Рождество по новому стилю

       В декабре тайгу завалило снегом. Собаки вязли в нём с головой и не могли идти за зверем. Он сдал пушнину и собрался на родину на рождественско-новогодние праздники.
       Эк, его занесло! Двадцать лет среди тайги, двадцать лет там, куда ссылали, среди лиственниц, кедров, сосен и берёз. Двадцать лет жизни, воспетой Джеком Лондоном и бардами-романтиками, но всего более похожей на жизнь, описанную Диккенсом в «Американских заметках». Почти четверть земного шара отделяла его от родных мест.
       Около суток поезд петлял среди заснеженных сопок, полз по карнизам вдоль замёрзших рек, скрипел на подъёмах и лязгал на спусках. Позади остались реки и речушки: Лена и Ангара, экзотические Муя, Таюра, Чуна, Киренга, Якурим…. Проплыли станции и полустанки: Иринка, Сохатый, Чудничный, Хребтовая и Сосновые родники, Братск и Усть-Кут…. И только теперь состав подходил к Тайшету на Транссибе. Отсюда уже почти прямая, в несколько тысяч вёрст, дорога вела к Москве.
       В Красноярске, отставленные на запасные пути, прицепные вагоны ждали восемь часов, чтобы пристать к подходящему попутному составу. Шла вторая половина декабря. В вагонах царила предпраздничная атмосфера. Показывали друг другу новогодние подарки и гостинцы для родственников и знакомых, кто-то начинал «разминаться» перед предстоящими пиршествами, кто-то простодушно начал праздновать въезд в «цивилизованный» мир. Его шесть собольков, кроме двух чёрных с искрой седины «баргузинов», впечатления на бывалую публику не произвели. Он распихал это единственное достояние по карманам китайского пуховика, и они слились на ощупь с объёмистой одеждой. Так и повезёт он их через границу.
       Странное впечатление огромности, не простора, производит большой город на человека, десятки и сотни километров прошедшего по буреломам, гольцам, сквозь теснины речек, через сугробы и наледи. Предпраздничный дух чувствовался и здесь. Витрины магазинов приобретали новогодний вид, где-то вешали гирлянды лампочек, в заледенелых парках ваяли ледяные скульптуры, начинали откашливаться озябшие репродукторы, в толпе ощущалось ожидание скорых чудес.
       Побродив по улицам и паркам, пообедав в какой-то блинной, он не знал куда себя девать оставшиеся часы. На глаза попалась афиша нашумевшего в интеллектуальных кругах фильма Бергмана «Фани и Александр». Даже в его медвежий угол докатилась при помощи ультракоротких волн телевизионного диапазона буря восторгов мирового бомонда. Фильм был двухсерийный и, посмотрев расписание сеансов, он понял, что это то, что надо, чтоб, не опоздав на поезд, скоротать время и приобщиться «сибирскому валенку», как, усмехнувшись, сам себя он обозвал, к мировой культуре. В кассе ажиотажа не было, и он спокойно прошёл в полупустой зал.
       Как он мучался и страдал вместе с залом, что пошёл на этот фильм! Спроси его сегодня, он не смог бы ответить, о чём был этот длинный и занудный рассказ. После первой серии был перерыв. Решив отмучиться до конца, всё ж и деньги плачены, да и время убить надо, он вернулся в зал. В зале мест на триста оставалось семь человек – он считал. Вторая серия далась ему с ещё большим трудом. Вконец опустошённый, он добрался до вагонной полки и в прострации уставился в потолок.
       Ещё вчера в простоте душевной он гонялся за зверьём в безлюдной заснеженной тайге, а сегодня его ноги топтали асфальт одной из многолюдных столиц сибирского края, и из предкарнавальной суеты занесли на какое-то интеллектуальное зрелище, совсем не понятое им. Будь он моложе, плюнул бы и забыл, что чего-то не понял, или б вынес бы какой-нибудь уничтожающий вердикт, а сегодня непонятые образы и картины бередили душу и сознание. Оскорбительное ощущение собственной непонятливости заставляло вновь и вновь вызывать картины увиденного.
       Поезд, огибая выпуклость земного шара, стремился к Москве. Вагонные, бессмысленные, ради общения, разговоры проходили теперь мимо него. Четверо суток проносились мимо заснеженные барабинские степи, тюменские болота, предгорья Урала, древнерусские города, хранившие ветхую старину. И это тоже мало касалось его сознания. Рождественские образы начала ленты, запечатлённые в детских воспоминаниях шведского художника, всё больше проникали в его душу. Душа протестовала и не хотела пускать. А образы не отступали и становились, как бы, и его воспоминаниями, перемешивались с его памятью и ощущениями детства. Заскорузлая душа, привыкшая к фильмам ясным и понятным, с делением на «чёрное» и «белое», «наших» – «не наших», сопротивлялась ответить пониманием явно большого (он знал это) художника, но чуждого и далёкого человека.
       В конце концов, поезд медленно втянулся в белокаменную и причалил у перрона. Москва закружила и завертела между посольствами, консульствами и турагенствами, пока получил он милостивое разрешение на посещение своей родины. Времени до отхода поезда оставалось как раз, что бы посмотреть на Кремль, перекусить и постричься у парикмахера, почти угадавшего, что стригли его до этого топором.
       Плавно тронулся и понёс его в страну детства и юности эстонский, уже заграничный, состав. Кого не взволнует встреча со своей молодостью!? Всё проходило мимо его внимания, и ночная дорога, и проверка паспортов, даже двойная таможня, не смотря на контрабандных соболей. Воображение гуляло по местам, где был он когда-то счастлив молодостью, где были когда-то родные кров и очаг, канувшие в неумолимом течении времени.
       В Таллинне наступало Рождество Христово по григорианскому календарю. Нет нужды описывать встречу родственников. Это всё, как у всех и, как всегда. Одарив близких соболями на шапки, ему не терпелось влиться в праздничный круговорот Старого города, столь тревожащего сердце воспоминаниями.
       Улочки Старого города приняли его в свои объятья. Идя по брусчатой мостовой, он ловил себя на, нет-нет, да мелькавшей, мысли, что вот таким бы сказочным он и хотел бы когда-то видеть этот город. Вот только места для него в нём не было. В их квартире, где зажглись его с братом и сестрой жизни, где был родной камелёк, располагалась сувенирная лавка. Там, где была библиотека, собираемая отцом, знакомившая их и с братьями Гримм, и с Чеховым, и Вильде, и Толстым, и Лутсом, висели стилизованные вышивки вкупе с коваными висячими подсвечниками. Весёлые приветливые девушки-продавщицы кружились по маминой спальне, по отцову кабинету, по их детской и кухне – не стало стен-перегородок. На месте, где стояла тахта, на которой он познал и радость любви, и любовных утех, красовался стол-витрина. Остались только окна, в которые, если пригнуться, можно было увидеть между черепичных крыш кусочек звёздного летнего ночного неба. Зима же затягивала эти отдушины серой прибалтийской пеленой. Не было и печки, у которой так приятно было греться промозглыми зимними вечерами. И снова по краю его сознания проплыли образы детских рождественских воспоминаний далёкого шведа. Наваждение, не принятого им фильма, настойчиво скреблось у закрытого входа его души.
       Развязался чернильный мешок морской каракатицы-сепии, и краска, придающая вид старины чёрно-белой фотографии, навевающая воспоминания о давно прошедшем, разлилась по стенам и улицам древнего города. Наступала «Stille Nacht, heilige Nacht» (Тихая ночь, святая ночь).
       Низкие, подсвеченные городскими огнями, облака цеплялись за шпили церквей, пытались лизнуть крутые скаты черепичных крыш, срывались в узенькие улицы и переулки редкими крупными снежинками. Много раз он наблюдал в ночном полёте тщету городов, рассыпавших мириады бриллиантовых огоньков, рассеять ночную мглу, объявшую половину мирозданья. Но здесь блистали витрины, манили теплом и светом кафе и кондитерские, световые украшения, развешанные вдоль домов, вещали о празднике и грядущем счастье. Распахнутые двери соборов бросали на мостовые желтоватые блики света, скромно напоминая о Виновнике торжества. Изредка сквозь толстенные стены и стрельчатые готические окна еле слышно пробивалось: «Jesus refulsit omnium» (Иисус озарил всех). И над всем этим почти тихо, но внятно «АВВА» поздравляли прохожих с Новым годом и звенели какие-то американские «Колокольчики». Посреди брусчатки Ратушной площади мерцала разноцветными огнями рождественская ель. Покой и умиротворение расплывались по улицам, переулкам и тупикам Старого города. «Тихая ночь, святая ночь» брала в свои объятья этот суетный мир. Где-то, создав максимальный уют, трапезничали при свечах. И дети, положив под рождественское дерево башмачки, засыпали в предвкушении радости.
       Неразборчивая память, соперничая с реальностью, подсовывала ему мешанину обрывков воспоминаний. Свежие впечатления от предновогодней Москвы сменялись видениями угрюмой тайги. Те, в свою очередь, уступали картинам далёкого детства. Всё это путалось, создавая впечатление отстранённости от самого себя. Он смотрел на эту мешанину в собственной голове, как-будто со стороны.
       В те далёкие детские годы ни православные, ни католики с лютеранами не праздновали так явно Рождество Христово. Новогодний праздник, введённый на Руси Петром, отменённый и воскрешенный радетелями за счастье человеческое, заменял всё. Помнились запахи хвои и новогодних мандаринов из Абхазии. Скромные новогодние застолья с обязательными винегретом, атлантической селедкой с луком, подсолнечным маслом и уксусом, с варёной картошкой и ревельскими шпротами. И, вершина стола – красная дальневосточная икра и Советское (почему-то обязательно полусухое) шампанское! Помнился блеск наград на отцовском и гостей мундирах победителей, и нетерпеливое ожидание у радиодинамиков очень подробного объявления о новогоднем снижении цен.
       Цены снижались, но не понижались горки баночек красной и чёрной икры на полупустой витрине в магазине «у Кармана» сразу за углом городской ратуши. В соседнем отделе вилась от входа до кассы очередь за нормированным сахаром (килограмм в одни руки). Они, дети «послевоенного розлива», сновали у этой очереди и хозяйки просили их постоять рядом, чтобы не маяться в длиннющем хвосте дважды. За такую услугу установилась негласная такса – один рубль ещё тот, дореформенный. Рожицы юных «предпринимателей» примелькались, конечно, кассирам, работавшим здесь со времён пресловутого Кармана. Но они с улыбкой выбивали чек, когда, собрав нужную сумму, отстояв очередь с последним «эксплуататором», юный «бизнесмен» совал в кассу ладошку с зажатыми бумажками: «И мне тоже килограммчик». Буква «закона» была почти соблюдена.
       Старый город изменился, как меняется старый господин, собравшийся на праздничную мессу. Он уже не помнит годины испытаний, он снова пытается поймать одобрительный женский взгляд и уважение прихожан. Принарядившись, он снова юн.
       Жителей в Старом городе почти не осталось, исчезли привычные магазины и заведения, но всё оставалось на месте, менялось только наполнение. Жизнь в нём сменялась сказкой. Может той, что так не хватало в детстве. Со светлой печалью узнавал он места, где некогда жили друзья, где когда-то играли, дрались, любились…. Всё стало сказкой!
       Простенькая, приятная и запоминающаяся музыка с пожеланиями простого же счастья вилась по улочкам старинного города, поздравляя счастливых и несчастных, сулила, и в это верилось, любовь и понимание. Заледенелая в сибирских просторах душа его начинала оттаивать, открываться ожиданью всего самого лучшего.
       Он прошёл мимо, блистающей хрустальными стёклами, новогодними и рождественскими игрушками, кондитерской у стены церкви Святого Духа. Прошёл мимо входа в храм, и вступил в тускловатый переулок воспоминаний другой поры своего детства. Сразу за церковью был филиал его школы, где когда-то занимались ученики начальных классов. Кажется, дом этот принадлежал когда-то этой же церкви. Ниже по переулку, уже на поперечной улице стояло здание бывшего женского монастыря, где и находилась метрополия. Здание стояло с потушенными окнами, как бы исключённое из праздника, прислушиваясь к доносившимся из людных мест добрым, весёлым звукам.
       Странным образом далёкие видения детства пожилого шведа переплетались с видениями его собственной невозвратной молодости. Память, окрасившая в тона сепии далёкие годы скандинава, рисовала образ, вынырнувшего в начале столетия из глубины веков и времени, мистически загадочного Агасфера с его, ещё более древней, страшной до жути мумией. А собственная его память подсовывала картины середины последнего века тысячелетия. Воспоминания встречались, переплетались, рассыпались, строили, как в детском калейдоскопе, мозаичные картинки, снова и снова перестраиваясь.
       За высоким забором школьного двора стояла русская православная церковь. Паперть её выходила на неширокую булыжную мостовую, за которой стояли, вытянутые в высоту, средневековые дома. И нижние, в старину нежилые, и верхние, вплоть до чердаков, где в старину хранили товары, помещения были забиты жильцами. Остро-сводчатый вход одного из домов смотрел через улицу прямо на парадную лестницу храма. По бокам этого входа, когда-то ведущего в торговые помещения, были два окна, за которыми существовали две квартирки. Вот в одной из них поселился… чёрт! Наверное, это был протестантский чёрт так, как он часто читал газеты у окна, склонив голову так, что рожки его смотрели прямо на православный храм. Чудны дела твои, Господи! Наградила же природа человека двумя симметричными шишками на лысом черепе, с венчиком волос вокруг, и создавалось полное впечатление не проросших ещё рогов. Зачем он садился у окна с непокрытой головой? Сие великая тайна есть. Однако бегали они смотреть на такое чудо с каким-то замиранием внутри. Таскали с собой попугать одноклассниц, которые жеманно попискивали, увидев такое, и бросались прочь. Кокетки! Чувство, что им «сам чёрт не брат», грело мальчишеские души.
       Картины, увиденные в пустом зале красноярского кинотеатра, накладывались на картины, пробудившиеся к жизни в этом городе. В жилых кварталах за стенами Старого города готовились встретить приход Иисуса. Наверно, в жилищах пахло корицей, ёлкой, свечами, может сдобой и готовящейся свининой. И над всем этим витал запах свежесмолотого кофе. Мешались экранные образы и игра воображения. «Тихая ночь, святая ночь» опускалась на землю. Чужой праздник, чужое ожидание счастья, чужое умиротворение, чужой восторг рождественской ночи отражались в его душе, и сердце просило для них всего самого доброго!
       Горбатыми, кривыми улочкам он вышел через Морские ворота из Старого города. Перешёл трамвайные пути и мимо электростанции стал спускаться к Старому рыбному порту. Гавань была абсолютно пуста. Не было ничего: ни забора, ни деревянных судёнышек прибрежного лова, ни пакгаузов на причалах, даже кнехты исчезли. Осыпающиеся причальные стенки совсем не напоминали о той жизни, что когда-то кипела здесь. Редкие береговые огоньки рябили на тёмной поверхности воды.
       А тогда пропахшие смолой и рыбой суда швартовались друг к другу – у причалов не хватало места. На берегу росли башни из ящиков с только что выловленной салакой. Среди салаки попадались полупрозрачные серо-зелёные креветки, которые они, почему-то, звали «морскими вшами». Крепкие эстонские парни в резиновых с отворотами сапогах могли отсыпать от щедрого улова немного рыбы крутившимся вокруг них мальчишкам. Жареная свежая салака! Вкус детства! Кажется, никогда ничего вкуснее и не ел!
       Чуть дальше, где среди гор шлака был водосброс электростанции, в тёплой воде которого они купались, вырос новый причал. У причала блистал огнями круизный лайнер. А ещё дальше была Купеческая гавань, где в те времена, вопреки названию, стояли крейсера и эсминцы. Бог весь, как они попадали к сходням боевых кораблей, но матрос у трапа, улучив минутку, когда отвернётся вахтенный офицер, пропускал пацанов на палубу, где руки уже других матросов принимали их в башне главного калибра. Они, разинув рот, смотрели на блестящие механизмы и с большим уважением заглядывали через открытую казённую часть в стволы орудий с блестящей винтовой нарезкой, где далеко-далеко виднелось круглое пятнышко неба. Матросы приносили с камбуза бачок с кашей и умильно смотрели, как накупавшиеся и проголодавшиеся на свежем воздухе детишки уплетают казённую пищу. Смотрели и, верно, вспоминали оставшихся по не сытым городам и весям своих братишек и сестричек. Теперь и там стояли пассажирские сияющие корабли.
       Он прошёл по разрушающемуся причалу к новой стенке. На недалёком островке вспыхивал огонёк, когда-то указывавший путь в Старый порт, а за ним была непроглядная морская темень. Где-то, далеко, в глубине этого мрака лежал скандинавский берег.
       На берегу тёмного Варяжского моря стоял потомок русских витязей, смердов, князей и холопов, душа его говорила с потомком викингов. Неизъяснимая печаль овевала его и русское слово «жалость», как синоним слова «любовь», вдруг озарило его. Он жалел и ушедшую молодость, и далёкого шведа, и себя, и всех почивших вместе со своим детством, и детишек, которым предстоит ещё испытать такую щемящую боль, и нарождающегося Христа. Он любил и жалел их, как те матросы в орудийной башне, как гениальный швед, как все, кто чувствует, как жалеют бабы в русских деревнях.
       Святая ночь тихонько шла по земле.