Надо Ждать. Часть 1 Главы 1-7

       Молчи! Устал я слушать,
       Досуг мне разбирать вины твои, щенок!
       Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать.
       И.А.Крылов «Волк и Ягнёнок»

       ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

       ГЛАВА ПЕРВАЯ

       То, что случилось со мной, может случиться с каждым. Причём, в любой момент. Не дай Бог, конечно. Важно потом ещё не навалять ошибок. Поэтому, думается, заранее быть в курсе кое-каких полезных вещей всё же не помешает. Я-то теперь знаю, когда и где сам промахнулся, чего ожидать и что предпринимать, чтоб в итоге не остаться в дураках.
       Труден путь простого человека к справедливости, с которой у нас всегда была напряжёнка. Полно всяких зазубрин и ловушек. А если, в довершении ко всему, ещё и не знаешь всех подвохов – дров наломать, как нечего делать.
       Поэтому мой опыт, добытый в неравном бою, может, кому и пригодится – учиться лучше на чужих проколах... Хотя чужой опыт пока ещё никогда никого и ничему не научил. Но всё-таки. Мало ли...
       Я, насколько мог, постарался в процессе повествования объяснять кое-какие юридические премудрости, на которые можно натолкнуться. Такой вот ликбез, если хотите. Или открытый урок.
       Были, разумеется, сомнения – стоит ли вообще обо всём этом рассказывать? Но, хорошенько поразмыслив, я твёрдо решил – стоит! О том, что случилось со мной, рассказать, по-моему, всё же, надо. Во-первых, потому что это – правда. Во-вторых, потому что проблема-то – очень острая.
       Я и взялся. Кое-что по понятным причинам пришлось «чуть» смягчить – на самом деле всё было «немного» хуже. Маленько преуменьшил драматизм ситуации. Но и в таком, в смягчённом виде – история вроде познавательная.
       Не только все описываемые события, но и все фамилии – подлинные. На фоне изобилия выдуманных из головы повестей с такими же выдуманными сюжетами и героями, может, будет и интересно. Для разнообразия.
       Остаётся добавить, что я никоим образом не причисляю себя к литераторам, и поэтому прошу меня извинить за отдельные художественные недостатки и погрешности.
       А теперь – по порядку...

       Эта история началась в воскресенье 30 мая 2004 года, в самый обычный тёплый майский выходной. Обычный, если, конечно, не считать, что на это воскресенье выдался большой церковный праздник – Троица. В остальном же, ничем примечательным этот день не выделялся.
       На дворе вовсю хороводило преддверье лета, которое в Москве в конце мая уже в полный рост вступает в свои права. Я только-только очухался после тяжёлого личного потрясения, и начал потихоньку входить в колею и возвращаться к нормальной, человеческой жизни, возлагая на подкрадывающееся лето самые, что ни на есть, лучезарные надежды.
       До лета оставалось всего ничего. Его отголоски отзывались повсеместно – в солнышке через край, в бесшабашности, как-то совсем уже по-летнему улыбающейся толпы «с коротким рукавом», в тронутых первым загаром коленках девушек в мини, в растущем с каждым днём множестве шапито летних кафешек.
       Настроение было окрашено в оптимистические тона ещё и потому, что летом – не только тепло, но у нашей музыкальной братии, как никогда – море работы, а стало быть, на лето можно уверенно строить исполинские планы. Запарка, ясное дело, зато знаешь, за что вкалываешь.
       Что до меня, то я, наконец-то, смог бы в своей микроскопической, порядком запущенной, но всё же единственной, и по-своему любимой квартире сделать ремонт. По предварительным прогнозам в этом виде программы ожидался полный ажур.
       Ремонтировать конуру подоспела пора давно. Досталась она мне по наследству и в совершенно жутком состоянии. Терпеть этот кошмар становилось всё труднее, и я не раз порывался приступить, но воплощению идеи мешали более спешные и неотложные проблемы, которые, вроде бы теперь были решены.
       Наконец-то ничего не препятствовало заняться ремонтом. Список стройматериалов, которые требовалось закупить, я уже набросал, знающие друзья обещались помочь договориться с рабочими. Оставалось одно – маленько подзаработать, благо приближалось долгожданное платежеспособное лето.
       А тут ещё между делом вычитал я в одном глянцевом журнале, что у нашего брата будто бы появились новые заманчивые перспективы – проводятся кастинги на целых два мюзикла. Серьёзная информация к размышлению – «пойти, что ли?». А чего – тридцать девять лет. Пока по возрасту вроде бы ещё попадаю. Годик-другой, и меня уже, скорее всего, не возьмут, в лучшем случае снисходительно похлопают по плечу: «Дед, ты куда?»
       Ничего не попишешь, эстрада, как и спорт – дело молодых, а молодость, как ни крути, имеет обыкновение заканчиваться. Но, мой случай, кажись, не до конца безнадёжен, и, как бы время ещё есть. Немножко. Так что надо поспешить – вдруг что обломится? Вроде – горластый, артистичный. Чем чёрт не шутит? Быть может – это мой шанс.
       Не так уж их у меня и много осталось, если разобраться.

       Короче, планов на надвигающееся лето намечалась уймища.
       Пару дней назад, правда, пришлось поиздержаться, из-за чего в кошельке ветер недолго попел песни, но это так – дело обычное.
       Что касается денег, то, сколько себя помню, они, как правило, у меня никогда долго не задерживались. И копить их за всю жизнь я тоже, так и не научился. Видать, не дано. Стоило им только появиться, причём, неважно в каком количестве, как они в два счёта улетучивались. И, что самое интересное, обязательно на что-то нужное. Это нужное как-то сразу находилось.
       Но подобная неприятность всегда была поправимой, и поэтому перспективу остаться без гроша в кармане я всегда воспринимал абсолютно параллельно.
       Тем более что на этот раз, я потратился действительно на дело – заказал, наконец, покойным родителям на могиле хорошие памятники, выполнил свой последний перед ними сыновний долг. Их теперь издалека будет видно. Установят – съезжу, посмотрю.
       А то, что всё истратил, меня, как обычно, не густо загружало, это были всего лишь кратковременные, и, главное, устранимые, трудности.

       Вот и накануне наша команда отбарабанила корпоративчик, и после короткого затишья у меня снова объявились средства к существованию. Оптимизма сразу привалило. Жизнь, похоже, налаживалась.
       Отыграли нормально, с задором. Никакие тёрки, которые порой случаются в корпоративных делах, в этот раз нам огонька не подпортили. А ведь бывало такое, что, как говорится – уходя, гасите свет. Наша служба и опасна и трудна.
       Пока ехали на площадку, в машине всю дорогу прикалывались, шпарили анекдоты. Кто-то, между делом, вставил:
       – Кстати, завтра по ящику будет хороший концерт.
       – Это какой? – я чуть оживился, – телевизор я как-то не очень. Как не врубишь – или брехня или садизм сплошной. Поэтому малость не в курсах. А хороших концертов по ящику уж тем более давно не видел.
       – «Машина Времени» на Красной площади.
       – Понятно. Хотя я – не самый большой поклонник этого коллектива, может, и погляжу. Из ностальгических соображений. Школьные годы вспомню.
       Да, хороший концерт – это, конечно, крепко. У каждого на этот счёт свои представления. И у меня – тоже. В мозгах всплыло самое моё любимое определение хорошего концерта.
       Одной из самых ранних моих работ на эстраде была работа с артистами юмористического жанра. И вот, мой тогдашний шеф Лион Измайлов, человек потрясающего чувства юмора, однажды на гастролях, притомившись слушать от какого-то местного прихлебателя-зануды, которые вечно вьются где-то рядом, подзатянувшиеся дифирамбы о том, какой сегодня был хороший концерт, спросил, как бы, между прочим:
       – А вы знаете, чем отличается хороший концерт от не очень хорошего?
       – Нет, – малость опешил местный.
       – После хорошего концерта должен быть банкет.

       В общем, нормально мы в субботку отработали, правда, получилось что-то больно долго. Выехали на площадку рано, а домашним я стал лишь во втором часу ночи.
       Это ничего. Я-то к такому режиму свыкшийся, мой биологический будильник за годы работы давно съехал набекрень. Но всё же отбарабаненное мероприятие меня порядком уговорило. К концу вечера ноги понемножку начали героически отваливаться, а глаза – предательски слипаться. Не так уж легко наш хлеб зарабатывается, если кто не знает.
       Но впереди маячило воскресенье, свободный для меня день, когда можно будет без просыпа отоспаться, а потом наконец-то вцепиться в комп, посидеть, посочинять. Засесть за творчество меня давно подмывало, но всякие-разные дела, ну никак, не давали. Я уже где-то с неделю вынашивал одну музыкальную идейку, которую хотелось бы довести до ума, и надеялся в выходной спокойно поколдовать, никуда не спеша.
       Настало воскресенье, и, хорошенько, выспавшись, я дорвался-таки до компьютера.
       По жизни я – натура увлекающаяся, и уж, если чем проникнусь, то могу позабыть обо всём на свете. Ну а что касается музыки, то тут – вообще особый случай. Времени и чувства меры здесь не для меня никогда не существовало. Ради музыки я мог изменить всем своим привычкам. Мог застрять дома, хотя и отродясь не был домоседом, чтобы позаниматься, и шпарить, пока от наушников уши не заноют. Случалось, и не раз – приступишь вечерком, случайно глянешь в окошко, а там уже на работу топают, и только тогда понимаешь, что вроде бы пора ко сну...
       Вот и на этот раз я с головой окунулся в творчество, ничего и никого не видя и не слыша, кроме засасывающего мира музыки.
       Единственное, что меня пару раз отвлекло от процесса, так это робкая мысль о том, что надо было сегодня в церковь сходить, но я вот не сходил – а ведь всё-таки большой праздник. И так вон, далеко не праведник и образ жизни веду не самый целомудренный... Да, нехорошо...
       Чуть угомонил себя тем, что в церкви я был накануне, на родительскую субботу. Успел перед работой. Поставил покойным родителям свечки.
       Ладно, обязательно схожу на недельке. Выберу время.
       
       Ничего не скажешь, засиделся я на славу! Засиделся, это, конечно, не совсем правильно сказано. Усидеть на одном месте я с детства долго не могу. Ходишь по комнате, тыкву почёсываешь, чтобы лучше рожала. Но всё равно, уши вспотели и спина заболела. А то я, наверное, шуровал бы ещё долго. Вошёл во вкус. Тем более что в конце мая темнеет поздно, вроде светляк, вот и кажется, что время ещё детское.

       ...В музыку я пришёл уже в "зрелом" шестнадцатилетнем возрасте. И вовсе не «за ручку», дохляком-маменькиным сыночком, а косматым бывалым подростком, до этого исправно трепавшим родителям нервы, от которого к тому времени успели осатанеть, и об которого уже были безрезультатно перепробованы все существующие воспитательные меры.
       Пришёл осознанно, и исключительно по собственной воле. Неожиданно для всех, в том числе и для самого себя. В новой отдушине – знал, чего хочу, и был готов ради этого попотеть. Причём, настолько загорелся, что занятия не стали в тягость. Неожиданно вспыхнувшая любовь к искусству положила конец моему раздолбайству, коим я уже всех достал по самые помидоры.

       Воскресный день волочился своим чередом, я продолжал кудесничать, как подорванный, пока не наступил момент, когда стало ясно, что пора делать антракт. Срочно «сменить пластинку», разгрузить переваренные мозги, а заодно и размять вестибулярный аппарат. Глянув на часы, аж поперхнулся – начало девятого. Учитывая, что я – не самый ярый домосед, – развернулся хорошо!
       Прямо, как пацан какой зелёный, из тех, кто, договорившись с учебным начальством, по воскресеньям берёт классы на целый день и одержимо наяривает до посинения – готовится к «звёздной» карьере.
       Наив, конечно. Но это для меня теперешнего. В мою студенческую бытность, я тоже вроде как стремился. Строил планы. Помнится, бытовал у нас в ту пору следующий афоризм:
       Много у нас диковин,
       Каждый из нас Бетховен!
 Стремиться к цели – это правильно. Хотя вот мне, правда, раскрутиться так и не удалось. По разным причинам. Что ж, не всем казакам в атаманах ходить, хоть это и мрачновато. Я Звездой, как не корячился, так и не стал... Наверное, настойчивости не хватило. А может ещё чего. Бывает...
       Ничего, спокойненько поглядывая на успехи именитых знакомых, которым повезло в жизни несколько больше, чем мне, потихонечку делал своё дело с переменным успехом. Жил, не тужил. Зарабатывал свою копеечку, и при этом, кстати, искусству не изменял. Музыку не бросал, даже когда был совсем на мели...

       ...Тем не менее, шёл уже девятый час. Хотя, музыка – вещь, конечно, хорошая, не помешало бы перекусить, хоть схватить по-быстрому какой-нибудь бутерброд. Потом продолжить.
       Невезуха – весь хлеб был слопан ещё утром, так что бутерброды по этой причине напрочь отменялись.
       Тут-то «в тему» и возникла мысль совместить приятное с полезным – прошвырнуться за хлебом, заодно и слегка размяться. Идея понравилась, решение было принято стремительно, не мудрствуя лукаво.
       Замётано! Одним махом я что-то на себя набросил, накинул рюкзак, и в приподнятом настроении намылился к двери. Собачка Кнопочка, виляя хвостиком, с радостным лаем кинулась к выходу.
       – Подожди, моя хорошая. Сейчас быстренько слетаю, вернусь, и мы с тобой погуляем. Не могу тебя взять с собой. В магазине ругаться будут.
       Собачка не отходила от двери и лаяла, хлопая преданными глазками.
       – Я вернусь через пять минут, и мы с тобой пойдём. Потерпи. Ты же у меня умница.
       Она не хотела отходить и продолжала лаять возле двери, как бы меня не пуская.
       Это уже потом я всё понял. А в тот момент меня это стало раздражать. Я слегка повысил голос: «Всё, жди!» и выгреб наружу.

       Свежесть майского воскресного вечера, казалась идиллической. Хотя, конечно, наш пресненский воздух назвать свежим можно лишь с очень большой натяжкой и, разве что, из патриотизма. Но всё равно, посвежее, чем в четырёх стенах.
       Для загазованного центра Москвы погода стояла почти чудесная. Было ещё светло, весёлая сутолока шумного и людного выходного дня только приступала постепенно затихать в ожидании новой трудовой недели.
       На всё ещё оживлённой, довольно многолюдной и в меру галдящей улице, до меня дошло, что в «ближний» магазин я уже не попадаю, он по воскресеньям – до восьми. Скис не сильно – ничего, смотаюсь в «дальний», ночной, через дорогу, хлеб там всегда свежий, у нас в округе многие там берут. Бодренько зашагал к переходу.
       Наш переход – самая обычная зебра-автомат. На одной стороне – светофор, на другой – светофор. Зелёный свет – иди, красный – стой. Эти мудрёные правила в известной степени мне были знакомы ещё с тех времён, когда я сиживал на горшке, ковыряя пальцем в носу. Чего-чего, а уж их-то я никогда не нарушал. А уж после того, как разок побывал в серьёзной аварии, и вовсе стал предельно осторожным.
       Отоварившись, и поболтав минутку со знакомой продавщицей, я выбрался на воздух. Пришлось капельку поскучать на светофоре, поджидая, пока зажжётся зелёный свет.
       Наконец, это дело свершилось, движение бегущих машин застопорилось. Крутанув головой влево и удостоверившись, что всё в норме, я вместе с говорливой толпой, двинул обратно к своему дому.
       Я беззаботно топал в людском потоке, видел, как подъезжающие машины, попыхивая бензиновым дымком, неохотно тормозят на красный свет, и уже добрался до самой середины…
       ...Белую «шестёрку» я заприметил издалека, мне даже смутно показалось, что она чешет как-то чересчур быстро, но мне это было совершенно невдомёк. Не придал значения. Был уверен, что она так же как все остальные, послушно притормозит…
       Внезапно тачка оказалось совсем рядом, идя на полном газу на идущую толпу. В салоне я мельком углядел фигуры двух молодых ездоков в чём-то белом.
       Я оторопел. Глаза вылупились, из пересохшего рта вырвался какой-то дикий ор, что-то навроде:
       – Совсем ох...ел!!!
       Мужик передо мной успел резко отскочить. Я – нет. Секунда, и меня со стуком огрел капитальный удар бампера в ногу. Крутануло, из-за чего моя башка с треском шмякнулась о лобовое стекло. Крутанувшись ещё раз, я мешком вывалился на асфальт... Всё...

       ГЛАВА ВТОРАЯ

       Дальше была пустота. Ничего не помню. Какое-то белое пятно. Вспоминать и соображать я начал, как потом выяснилось, на следующий день.
       Всплывали невесёлые события минувшего вечера – включилась память. И боль. Сплошная, ни на миг не отпускающая, и протыкающая насквозь.
       Да, понедельник – точно, день тяжёлый. А такой понедельник – и вовсе.
       Болело всё. Видимо, покувыркавшись вчера на переходе, как акробат под куполом цирка, я заработал много ушибов. Пошевелиться было просто никак, отяжелевшая голова не поднималась. Происшедшее накануне казалось идиотской брехнёй, в которую не хотелось верить. Приехали!..
       С усилием попробовал оглядеться – всё понятно, больница. Огромная палата, вокруг – угрюмо, душно и потно. Я – без штанов. Левая, дико опухшая, нога крепится на какой-то штуке, которую оттягивает массивная гиря.
       Похоже, несусветная рань. Майские ночи короткие, на глазок угадать, который час, сложновато, а котлы я давно не ношу. Впрочем, если б и носил, от них бы навряд ли после вчерашнего что-нибудь осталось.

       Такой косяк в мои планы совсем не входил. Особенно, когда вот-вот должно наступить лето. Столь для меня важное и нужное.
       Раздувшаяся, гнусно-жёлтая нога своей шириной смахивала на колонну Большого театра. Гиря держалась на какой-то пакости, насквозь проходящей через мою просверленную пятку.
       Глодало нестерпимое чувство обиды и досады, вместо связных мыслей по сознанию дубасили страшные вопросы «За что?» и «Почему снова я?». И – опять на ровном месте! Факир был не пьяный, но фокус не удался...
       Давно я не попадал в больницу. Ещё с советских времён. А я-то думал, что свой вагон дерьма я уже сожрал. Выходит, что нет.
       Физиономия с правой стороны горела. Ёлы-палы, мне же нельзя башкой ударяться! Попробовал разбитой рукой голову – Слава Богу, тыква вроде цела. Странно, что она вообще ещё функционирует – на ней скоро живого места не останется. Так ведь можно и Морисом Джеральдом стать!
       Осторожно нащупал болячку на полрожи – там что-то похрустывало. Правая бровь от крови склеилась, разбитая вздувшаяся губа казалась накладной. Руки были грязные, липкие, в горящих кровавых ссадинах.
       С чувством пойманного в капкан зверя, я стал хмуро изучать палату, насчитал ещё четыре высокие стальные кровати, той же конструкции, что и у меня. Все они были заняты такими же несчастными. Несмотря на столь ранний час, уже почти никто не спал.
       Хоть и с опозданием, но до меня всё же допёрло, что надо бы познакомиться, у меня ж теперь новый коллектив. А то я чего-то совсем уже.
       Поприветствовал, представился, спросил, как кого зовут, тут же забыл.
       Через какое-то время пришла молчаливая медсестра мерить всем температуру и делать уколы. Обойдя койки, ушла, но вскоре появилась другая, более общительная, с большой пластмассовой бутылью с вырезанной дыркой в боку. Приблизилась ко мне:
       – Будешь сюда ходить по-маленькому.
       Я обречённо взглянул на вонючую бутыль:
       – А как?
       – Видишь дырку? Просовываешь туда свою женилку, и – вперёд.
       – А если мне посерьёзней захочется?
       – Судно под кроватью.
       Погребально вздохнув и испытывая ломоту во всём теле, я изогнулся и попытался протянуть руку под кровать. Потыкавшись в пустоту, не сразу, но нащупал что-то скользкое и холодное... Зашибись...
       Вспомнилось, что в Подмосковье, где-то на юго-востоке, есть такая речушка, называется Вобля. Честное слово, есть такая. Я лично видел указатель... У меня – что-то похожее...

       Надо было что-то предпринимать по поиску своих причиндалов. Для полного счастья не хватало только, чтобы все мои вещи того! В штанах вчера были ключи от квартиры.
       Решил обратиться к своим новым товарищам:
       – Господа, может кто знает, где мои вещи?
       – Кроссовки под кроватью, – заговорил голос сзади. – Всё остальное вон в той тумбочке, за тобой, это теперь – твоя.
       Я повернул голову, силился протянуть руку, но понял, что это попусту:
       – Мне туда не дотянуться.
       Бритоголовый мужик спортивного телосложения как-то лихо, словно кенгуру, только разве что на одной ноге, допрыгал до тумбочки, приоткрыл дверцу:
       – Вот рюкзак твой, ключи, бумажка какая-то.
       Я как мог, заставлял работать непривычно отупевшие мозги:
       – А где мои портки?
       – Портки с тебя, похоже, срезали, – объяснил мужик.
       – Срезали? Как это срезали?.. – мой котёл варил так, что услышанные слова переваривались с большим скрипом. – Ладно, чёрт с ними, срезали и срезали... Что за бумажка?
       – М 164 ЕТ 77, – прочитал он.
       – Чего это? – спросил я. – Не знаешь? А то я как-то совсем туго соображаю.
       – Думаю, номер машины, – сказал мужик со знанием дела. – Тебя чего, машина сбила?
       – Типа того, – вздохнул я.
       – Ну, понятно, значит эти, стало быть, слиняли. А какой-то хороший человек их номер записал, и всунул тебе в карман. Штаны когда срезали, бумажку вынули. Не потеряй.
       – Понятно. Спасибо тебе.
       – Да ладно, – мужик улыбнулся. – Тут все друг другу помогают.
       Я понемногу оживал:
       – А что за больница?
       – Шестьдесят седьмая.
       – Это где?
       – Улица Саляма-Адиля.
       – Понял, знаю такую улицу. Учился тут недалеко.
       Мои немногочисленные манатки постепенно перекочевали поближе. Я робко продолжил:
       – А можно у кого-нибудь зеркало попросить?
       – Можно, то оно, можно, – пробасил парень с дальней койки. – Только ты сразу не шугайся. Спокуха. Тут поначалу почти все – красавцы.
       Я ухватил протянутый мне мордогляд, выждал несколько секунд, посмотрел на свою физиономию и сник: «Ну и Фантомас! Кастинг отменяется. С таким хариусом претендовать можно разве что на какой-нибудь «Кошмар на улице вязов».
       Рожа, как задница. Стала шире чуть ли не вдвое. Одна фара подбита, грязь, кровавые раны, из которых сочится непонятно что. Попал...
       В растрёпанных мозгах шумело – крохи проясняющегося сознания ошпаривали: Сколько продлится это зависалово? Месяц, два, больше? Когда я оклемаюсь? Дел невпроворот – будущая неделя забита битком, успевай поворачиваться! Да и дальше должна быть запарка та ещё!
       Ладно, с будущей неделей понятно, пролёт. А после? Всё лето расписано, наобещал по самые ухи – могут быть и неприятности. Хотя бы к концу лета встану на ноги?..
       Дохихикался, доприкалывался!..
       Немного успокоившись, я позвал сестру, упросил смазать раны зелёнкой и смочить полотенце. Им я принялся обрабатывать свою страшную расквашенную рожу.
       Кровь была смешена с песком и ещё каким-то непонятным дерьмом.
       Через пару минут белое изначально полотенце, сделалось какого-то невозможного цвета.

       ГЛАВА ТРЕТЬЯ

       Душную палату до краёв наполняло спёртым больничным духом, не взирая на утреннюю прохладу и распахнутые окна. Давило тягостное ощущение непоправимого и необратимого – суетливый быт нормальной жизни потерялся где-то за больничными воротами. Что упало, то пропало.
       Боль не отступала, несмотря на всаженный укол. Балда раскалывалась, будто по ней не переставая, лупили чем-то тяжёлым. В ней хозяйничала какая-то какофония, произведение безумного композитора-авангардиста.
       Пошелохнуться было невозможно – ушибы по всему телу тут же напоминали о себе. Намертво пригвождённую «слоновую» ногу буравило нещадно, а спину и грудь как будто сначала обдали кипятком, а потом зажали в тиски. Уж я – терпеливый, а и то – еле сдерживался, чтобы мой внутренний скулёж не полез наружу. Вилы конкретные...
       Подкатило время обхода. За несколько минут до прихода врачей, какая-то выцветшая тётка, видно, очень желающая угодить начальству, прискакала, и стала наводить в палате шухер. Зашипела змеиным голосом «Это убрать, это убрать!». Докопалась и до меня:
       – Почему кроссовки под кроватью? Убрать! Они теперь тебе ни к чему.
       – Щас встану и уберу, – скривился я. – Подвешу под потолок.
       – Умный очень! – злобно оценила она.
       – Отвянь! – я закрыл глаза, дав этой дуре понять, что «аудиенция» окончена.
       Цапаться с ней у меня не было ни сил, не желания.
       Сверкнув ядовитым взглядом, она ещё что-то злобное пострекотала тонкими губами, я не слушал и не реагировал.
       С трудом удалось отвернуть тяжёлую голову. Чего с дураками разговаривать, коли сам дурак, и собственной дурости – хоть отбавляй, не жалко поделиться...
       Я настолько свинтился обрушившимися на меня изменениями в программе, что мне и говорить-то было тяжело. Поэтому решил, что будет лучше не тратить сил впустую, а набрать в рот воды. Верно говорят, дураков учить, что мёртвых лечить.
       Заодно мимоходом спохватился, что хороший концерт, кстати, я так и не поглядел...

       Прибыли люди в халатах. Не спеша, стали обходить койки. Воцарилось тягостное резиновое ожидание моей очереди.
       Прошла, наверное, целая вечность, прежде чем процессия добралась до меня:
       – Что случилось?
       – Машина сбила.
       – Правильно, нечего под колёса кидаться, перебегать, где попало!
       – Я не под колёса, я на светофоре. На зелёный.
       – Пьяный?
       – Кто?
       – Ну не я же?
       – И не я. С какой радости я обязательно должен быть пьяным? У вас же должно быть написано, в каком состоянии я поступил. Вот, зачем ни за что ни про что человека обижать?
       – Ладно, не заводись. Дальше чего?
       – Не помню...
       – Понятно. И чего эти?
       – Удрали.
       – Вот твари!
       Вопросом о пьянстве меня ещё замучают. Не раз. У людей не укладывается, люди не верят, что можно так уделать абсолютно трезвого человека. На ровном месте. Сколько ещё меня будут сверлить недоверчивые укоризненные взгляды, а мне придётся сквозь них терпеливо втолковывать и доказывать. Впрочем, и действительно, неправдоподобно...
       
       Связь с внешним миром, наконец, была восстановлена. Ко мне потянулись делегации. Я уже был вооружён мобильником, зубной щёткой и пастой, был вымыт и переодет в чистую рубаху, кровавую рвань, ставшую совсем бесперспективной, упросил выкинуть с глаз долой. Почувствовал себя чуть посвежее.
       Глядя на мою гиппопотамскую подвешенную ногу, ободранные лапы, и, как у юного пионера, размалёванную зелёнкой, разбитую морду с фонарём под глазом, мои посетители, словно по команде, дружно ахали и охали.
       Один, навестивший приятель, заговорщически приблизившись к моему уху, понизил голос:
       – Колись, задолжал кому? Много?
       – С чего ты взял? – устало спросил я.
       – Да напрашиваются кое-какие аналогии, – он прищурился. – Как у Булгакова, «у нас просто так кирпичи никому на голову не падают».
       – Да ладно, тут какое-то хулиганьё, неизвестно откуда взявшееся. Устроили «Формулу 1»! Лавры Шумахера, видать, покоя не дают, адреналина в жопе не хватает. Вот и резанули в толпу пешеходов. Стопудово – либо бухие, либо обкуренные. Может – и то, и другое. А долги тут ни при чём. Кроме того, я, кстати, никогда не беру в долг много. Чтобы потом не вляпаться. Ни в карты, ни в какие другие бабловые игры, как ты знаешь, принципиально не режусь.
       – Может, насолил кому?
       – Ну, если и насолил, то не до такой степени… Нет, просто в очередной раз «повезло», нарвался на каких-то отморозков... Как-то это всё быстро, я даже понять ничего не успел... Дед Щукарь прямо... – я от боли прикрыл глаза. – Но ведь надо же – такой светлый праздник, Троица. На пятидесятницу добро положено делать, а не людей ломать... Ничего, Бог всё видит! Воздастся...

       Настроение, как и положено, было дрянным. Нога, голова и туловище болели и чесались. Кусок в горло не залазил. Только постоянно хотелось пить.
       В новой ситуации я ощущал себя смахивающим на растение. Растение – оно из земли прёт, а сдвинуться не может ни на сантиметр. Жизнь – есть, движения – нет. Типа, как у меня теперь.
       Всё глубже и острее докручивалась вся серьёзность случившегося. Снова и снова проматывая в уме секунды, так нелепо обломавшие только начинающую налаживаться жизнь, я пробовал отыскать хоть какие-то плюгавые признаки собственной вины и не находил. От этого поджарка чувствовалась ещё сильнее. Был бы хоть в чём виноват, терзался бы поменьше...
       А может и так же. Не знаю.
       И почему я живу не в Венеции?..

       Стоило сойти с дистанции и залечь, как сразу потянуло на осмысление прожитого.
       Я никогда не считал себя идеалом, даже, скорее, наоборот. Дров наломал. Себе...
       А другим по жизни, вроде бы ничего плохого не делал. Насколько могу судить, никому не мешал, некоторым даже помогал. Воспринимал окружающую действительность довольно доброжелательно, и позиционировал себя вполне миролюбиво.
       В юные годы, правда, был дурным и шкодливым. Чего уж там, пошалил в своё время неслабо, давал джаза.
       Да, но это когда было. И, во-первых, за те дела я давно ответил, а во-вторых, с тех пор произошли кое-какие перемены. Лишь иногда пробивает слегка поозоровать, да и то, когда скучно становится. Ну, или под настроение.
       И, признаться по правде, дурил-то я только до того момента, пока вдруг не заметил, что музыка на меня действует не так, как на большинство людей, а по-другому – внутри начинается какая-то свистопляска.
       На мне уже был поставлен большой жирный крест, как меня взяло и переклинило. Увлёкся настолько, что сам себя перестал узнавать. Дурость выветрилась, я стал иначе смотреть на мир, сделался другим человеком. Подтянулся. Окультурился.
       И пошло-поехало. Сначала учился, даже выбился в отличники, потом работал. Говорят, что, вроде бы, получалось хорошо. Интересно было. Поэтому и вкалывал, как папа Карло. Мог за день отработать в нескольких местах. Случалось, по два-три дня из студии не вылазил. Тунеядцем, насколько могу судить, будто бы, не был.
       Больше того, когда я поумнел, мне, кажется, удалось даже совершить несколько поступков, за которые можно было бы смело испытывать определённое чувство гордости.
       Естественно, как и многие собратья по цеху, я не мог не пользоваться благами, которые с лихвой давала выбранная профессия – на дармовщинку вкусно пожрать и на шару прокатиться за бугор. Нравилось, врать не буду. Жил вполне сытно. Но, насколько я знаю, никому от этого плохо не делалось, так что пусть это будет мой самый большой грех...
       В остальном же на моей совести вроде бы чисто. И это может подтвердить любой, кто со мной когда-нибудь работал или учился...

       Полученный вздрюк нет-нет, да напоминал о себе. Стоило только захлопнуть глаза – где-то внутри начинался киносеанс. Кинотеатр повторного фильма. Секунды тёплого предпоследнего дня весны, так втридорога мне обошедшиеся, торчали перед глазами. Пытался их «стереть» – не получалось.
       «Куи долет мэменит», как некогда говаривали латиняне. «Кто пострадал, тот помнит».
       К латыни у меня слабость. Уважаю. Своих мозгов, видать, недостаточно, поэтому заимствую у великих. И вообще с детства падок на красивые текстуры. Наверное, потому, что читаю много...
       ...Наплыв моих посетителей постепенно возрастал. Это немного скрашивало переливы раздирающей душу тоски, и слегка притупляло боль. Незаметно-незаметно, я обнаружил, что стал самым посещаемым в палате.
       Что, безусловно, радовало, но не настолько, чтобы мозгам улизнуть от невесёлых думок.
       Одна подруга, пытаясь поднять мне настроение, предложила:
       – Может, тебе бумагу принести, ручку? Посочиняешь чего, чтобы время не терять?
       Судя по тому, как я на неё посмотрел, она смутилась:
       – Извини, я хотела, как лучше.
       Тут уже мне стало как-то неловко, я даже попробовал улыбнуться, впервые за всё время:
       – Это ты меня извини. Я теперь капризный...
       Действительно, контачить с больными людьми – удовольствие ниже среднего. Когда человек конкретно заболевает, он делается на редкость противным...

       Я уныло любовался красавицей-ногой – до чего же она разбухла! Ну и какой же у меня теперь размер обуви?.. Да ну, дурость. Какая там обувь! Мне ещё с этим дирижаблем – валяться, валяться и валяться. Но раздулась, она, сердечная, конечно, обстоятельно! Невольно задумался – хорошо ещё, что нога, а не чего другое. Вот был бы ужастик!
На ум пришёл древний анекдот про зоологический музей в Вене:
       «Гид ведёт экскурсию по залу, показывает экспонаты – это чучело носорога, это – перья павлина. Подводит экскурсантов к стенду, где за стеклом лежат два огромных яйца: «А это – яйца страуса» и ведёт экскурсию дальше.
       Один мужик отстал, стоит ошарашенный, глазеет на стенд, чешет лысину. Служитель его изумлённо спрашивает: «Что вас так удивило?» Мужик отвечает: «Да, теперь я понимаю, почему он такие медленные вальсы писал!»…

       Полегоньку я всё же начал притираться к творческой командировке.
       Человек так устроен, что ко всему привыкает, даже к постоянной боли. Недаром ещё Ключевский писал, что «человек – это величайшая скотина в мире».
       Мужики вокруг пытались создать видимость нормальной жизни. Понемножку и я заулыбался, меня даже стало по привычке пробивать на малюсенькие шалости, так, для прикола и чтобы отвлечься. Соображал я ещё захудало, но как только становилось каплю полегче, я уже по чуть-чуть принимался хохмить с медсёстрами. Привычка. Без приколов не могу.
       И всё же ласки внезапно обрушившейся напасти не давали шибко расслабляться, подарив новую проблему – спать в закреплено-подвешенном состоянии, можно было только на спине, что у меня упорно не получалось. Да ещё тело представляло собой один сплошной синяк, отбивную, и любое его положение обламывало сон на корню, как не вертухайся.
       Чтобы как-то замазать боль и скукатищу, решился разведать, кто ж такой этот Салям-Адиль – к стыду своему, в моём кругозоре на этот счёт имелся пробел. Загрузил всех своих ответственным поручением.
       Благодаря шикарной придумке америкосов, это дело сейчас проворачивается легко – щелкнул мышью, не поднимая задницы от стула, и – порядок в танковых войсках!
       Выведал, что это – Первый секретарь ЦК компартии Ирака, активный деятель иракской революции, погиб в тюрьме от рук реакционеров. В том же году улица, на которой я имел счастье загоститься, получила его имя... Что ж, теперь будем знать. Как говаривал когда-то один восточный мудрец, фамилии не помню: «Лишние знания не помешают».

       Больница, конечно, наводила не на самые радужные мысли. Антураж способствовал. Причём, как потом выяснилось, это ещё как раз хорошая больница. Другие – намного хуже... Хм, так себе утешение...
       Ничего. Главное – коллектив подобрался нормальный. Те, кто со стажем были уже продвинутые. Со стороны могло показаться, что они понимали в переломах ничуть не меньше врачей. Мэтры, прямо.
       Со знанием предмета, они разглядывали рентгеновские снимки новеньких, давали полезные советы, с важным видом говорили всякие умные, непонятные и таинственные слова.
       Хранились снимки под матрасами, чтоб в случае чего, сразу достать.
       Так ничего и не разобрав из разговора с врачом во время обхода, я с трепетом нерадивого студента перед всезнающим профессором, выудил из-под матраса свою «фотку»:
       – Ребята, чего там у меня?
       – Двойной перелом у тебя. Вон, видишь – кость одна сломана, а вон – другая. Понятно?
       – Пока не очень.
       – Ничего, ничего. Полежишь, начнёшь понимать. Дело наживное.

       То, что любые знания – дело наживное, это я уяснил давно. Жизнь мало-помалу их постоянно прибавляла. Так вот живёшь и узнаёшь новое, новое, новое...
       Я вот долгое время думал, что «Чао!» – это значит «До свидания!». Смущали многочисленные кина, где это слово бросали напоследок. Даже в фильме про Ивана Васильевича, меняющего свою профессию, в самом конце, киска на прощание мяукает «Чао!».
       Только после нескольких поездок в Италию, до меня вдруг допёрло, что «Чао» – это вовсе не «до свидания», а «здрасьте»... «До свидания» будет «Арриведерчи». Во, как!
       Или, например, я только совсем недавно прознал, что слово «похерить» – вовсе не ругательное, а вполне нормальное, хорошее, литературное. Во всех словарях есть. «Похерить» – значит «перечеркнуть». Дело в том, что в дореволюционной России «хером» называлась буква «х». Отсюда и это слово. Надо же! А я-то раньше думал совсем другое...
       Так что, действительно, век живи – век учись... Дураком помрёшь.

       Оценивая новое жилище, поймал себя на мысли, что если рассуждать философски, здесь – просто идеальное общество. Все бескорыстно друг другу помогают, друг другу сочувствуют. Причём, независимо от возраста, профессии и национальности. Древний дед помогает сопливому мальцу, и наоборот. Ходячие – неходячим, старожилы – новичкам. Дорогостоящие обезболивающие ампулы отдаются друг другу просто так. Общая беда стёрла все предрассудки.
       Всё объяснялось просто – тому, кто на своей шкуре это испытал, трудно не помогать себе подобным, беда людей меняет. Самое удивительное – в лучшую сторону.
       И позже, мне сочувствовали и помогали, прежде всего, те, кто, либо на собственном опыте испытал, либо у кого через такое прошли родные и близкие. Они меня понимали, и они были на моей стороне. Их было, конечно, не так много, и тем заметнее они оазисами выделялись на общем фоне. И когда меня уже тянуло на рваклю от змеиных рож и постоянного вранья, неожиданно встретив редкое понимание и сочувствие, я спрашивал, с чего это. Мне объясняли: «Да я сам имел счастье отведать» или «Моего брата так же изуродовали».
       Приглянулись мне и неписанные местные правила. Травматология – не аппендицит, корпоративная солидарность общей беды установила свои порядки, очень даже, по-моему, верные.
       Если кому приносят что-то вкусное, принято сначала предложить своим товарищам, а уж потом уминать самому. Чай и кофе – общие, никто не жлобится.
       Когда ужин в семь, взрослым мужикам до завтрака, который в девять утра, никак не дотерпеть. Поэтому незадолго до отбоя, в палате с помощью ходячих сооружается импровизированный стол и устраивается маленький сабантуйчик-междусобойчик, альтернативный коллективный ужин из собственных закромов, что Бог послал...

       Постоянно шла текучка. Каждый день беда кого-то подлавливала и спроваживала в новую жизнь. Некоторых судьба щадила – карябала туда-сюда. На некоторых смотреть было страшно – хоть глаза закрывай!
       Нашего полку прибывало и прибывало. Мне в голову как-то раньше и не приходило, что так много людей ежедневно уродуется. Вот что значит, когда беда случается не с тобой.
       Попадали и «иностранцы». Организм инозёмов, как выявилось, устроен точно так же. Гостей столицы все встречали гостеприимно и доброжелательно. Тепло приняли в коллектив новобранца-иностранца – парня-дальнобойщика из Белоруссии. Хорошо «поцеловался» с грузовиком – весь в стёклышках. Коллега! Тоже – нога, как колонна Большого. Уложили, как и меня, с гирькой. Весело, одним словом.
       Разговорили парня, выведали, что у него в Москве нет никого. Стало быть, к нему никто не придёт и ничего не припрёт. Перспектива у гостя столицы вырисовывалась совсем «праздничная». Это не дело. Устроили совет, кто-то предложил:
       – Ну что, берём над Серёгой шефство? – все поддержали, по-быстрому накатали список необходимых вещей:
       – Так, сигареты – надо? Не вопрос, сделаем. Зубную пасту, щётку, мыло. Чистую рубаху или майку какую-нибудь. Эту кровавую рванину выкинь. Чай, кофе, минералка у нас общие. Попросишь – дадут. Поможем.
       Конечно, надо было придти на выручку гражданину дружественного государства Ближнего зарубежья, свободно говорящего по-русски. Я и сам в своё время на собственной шкуре апробировал, что значит – попасть в беду вдалеке от дома. Когда ко всем приходят, а к тебе – нет, всем приносят, а тебе – нет. И мне в далёком краю товарищи по несчастью тогда конкретно помогли.
       Сколько же раз я потом задавался вопросом: «Неужели, для того чтобы в человеке проснулись человеческие качества, так необходимо, чтобы его жареный петух клюнул в задницу?». Как показала последующая действительность – почему-то необходимо! Видать, психология такая.
       
       Кое-что, правда, мне активно не понравилось. Курить в палате категорически запрещалось, но все неходячие тайком посмаливали, прилично при этом, рискуя – если кто-нибудь из персонала, или, что ещё хуже, из врачей, застукает – курево и зажигалку могли реквизировать. Курить позволялось только в туалете.
       По-моему, это – чушь. Как может привинченный к койке курить в туалете? Вместе с койкой что ли? Это невозможно. А так – он же прикованный к постели. Ему и так психологически туго, а его ещё и лишают одной из немногих оставшихся, пусть даже относительных, но радостей.
       Я так и не понял, зачем лишний раз надо терзать и без того несчастного человека.

       Новая жизнь нудно поскрипывала дальше, но вот, наступил неприятный момент. Как я его не оттягивал, а он подоспел всё равно. Природа брала своё. Никуда не денешься, реальность показывала свой ожидаемый оскал. Красный как помидор от стыда, я ничего не мог с собой поделать, но меня начало поджимать.
       Есть вещи, о которых не принято распространяться в приличном обществе. Все о них знают, но как-то умалчивают. Тем не менее, все это делают. Удаляются себе в уединённое место, где их никто не видит, и это самое.
       Причём, всю жизнь, и все как один. От бомжей до олигархов. Такова уж физиология чело-века...
       ...Терпеть, тем временем, становилось всё более невозможно. А я – как на витрине. Или как в аквариуме. Всем на обозрение.
       Самое скверное, одного из моих соседей по палате, довольно молодого ещё мужика, приехала навестить молодая жена. Голубки мило ворковали, дурачились, кормили друг дружку с ложечки.
       Очень не хотелось ломать их идиллию, но мне сделалось совсем невтерпеж. Эх, если бы я мог отвинтиться, встать, и хотя бы как-то докряхтеть до той заветной комнатки, куда не зарастёт народная тропа, где гостеприимно ждёт стульчак, и куда ходят пешком даже короли и президенты!..
       Наконец, чувствуя, что ещё немного, и будет поздно, что ещё хуже, я, сгорая со стыда, не выдержал:
       – Девушка, умоляю! Пожалуйста, выйдите на пару минут. Мне надо, а я вас стесняюсь.
       – Да, да, конечно!
       Какой позор!..
       Слава Богу, вышла. Мужики со стажем по-быстрому провели курс молодого бойца. Я-то и понятия не имел, как это делается при таких обстоятельствах.
       Предстояло самое тяжёлое. Прежде чем инсталлировать своё хозяйство в нужном положении, необходимо было поднатужиться и сделать мостик – каким-то образом приподнять напрочь отбитое, непослушное тело, и просунуть под себя железную птицу. Процедура, учитывая ещё и намертво закреплённую ногу – некая помесь Гестапо и средневековой дыбы. Типа «Говори!»
       Раньше я и не замечал, до чего ж приятно дома не спеша засесть с газеткой в полном комфорте. Что ж, всё познаётся в сравнении...

       Первый блин – комом, измазюкал все руки. Как в загадке: «Зимой и летом пристаёт к штиблетам». Пропитанные гигиенические салфетки не шибко помогают, половина на руках остаётся, особенно под ногтями. Умывальник – где-то на краю света, у противоположной стены.
       Теперь это дело надо по возможности замаскировать. Наложить сверху побольше газет – для эстетики и чтоб не воняло. Задвинуть под койку, и ждать, пока нарисуется таджичка-санитарка и унесёт моё произведение.
       У меня были заныканы специально наменянные мелкие деньги, по червонцу, чтобы можно было сунуть – чужой труд надо уважать, это мне мама с батей крепко втемяшили с малолетства. По вопросу вознаграждения решил посовещаться с товарищами по несчастью. Не одобрили:
       – Даже не вздумай! А то, что же получается, кто может сунуть, у тех – будут выносить. А кто не может? Им чего? Ждать, пока оно окаменеет?
       В итоге, сошлись на том, что будем благодарить конфетками или мандаринами какими-нибудь. Печеньем, там, или яблоками. Этого добра вроде у всех хватало.

       Невзирая на изменения, жизнь продолжалась. А изменения были – к музыке я теперь мог иметь отношение только в качестве слушателя. В качестве же исполнителя я себя представлял довольно смутно.
       Ещё более неясным рисовался срок моего расставания с музыкальной работой, без которой я свою жизнь давно уже не воспринимал даже теоретически. И не только из-за того, что это занятие приносило хоть и непостоянный, но вполне нехилый доход. Просто за годы я исподволь понял, что по большому счёту, ничего другого делать, в сущности, уже и не умею. Всё ж таки я – не академик Колмогоров. У меня узкая специализация.
       Мысли на эту тему совсем уже было унесли меня в заоблачные философские выси, как мою персону пришли навестить ребята из нашей команды – Костя и Дима. Молодцы, скинулись – в моём новом амплуа каждая копеечка теперь на счету. Бывшие коллеги оглядели профессиональным взором мой новый, далеко не сценический, видок:
       – Ну, как ты?
       – Как видите. Ходишь в школу, ходишь, и вдруг – бац! вторая смена! Рубил я капусту, рубил, и дорубился. Может, это не главное?
       – Может, и не главное. Но без капусты тоже далеко не уедешь. Вот тебя нету – и работы нету.
       – Ладно, – я вынудил себя улыбнуться. – Чего-нибудь придумаем. Я тут пока прохлаждался – заметно поумнел…

       ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

       Даже окно палаты было для меня недосягаемым. Через шконку. А так как это был ещё и четвёртый этаж, я со своей лежачей позиции мог видеть только небо. То синее, то серое, то чёрное, то бесцветное. Как лётчик.
       Всё, что происходило за окном, для меня теперь стало сродни радиопередаче. А за далёким окном строили. Причём, с утра до вечера. Тюкали и тюкали. Очень уютно...
       Миновал ещё один тягостный и болючий день. Прошло всего каких-то три дня по-новому летоисчислению, а казалось, что просвистел уже чуть ли не месяц. Иллюзии рушились, и жизнь заставляла принимать правила новой игры – не распускать нюни, а заниматься делами. Взяв себя в руки, решать поджимающие организационные вопросы – выключив сопли, давать звонки на производственную тему. Мысли, конечно, вразлёт, но делать нечего.
       Я начал названивать. С грехом пополам удалось аннулировать намеченные на июнь дела. Конечно, порядком поволновался, и ни без причины, как незнакомые люди воспримут моё вынужденное отсутствие. Рассказал всё как есть.
       ...Хоть здесь пронесло. Обошлось без неприятностей и неустоек. А то был бы сюжет!
       Да уж, в нашем деле есть не только свои плюсы, но и свои минусы. Издержки профессии – выбывание из строя в ремесле нашем как-то не предусмотрено...

       Что не говори, а с коллективом мне, как правило, всегда везло. И теперича народ подобрался весёлый – в любых ситуациях нормальные люди норовят шутить. Пистон всех застиг врасплох, и только юмор заглушал ржавчину накатов боли.
       С утра до вечера, гоняя чаи-кофеи, мы балагурили, и, как большие дети, подкалывали друг друга. Кто во что горазд. Иначе без юмора, наверное, нас давно бы уже замкнуло. Получался такой джем-сешн, что не слишком привыкшие к смеху больничные стены, и те, думается, вынуждены были признать явное превосходство веселья над сыростью.
       Прикольный бородатый дед с койки возле окна, смахивающий одновременно и на Санта Клауса, и на Бармалея, хохмогон знатный, как-то очень артистично, в лицах, травил похабные анекдоты. Анекдоты были, как положено, со всеми шкварками, шамкающие старческие интонации только добавляли юмора в сальную ткань повествования.
       Дедуля, молодчина, хоть немного, но всё же поднимал своим искусством общий минор, и заставлял ненадолго забыть о действительности. Когда подошла пора, и деда выписали, его отсутствие сразу стало заметным, а все вокруг как-то организованно потускнели.

       Юмор ощущался даже там, где его, по идее, быть не могло. С чьей-то неведомой лёгкой руки обитатели травматологического отделения были ради прикола поделены на несколько категорий. Самые многочисленные – «бриллиантовая рука» и «костяная нога». Я, стало быть, по этой классификации, считался «костяной ногой».
       Что ж, в самом деле – прикольно. Нет, без юмора нельзя, это точно. Иначе одуреешь.
       Мимо меня проплывали чужие обломанные судьбы. Самые разные. Я со своей лежанки изучал, как новые товарищи справлялись с тяпнувшей их бедой, и, что называется, мотал на ус. Кто-то держался на высоте, кто-то – не очень.
       Кто помоложе, бывало, вообще не въезжал до конца. Как сосед по палате, совсем ещё зелёный пацан. Отлежав своё на вытяжке, он готовился к завтрашней операции. Ногу, которую предстояло ремонтировать, накануне полагалось побрить, чтобы не так больно потом отдирались бинты при перевязках. А хлопчик молодой, совсем ещё дурачок, когда его брили, только таращил по-детски выпученные глаза:
       – Это что же, у меня теперь одна нога будет волосатая, а другая – нет?
       – Сынок! – вразумил его кто-то из взрослых. – Ты о чём думаешь?! Подумай лучше не о волосатости своих ног, а о том, будешь ли ты ходить!.. И, главное – когда!..
       
       Невзирая на ещё полный бардак в глобусе, я начал понемножку рыпаться. Дал задание – разнюхать хоть что-нибудь, по нацарапанному незнакомым другом номеру, хотя бы вычислить владельца машины, которая меня отполировала – задание, в общем, несложное...
       Владельца лимузина установили быстро. В наше время – это проще пареной репы.
       Но оказалось, что от этого неизвестных в уравнении меньше не стало.
       Как паршиво я не соображал, всё же допёр, что тут какая-то чертовщина. Тачка давно уже по доверенности оформлена на другого, владелец на ней не колесил, а по поводу моей истории – хозяин вообще ни сном, ни духом. Его на злополучном перекрёстке не было. Да и по возрасту не сходилось. Те, кажись, молодые были, а этот мужик взрослый…
       Как в старом-старом анекдоте: «Прощальное выступление циркового артиста-дрессировщика, долгие годы радовавшего публику сногсшибательным номером – мартышка поёт, а крокодил аккомпанирует ей на пианино. Номер покорил весь мир, но нет ничего бесконечного, пришла пора уходить.
       И, как положено, после последнего выхода на сцену – банкет за кулисами. Гуляет весь цирк, все говорят дрессировщику тёплые слова. Директор цирка отводит артиста в сторону: «Ну, открой секрет, как ты этого добился?». Дрессировщик отрицательно крутит головой. Директор продолжает наседать: «Ну, скажи!». Артист ни в какую. Директор уламывает с новой силой. Наконец после долгих уговоров дрессировщик сдаётся: «Никому не скажешь?» – «Могила!» – «Ну, так и быть, слушай!.. Мартышка только открывает рот. Поёт и играет крокодил!»

       Так что, в отношении обстоятельств, откомандировавших меня на больничную койку, по-прежнему оставалась полная непонятка. Нетерпеливо теребя прыгающие и путающиеся мысли, я ждал развития событий. Боль мешала соображать. А новостей упорно не поступало.
       Я уже не знал, что и думать, как пожаловал дознаватель из ГИБДД.
       К этой организации у меня, как и у многих, всегда существовало отношение не самое лицеприятное из-за её многочисленных представителей, щедро воспетых в фольклоре и изрядно обогативших её репутацию весьма лихими проявлениями своих талантов.
       Ну да ладно. Деваться некуда. Может, этот – хороший.
       Мысленно я рискнул взглянуть на себя со стороны, и мне стало тошно. Видок у меня, сказать по правде, был заунывный. Помимо слоновой ноги – распухшая физия размером с большой арбуз, фонарь под глазом. Ещё и торец небритый, как-то не до этого... Красавец, одним словом!
       Ну, прямо – на кастинг! Везде ждут, все двери распахнуты. Уже глаза проглядели, а меня всё нету и нету…
       И, само собой разумеется – запашок, который никакими дезодорантами не отобьёшь. Типа понюхал дед Ромуальдыч свою портянку, и аж заколдобился...
       Как я не пшикал, эффект – что-то не очень. Гамма запахов лежачего больного сопротивляется доблестно. Стыдно, хоть сквозь землю провались, да делать нечего, снимать трусы через голову пока не научился.
       Тогда я ещё не представлял, что первый раз сносно помыться смогу только в конце сентября, поэтому лето, в силу этого, будет соответствующим, сухим. «Да здравствует мыло душистое и полотенце пушистое!»
       Дела! А ведь ещё несколько дней назад я принимал душ ежедневно...

       Страшно комплексуя по поводу своего вида, я приготовился давать показания. С удовольствием бы отказался, если б мог.
       Гаишник начал задавать вопросы. Характерный нестоличный говорок. Всё понятно...
       ...Только через полгода я узнал, что это он принимал у меня заявление в соответствии со статьёй 141 Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации. А на тот момент, что про кодекс, что про статью я знал не больше, чем про сельское хозяйство Парагвая. И слова-то «дознаватель» тогда тоже не знал. Короче, был ни в зуб ногой. Ни бэ ни мэ.
       Да и надо признаться, законодательство допрежь меня вообще никогда не интересовало. Иногда доходили отзвуки сарафанного радио о каких-то страшных вещах, кои мне казались преувеличенными слухмейкерами...
       ...Первые же вопросы показались дурацкими. Год и место рождения. Ответил – 1965. Москва. Ну, это ясно. Ладно. А вот дальше – какой-то бред сивой кобылы. Образование. Ну, сказал – высшее. А это ещё зачем? При чём здесь моё образование. Какое это имеет отношение к ДТП? Глупистика какая-то! Калечат независимо от образования. Хрясь – и готово!..
       Место работы. Я застрял в замешательстве. Что я буду выкладывать, как свалил из областной филармонии на вольные хлеба, потому что в филармонии концертов нету? Или как мы с ребятами хотели соорудить ООО, заделать что-то вроде концертного агентства, но у нас хрен чего вышло? Пришлось говорить, что не работаю.
       Что за бредятина! Да я с пятнадцати лет фигарю, как негритос на плантации! И за всю жизнь практически не бывал в отпуске. И, кстати, ни разу не брал больничный! Даже не знаю, как он выглядит...

       Память освежила, как сам заработал на первый в своей жизни магнитофон. Ещё катушечный. «Маяк-203» назывался. Стерево! Вещь!
       На дворе бурлил олимпийский восьмидесятый год. Жили мы скромновато – мама получала мало, батя был партийным, и очень идейным, мы кое-как сводили концы с концами. Я ещё в школу не пошёл, а уже не понаслышке знал, что такое ломбард. Так что покупки за триста рублей нашей семье были не по карману, а мне мафон был нужен позарез. И не какой-нибудь, а чтобы играл нормально – я уже начинал потихоньку заболевать музыкой.
       Пришлось отказаться от привычного образа жизни, завязывать с дуракавалянием и срочно выискивать решение проблемы, раз такое дело.
       И вот – выход найден. Летние каникулы между восьмым и девятым классом. Мне как раз стукнуло пятнадцать годов, и теперь можно совершенно легально на целых три месяца устраиваться на работу. Справка из школы – и вперёд! Красота!
       Желанная справка, наконец, сияла нужными печатями, и впереди призывно трубила первая в жизни трудовая вахта. Всё чин чинарём! Даже не верилось – у меня будет первая зарплата, заработанные собственным горбом свои деньги!
       Скооперировался с одноклассником, которому не хватало на мотоцикл. Отыскали подходящее место. «Требуются грузчики на овощную базу». Годится! Подсчитал – к началу учебного года нужная сумма набиралась. Даже – больше, ещё на плёнки останется. Устроился...
       У меня до сих пор дома, на видном месте выставлено на обозрение памятное фото, где я красуюсь на фоне батареи из ящиков – начало трудовой деятельности!
       Работа давалась тяжко, разгрузив очередную машину, я, буквально, падал. Домой приползал без ног, зато с определённой гордостью глазел на первые трудовые мозоли. Чувствовал себя взрослым и очень гордился своей работой, настоящей, мужской. Чай, не бумажки в конторе перебирал! А главное – была цель, и этой цели я добился!
       Чуть не надорвался, правда. Но это были уже мелочи, не испоганившие общего настроя.
       С этого момента все последующие каникулы у меня были рабочими. Детство закончилось…

       Ну, не работаю, значит, не работаю. Сейчас, вроде, можно.
       Попытавшись кое-как собрать в охапку взволнованно разбегающиеся мысли, стал рассказывать, как было дело. Естественно, запинался, путался, перескакивал с пятого на десятое – в голове-то пока мешанина. Нетвёрдо спросил:
       – Этих гадов-то задержали?
       – Задержали, – с ласковой интонацией промурлыкал гаишник.
Ничего более определённого выдоить не удалось. Ладно, понадеемся на справедливость.
       Прочитал, подписал. Котёл варил не ахти как, мозги – вверх дном, но вроде бы всё выложил. Рассказал без утайки.
       И чего дальше? Гаишник мне так ничего и не объяснил, от него я не разжился ни фамилиями, ни какой другой полезной информацией.
       А сам по волнению, дерьмовому самочувствию и незнанию, спросить, естественно, не додумался.
       Мужик был в «гражданке», так что его звания разобрать было нельзя. Хотя мне было не до звания. Мне в тот момент было до того голимо, что я даже и лица его толком не разглядел, на следующий день – и то не узнал бы. Какое тут звание!
       И фамилия его, меня тоже тогда мало интересовала. Мне было совершенно по барабану – Иванов он, Петров или Дунь-Плюнь-Финтиковский.
       А зря! Надо было бы полюбопытствовать!
       Но я до такой степени угрызался из-за своей видухи, что вообще старался на него не смотреть, отворачивая страхолюдную голову в сторону, и пытаясь по возможности куда-нибудь спрятать свою наливную мордень. И в бумаги его толком не заглядывал, пробежал глазами – переведено на суконный язык, но вроде бы всё верно, кажись, не переврано.
       Наконец, я с облегчением вздохнул – пытка была окончена, гаишник уехал.
       В этот самый момент я совершил первую серьёзную ошибку. Раззява! Увлёкшись эмоциями, да ещё и не имея никакого опыта, я так ничегошеньки не выведал. А надо было обо всём расспросить. И, в итоге – получил.
       Как там у Пушкина? К беде неопытность ведёт.

       Если вы, не дай Бог, оказались в подобном положении, во-первых, узнайте фамилию лица, занимающегося расследованием, его действия необходимо контролировать. Во-вторых, зарубите на носу, ваше право – давать показания в присутствии юриста. Это в оптимале – самое милое дело. Если вам, конечно, позволяют средства. Пошукайте, наскребите как-нибудь.
       Суть в том, что вам сильно мешает «человеческий фактор» и отсутствие опыта, а профессиональный юрист с холодной головой и без ненужных маракасов сработает всё грамотно, по науке, и главное – в ваших интересах.
       Кстати, я впоследствии выяснил, что водила, благодаря которому моя жизнь заиграла новыми красками, своими правами воспользовался полностью, согласившись давать показания только в присутствии адвоката.
       А я же, переваривая визит, пробовал делать первые выкладки. Ничего толком не зная и не понимая, пытался прочухать ситуацию, подводя итоги, в которых в тот момент по понятным причинам я едва ли мог что разобрать.
       И даже близко тогда не догадывался, какие приключения меня дожидаются! Что за «Песнь о Гайавате» грядёт!
       Но это – погодя, через несколько месяцев...

       ГЛАВА ПЯТАЯ

       Нескончаемыми вечерами, когда тоска и боль особенно жрали душу, в истомлённую бессонницей палату, забегала сестричка делать обезболивающие уколы. Естественно, все принимали самый что ни на есть жалостливый вид, и в один голос клянчили, чтобы их укололи. Девушка пробовала урезонивать:
       – Ребята, лучше терпите, после операции будет намного больней. А уколы нельзя делать бесконечно – эффект пропадает.
       А как же терпеть-то? Ночь – самое развесёлое время! Хошь пляши, хошь на стенку лезь. На выбор. Что больше по душе... Мне же из-за моей гирьки и ушибов, не подходило ни то, ни другое.
       Это я к тому, что именно на ночь глядя всё активизируется, превращаясь в какую-то затяжную инквизиторскую пытку. «Спи моя радость усни, в зале погасли огни». От обезболивающих таблеток – толку мало. Всё равно болит. Кажется, будто по всему телу колошматят кувалдами, а череп сверлят дрелью. Вилы...

       Я сызмальства был, в принципе, терпеливым к боли. Жизнь закалила. Всыпала хорошо, помяла как следует, на десятерых, наверное, хватило бы, и ещё осталось. Всяко бывало, короче.
       Много чего моя шкура отведала, мало не показалось. Даже пороху понюхал, кстати. Причём, не фигурально, а очень даже по-настоящему, сувенирчик сохранился.
       Но при всём при том житуха меня вроде не обозлила. Старался как мог всегда сохранять позитив, и поэтому справлялся как-то.
       Зачастую работа лечила. Упрямо вламывал, как миленький, и при температуре под сорок, и с коликами, и с зубками. Как-то раз даже, отбарабанив программу, прямо с концерта пулей летел к «зубиле» на Красносельскую, где в те годы работала круглосуточная стоматология.
       Да, но это было давно и неправда. Проехали. Жарило именно сейчас. Шашлык-башлык – хоть куда! И ещё так долго! Всё, что было до того, теперь казалось цветочками – особенность человеческой памяти. Сейчас же, похоже, начинался урожай ягодок – скручивало по полной. Пробирало и выжимало, превращало в кипящее варево. До конца это сможет понять только тот, кто сам попарился в такой баньке.
       И почему-то раньше на мне всё заживало, как на собаке. А вот на этот раз я что-то оплошал.

       По жизни меня здорово выручало врождённое упрямство – зубы стиснул, и упёрто делаешь своё дело, стараясь ни на что не обращать внимания. Что бы не происходило.
       Помогало, кстати!.. Хотя тоже не всегда...
       Иногда бывало, и перебарщивал. Особенно, когда был неправ. Но, тем не менее, гнул свою линию до тех пор, пока сам, в конце концов, не признавал свою неправоту. Если признавал, конечно – меня иногда слегка заносит на поворотах. А иногда и не слегка.
       Но сейчас не о том. Так вот, случилось как-то в ранней юности, я проявил волю – самостоятельно удумал учиться пилить на гитаре. Не уметь было вроде как нельзя. Положено уметь, и точка. Все пилят, а я чего? Вот и решил не отставать.
       Заниматься стал по какому-то опасному самоучителю, ну а лопату по бедности раздобыл, естественно, самую дешёвую, «Шаховскую», за пятнадцать рэ. На мебельной фабрике топором сработанную.
       Руки болели дико. Но я стремился не обращать на это внимания – на повестке стоял вопрос моего престижа и самолюбия. Упрямо терпел изо всех сил, хотя левую руку, когда я, следуя самоучителю, пытался брать баррэ, словно прищемляли дверью.
       Никого не слушал из принципа. Твердолобо пыхтел и пыхтел.
       Уже хотелось выть от боли и обиды, потому что, как я не бился и как себя не мучил, достижением желаемого результата даже близко не пахло. Звучал какой-то полный пердимонокль, просто рак ушей.
       За советом обратиться не хотел категорически: «Без сопливых обойдёмся!». Тупо продолжал в том же духе. Становилось всё больнее, а толку не было и не было.
       Только вконец измаявшись, когда уж сделалось, ну, совсем сурово, я всё же не выдержал. Заставил себя запихнуть поглубже свои амбиции. Скрепя сердце, всё-таки решился на консультацию. Выяснилось, хоть и поздновато, что причина-то крылась не во мне. Инструмент был неправильно отрегулирован – «лески» крепились слишком высоко, а я, конечно же, этого не знал. После того, как высоту подкрутили, дело сразу пошло.
       Сюжет этот на меня подействовал обучающе – мне стало незападло переспрашивать, если я во что неврубиссимо. Поэтому с тех пор, если я где чего недоруливаю, то в этом честно признаюсь. Чего из себя меня корёжить? Себе ведь дороже выходит!

       Где-то совсем рядом, невдалеке, жизнь выделывала свои обычные выкрутасы, а вокруг меня тоскливо сменяли друг друга скрипучие, как несмазанная телега, дни за днями.
Разницы в них было мало. И события были какие-то мелкие, никчемушные.
       Например, ни с того, ни с сего, подвалила неприятность – в один прекрасный момент отобрали курево и зажигалку. Когда совсем начало плющить, не утерпел, решил маленько убить в себе лошадь, да плохо законспирировался и утратил бдительность. А тут, как снег на голову, в палату заглянул ординатор, причём, как назло, из особо рьяных.
       Я и нарвался, попал под раздачу. Мне, как обычно, повезло...
       
       Даже в самой вкусной и с детства любимой еде теперь появился горьковатый привкус. Жрать совсем не хотелось. Что-то новое. Обычно когда мне хреново, на меня нападает жор.
       То, что недавно мирно дремало на задворках сознания, переселилось на передний план. И наоборот, вещи, считавшиеся доселе важными, вроде курса доллара, отъехали взад, и с новых позиций казались сущей ерундовиной. Под натиском налетевших изменений, психология преображалась.
       Замучили мухи. Наглые. Сядет такая дрянь на больную ногу и сидит, и сидит. А ты до неё даже дотянуться не можешь, не то, что прогнать. Глазеем друг на друга – я на неё, она на меня...
       «Муха села на варенье, вот и всё стихотворенье». Жирные безобразные мухи регулярно внаглую делали своё мушиное дело на мою привинченную ногу, а я мог только бессильно за этим наблюдать. Я был настолько беспомощен, и закрепленная намертво нога – настолько далеко, что ничего не мог сделать. Похожие ощущения, только в куда большей степени, мне ещё доведётся впоследствии испытывать, когда я попробую «повоевать».
       Были и положительные, даже познавательные моменты. Не без интереса я выяснил, что наши высокие кровати – американского производства. Переданы во время войны по ленд-лизу. Для раненых. Вечная вещь, всех нас переживёт. Кто бы мог подумать!
       Специальный механизм позволял плавно опускаться и подниматься, когда надо пожрать. Хай Тэк! Правда, самому этого сделать было невозможно, приходилось кого-то просить, ибо ручка, которую крутят, распологалась где-то снизу – лежачему на вытяжке до неё не дотянуться. Но всё равно, классное изобретение.

       За окном вовсю звенело звонкоголосое лето. Его отзвуки угадывались в распахнутых окнах, запахе приносимой, появившейся уже, клубники, и даже в сандалетах, совершающего обход, лечащего врача. Особо убивало, что оно существовало для других, а не для меня.
       Засверлила мысль, что лето, на которое я возлагал столько надежд и планов, в этом сезоне для меня отменяется. Программа выполнила недопустимую операцию и будет закрыта.
       А лето в нашей полосе, по моему мнению – просто шик с отлётом! Даже не обязательно дуть ни на какие курорты, на них переть надо зимой, когда в наших степях холодно. Летом же весь пакет удовольствий можно получить и в Подмосковье. И тебе – купание, и тебе – загорание. Чего ещё надобно, старче?!
       Тёплых и ясных дней много, есть когда погреть сиденье на солнышке. И кто бы там чего не бухтил, лето у нас гораздо приветливее, чем, скажем, у наших западных соседей по континенту. Уж я-то знаю, бывал-с.
       К примеру, в Голландии, куда меня в своё время командировали от института на стажировку, мне здорово поганили впечатление серое небо, постоянная сырость, и ежедневный нудно-моросящий дождь. Из-за этого в стране тюльпанов носки сохли неделю. У них, капиталистов, одних носков не напасёшься! То ли дело – у нас!.. Эх, лето, лето... Котлета!
       От лежания на одном месте и какой-то, просто хронической, боли, тараканило. Свалившиеся на мою непутёвую шею катаклизмы тупили. Я заказал книги, журналы музыкальные, через не могу пытался вникать, но чтиво воспринималось с трудом. По полчаса мурыжилась одна страница, а смысл прочитанного не доходил нивкакую.
       Вроде того, как пошутил один остроумный чел:
       – Во! Купил себе классный учебник «Немецкий язык за тринадцать дней». Три года уже читаю!

       Шрамов после 30 мая на моей морде прибавилось. На целых три единицы. Хотя их и так там хоть отбавляй.
       Возможно, некоторые вещи я воспринимаю слишком близко. Ничего не могу поделать – такой уж темперамент. В работе это помогало, в жизни – не всегда.
       И всё-таки, до чего ж хреново валяться, когда лето на дворе, а ты его ощущаешь только из-за того, что в палате дышать нечем и окна – настежь!
       И почему меня не привинтили возле окна? Тогда хотя бы в окно смотрел, что ли. А так, полный амбец. Даже окно – и то, как будто где-нибудь в королевстве Лесото.
       За недоступным окном – только космы облаков. И опять строят! Тюк, тюк, тюк! Достали уже!..
       Насколько всё-таки ходячим проще! У них – качественно другая жизнь. Ходячие вылазят гулять на улицу, на волю, загорают. Им можно на выходные отпрашиваться домой, надо всего-то только заявление черкануть. А ты – как кандалами прикованный, прям Прометей...
       Вот чего у меня никогда не было, так это зависти. Никогда жаба не душила, никогда никому не завидовал. Теперь же стало твориться что-то непонятное. Только и глотаешь слюнки:
       – Везёт вам, мужики. Можете хоть на улицу выйти пропердеться. А то лежишь тут, тухнешь и тухнешь. Только и производишь, что срач под себя. Уже затрахало. Я вон и забыл, когда на воздух выдвигался последний раз.
       – Чего, хоцца жопу от шконки оторвать?
       – Однох...ственно! И хочется, и колется, и мама не велит!
       ...А тем временем, на улице бушует лето, ударяя в голову непонятно с какого перепугу выплывшей прилипчивой мультяшной песенкой из детства:
       Вот оно какое, наше лето,
       Лето яркой зеленью одето.
       Лето тёплым солнышком согрето,
       Дышит нежным ветерком.
       Ля- ля- ля ля- ля- ля….

       Моих соседей одного за другим забирают на операции. В таких случаях дверь заглядывает ординатор и говорит, прямо как Гагарин:
       – Поехали!
       И очередника отсоединяют, голышом перекладывают на каталку, и увозят резать. Парадокс – все знают, что будет очень больно, но все этому рады. Потому что ожидание выматывает.
       Мне же пока до этого, как до Луны...
       Обратно к нам в палату послеоперационники уже не возвращаются. Послеоперационная палата – другая, с низенькими беленькими кроватками. Там как-то посолидней, что ли.
       После операции улыбку сдувает даже с самых смешливых. Но зато после резьбы – они худо-бедно, но ходят! Пусть с черепашьей скоростью, неуверенно, на костылях, но шландыбарят!
       Да, это больно. Но им можно самим сползать в дабл, занять там сидячую позицию и отбомбиться по-человечески, а не позориться прилюдно, просовывая под мягкое место эту гадость, а вслед за этим ещё и унижаться, выжидать неизвестно сколько, пока твоё творение уволокут.
       Плюс в заседательном офисе, помимо всего прочего, можно, ни от кого не хоронясь, спокойно дымнуть...
       И никто у тебя за это курево не отнимет, как у некоторых. А тут и так тошно, да ещё и поцибарить не дают. Приходится шифроваться, как школьнику.
       Кстати, в школе я не курил, чего не было, того не было. Поэтому и таиться было ни к чему. Так, побаловался пару раз сдуру. Закурил взрослым... Зря, конечно.

       ...Через прозрачную дверь я наблюдал, как в коридоре недавно прооперированный мужик в годах, уже отмеченный отдышкой и ворохом других возрастных болячек, мучительно учился ходить на костылях. Я это дело уже мысленно прикидывал на себе. Мне не сегодня-завтра тоже предстояло эту науку осваивать.
       Задача, понятно, у мужика была не из лёгких – каждый шаг ему давался с невероятным усилием, орошаемым обильными струями пота. Было что-то общее с ребятёнком, делающим первые в жизни шаги. С той лишь разницей, что у ребятёнка ничего не переломано и ничего не болит. А у мужика на этот счёт – три в одном. И перелом, и боль, и возраст...
       Это что! Немного погодя я допетрил, что смотреть – это одно, а делать самому – это совсем-совсем другое. Когда сам встал на ходули.
       ...Зачем-то постоянно мыли полы. Чище от этого, по-моему, не становилось. Зато появлялась реальная маза поскользнуться. Я даже, грешным делом, когда уже сам начал одноного прыгать, в сердцах подумал, что может быть мытьё это делалось для того, чтобы на мокром скользком полу побольше народу попадало, народ-то всё больше – вон какой...
       Прооперированные бывшие соседи заглядывали к нам в гости. Пытались держаться молодцами, но их тяжёлые лица выдавали, до чего им больно.
       Всё равно, им было куда проще, они уже хоть как-то ползали, и, по крайней мере, могли самостоятельно добраться до сортира, а это – немало. У прооперированного – совсем другая жизнь, и после всех «аттракционов» она резко поднималась в цене. Уж кто-кто, а я в этом убедился.

       Ставшие невольными свидетелями беседы с дознавателем, и оказавшись в силу этого в теме, мои соседи по палате организовали «заседание месткома»:
       – Да, Алексей, не подфартило тебе!
       – Какое там подфартило. Я вообще не знаю, что теперь делать. Все планы полетели. Будь я виноват, и то было б обидно. А когда ещё и не виноват ни в чём – обидно вдвойне! Х...ня какая-то. И так-то некогда яйца чесать, забот – невпроворот! А тут ещё – вон чего! Валяйся теперь неизвестно сколько. И вдобавок, остался я, похоже, без лета.
       – Похоже, ты остался не только без лета. У тебя ещё много чего п...здой накрылось. Ты просто ещё не въехал. Готовься, у тебя это надолго. Верняк, пара операций тебе гарантирована. А может, и больше. Глянь, тут есть мужики, которым по четыре, по пять операций за...уячили. Главное – нАчать. И – вперёд!.. Ладно, а по поводу ДТП своего чего думаешь?
       – Пока ничего. Мне этот деятель ничего толком не объяснил.
       – И не объяснит. Кого ...бёт чужое горе?! Это твоё счастье, что хоть один хороший человек попался, номер тачанки успел записать. Видать, не всех хороших людей истребили. Значит, ещё не всё потеряно... Хотя, записанный номер – тоже не факт. За бабки всё можно переворотить. Мало ли – клевета или ещё что. Х... чего потом докажешь! Вариантов отмазки до хренища... А ты чего, в самом деле не виноват? Колись!
       – Конечно, это же легко проверить.
       – И трезвый был?
       – Как стекло. Это-то проверить ещё легче, в документах же при поступлении пишут тверёзый или кирной… Да не-е, мужики, в данном конкретном случае получил я п...зды, ну, совершенно не за дело... Будем надеяться, что разберутся.
       – В лапу надо дать, а то так разберутся, что мало не покажется. Вы...бут без вазелина. Ты, видать, редко сталкивался с гаишниками. Разуй глаза. На каждом шагу – не подмажешь, не поедешь! Уже открыто на крыле машины по грязи пальцем рисуют сумму.
       – Ну, нельзя же так под одну гребёнку. Тем более, у меня вон – особый случай…
       – Да ну тебя! Особый у него случай. Обоссаться про войну! Вся репа в узорах, биография-то, похоже, бурная была, а всё, как маленький, в сказки веришь!
       – Не верю я ни в какие сказки, просто человек так устроен, что до последнего на что-то надеется. А что до биографии – в оранжерейных условиях особо не жил, и, действительно, есть, чего вспомнить. Говна налопался. Говорят, за одного битого двух небитых дают. Я так не согласен. За меня двух – мало будет. Больше надо. Жизнь так отм...дохала, что сам хренею. Но вроде не озлился. Хотя запросто мог бы. Да и прелести ДТП, и то, между прочим, хлебнул в полную силу.
       – Да не гони.
       – Чего гнать-то! Вон, сувенир на лобешнике. Черепно-мозговая. Тоже, между нами, приятного мало. Схлополтал тогда качественно, от души... Диск был так отформатирован – одни бинты и в них прорези. Но это давно, правда. Ещё в совковые времена. Проехали... Что интересно, выкарабкался в тот раз я довольно быстро. Наверное, молодой потому что был. Но дал себе зарок – отныне за руль никогда не садиться.

       Своим коллегам по беде я, конечно же, не поверил.
       Во-первых, мне казалось, что поправиться я должен довольно-таки скоро. В душе я тешил себя прогнозами, что уже где-нибудь так, к сентябрю, я буду, ну если не как огурчик, то, по крайней мере, в сторону того.
       А во-вторых, я, придурок, действительно рассчитывал на справедливость. Надеялся на полном серьёзе. Мыслил какими-то устаревшими, заплесневелыми представлениями, из другой эпохи. Это я уж потом допёр. Когда получил «добавку»...
       Ну, что ж, не угадал...

       ГЛАВА ШЕСТАЯ

       ...Далёкий девяностый год на одной шестой части суши ознаменовался не только талонами на товары первой необходимости и популярной хохмой:
       «Приходишь ты в гости, а тебя спрашивают: «Вы руки будете мыть с мылом? Ну, тогда будете пить чай без сахара».
       Тот славный год стал ещё и апогеем гастрольно-перестроечного чёса. До августовских событий и Беловежского соглашения, после которых гастрольная лафа резко пошла на спад, было ещё далеко. Работа кипела, не работали только ленивые. Концертов было море, и ходили на них охотно. Любое говно шло на ура.
       Я же, сам изумляюсь, как, но тогда умудрялся числиться аж в двух коллективах одновременно. Бывало, что домой попадал раз в два-три месяца. Работа вязала по рукам и ногам.
       Малость отравляла жизнь одна загвоздочка – деньги тратить было не на что, на прилавках царил полнейший голяк. Но, как это не странно, дефицит какими-то неведомыми способами всё равно добывался.
       Начало девяностого года для меня, как положено, предварялось страдной порой – новогодним чёсом. Тогда же, кстати, мной был установлен и личный рекорд, впоследствии так не побитый – в самый чёсовый предновогодний день я сумел отработать аж на шести площадках!
       Отбомбив всякие там ёлки-палки, капельку покочумал, расслабился. Но уже в конце января меня ожидал новый рывок – предстояло дуть на гастроли в далёкий город Ташкент. Там проводился местный праздник – тоже Новый год, только корейский.
       В Узбекистане – довольно много корейцев, их туда насильно переселили из Приморья перед самой войной. Неприятный и малоизвестный факт из нашей Новейшей истории, о котором обычно умалчивают. Лично я, например, об этом до той поры ведать не ведал, хотя по истории вроде бы всегда был подкованный.
       И, конечно же, как любой народ, корейцы Узбекистана отмечают национальные праздники.
       А Новый год – праздник, как известно, весёлый. Его всегда и у всех справляют с размахом.
       Неудивительно, что и на этот раз устроители постарались, затеяли праздничную сборную солянку, пригласили большую тусовку из Москвы.
       Оплата – соответствующая, Новый год всё-таки.

       А у меня через три дня предстоял День варенья. Причём – непростой. Двадцать пять годов. По идее, к самому торжеству, я уже должен был отпилить и вернуться. Гостей назвал – юбилей как никак! Утешал себя тем, что гонорар – нормальный, вот как раз и накосит счастливый юбиляр на изобильную выпивку и закуску к праздничному столу, раз такое дело.
       Да и отказаться нельзя – в миг уволят без разговоров... Делать нечего, надо.
       Надо значит надо. Развалившись в кресле на борту комфортабельного красавца ИЛ-86, по тем временам, лучшего воздушного судна нашей необъятной Родины и гордости единственной в стране, пока ещё нерушимых пятнадцати республик, компании «Аэрофлот», я держал путь в далёкую столицу солнечного Узбекистана.
       Предыдущий денёк был насыщенный – пришлось отбить два концерта. Подустал, надеялся храпануть в самолёте – перелёт-то долгий. Да вот непруха – где-то простыл. По этой причине покемарить во время полёта так и не удалось. Те, кто много летал, знают про этот бич авиаперелётов – когда летишь простуженный и сопливый, начинают жутко болеть уши. Чтобы приглушить ушную боль, приходится всё время усиленно глотать слюни. Тут уж хрен заснёшь...
       Наконец, после многочасового перелёта под ногами зашуршала долгожданная ташкентская земля. Страшно хотелось спать, глаза закрывались, заодно давил ещё и большой сдвиг во времени. Сам того не ведая, я оказался в плену обстановки, убаюкивающей ко сну.
       В аэропорту нас встретили несколько корейцев-устроителей и стали рассаживать по машинам для отправки в гостиницу. Когда очередь дошла до меня, я уже окончательно клевал носом.
       Зевая, я попросился на заднее сидение и со словами «Разбудите, когда приедем в отель», свернувшись клубком и подложив руки под голову, сразу же дал храповицкого.
       
       До гостиницы я так и не доехал, и достопримечательности города Ташкента не повидал, хотя в этом древнем городе мне тогда пришлось подзадержаться неслабо.
       Спал я, похоже, настолько крепко, что лобового столкновения нашей «девятки» с «Волгой», даже не заметил. От удара нас хорошенько встряхнуло, и моя башка со всего размаха влетела во что-то твёрдое. Я тут же выключился, так ничего и не поняв.
       Из-за того, что я дрыхнул, как сурок, мне, естественно, не удалось никак себя обезопасить, и пострадал я больше всех. Остальные как-то сумели прикрыться, и у них вообще дело обошлось без госпитализации, а я с проломленной тыквой был сбагрен в ташкентскую больницу. Надолго.
       Отпахав программу, тусовка, разумеется, улетела домой в Москву, а я остался…

       Прооперировали меня, когда я ещё был в отрубе, поэтому очухался я уже после операции, рожа вся забинтована, а сверху какая-то дурацкая повязка типа шапки. Те, кто прошёл через черепно-мозговуху, знают такие повязки. В простонародии их называют «Чиполлино» – по форме они действительно смахивают на всем известного героя Джанни Родари.
       Почти на полтора месяца мне пришлось зависнуть в городе хлебном, из них – месяц я просачковал в медицинском учреждении, номер которого мной уже подзабылся за отсутствием надобности, давностью происходящего и под натиском более новых приключений, в которых у меня никогда не бывало особых перебоев.
       Поначалу пришлось торчать в Ташкенте из-за того, что рана не затягивалась, а после – ждать, пока мозги встанут на место, в таком состоянии отправлять меня в Москву ни поездом, ни самолётом было нельзя. Мог секануть дубаря.
       Так, в лежачем положении, за три с половиной тыщи КэМэ от дома, на другом конце света, забинтованный-перебинтованный, я и встретил свой четвертной. Проснулся я в тот праздничный день от боли, брыкнулся, как обваренный, и даже не сразу врубился, где я, как сюда попал, и что сегодня за число... Экстремальный такой День варенья получился. Креативный.
       С трудом выцыганил разрешение позвонить домой в Москву. Сообщил, что всё нормально, «жив-здоров, лежу в больнице, сыт по горло, жрать хочу». Короче, категорически запретил даже думать о прилёте в Ташкент. Билет уже тогда стоил о-го-го, а уж с гостиницами в те времена было совсем туго. «Гастрольные» мне, несмотря на моё неучастие в программе, всё же забашляли, и я решил, что ничего, как-нибудь справлюсь.
       Когда делали перевязку, я убедился, что через весь лоб у меня теперь проходит глубокий заштопанный рубец. От бровей почти до макушки. Тогда он был совсем свежий и выглядел колоритно.
       Очковый синдром постепенно сошёл, рожа стала туда-сюда, а рваный шрам, как миленький, продолжал сувенирно красоваться, придав моей внешности новые черты. Для молодого парня, к тому же работающего на эстраде – ценный подарок!
       На рубеже восьмидесятых-девяностых я, как угорелый, лез во все дырки, в том числе и довольно много ошивался на телевидении. Наличие такого украшения на физиономии могло поставить крест на данном виде деятельности. Я посетовал об этом лечащему врачу.
       Врач-узбек весело откликнулся:
       – Ничего, будешь теперь по радио!

       Век не забуду сестру со шприцом, приходившую каждый вечер колоть мне какой-то жуткий пенициллин, от которого глаза лезли на затылок, и плясалось похлеще, чем Махмуду Эсамбаеву в лучшие годы. От одного только появления этой сестры прошибал озноб, и хотелось куда-нибудь спрятаться.
       Когда я был уже не в силах больше терпеть и стал умолять лечащего врача, чтобы меня пощадили и это «наказание» отменили, тот меня пристыдил в весьма резкой форме...
       Много для себя нового я узнал за время пребывания в ташкентской больнице. Об этом можно было бы повествовать долго. Когда боль стала гладить пореже, немало занятных бесед провёл с новыми знакомыми.
       Поначалу, конечно, помалкивал, всё-таки восток – дело тонкое, а я – человек молодой, жизненного опыта – кот наплакал, обычаев не знаю, ещё ляпну чего-нибудь не то. Потом осторожно начал подавать голос, поддерживать беседу. Постепенно вошёл во вкус, жарко обсуждая с больничным бомондом самые разнообразные темы...
       Столицу солнечного Узбекистана, как и всю страну, сотрясало от вторжений всевозможных звёздных и незвёздных гастролёров. Громче всех прогремели гастроли «Ласкового Мая», или как его окрестили добрые языки «Массового Лая» – главного тогдашнего фаворита, с его знаменитыми розами, пришедшиеся как раз на январь.
       Когда по больнице прошёл слушок, что я из Москвы, и отстал от эстрадной тусовки, моей персоной заинтересовались девчонки-санитарки:
       – Скажите, а вы случайно не из группы «Ласковый Май»?
       Не хотелось девочек расстраивать, но истина была превыше всего:
       – Увы, девушки, случайно нет, – я сделал серьёзную морду лица. – Я из группы «Неласковый январь».

       Вообще-то, узбеки – народ очень гостеприимный. Недаром столько эвакуированных детей приютили во время войны.
       К тому же, на дворе-то пребывали ещё те времена, когда Ташкент был городом-космополитом. Дружба народов пока вовсю имела место, и основным языком общения был русский. Потому мне и не составило большого труда обзавестись множеством новых друзей, причём самых разных национальностей.
       Понимая, что все мои родные и близкие – чуть ли не на другой планете, все они ко мне отнеслись на редкость участливо и заботливо. «Всю дорогу» угощали меня всякими местными вкус-ностями, которых, кстати, в Москве тогда не было. У меня с тех пор любовь к узбекской кухне – обожаю узбекские лепёшки.
       Особенно я тогда скорифанился с парнем из оркестра местного театра оперы и балета. Развлекали друг друга хохмами из музыкальной жизни, почти не понятными челам, не связанным с музыкой, но зато у музыкантов и около, вызывающими гомерический ржач.
       Короче говоря, гость из Москвы был принят со всем восточным гостеприимством...
Когда четырнадцать лет спустя я пережёвывал свои новые дорожно-транспортные приключения, то, памятуя город хлебный, старался всячески помогать иногородним товарищам. Как говорится, долг платежом красен!
       Конечно, что тут скажешь, несладко было, тусуясь в чужом городе столько времени, осознавать, что ко всем приходят, а ты как белая ворона. Ни друзей, ни родоков. Хуже детдомовца, честное слово.
       Единственный, кто меня навещал – это водила той самой «девятки», в которой я получил «боевое крещение», увековеченное шрамом на лбу и зароком никогда больше не быть автомобилистом. Под конец, когда я уже не нуждался в особо пристальном наблюдении, и окончательно одурел от больницы с её режимом, он даже забрал меня к себе домой, где я и дожидался заветного рейса на Москву.
       Когда я выписывался из больницы, доктор меня предупредил:
       – Смотри, береги голову, тебе нельзя головой ударяться! Помни об этом!

       Больше всего мне понравилось в Узбекистане, как, впрочем, как и во всех восточных краях, так это отношение к старшим. У нас бы так!
       Невольно припомнилась картина, которую в разгар перестройки, во времена, когда казалось, что главной едой москвичей являются «Хмели-Сунели» и морская капуста, поскольку ничего другого в магазинах не было, я наблюдал, едучи как-то в московском троллейбусе.
       Стоит дедуля, совсем старенький, на груди ордена. А в нескольких шагах от него, среди бабушек, вальяжно развалился модно прикинутый сопляк-подросток, пузырит жвачкой, и внаглую делает вид, что стоящего рядом деда-фронтовика не замечает.
       Проехали одну остановку, другую. То же самое. Дед стоит, шпингалет сидит. Вокруг все молчат. А дедуле-фронтовику что-то сказать гордость не позволяет.
       Я пожалел, что в тот момент ехал с инструментом, причём с чужим, выпрошенным с большим скрипом на один день. Рисковать было нельзя, случись чего, я за бандуру просто бы не расплатился, а следовало бы в воспитательных целях этому гадёнышу дать в бубен.
       Пришлось проехать ещё несколько остановок, пока, наконец, не нашёлся один нормальный мужик, который попытался, было, пацана увещевать, но так как это ни к чему не привело, просто взял малолетнюю мразь за шкирку и вышвырнул этот кусок говна на свежий воздух.
       В ряде случаев только такие методы помогают. И то, увы, не всегда.
       Вполне возможно, что из этого гадёныша впоследствии вымахала большая гадина, которая сегодня отравляет людям жизнь. И также, не исключено, что этот подросший гадёныш – один из тех выродков, кто надо мной поизмывался и поглумился, подкормившись на моей беде. С той лишь разницей, что я не мог вот так же взять своего мучителя за шкирку и дать коленом под зад, чтоб летел и кувыркался…

       ГЛАВА СЕДЬМАЯ

       Время ползло так медленно, что порой создавалось впечатление, будто оно встало. Это был, конечно, оптический обман – судьба ежедневно планомерно отщипывала по ломтику из отпущенного мне жизненного срока, который так бездарно растрачивался. Хруп – и нету, хруп – и нету.
       Я вот за долгое время свыкся, что в общественных местах незнакомые люди обращаются ко мне «молодой человек». Что ж, молодой человек, так молодой человек, нормально.
       Вдруг, недавно, я неожиданно услышал зычный окрик в спину: «Эй, мужчина!». Меня это настолько ошарашило, что я разве что нашёлся переспросить: «Это вы – мне?».

       Моя «недвижимость», со всеми вытекающими прелестями, допекала всё крепче, вставляла по-полной, просто спасу нет. Точь-в-точь, как в стишке:
       Я лежу на берегу, не могу поднять ногУ!
       Не ногУ, а нОгу! Всё равно не мОгу!

       Пребывание в беспомощном состоянии тоже засношало. Оно выматывало душу, вытягивало все жилы. Даже не знаю, что пинало больше – боль или беспомощность. Помноженное на крушение всех планов на лето положеньице подталкивало к новым вопросам, которые царапали мозги всё сильнее и сильнее: Сколько уж можно ходить под себя? Когда ж меня, наконец, отвинтят и повезут резать? Когда услышу заветную гагаринскую фразу?!
       ...Новые судьбы продолжали проноситься мимо.
       Беда подловила ещё одного новобранца – молодой парень, через десять дней свадьба. Хотел невесте приятное сделать, купил люстру, начал её вешать, а табуретка «левая» оказалась. Ну и навернулся, рука сломана в нескольких местах. Парень в отчаянии, испереживался:
       – Что же мне теперь делать?
       – Что делать? – отвечаем, – в ЗАГС идти. Отпустят тебя на денёк ради такого случая. Правда, свадебный альбом будет прикольный. Смокинг, бабочка…и «бриллиантовая рука»! Ничего! Зато – оригинально, с изюминкой. «Сеня, береги руку!» Эксклюзивная свадьба! Творческая!

       Ёрзая от боли очередной бессонной ночью, и бестолково поворачивая антрекот своего туловища в разные положения под колыбельную чужих стонов, я вдруг осознал, что информация к размышлению, похоже, приносит плоды.
       А вдруг, действительно, гаишников хорошенько подсластят и те быстренько всё переиначат, будто это я во всём виноват? Чего, сделают из меня Анну Каренину – сам, типа, кинулся под колёса. Вон, мне и так не верят, говорят, что всё выглядит как-то неправдоподобно. Так что вполне можно допустить.
       Ещё и грёбаному тарантасу, судя по всему, досталось нехило. Определённо, от меня на бампере должна остаться хорошая вмятина. Плюс от удара об мою тыкву лобовуха просто обязана была, как минимум, потрескаться. Так что ремонтик там предвидится, как не жужжи!
       Ну и вот, свалят на меня расфигаченную колымагу, а чего доброго, и башлять заставят!.. Во, будет весело! А что, всё возможно. Времена-то какие...

       Когда мои ожидания достигли высшей точки, мне, наконец, объявили день операции. «Какое счастье, я еду в Холмогоры!» Операция моя называлась – интрамедуллярный остеосинтез. Из всего этого нагромождения я понял только про «синтез». Доктор объяснил, что надо прикупить, и где. Какие-то железяки в каком-то таинственном МОНИКИ.
       Не сказал бы, что дёшево. Бабульки у меня уже спели романсы, и поэтому пришлось брать в долг. Раздумывать было некогда. О том, как я буду долги отдавать, парить извилины я стал чуть попозже. Пока же надо было срочно добывать тити-мити, не рассуждая о последствиях.
       Как расшифровывается МОНИКИ, я, кстати, так и не выяснил. Не до того было. Вообще все аббревиатуры, разные там Ёпэрэсэтэ, если честно, у меня всегда вызывали только усмешку...
       Словечко МОНИКИ у меня почему-то невольно ассоциировалось с зажигательной героиней популярного в годы моего мелководья телевизионного «Кабачка «13 стульев» пани Моникой и её знаменитой песенкой «Па-па-па, парапа па-па-па-ба»...
       ...Когда нужная сумма была надыбана и внесена, мои мозги, наконец, стало керосинить по факту займов. Ещё совсем недавно влезание в долги меня бы ничуть не смутило. А теперь?
       Занять-то – дело нехитрое, но занимаешь-то чужие, и на время, а отдаёшь свои, и насовсем. Шучу. А серьёзно? Из меня ныне работник – просто Стаханов! Чем возвращать?
       Был бы здоровым, ни капельки бы по этому поводу не дёргался. Заработал бы, не извольте сомневаться. Тем более – летом. А вот в моём теперешнем положении уже само слово «работа» воспринималось как нечто, не имеющее ко мне никакого отношения.

       Когда я был малость помоложе, как только не приходилось изворачиваться! Например, в пору раннестуденческого безденежья, мы, вечноголодные «Кулибины», постоянно изобретали всякиеразные способы приобщения дополнительных средств к нашим тридцатирублёвым стипендиям.
       У меня, правда, как у отличника, стипуха составляла 37.50, но это было ненамного больше. Всё равно не хватало, у молодого перца запросы были подобающие возрасту.
       Не шибко помогало даже то, что иногда, по очень большому блату, мне давали попеть на танцах в одном подмосковном Доме отдыха, где можно было заколотить пять рублей за вечер.
       Музыка беспощадно сжирала буквально все бабки, кассеты стоили дорого, а уж про пластинки, в смысле, фирменные – и говорить нечего. А хотелось. Вдобавок, хотелось ещё и стильно прикинуться, а за нормальные штаны, типа 501-ой модели на болтах, на толкучке у «Беговой» запрашивали 200 рэ – целое состояние.
       Работать студентам первого и второго курса дозволялось только летом. Во время учебного года необходимую справку для устройства на работу зажимали категорически. Уж как я только не просил, как не умолял, какие только доводы не приводил! Бесполезно. Ни в какую. «До третьего курса справки не получишь!».
       А без справки никуда не брали. Боялись. Могущественное слово КЗОТ не давало шансов на лирические отступления... Вот и приходилось вывёртываться всеми способами...
       Учёба наша протекала в районе метро «Октябрьское поле». У этой станции – два выхода. Из первого вагона и из последнего, причём, каждый из них делится ещё на два – направо и налево.
       Занятия, хотя и с «окнами», волочились с утра до вечера.
       «Окна» между занятиями – совершенно дурацкие, так что домой в перерыв мы никак не попадаем. А у молодых творческих организмов – и аппетит соответствующий. Голод – не тётка, лично мне, например, жрать хотелось постоянно, жрец я был ещё тот. Как и сейчас, впрочем.
       И вот мы, четверо голодных ртов, по дурости спустив всё что можно, и что не можно на промтовары, и, оставшись при этом, естественно, без гроша, для добычи источников пополнения наших желудков, проделывали следующее:
       В ту славную пору проезд на метро стоил пять копеек. В сущности – пустяк. Мелочь.
       И вот, каждый из нас пёрся к «своему» выходу, изображал опаздывающий вид, выбирал «клиента» и жалостливо мямлил что-то вроде:
       – Товарищ, выручите студента пятачком на метро!
       Срабатывало. Пятачок – деньги маленькие, не жалко. Давали легко, не задумываясь. Так же окучивался следующий «клиент». Потом ещё следующий.…За час-другой работы, добывалось прилично. Пробовали также сшибать по двушке «позвонить», но это было менее эффективно, и мы эту затею отбросили.
       В оговоренное время мы забивали стрелку, заработанные гонорары суммировали, и с кулём пятачков шли в ближнюю жральню лопать. В результате – были сытые.
       В конце концов, мы были не виноваты, что нам не давали работать по-нормальному...

       ...Купили мне нужную железяку, доктор объяснил, что это хозяйство будет во мне жить целый год, а может быть и дольше, зависит от моего организма. Я подержал в руке герметически запакованный пакет. Какая-то внутри палка и к ней куча винтиков, тряханул – чего-то звенит, перекатывается. Ух, ты! Ну, здорово, мой новый неразлучный друг. Или подруга?
       Как потом выяснилось, в силу специфики моего организма, эта железяка фигова из города Чернигова присосалась ко мне ни много, ни мало – на два года…
       А чуть позднее судмедэкспертша, которую я и в глаза-то не видел, в такие нюансы вникать не пожелала, и чтобы помочь ребяткам, подарившим мне путёвку в новую жизнь, за моей спиной втихомолку поставила никак ненаказуемое причиение вреда моему здоровью средней тяжести «по признаку расстройства здоровья (!) свыше трёх недель»… Хорошая тётя. Добрая...
       Итак, предстояла долгожданная операция. Однако всё было несколько сложнее, чем бы этого хотелось. Я мало чего пугаюсь в этой жизни, что называется, пуганый, но вот наркоза боюсь, как чёрт ладана. Тем более что наркозы в моей биографии уже имели место...
Пользы для здоровья от них, ясный пень, никакой – как не крути, это самые ближние родственники наркоты. Причём, любые. Любая анестезия – порядочная лажа. Хоть спинальная, хоть ещё там не знаю какая анальная. Родичи – одни и те же. И организм привыкает.
       А я, например, от дури всегда шарахался. Во время многочисленных поездок по Средней Азии дорогим гостям, бывало, гостеприимно предлагали отведать мЭстное фирменное блюдо. Те, кто много гастролировал, знают туземный хлебосольный обычай.
       Так вот, я от этой заразы держался за километр, прекрасно отдавая себе отчёт, что раз я натура увлекающаяся, то уж точно подсяду. Нет, такой хоккей нам не нужен.
       Я настолько менжевался на эту тему, что однажды даже отказался от наркоза, ограничившись одним новокаином. Предпочёл лучше потерпеть, чем подвергать себя риску привыкания. Правда, был за это сурово наказан – выл волком и мычал коровой...

       В ночь перед операцией что-то не спалось. Мысли лезли всякие. Пытался отогнать – не отгонялись. Накатило не к месту, что, хотя вроде бы я – не то чтобы долгожитель, а двоих с моего курса уже нет в живых. Более того, девчонка, с которой я отсидел за одной партой «от звонка до звонка» умерла во время операции... Очень вовремя вспомнил.
       Пробовал дать себе надлежащее напутствие на завтрашнее турне. Получалось слабенько.
       Накануне ещё нанервничался – отёкшая нога никак не брилась. Вдобавок брить её припёрлась та бабища, с которой у меня с самого начала не сложились отношения, кроссовки мои ей чем-то помешали. Обменялись любезностями. Потом все эти клизмы идиотские.
       Окончательно же добило нововведение, что нужно подписывать согласие, что я, вроде как, без претензий, и если со мной чего случится, то это типа нормально. Я, конечно, подписал, куда я денусь, не отказываться же! Но на душе осадочек остался понятно какой.

       Наконец, меня повезли по мрачным больничным коридорам в операционную резать. Поездка могла бы отчасти смахивать на обзорную экскурсию «посмотрите направо, посмотрите налево», если бы не виды, открывавшиеся во время пути.
       Вокруг – мир переломов, вывихов и ушибов. Я – в неглиже, только простыня сверху, это чтобы никто меня в костюме Адама не испугался.
       Когда отшпиливали и перекладывали на каталку, натерпелся по-полной – санитары-таджики перекладывали безучастно, неловко, как мешок. Но я, стиснув зубы, себя настраивал на то, что больше не буду растением, а это – основное.
       Дорога показалась длиннющей. Проехали мимо идущей гуськом группы цыпочек-практиканток, которые нам вслед зашушукались, мимо совсем юной хрупкой девушки на инвалидной коляске, мужика с разбитым всмятку лицом...
       Накануне «бывалые» мне в общих чертах разжевали предстоящий ход пьесы. Как будут всаживать анестезию в позвоночник, как потом я перестану чувствовать всё, что ниже пупка, включая достоинство. Как ширмой прикроют, но в принципе, всё видно.
       Зрелище – то ещё. Лучше туда не смотреть...
       Доставили меня в пункт назначения. Вот она, операционная. Я огляделся. Над операционным столом – страшные огромные лампы. Приготовленная к работе наковальня с инструментами, от одного вида которых передёргивает. Про их характерное позвякивание я вообще молчу. Приборы с экранами и проводами, названия которых я и не знаю...
       Не очень весёлое место, господа. Явно не Комната смеха. Глянешь – очко играет...

       Вы когда-нибудь лежали на операционном столе? Нет? Благодарите Бога!
       Всё бы, наверное, отдал, только бы никогда на нём не валяться. Но про мои пожелания на этот счёт как-то забыли спросить, и мне такое счастье предоставлялось неоднократно. Только в контексте этого ДТП мне пришлось на нём сибаритствовать трижды...
       Меня выгрузили. За те несколько минут, пока лёжа на операционном столе, я, тупо уставившись в потолок, ждал анестезиологов, передо мной как в кино, пронеслась вся моя жизнь. Вспомнилось всё хорошее, и не очень. Я мысленно прочитал все молитвы, какие знал…
       Потом была анестезия, которой я так боялся. Вещь – сама уже по себе сердитая, когда укол всаживали, хотелось сплясать. Да и перед ним пришлось чуток размять голосовые связки, пока, после нескольких попыток, мне, наконец, удалось пригнуть отбитое тело, чтобы подставить спину под шприц.
       Началась операция. Меня подсоединили к каким-то ужасным приборам, над башкой зажглись эти страшные слепящие лампы, руки, чтобы не трепыхался, привязали к столу какими-то ремнями, а моего низа как будто не стало. Даже болт, и тот, словно куда-то испарился.
       И верхняя часть тоже вроде не моя – какая-то мягкая, словно верный спутник алкоголика сырок «Янтарь»... Превратился не понятно во что. Тело – ну, не моё. А где моё – шайтан его знает. Почти голова профессора Доуэля... Ощущениеце!
       Загородили мою нижнюю часть невысокой ширмой, травматологи – все на одно лицо, в масках, шапках, с какими-то жуткими молотками. Короткие перешёптывания и гулкие звуки «Бум! Бум! Бум!»… Мрак!..

       Сколько времени продолжалась операция – не могу сказать. Но когда я услышал «Всё, операция закончена!», мне уже было до такой степени по барабану, я стал настолько ватным, что на меня это не произвело впечатления. Когда моё безвольное тело катили обратно, я ощущал себя бревном.
       Нет, было не больно. Во время операции я ничего не чувствовал, кроме странного непонятного тепла. Больно будет попозже, когда анестезия медленно-медленно станет отходить.
       Тогда уже начнёт вставлять в хвост и в гриву, и первый послеоперационный денёк под капельницей, а потом ещё и ночка, превратятся в нечто незабываемое. Будет казаться, что меня перепиливают пилой «Дружба», и замочалит негероическая мысль, что уж лучше бы меня эти гады насмерть задавили, чем терпеть такое…
       ...А в это самое время на другом конце Москвы будет готовиться для меня сюрприз...