Мой конец - мое начало

       

       эссе

Сама идея названия музыкальна: шансон Гильома де Машо «Мой конец есть мое начало, и мое начало есть мой конец». Каноны всегда меня завораживали, а особенно – бесконечные. Начать хотелось бы именно с выводов, к которым так долго шла. Тем более – это совпало бы с сутью заглавия. За семнадцать лет обучения музыке, хочешь, не хочешь, а разовьешь в себе чувство формы и чувство времени, что отразится и в жанре эссе, который не требует строгой организации.

Я – не исполнитель, не педагог, не ученый, и даже не столько именно журналист или критик, сколько эссеист. Мне бы писать литературные произведения о музыкантах – реальных или придуманных, взяв за образцы Ромена Роллана, Дэвида Вейса, Фаину Оржеховскую. Объем не так важен – толстые книги или маленькие зарисовки, главное – это мое. Просто именно это востребовано и нужно не было – ни в учебных заведениях, ни в журналах. Не было спроса – не было предложений, заданий. Я растерялась и не поняла, где моя ниша. Я просто ее не увидела. (Коммерческого спроса нет и сейчас, но мне это на данный момент не так важно.) А тогда я жила днем сегодняшним, и интересовал меня сиюминутный заработок, и в судорожных поисках места под солнцем растратила силы, энергию, выдохлась, разочаровалась, и наступила апатия – полная, беспросветная. Стала думать, что музыку я не люблю совсем, и зачем я вообще училась? В таком состоянии я застряла на долгие годы, как в эмоциональном болоте, не зная, кого обвинить в том, что там оказалась. Не повезло с историческим временем?

Где начало? Что послужило толчком к тому, чтобы я выбрала эту профессию? Меня никто не принуждал. На фортепиано играть тяжело было – непианистичные руки, которые только ленивый не критиковал, да и вообще я не исполнитель по своей природе, физической и психологической, нет у меня артистизма, любви к сцене, свободы. Для меня выступать (даже очень удачно) – это в любом случае наказание, тяжкая повинность. Могу только дома играть с удовольствием. Конечно, я тренировалась, в мелкой технике вообще достигла больших высот. Спустя много лет мой репетитор из музыкального училища, прекрасный пианист, говорил, что то, чего я добилась, – это рывок в космос. На фортепианное отделение поступить было архисложно, не знаю, смогла бы я или нет, но я действительно не хотела. Пианисткой? Нет, никогда. В этом вопросе я проявила упрямство. Да и сам инструмент не очень любила.

Сольфеджио – вот была моя отдушина с детских лет. Абсолютный слух – получалось все с фантастической легкостью: любые слуховые упражнения, устные и письменные, казались детской игрой. А другие, мои ровесники, в большинстве своем мучились, этот предмет ненавидели. Я и решила, что нашла себя. Подготовилась и поступила на теоретическое отделение, где учили будущих преподавателей сольфеджио и музыкальной литературы. На пианино играть они должны были почти как профессиональные пианисты, но отношение комиссии к теоретикам было снисходительнее, мягче, и это «почти» оказалось решающим. Есть большая доля правды в том, что многие теоретики – это неудавшиеся пианисты. Очень мало тех, кто любит именно теорию или историю музыки как будущую специальность изначально. И мне казалось, что я-то как раз люблю, и буду учиться этому с удовольствием.

«Слухачи» - так называли будущих музыковедов, основным качеством которых был тонкий слух. Но опять же – здесь есть градации еще более тонкие: у одного «абсолютника» лучше слух гармонический, у другого – мелодический. Сначала мне было легко – мелодический слух ярче выражен, значит, нотная запись самых сложных и извилистых одноголосных мелодий со слуха не представляет труда, а потом появились проблемы, и я даже вдруг испугалась – слух меня еще не подводил. В тот момент, когда я поняла, что двухголосие у других «слухачей» получается лучше, чем у меня, впала в панику. Правда, сейчас мне смешно вспоминать об этом, но тогда я очень серьезно переживала – теряла уверенность в том, что всегда легко мне давалось, что я считала само собой разумеющимся, некой константой своего существования. Но появление нового предмета – гармонии, которую я сразу же полюбила, мне помогло. Понимание логики голосоведения меня вразумило, я стала мысленно выстраивать, видеть перед собой на клавиатуре созвучия, которые слышала, зная, по каким законам и правилам соединяют аккорды в классическом трех-четырехголосии. Музыкальный слух – это еще и подключение головы, и вот это сработало (у меня и игра на пианино когда-то улучшилась, благодаря «включению» разума, изобретению своих способов преодоления технических трудностей, мне говорили: играешь головой в большей степени, чем руками).

Второй момент паники, который я восприняла не так остро, но все же достаточно болезненно: совершенно новый подход к изучению музыки. Это уже не музыкальная литература в школе, когда читаешь учебник, заучиваешь главы и фрагменты произведений и осваиваешь элементарную терминологию. История музыки в училище требует чтения объемных научных трудов, прослушивания целых томов опер, симфоний, квартетов, квинтетов, трио и пр. Заучивания буквально наизусть гигантских произведений, угадывания на слух той или иной темы из любого места оперы или симфонии, знания структуры всех произведений, образно-смыслового и технического анализа каждого участка формы. Как правило, «слухачи» историю музыки не очень-то любят, делая ставку на теоретические предметы (сольфеджио, гармония, элементарная теория музыки, анализ музыкальных произведений), а музыковеды, у которых природный слух хуже, компенсируют это усердием в изучении исторических дисциплин (история зарубежной музыки, история отечественной музыки), и чаще отличаются лучшей именно исторической памятью.

Но ощущения, близкие к шоку, на первых порах были у всех – обилие научной и музыкальной информации, непривычное для вчерашних школяров, привыкших учить материал «от и до». Тогда я начала очень четко дозировать информацию, чтобы не захлебнуться в этом потоке, понимая, что моя нервная система с таким обилием не справляется. Учить в последний момент, накануне экзамена или зачета – нет, это не для меня, я или не сдам или просто на нервной почве свалюсь и надолго. Я методично, маленькими порциями, которые я могла переварить, регулярно, задолго до предстоящего испытания начинала изучать исторический материал, и только так могла справиться с этим гигантским потоком. И до сих пор не уверена в правильности этой советской системы обучения музыковедов, которая чревата такими стрессами. И это только на уровне среднего учебного заведения.

Но в училище я с этим справилась, это вообще были достаточно гармоничные годы. Несмотря на все трудности, я ощущала в себе любовь и к музыке и к ее анализу и к композиторам, которых открывали для меня педагоги. А с педагогами мне повезло! Буквально по всем предметам. У нас сложились не только профессиональные, но и человеческие отношения: мы обсуждали направления в искусстве, спорили на разные темы. Я думала, дальше, в ВУЗе, будет интереснее, мне говорили: там такой отбор, лучшие из лучших, образованнейшие из образованнейших, вот если туда попасть, то какая-то невероятная атмосфера. И я по наивности в это верила. Очень хотела попасть и для этого сделала все.

Многие потом, спустя годы, говорили мне, что в консерваториях ощущали себя совершенно одинокими и потерянными, в человеческом плане не найдя там вообще ничего, – особенно выпускники провинциальных училищ (в московских училищах преподают те же педагоги, москвичи как раз морально готовы к тому, что их дальше ждет). У нас – индивидуальная форма обучения (хотя и есть групповые занятия, но на них присутствовать необязательно, официально – свободное посещение). На наш факультет поступают немногие – от силы человек двадцать (в училище было – шесть). Поэтому по-человечески ожидать от консерватории некого улучшенного продолжения училища - вполне естественно. Но там – атмосфера деловитого карьеризма: та или иная специализация, тема - способ самоутверждения в научной среде. Придумывают, из пальца высасывают новые теории, учебные дисциплины (официально – для расширения знаний студентов, на самом деле – для трудоустройства и карьеры преподавателей). Процент искренности, любви к музыке или искусству вообще просто «тонет» в сухом обезличенном формализме.

Выбирая из двух возможных высших учебных заведений – педагогического и научного – я выбрала научное. Педагогом я не хотела быть никогда (хотя сам процесс обучения меня вовсе не раздражает, в чем-то здесь есть и мои сильные стороны – умение найти простые слова для объяснения сложного материала). Просто сама педагогика как наука со всем прилегающим бюрократизмом и показухой меня отталкивала. Изучение каждого предмета в педагогическом ВУЗе – это изучение методики его преподавания. Не знаю, чего там больше – предметов или бесконечных методик. Интересно, как в другие эпохи известные педагоги обходились без этих методик? В наше время над такими вопросами бюрократы из министерств себе голову не ломают. Положено - значит, надо. Кормить ораву чиновников и усердных бойких сереньких карьеристов от Педагогики.

Побывала там, послушала, как тараторят будущие преподаватели музыки о своих достижениях в работе с детьми. Подумала: «В атмосфере этой я задыхаюсь, буквально, мне просто дурно». Самые лучшие мои педагоги интуитивно чувствовали каждого ученика, искали к ним индивидуальный подход и находили. Не тараторя, не хвастаясь. Решила – наверное, мне ближе наука Музыкознание. В чистом виде. Попробую там.

Поступила. Вроде все данные у меня были – аналитический склад ума, природный и развитый, натренированный слух, исторические познания, уровень фортепианной игры. Я все старательно «подтянула» с помощью двух репетиторов, чтобы соответствовать абитуриентам этого учебного заведения. На своем курсе я не выделялась – чего следовало ожидать, здесь действительно сильная конкуренция. Старалась быть не хуже других – это, собственно, все. И стимула для чего-то большего у меня не было. Столько сил вложила, чтобы попасть сюда, так не бросать же? Надо теперь доучиться.

Острая тоска по утраченной атмосфере училища, прогрессирующая депрессия с довольно тяжелыми «провалами» и вытаскиванием себя буквально «за шкирку», уныние, ощущение, что я добровольно себя обрекла на какое-то заключение и должна теперь молча терпеть, пока меня не выпустят на свободу, - вот эмоции, которые переполняли меня в течение нескольких лет. И, конечно, разочарование. Это, наверное, самое главное. Я не нашла здесь того, что искала.

Было ли это когда-то в прошлом – когда музыковедение было более ясной, более человечной и гармоничной наукой? Ответы я находила в усталых и добрых глазах самых старших профессоров (тем, кому было уже около семидесяти-восьмидесяти). А если бы я поступила сюда не сейчас, а в пятидесятые годы? Читая учебники и статьи музыковедов сороковых годов XX века, я с горечью осознавала, как изменился сам стиль изложения, мышления и подачи материала. То музыковедение казалось мне совершенно иным, куда более близким, родным и понятным, чувство утраты было пронзительным, но в то же время и светлым. Хотелось бы верить, что раньше здесь многое было другим. Не таким канцелярски-бездушным, искусственным, выхолощенным. Мне интересны чисто теоретические изыскания до определенного предела, дальше которого наступает ощущение бессмысленности, пустоты, дисгармонии. Во всех этих надуманных схемах, теориях, научных трудах о том, как теперь, в наши дни, правильно надо анализировать музыку, - какая-то холодность, мертвечина. Ведь изучение – это не самоцель, это средство. Хотя для карьериста от музыкознания – самоцель абсолютная и бесспорная.

Одна женщина-профессор сказала мне: раньше исследователи в музыке придавали огромное значение интонации, интонация – это нечто одушевленное, а сейчас целую теорию построили исключительно на звуковысотности, как будто музыка – это какая-то звуковая математика и игра ума, а душа в ней отсутствует.

 У меня были свои достижения – если я вдруг увлекалась какой-то темой, появлялся сильный эмоциональный отклик. Тогда мои работы с интересом читали и обсуждали разные преподаватели, удивляясь неожиданным прорывам у не выдающейся, достаточно апатичной, хотя и старательной, средней студентки (хотя по меркам этого ВУЗа – словом «средний» достаточно много сказано). Так было и с темой диплома, которая оказалась чуть ли не скандальной. «В этих стенах на такую тему еще не говорили!» - сказали мне с высокомерным недоумением.

Меня, никогда не любившую и нисколько не увлекающуюся эстрадой вообще, вдруг потянуло начать исследования в этом направлении. Казалось, что этот мир, хотя и циничный и жесткий, но все же – живой, не такой искусственный, кабинетный, музейный. Это была болезненная реакция на некую снобистскую закрытость научного мира, «назначенных гениев» от авангарда и поставангарда, которыми было положено восхищаться и посвящать жизнь исследованиям их творчества (тоже способ сделать карьеру).

Я считала их голыми королями из сказки Андерсена, всю суету вокруг воспринимала с какой-то отчасти максималистской неприязнью, которую иногда даже скрыть не могла. Меня тянуло к эстраде как к чему-то реальному, жизненному – эту музыка не для музыковедов, желающих защитить диссертацию и получить научную степень. Она для людей. Пусть не самых знающих в этой области и не самых взыскательных. Но это то, что действительно слушают, в чем нуждаются, что наполняет реальную жизнь. Коммерция тогда даже казалась меньшим из зол.

Мне не хватало живого дыхания. И в английской рок-музыке, американском кантри, бразильской босса-нове я стала его ощущать и тянуться к нему как к свету.
Я решила: наверное, критика-журналистика мне ближе науки. Защитила диплом об истории отечественной критической мысли в области эстрадной музыки на протяжении XX века. Но выяснилось, что помимо компетентности (я наивно предполагала, что средствам массовой информации, освещающим шоу-бизнес, компетентность очень нужна, и таких специалистов там просто ждут с распростертыми объятиями), нужно обладать определенными чертами характера: гораздо большей, чем я, коммуникабельностью и подвижностью. Тусовочный образ жизни – совсем не по мне.

Критические статьи я писать продолжала – время от времени, по вдохновению. (Хотя могла при желании и на заказ это делать.) Параллельно с этим продолжались и литературные эксперименты. Все больше меня привлекал жанр эссе – о чем бы ни шла речь: о музыке ли, о театре, о литературе. Критика, журналистика злободневна, эссеистика может быть вечна. Она для меня максимально приемлема, потому что, по сути, форме и функции абсолютно свободна.

Я возвращалась мысленно в те времена, когда впервые прочла литературные произведения о музыкантах: Шопене, Моцарте, Бетховене, Вагнере, Листе, Жане-Кристофе Крафте (вымышленном персонаже Ромена Роллана). Перелистывала все эти труды, искала еще не прочитанные литературные опыты моего любимого автора – Оржеховской. И понимала, что именно это я делать могу. Да и, в общем-то, делала. Только это были единичные эксперименты, а не продуманная линия в моей писательской деятельности. И научные знания – это все-таки мой капитал, и я не хочу его обесценивать, а это могло бы случиться, если бы тему Музыки я для себя исключила бы, как хотела когда-то, не слушая ничьих советов и пожеланий, зациклившись на негативных воспоминаниях.

На эту тему в глобальном смысле я хоть и задумывалась, но не старалась осмыслить все целиком, не проходила заново, шаг за шагом, весь свой нелегкий путь музыканта. Не пыталась переоценить потери и приобретения. И только время покажет, чего будет больше, чего будет меньше.