Любовица

       
       Оленьке Сороколетовой

       Алёша в вагоне метро обычно не садился – не только потому, что считал сидения публичными, то есть засаленными, но и от нежелания потом уступать место. Только усядешься, думал, только расслабишь усталые ноги, как тут же, рядом, по закону подлости, уже сопит-кряхтит старушка над ухом. Откуда они только берутся? И не уступить нет сил!
       В вагоне он чаще всего занимал уголок у противоположной от входа двери стороне, где можно было стоять и во время движения не держаться за поручень, а это давало возможность свободно читать книгу. Так повелось еще с первого курса института: езду в метро использовал для просмотра того, что вечно не успевал в другое время досмотреть, доучить, дочитать. Почти каждый раз, особенно, если долго ехать, он утыкался в чтение, забывал о попутчиках и погружался в изучаемую классику или внимательно листал потрепанную тетрадь с лекциями. Стоило ему углубиться в текст, как его юношеское лицо становилось серьезным и даже несколько вдохновенным, какое бывает только у людей, читающих достойную литературу.
       Что заставило Алёшу в этот раз оторваться от книги, он долго не мог понять. Так бывает: сначала человек неосознанно что-то делает, а потом останавливается и долго пытается понять, почему и под чьим влиянием, он так сделал. Вагон в это время, обреченно мчался в темной трубе подземелья, словно под наклоном летел в преисподнюю, если посмотреть на него со стороны, и смело, даже назло, когда терять нечего, грохотал изо всех железных сил. Грохотом он бунтовал, буйствовал, заявлял о непокорности и тем самым сопротивлялся судьбе, которая блестела перед ним двуполосной железной колеёй. Громко стучал колесами, противно скрипел на поворотах, лихо свистел от бессилия что-либо изменить, но был обречен, и две узкие блестящие рельсы – судьба! - остро и больно впивались ему в брюхо. Внутри вагона лениво и недовольно горели фонари, словно их силой принудили гореть, а пассажиры сидели смирно, в рядок, и послушно пестрели одеждами.
       Взгляд Алексея, еще задумчивый, еще погруженный мыслью в прочитанное, но непонятно какой силой оторванный от книги, медленно и бездумно, в неосознанном поиске, скользил по пёстрым одеждам, по ногам, сумкам и лицам людей, случайно собранных в одном вагоне.
       И вдруг его скользящий взгляд зацепился, споткнулся и упал, растянувшись по полу. Но тут же немедленно вскочил, запыленный, вернулся назад, к тому, за что зацепился, и… встретился лицом к лицу, на одной прямой, с взглядом чужим, внимательным, пристальным, который был устремлён на Алёшу. Чужие глаза с противоположного сидения в упор, откровенно и без стеснения разглядывали юношу. Взгляд Алеши отпрыгнул в сторону, дернулся в легком испуге и хотел было свернуться в клубок, как сворачивается ежик от страха. Но любопытство оказалось сильнее, и Алешин взгляд медленно, украдкой, будто на цыпочках, снова вышел на одну прямую с чужим взглядом и снова уткнулся в большие, очень красивые, серовато-голубые глаза с черными, как вечность, зрачками. Эти глаза прямо и открыто рассматривали Алёшу, оценивали, изучали его, а, скорее, просто любовались им. Встретившись с незнакомыми глазами, взгляд Алёши смущенно затрепетал, засуетился мелко, заюлил в растерянности, а глаза, те, которые очень красивые, заметили его растерянность, заулыбались, чуть сузившись, заискрились, рассыпая, казалось, золотые искры по всему вагону.
       Незнакомые люди обычно не глядят друг на друга пристально, и взгляд Алёши, не выдержав встречи с другими глазами, взметнулся куда-то к потолку, стал бродить меж потолочными светильниками, всей своей независимостью показывая, что я тут так, сам по себе, гуляю, вот... А что, нельзя? И вроде даже руки засунул в карман, демонстрируя независимость. Но что бы он ни делал, все его помыслы крутились вокруг этого ласкового и бесстыдного взгляда, который теплыми лучами грел лицо юноши. По крайней мере, Алеша чувствовал, что щеки его горят.
       Было немного неловко от чужого пристального взгляда, неудобно, и от этого паренёк рассердился: «Ах, ты так, то и я!..». Он и прямо, даже нахально, впился взглядом в чужие и прекраснейшие в мире глаза. Разразилась дуэль! Кто кого пересмотрит? Неделикатность и беззастенчивость чужого взгляда позволяла Алексею смотреть так же неделикатно и беззастенчиво. И он смотрел! Смотрел в эти теплые, в эти безумно красивые глаза, смотрел дольше обычного, смотрел в самые зрачки, однако всё же не выдерживал до конца, отворачивался, краснел и бормотал: «Ну, девчонка, ну совсем ведь девчонка…» Однако стоило ему вновь повернуть голову в ее сторону, как он снова видел откровенный, устремленный на него взгляд двух серовато-голубых глаз и несмущенную улыбку ее румяных, пухлых, совсем еще детских губ. Она улыбалась ему, причем улыбалась простодушно, радостно, как родному – ей, наверно, безумно нравилось, что он, такой большой и красивый, отворачивается и краснеет от её взгляда. «Ну, малая, ну, вредина, - злился Алеша, - почему не отворачивается? Смотрит, будто к стенке пригвождает. Разве не понимает, что так нельзя?» И всё же он чувствовал и успевал себе признаться, что ему нравится такой ее взгляд, нравится, что она на него так смотрит. Набравшись смелости, он снова стал смотреть в ее глаза, причём смотреть долго, с зарождающейся нежностью, а она только улыбалась и даже не думала отворачиваться или опускать взор. Когда кто-то из пассажиров, продвигаясь к выходу, заслонил ее, она пересела на другое место, чтоб снова видеть Алешу. Он уже сам стал улыбаться, даже не столько славной девочке, сколько из-за необычности, как ему казалось, ситуации. «Ей можно, - снисходительно думал он, - у нее, что на душе, то и в глазах. Еще не знает запретов, условностей, правил, еще не напичкана фальшью и кокетством. Она еще ангел». А девочка смотрела на него с доверием, любуясь и одновременно проникаясь каким-то удивительно быстро возникшим чувством родства и обожания. Алёше почему-то стало немного стыдно, как, наверно, становится стыдно всякому честному грешнику перед святостью...
       Вздохнув, он отвлекается от своих теплых мыслей о девочке, заново осознает скучную реальность, словно возвращается из рая, засовывает недочитанную книгу в сумку и смотрит на схему движения метро, с сожалением определяя, что ему скоро выходить. Она проследила за его взглядом и… и все поняла, хоть и маленькая. Поняла, что он уйдёт сейчас и уйдёт навсегда. Когда Алёша на прощанье еще раз посмотрел в глаза девочки, то увидел в них и горькое сожаление, и укоризну, и вздох боли, даже не «эх, ты…», а только «эх…», и это был уже явно не детский взгляд женского существа. Столько печали появилось в этих чудных, беззащитных глазах, столько непосредственного горя, что Алеша… Точнее, все произошло помимо его воли, как-то само собой: он поднял руку и поманил девочку коротким взмахом руки. Она легко, даже слишком легко, соскочила с сидения, словно все время ждала этого момента. Мама, дремавшая рядом, встрепенулась: «Олюшка, куда ты?» - «Сейчас, ма», - отмахнулась девочка и подбежала к Алёше. Он присел, чтобы быть на уровне ее головы. Вблизи она оказалась еще красивее – эти открытые во весь мир глаза, алый влажный ротик, нежная кожа щек, светлые мягкие волосы. Ему захотелось прижать ее к себе, ощутить тонкий неповторимый запах, запах девочки, уже вышедшей из младенчества, но еще не имеющей грубости подростка. Однако он только мягко, по-взрослому (ах, как это шершаво прозвучало!) спросил:
       - Почему так смотришь?
       - Я тебя люблю.
       И так естественно сказала, даже удивленно – а что тут непонятного?
       Алеша поперхнулся, растерялся, закашлялся.
       - С первого взгляда?
       - С первого.
       - Так не бывает.
       - У меня бывает, - она неловко вздохнула, даже чуточку руки развела, - мол, такая уж я.
       - Ну и что будем делать?- он еще не оправился от растерянности.
       - Жить вместе. Я женюсь на тебе, - отвечала девочка с легким волнением, и ответ её прост, ясен и готов.
       - Ну, а если нельзя вместе?
       - Почему-у? – на ее личике вмиг появилось удивление и обида.
       - Потому что у меня есть с кем жить.
       - С мамой?
       - И с мамой тоже.
       - Тогда… тогда я буду твоей любовицей, - выпалила она в отчаянии, пропустив одну букву. – Если люблю, значит, «любовица», правда?
       - Правда, - он улыбнулся детской логике сквозь влагу слез. «Ах, ты горе мое сладкое, еще не знаешь, что взрослые разумеют под словом «любовница». Впрочем, она сказала «любовица», а это другое, совсем другое»…
       Девочка была искренна в своем чувстве и не думала его скрывать. А зачем? Она не понимала, не осознавала, не отдавала себе отчет в своем чувстве, даже не думала о нем – думать, вообще, удел поживших, - девочка, видимо, только хотела, очень хотела быть с ним, большим и красивым, ее неудержимо влекло к нему, а уж почему… Смотрела на него неотрывно, ласково и преданно своими большущими серо-голубыми глазами, где зрачки, как вечность.
       - Ладно, лучик мой, беги к маме, а завтра мы встретимся и что-нибудь решим, ладно? Ну, всё, беги, - Алёша одобрительно улыбнулся и легонечко оттолкнул свою «любовицу». - Завтра обязательно всё решим самым замечательным образом!.. Завтра!..
       Девочка вдруг зажмурилась от страшной смелости и неожиданно, неумело и слюняво, ткнулась губами в его щеку, в миг стыдливо отскочила и побежала к маме, размахивая руками и ногами, искрясь от радости, как яркий рыжий фейерверк: «Завтра, завтра, завтра!..» Искры красиво рассыпались по всему полу вагона.
       На станции Алексей вышел из вагона и, не оглядываясь, зашагал прочь. Щека горела. Он разревелся б вдрызг, если б умел это делать. Алёша был уже большой мальчик, знал, что этого прекрасного «завтра» не будет. Никогда не будет. Понимаете, дети?