прощание

       Квартира только начинала обживаться. Это было видно по всему. По мебели, расставленной только в смысле рациональности, по обоям и потолкам, выдававшим, что прежний хозяин не придавал значения их цвету и гармоничности. Только почему прежний? Хозяин остался тот же. Но у квартиры появилась ещё и хозяйка. И её трудолюбивые ручки ещё не добрались до всего. Добротная старая разномастная мебель уступит своё место иной, модной и элегантной, стены и потолки, полы изменят цвет и масть, окна от чего-то начнут пропускать больше света, их украсят тонкие ажурные занавески. Как скоро это произойдет, зависело только от благосостояния хозяина. А, по всей видимости, деньги у того были. Значит, квартира почувствует женскую руку довольно скоро. И весь этот холостяцкий вид вечного переезда исчезнет.
       Мне от этого было не легче. Я сидел за огромным письменным столом, стоящим у окна, подоконник которого был завален всякой дребеденью, с которой ещё не разобрались до той основательности, что бы отправить её на свалку. Из глубины огромной, сталинской квартиры, по по-видимому из кухни, доносились голоса, мужской и женский. Женский был мне хорошо знаком, и было странно слышать его здесь, со всеми его переливами и интонациями. Мужской что-то басил. Я не знал обладателя этого голоса. Но, судя по всему, это был крупный и обстоятельный товарищ. Разговор доносился гулко, слов было не разобрать. Их ясность терялась под высокими потолками квартиры.
       Я сидел на жёстком стуле с прямой квадратной спинкой, крутил головой, разглядывая темноватые коричневые обои с непонятным рисунком, огромный платяной шкаф тоже коричневый, с потрескавшимся от времени лаком, лёгкое кресло в углу под массивным старомодным торшером, и разложенный диван. Как будто, после некого гостя, постельное бельё уже убрали, а сложить его было не досуг. Мне не было неловко, как позабытому гостю, как и не было любопытно. В груди растеклось, обложило и горячо сдавливало чувство не обратимой утраты. Оно стояло комом в горле, как бы заполнило всего меня изнутри, жило во мне, даже немного пульсировало, и томилось, ища выход, что бы выплеснуться и освободиться, и разлететься как табачный дым, принося чувство свежести и облегчения. Но выхода не было. И безысходность и неотвратимость прочно сидели во мне. Я как бы стоял перед стеной, гладкой и блестящей темнотой, уходящей высоко в небо, через которую не возможно перелезть, не возможно пробить или обойти, а за которой был мир, чудесный и прекрасный, и столь для меня невозможный. Великое сожаление охватывало меня, но любая попытка попробовать изменить что-либо заведомо была обречена на провал.
       Ожидание не тяготило меня, хотя я был одуревающе трезв, как был трезв несколько предыдущих лет. Я ждал, хотя времени у меня было не очень много. Но я слишком трудно шёл к этому, и был готов ждать и ждать.
       Я не был незваным гостем. Я был приглашён и пришёл в точно назначенный срок. Женщина, открывшая мне, казалась ещё меньше ростом, чем была на самом деле, из-за огромной величины двери. Она впустила меня в полупустую обширную прихожею, в которой явно не хватало мебели, видимо недавно убранную, и проводила в комнату, даже не потребовав разуться. Да и что там было топтать? Древний, очень тёмный, потерявший всякий цвет, с облупившимся лаком, затёртый паркет, хоть и был тщательно вымыт, но не создавал вида чистоты и праздника, что было характерно для этой женщины. И тогда мне подумалось, какое необозримое поле открылось для её кипучей натуры.
       Теперь вот я сидел на этом жёстком прямоугольном стуле и ждал. Странное это было ожидание. Потому что, ждать то, вообще то, было не чего. Но было некоторое непонятие и удивлёность, что меня пригласили сюда. И были непросветная безысходность и щемящая жалость к тому, окружающему в прошлом меня, миру, который рухнул.
 Наконец она стремительно вошла в распахнутые двустворчатые двери и подошла ко мне.
       - Что ни будь есть будешь? - обыденным голосом спросила она. Хотя каким голосом она должна была спросить?
       - Нет, - коротко ответил я.
       - Ты же явно не чего не ел, - настаивала она, - хотя чай - то, попьёшь?
       - Я же сказал - не чего не хочу.
       Она отошла к креслу под торшером и села в него, как всегда, откинувшись и вытянув ноги.
       Что бы ни молчать, я спросил, не нарочно грубовато. Не грубить, не хамить мне не хотелось:
       - Зачем звала-то?
       Она помолчала, по по-видимому подыскивая подходящий ответ.
       - Да вот, хотела увидать тебя.
       Я опять не стал хамить.
       Дальше она стала расспрашивать о делах, о работе, о друзьях и знакомых, некоторых из которых я не видел тысячу лет, о чём она великолепно была осведомлена, о родственниках. Пустой разговор, не о чём. О главном не было сказано ни слова. Вообще о главном ни когда не было, ни чего не сказано. Ни до этого, ни сейчас.
       В дверях появился мужчина. Я просто почувствовал его присутствие, а так как смотрел всё время на неё, мне пришлось обернуться.
       Как я и предполагал, здоровенный мужик, с добродушной, чуть виноватой улыбкой на круглом лице, держал в руках бутылку, с какой-то подозрительной коричневой жидкостью внутри, большую тарелку с порезанным солёным огурцом и двумя гранёными стограммовыми стаканчиками на ней. Да, простенько, без затей.
       -Выпьем, - толи, спрашивая, толи, утверждая, произнёс он.
       «Да, здесь несколько другие порядки,» - подумалось мне.
       Женщина в кресле встрепенулась, выпрямилась и быстро запротестовала:
       - Ему никак нельзя!
       В ответ пробасило:
       - Чуть-чуть всегда можно! Главное, чтоб здоровью не мешало.
       Она обречённо махнула рукой, не пытаясь бороться, и, видимо надеясь на мою сознательность. Во мне всё сжалось. Что-то навалилось на меня горькое и жаркое, испепеляющее всё внутри меня, да так, что на короткое мгновение у меня всё поплыло перед глазами. Женщина всегда всё делающая только так, как она хотела, безапелляционно и уверенно, что только так и не как иначе. Женщина-диктатор и самодержец, здесь была просто женщиной, нет, не покорной, а просто хорошо понимающей, когда стоит настаивать на своём, а когда просто промолчать.
       Здесь всё по по-другому, здесь всё не так, лишь я прежний, только какой-то обескровленный, лишённый какой-то важной части самого себя, сижу и чего-то, не понятно, жду. И взорвалась, рванула во мне весёлая ярость. Ударила в мозг, как когда-то бывало в юности, внутри вскипело и забурлило.
       - А давай!
       Он налил оба стаканчика, взял свой и махнул на огурец:
       - Закусывай!
       - Мне без надобности, - ответствовал я, и лихо опрокинул в себя содержимое. Многолетнее воздержание не убило во мне привычек к употреблению того, что содержит спирт. Как я и ожидал, в стаканчике была редкостная дрянь. Но над ухом я услышал:
       - Ну, как напиточек!? Сам готовлю! Класс!
       Я не стал возражать, потому что, в годы оные, приходилось пить гораздо гадостнее этого. Но всё равно, приятное тепло начало расползаться по всему телу.
       Немного помолчали, затем были пустые незначащие фразы. Позже мужчина предложил выпить ещё по одной, но я отказался, так как с ясностью понял, что здесь мне больше нечего делать. Не оправдал, как всегда, доверия. Не стал персонажем драмы, где бы плакал и умолял стоя на коленях, рвал на себе рубашку и волосы. Или даже на оборот, метал молнии и громы, грозил и угрожал, а верный страж за дверью был бы готов прийти на помощь. И я засобираться уходить. Мне явно не хотелось дальше пить эту гадость с хозяином, с которым, нас, кстати, так и не познакомили, подразумевая, наверное, что мы достаточно знаем друг о друге. Хотя это могло касаться, возможно, только его, я же им не никогда интересовался, а специально рассказать мне о нём было не кому, ибо о моём приезде ни кто не знал. Звонить же, мне, ни кто первым не решился, верно, пологая, что изменить ни чего не возможно.
       Мне стало больно и унизительно оттого, что я был приглашён сыграть в заключительном акте драмы роль героя, хотя до этого довольствовался ролью безмолвного статиста. В драме, где сценарием была моя жизнь.
       Хозяин скромно ретировался, не настаивая ни на чём.
       Женщина стояла сбоку, оглядывая меня, каким то не привычным взглядом. Толи, прощая меня за что-то, толи, жалея, толи прощаясь.
       - Спешишь куда-то? - спросила она.
       - У меня поезд, - ответил я. - Надо собраться.
       - Ты уезжаешь сегодня? Ты ведь только приехал, да собираться ты раньше за час.
       - Раньше многое было не так.
       Буркнув ещё нечто не вразумительное, я направился к выходу. Квартирная дверь за мною захлопнулась. И этот звук закрывшейся двери всколыхнул и перемешал во мне всё, что, я чувствовал и ощущал. Эту новую веселящую ярость и не объятое чувство утраты, печаль о прошлом и простор будущего, злость на самого себя и всепрощение миру, жажду покоя и такую же жажду деятельности. И великое понимание, что всё решено за меня, бороться с этим не имеет ни кого смысла, и ни кто не посмотрит, мне, уходящему, вслед, из окна. И что следует жить. Может не так как прежде, может лучше, может хуже, но жить. Я точно знал, что всё пройдёт, я успокоюсь. Но только иногда, неожиданно, в любой момент, безо всяких видимых причин, наплывёт что-то, от куда-то, из не ведомых глубин души, невыносимо грустное, завораживающее своей печалью и тоскою, возникнет и исчезнет, стёртое, как ластиком, повседневностью.
       И что я сейчас сдам билет, на этот чёртов поезд, накуплю снеди и выпивки, обзвоню всех своих друзей, настоятельно потребую явиться ко мне без промедлений и отговорок. И они явятся все, эти гнусные трусливые предатели, не нажившие себе храбрости сообщить мне о происходящем. Они придут, мои верные друзья, добрейшие и деликатнейшие люди, взявшие на себя смелость не срывать мой мозг и душу, там, где я был. И я обвиню их и прощу. Хоть обвинять и прощать не имею ни кого права. Да и оправдываться передо мной никто не будет. И мы будем пить, а больше говорить. О настоящем, будущем и, конечно же, о прошлом. А если и вспомним женщину, живущую в той огромной квартире, то безо всяких эмоций, как равнодушно вспоминают былого врага, злоба и ненависть к которому давно угасли без следа. Просто одного из многих персонажей, некой давней, истории.
       И так будет.
       Аминь.