой снегу, жадно хватанул его беззубым ртом: - Ух и крепок, паразит!

- По широте, Михалыч, как и положено! Как ты выжил-то здесь? – безответно спросил я, пытаясь растопить ртом ледяную пыль снежной закуски.

- Эх, Мишаня, и не спрашивай! Не рассказывается об том…  Давай-ка лучше еще по глотку. Помянем?

- Помянем! – эхом отозвался я, радостно ощущая внезапно возникшее чувство огромной приязни к этому человеку. 

Мы глотнули из фляжки, и Михалыч, снова выудив пачки помятую сигарету, закурив и прокашлявшись, задумчиво проговорил:

- Ты вот, Мишаня, офицер, да и я в детстве мечтал, ан не срослось… И воевать не дали… Обидно! Все мечты поломали! Комсомолец наш, деревенский, из-за девки меня сдал! Приглянулась ему моя подружка, написал донос. Ему – девка, мне - этап и 58/14 "КРС" в придачу. Потом еще добавили… - Его глаза подернулись зыбкой пеленой воспоминаний, и, резко меняя тему, Михалыч как-то отрешенно сказал: - Ну, да ладно, живы будем – не помрем! Тебе, видать, идти надо, ребята твои ждут!

- Да, надо идти. Жаль расставаться, - вслух подумал я.

- Даст Бог - встретимся! - отозвался Михалыч. - Земля круглая!

... Мы справили свое военное дело, и, попрыгав в уазик, собрались обратно. Машина, довольно заурчав, потихоньку двинулась на выход, оставляя позади мрачное наследие прошлого. Вдруг что-то неодолимо-властное заставило меня оглянуться назад. Михалыч стоял возле покосившегося столба и смотрел нам вслед. И я вдруг понял, что он мне не договорил и что давал взамен – волю и веру в жизнь, которые таились во взгляде его темных глаз, в его щуплой фигуре. Какой же огромной силы они были у этого Человека, победившего в битве, цель которой – Жизнь!

- Постой, командир! - я выскочил из машины и подошел к Михалычу.

- Дай я тебя обниму на прощание! - Мы, обнявшись в охапку, постояли пару минут: - Ну, прощай, Михалыч! Живи долго!

- Прощай, Мишаня!– он глянул на меня строгим взглядом, - и тебе не болеть!

...Уазик, скрипя снегом, покатил нас вниз, а на сопкином пупке долго еще виделась маленькая фигурка Человека, отстоявшего жизнь в схватке  с ВеликимОтцомВсехНародов.


Черский. 1984


  *)     Черский — посёлок городского типа на крайнем северо-востоке Якутии. Население — 3,2 тыс. жителей (2008).Посёлок расположен в нижнем течении Колымы, в 1920 км северо-восточнее Якутска.В XVII веке на этом месте было небольшое рыбацкое поселение. В 1891 году здесь работала экспедиция под руководством Черского.
В 1931 поселение получило официальное название - Нижние Кресты.
С 1963 года поселок носит название Черский.
В советское время здесь находился один из лагерей ГУЛАГа. Печально известное Кровавое озеро - место массовых расстрелов заключенных.

 **)      Поселок Амбарчик (до революции Сухарное) - названо по остаткам зимовки экспедиции Дмитрия Яковлевича Лаптева в 1740 г. АДРЕС: бухта Амбарчик (вост. часть Колымского залива Восточно-Сибирского моря).
Амбарчик начал строился в 1935 году как поселок вольнонаемных при ОЛП "Амбарчик". Обслуживал одноименный порт, через который в отдельные годы проходило по 200-300 тысяч зэков. Сейчас в Амбарчике только остатки обвалившихся бараков да вездесущая ржавая "колючка" на истлевших столбах обозначают места, где жили, страдали и умирали люди.