Михеич

Михеич пришел на трамвайную остановку ранним летним утром не просто так, посидеть и покурить, - он рассердился на жену. Благо остановка была через дорогу, и он вроде как из дому ушел, а все ж рядом. Позовет жена виноватым голосом идти завтракать, и он ее простит. А гневался Михеич на свою вторую половину за то, что она закрывала перед сном все окна, чтоб не продуло, и хоть ты лопни, ни за что форточки не откроет. А духота по ночам страшенная - солнце за день все раскалило, казалось, что скоро пар из пола пойдет... Михеич сплюнул: «Чертова баба…», - и оглянувшись, чтобы пожаловаться кому-нибудь, увидел старика, лежащего на деревянной лавке. Ее приладил сам Михеич взамен старой, на которой уличная шпана повырезала отборные ругательства. Жители с год жаловались в городскую администрацию с просьбой прекратить это безобразие. Администрация отозвалась и покрасила скамью, а заодно произведение разговорного жанра уличной братии. На следующий день надпись, словно волшебная, проступила поярче на цвет, да позаковыристей на слог. Закрасили снова – без толку. Тогда городские власти объявили войну хулиганам, приказав милиции в кратчайшие сроки выловить вредителей. Те даже пост определили у остановки, - ничего не помогало. Шпана, явно забавлялась, вырезая все новые ругательства. Администрация даже меняла чертову скамью. Положил конец этому ветеран – афганец, напившись в стельку, он поджег скамью, и с час, пока не забрала его патрульная машина, посылал не менее изощренный мат в адрес шпаны. Афганца вскорости отпустили, а скамью убрали от греха подальше. Потом жители еще год жаловались, что трамваи ходят нерегулярно, а стоя ждать тяжело. Администрация, однако, уже не велась. Видать немало сил потратила на борьбу с невидимым противником. Тогда Михеич, неоднократно выслушивая жалобы своей второй половины, смастерил и приладил на остановке деревянную скамью, украшенную деревенским орнаментом. На скамью эту никто уже не покушался: Михеич каждое утро проверял собственноручно - не единой надписи.

Так вот на этой скамье Михеич и увидел спящего старика в черной траурной рубашке. Старик этот ему кого-то напоминал, и Михеич вглядевшись, понял. Он видел себя. Тогда Михеич поднял голову, чтобы посмотреть на небо, словно призывая в свидетели, но отозвался ему лишь потолок остановки, разукрашенный лилиями и надписями: «Лиля плюс Боря» и «Лиля – самая лучшая девочка». Душно… Михеич рванул ворот рубашки и проснулся. Он помылся, покурил, позавтракал, Михеевна не просыпалась. Что-то она долго не просыпается, подумал Михеич и, забеспокоившись, пошел посмотреть, не приболела ли она…

Михеевна умерла тихим ранним утром, когда город еще не разбудил стук трамвайных колес и визг автомобилей. Хоронили ее так же тихо без надрывных терзающих душу рыданий. Единственная дочка жила на Урале, и с месяц как лежала в тамошней больнице на сохранении. Угораздило ее забеременеть в 42 года, вот и решила она родить ребенка, чтоб не остаться к старости одной как перст. По этой причине и не стали ее извещать о смерти матери, чтоб, не ровен час, чего-нибудь не случилось. Старушки-соседки суетливо соблюдали какие-то обряды, но без причитаний. Знаменитая дворовая причитала, с год уже как померла, и с тех пор на старушек пошел какой-то мор. За этот несчастный год в мир иной отправились аж три старухи. Причем интереснее всего было то, что некому было за них поплакать. Одна была старой девой, которую за глаза называли «мигалкой», за привычку часто моргать, а две другие похоронили и мужей, и неженатых сыновей, и с отчаянностью уверовали в бога, в Спасителя, как они его называли. И стали по воскресеньям посещать церковь и говорить с батюшкой. Местный батюшка был молодой и неопытный. Он не футболил старушек, занимавших не меньше трех часов его воскресного времени и старательно отвечал на их вопросы, успокаивал их старые, но тревожащиеся души о судьбе человечества. Каждое воскресенье они его донимали ядерной программой Ирана, их также беспокоило количество народонаселения Китая. Через месяц батюшка запретил им смотреть телевизор. При этом он молил Бога простить ему нарождавшуюся неприязнь к старушкам. Еще через месяц он запретил старушкам слушать радио, а потом он слег. Заболел какой-то душевной болезнью и был заменен. Говорили, что потом его отправили в новую деревенскую церковь, доносить слово Божье новой пастве, но, прознав, что в деревне молодежи почти нет, то есть одни старики, да старухи, с неделю вымаливал прощенье у сил небесных, и сложил с себя сан. Объяснил он это греховностью человека, не умеющего любить ближнего своего.

Так вот, все три старушки скончались одна за другой с интервалом, в аккурат четыре месяца, и жильцы близлежащих частичек, поговаривали, что унесла их причитала за то, что проливала та горькие слезы обо всех, а о ней самой никто и не всплакнул. Как бы то ни было, а похороны Михеевны лишний раз дали повод посудачить о потусторонней силе. Муж Михеевны по причине принятия на грудь дешевенькой чекушки держался бодренько. Лишь, на кладбище, бросая горсть земли Михеевне, нагнувшись, не удержался и упал на гроб жены. Остолбеневшие сопровождающие, то бишь соседи, усмотрели в этом еще одно знамение. Словом, разговоров хватило бы месяцев на четыре.

Муж Михеевны, по странному совпадению тоже Михеич, с кладбища домой не вернулся. Он отдал ключ верной соседке Зине, попросив ее похозяйничать и принять людей самой. Поминальный стол, заботливо накрытый соседями, мог бы обойтись и без него, Михеича, подумал он, и поехал в город. В трамвае ему не повезло. Прицепилась к нему кондукторша с неприлично большой грудью: «Покажите пенсионную книжку, или платите за проезд». Михеич сначала решил принципиально не платить, но злобное потное существо с откровенным декольте не отставало. «Ишь ты, вырядилась, провались ты», - проворчал Михеич и полез в карман за мелочью. «Я те провалюсь, - заорала вконец выведенная из себя кондукторша, и повернулась к остальным пассажирам, лениво наблюдавшим за перебранкой. – Вы только посмотрите на него…». Трамвай в это время остановился на очередной остановке, и Михеич, так и не заплатив, благополучно вышел и направился в близлежащий магазин. Кажется кондукторша что-то прокричала ему вдогонку, но глуховатый Михеич даже не обернулся. Он купил кружочек краковской, батон хлеба, бутылку столичной, и отправился в городской парк. День был будний, и праздношатающихся в парке было немного. Михеич присел на шезлонг, разложил на пакете свой поминальный стол и заплакал. Со старухой своей он прожил больше полувека, и теперь не знал, что делать без нее. Он ел краковскую, промачивая клокочущее горло, и плакал, являя собой жалкое зрелище. За пятьдесят прожитых вместе лет, он ей всего пару раз подарил цветы, считая их непозволительной роскошью, хотя знал, что любит Михеевна гвоздики. Сегодня он ей накупил столько гвоздик, сколько за всю жизнь не подарил. «Дождалась», - сказал Михеич, и снова заплакал.

- Вам плохо? - сочувственно глядя на него, спросила пожилая женщина.

- Пошла отсюда, - пьяно сказал Михеич, и приложился к бутылке. Он почувствовал себя неуютно. Возвращаться домой не хотелось, и Михеич коротал время на остановках, словно в ожидании трамвая.

- Отец, давно ждешь? – спросил подсевший паренек. Щека у него взбухла и была сине-красной.

- Да-а, - неопределенно протянул Михеич, и, взглянув на парня, поинтересовался, - за дело хоть просветили, или как?

Парень, не ответив, махнул рукой.

- Размахался, - обиделся Михеич, - ты бы лучше там махал руками, а не здесь.

Ответить парнишка не успел. К остановке подбежали двое парней и, не говоря ни слова, принялись пинать парнишку тяжелыми ботинками.

 - Ах вы… мать вашу, - разорался Михеич и ударил пакетом со снедью одного из напавших парней. Недоконченная столичная горестно ухнула и разбилась. Озверевший парень обернулся, и несдобровать бы Михеичу, но подтянувшиеся к остановке люди стали кричать, взывая к милиции. Парни убежали, обещая вернуться, а Михеич, ворча, помог парнишке подняться.

- Здорово они тебя, - беспокойно пробормотал он.

- Ты их тоже... – сказал парнишка.

- Куда тебе, сынок? – спросил Михеич. – Я помогу дойти.

Парнишка назвал свой адрес, и они сели на подъехавший трамвай. Ехали долго, чуть ли не в самый конец города. На странную пару пассажиры старались не обращать внимания, и только маленькая девочка, распевавшая всю дорогу песенки, спросила у мамы «почему дядя такой разорванный», но мама зашикала на нее, заставив замолчать.

Зачуханная пятиэтажка приняла старого и молодого мужчин негостеприимно: обшарпанные и исписанные стены с полуобвалившейся штукатуркой, вдобавок нестерпимо пахло мочой.

- У вас что, нет туалета? – не выдержал Михеич.

- Мы привыкли, - парень неопределенно пожал плечами.

У дверей квартиры, он, отперев дверь, оглянулся на Михеича:

- Спасибо отец, за помощь.

Михеич сначала опешил, но потом, понимающе кивнув головой, стал спускаться по лестнице.

- Отец, - позвал парнишка, - со мной нельзя связываться.

Михеичу захотелось подбодрить парнишку, но тот, словно догадавшись, махнул рукой – мол, не нужно. Михеич медленно ступал на каждую ступень, ожидая зова, но услышал лишь скрип осторожно прикрытой двери. Ему хотелось поговорить о своей боли, и он впервые в жизни пожалел о том, что не завели они с бабкой сына.

- Сам виноват, - пробурчал Михеич под нос, выходя из душного подъезда.

- Еще один, - послышался злой и недовольный голос, - чертовы картежники, весь дом обосрали.

Женщина средних лет полоснула по нему испепеляющим взглядом. Михеич не ответив, поежился, и тяжело ступая, пошел прочь. Твердо решив не возвращаться в пустой дом, он поехал на вокзал, который встретил его протянутой рукой маленького попрошайки.

- Учиться надо, - назидательно сказал Михеич.

- Надо, так научи, - огрызнулся попрошайка.

- Чему научить? – не понял Михеич.

- Чтоб жмоты вроде тебя деньги давали, - сказал наглец.

Михеич чуть не задохнулся от нахлынувшего гнева, но мальчишки и след простыл. Народу в зале ожидания было видимо-невидимо, Михеич удивленно подумал, чего это им не сидится дома, и проворно сел на освободившееся место. Напротив него сидела девчушка лет семнадцати с белесыми ресницами и светло-голубыми глазами. Такой же когда-то была и его Михеевна, звалась она тогда Любкой и косу имела всем на загляденье. Вот через эту косу и случилась у них то, что называется любовью.

Жили они тогда по соседству, и Любка, которую он помнил еще сопливой девчонкой с вечно развязывающимся жиденьким бантиком, и с которой он не заговаривал, никогда его не привлекала. В то лето он, вернувшийся с войны без единой царапины и с орденами за мужество, тяжело переживал смерть отца. Отец умер от сердечного приступа в самом начале войны, а сообщить об этом Михеичу ни у кого рука тогда не поднялась.

Мать свою, в первые минуты встречи, Михеич не признал. Отощавшая и поседевшая женщина кинулась ему на шею и долго-долго не отпускала. Об отце Михеич узнал от соседей, мать так и ничего ему не сказала, только сама фотография в черной траурной рамке, висевшая у материнской кровати, красноречиво вещала о беде…

- Слышь, мужик, дай на бутылку, мать помянуть, - перед Михеичем вырос мужичонка в кепке.

- Мне бы тоже помянуть свою бабку, - сказал Михеич. – Помянем вместе, - предложил он.

- Об чем вопрос?! - мужичонка обрадовался.

Пили долго и каждый плакался о своем. Мужичок о матери, правда, начисто забыл, как увидел бутылку. Он жаловался, что жена прогнала из дома, и рассказывал, что был большим человеком, занимал важный пост и собственноручно налагал резолюцию на важные документы.

- Иди ты, - Михеич подлил мужичонку, - и что же ты оставил народ свой?

- Какой народ?

- Ну тех… кому ты резолюции ставил! – Михеич не верил своему новому знакомому и спьяну издевался больше, чем, если б, к примеру, был трезвее. – А почему твое величество ушел с поста?

- Уволили меня, чуть не посадили, - все, что было, отдал, чтобы откупиться…

- От чего?

- Махинации всякие финансовые за моей спиной крутили… Пока я думал как эффективнее работать, жена кувыркалась в постели с замом. Да-а, - протянул мужичонка, - окажешься в … (здесь он назвал небольшой городишко), обрати внимание, на каждом углу его рожа…

- Их разыскивает милиция?

- Нет, он был назначен на мое место… Всё сначала свалили на меня, но потом отпустили, с условием, чтоб я уехал далеко. Жена говорила «скажи мне спасибо, что жив». А я что жив?! Разве это жизнь?!

- Ну что твое величество, будь, - сказал Михеич, - и вогнал в себя одноразовый стаканчик. - А мать чего похоронил?

- Она давно уже на том свете…. А так… жалеют, на бутылку дают. Вот ты ж пожалел? Скажи, так ведь?

- А что я? Я вот сегодня жену похоронил, - Михеич заплакал, размазывая слезы по пьяному лицу.

- Да-а, - мужичонка, растер лысину. – Сильно любил?

- Было по молодости, а потом привыкли к друг другу, как… как… - Михеич не нашелся с чем сравнить, и снова хлопнул из одноразового стаканчика.

- А меня скоро убьют, - сообщил мужичонка жалостливо.

Михеич, несмотря на опьянение, испугался, что собутыльник не дружит с головой.

- Ты понимаешь, - у мужичонка предательски задрожал голос. - Я снова лоханулся, провели меня словно ребенка. Я кое-что придумал… на таком дне побывал, что… - он выразительно себе провел наотмашь по шее… - решил выбраться, понимаешь, рассчитал все… Думал, отомщу, а там и помирать не жалко. Но они, видно почуяли, что я не сдамся вот так вот… Учуяли, крысы…

Михеич уже не перебивал и перестал пить, он вдруг понял сотым чутьем пьяного, что не врет собутыльник.

- Так вот, нашел меня один журналюга, накормил, напоил, сказал, что выполняет редакционное занятие… Просил рассказать, как я стал бомжом… Записал меня на диктофон. Обещал, что в прошлую пятницу, статья должна выйти…

- И что? – Михеич пожалел мужичонка, и понимал, словно заглянув вперед, что попался тот на удочку.

- Газетенка ежедневная… меня в редакцию не пустили, так я три дня его караулил, - нету такого у них… подосланный был. Решили проверить меня, но я, все ж не дурак! Не дурак, – заорал он, - я как понял, что все, скоро мне конец, написал и уже разослал по другим редакциям… все, что случилось со мной, все… до последней запятой описал. Хоть кто-нибудь, да напечатает… Понимаешь, мужик?

- Извини, друг, я в политике ни черта не смыслю.

- Дурак ты, мужик, не знаешь с кем пьешь. Я, таких как ты на порог не пускал, а теперь гляди где я, и где ты! Видать ты побогаче меня теперешнего будешь, - эко, чистенький какой, – мужичонка смотрел неприязненно…

- Ты чего это? – оскорбился пьяный Михеич.

- Дуй отсюда, устал я от ваших пьяных рож!

- А у тебя какая? – Михеич сжал бутылку в руках.

- Сказали тебе – дуй отсюда, - перед Михеичем выросли два парня.

Михеич глянул на мужичонка, тот выпрямился и будто ростом стал выше.

- Все нормально, иди, мужик, иди.

И Михеич смалодушничал. Он пошел торопливо, а потом побежал прочь от вокзала, мужичонка, парней, готовых по приказу невидимого хозяина хоть весь мир закопать.

Возвращался Михеич к себе глубокой ночью. Он исходил весь город, вернее, изъездил, потом часов в 11 ночи сошел с трамвая на нужной остановке и лег на скамью, слаженную своими руками. Лег и заснул. Среди ночи его подняла Михеевна: «Пойдем домой, милый, - сказала она, - скоро дочка наша приедет с внуком. - Не бросай дом, береги его», - она поцеловала Михеича в лоб, перекрестила его и пропала.

Михеич слез со скамьи и начал шарить по карманам в поисках сигарет. Потом вспомнил, что выкурил пачки три за день, а новые забыл прикупить. Кажется, на кухонном столе должна была оставаться открытая пачка... До смерти хотелось курить.
- Ишь ты, - пробурчал Михеич, и пошел к себе, в твердой уверенности, что скоро к нему приедет дочка. Михеевна за всю их долгую жизнь ни разу не сказала неправды.