Живя в коробочке из камня. Былинка

Это нам только кажется, что в природе творится хаос. На самом деле все размерено, определено и существует по строгим законам жизни-смерти. Откуда я это знаю? Да я натуралист-любитель: окно моей «кельи» смотрит на высоченное дерево неиз-вестной породы, и я подолгу люблю глядеть на его черный раз-двоенный ствол и густые, чуть колышащиеся под ветром ветви-руки, голые зимой и наполненные жизнью летом. Глядеть на дере-во можно долго; какая-то незримая связь возникает между нами, и ход мыслей ведет к вечности и конечному…

Живя в коробочке из камня,
что видишь ты, помимо стен?
Окно? В окне жилые скалы
да складки уличных систем…
Глеб Горбовский, СПб

Но я увлекся. О чем бишь я? Так вот, на дереве часто по-являлись вороны, и я невольно наблюдал и за ними. Воронами нас не удивишь, эка невидаль, да и похожи они друг на друга, как чумазые кочегары. Но потом я приметил, что на дереве живет се-мейная пара и чужих на свою территорию не пускает, сходу всту-пая в бой. Я стал оставлять внизу крошки и — удивительное де-ло! — ворон-наблюдатель особым карком мгновенно давал знать стае о наличии пищи.

Откуда ни возьмись, появлялись черные птицы, отгоняя переваливающихся с ноги на ногу неповоротливых голубей. Но приступать к еде птицы не спешат: по их иерархии первыми к пиру приступает начальство. С трудом, но я научился различать Карла и Клару среди собратьев. Оказывается, их гнез-до на соседнем тополе, а это дерево — их собственность, и стая их право признает. Попасть сюда можно или по приглашению, или померяться силой.

Но драться вороны мастера. А живут наши со-седи не два-три века, как думают люди, а 30-40 лет, и самцы, в отличие от людей, никогда не изменяют женам. А летает ворона — летчики считают ее полет самым совершенным среди пернатых. Я мог бы еще рассказать, как истово вороны ухаживают за невеста-ми, как они изобретательны, но и так увлекся. Вот какое чудо природы потешно скачет рядом с нашим домом.

Неизвестное дерево приветливо машет мне ветками на легком ноябрьском ветру…

       ВОРОНЕНОК
Вороненка прислала ворона,
Чтоб смотрел он в мое окно.
Не обижу его, не трону,
Я к соседству привыкла давно.

Он лохмат, похож на изгоя,
Машет мокрым черным крылом.
Что он мне предвещает: горе
Иль нежданного гостя в дом?

Или согнан каким-то испугом
С полуголых сырых ветвей?
Или хочет быть просто другом,
Заменить ушедших друзей?
 Надежда Полякова, СПб

       "ТРУДНО СЕГОДНЯ ДЫШИТСЯ..."
Завтра у жены операция, и я попросил батюшку по телефону его святых молитв. «Передай Лерушке, пусть крепится, все будет хорошо», — успокаивает о.Иоанн. Тороплюсь спросить у духовника о разном. Разговор перескакивает на книгу знакомого православ-ного философа о воспитании детей. «Не люблю я философию, — де-лится батюшка, — ничего не понятно, как детей воспитывать, од-ни слова иностранные. Вот, помню, отец выдерет меня, Ванюшку, так я сразу после березовой каши разумел, что можно, а чего нельзя».

О воспитании короткий стих.
Во многих семьях видывали часто:
Сдувают пыль с наследников своих.
Растят пустых, никчемных и несчастных.

И говорили, но слова не впрок,
Что первым гибнет комнатный цветок.
Иеромонах Роман(Матюшин)

Жену привезли в палату после трехчасовой операции на горле. Еще действует наркоз и, когда она открывает глаза, ее взгляд рассеянно блуждает по потолку. Желтый от йода подборо-док, какие-то трубочки из-под бинтов, враз изменившееся лицо. Лера приходит в себя и тихо плачет, не в силах сдержаться от невладения собой. Поплачь, милая, поплачь, слезы принесут об-легчение.

Капельница потихоньку возвращает ее в нашу жизнь. Я вглядываюсь в родные страдающие черты и думаю: «Мы прожили с тобой больше двадцати лет, немногие женщины смогли бы в заму-жестве вынести то, что довелось испытать тебе, и только на склоне наша жизнь начинает налаживаться. Права Библия: «Лучшая пора — труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим» (Пс.89,10).

Есть и моя вина в твоей хворобе — ты несешь на себе и мою, полную перетрясок, жизнь. Не будь тебя, не было бы ни га-зет, ни книг, да чего там, и судьба моя была бы совсем другой.

Я люблю тебя, только, оказывается, для этого открытия нужны потрясения. Выздоравливай, и мы снова, взявшись за руки, пойдем дальше».

Жена открывает глаза тихо говорит сквозь боль: «Саша, ты устал, иди домой».
В уголке ее глаза затаилась забытая слезинка…

ТЫ БОЛЕН…
Стоит туман и не движется,
плотной стоит стеной…
Трудно сегодня дышится,
плохо тебе, родной!
Тягостно человеку
без воздуха и лучей…
Я побегу в аптеку,
я соберу врачей.
Туман — ничего не видно,
в лесу туман и в степи…
Мы тебя не дадим в обиду,
помоги нам, перетерпи!
Ведь все на земле осталось —
осталась рыба в реке,
птица в лесу осталась,
осталась сила в руке,
осталось море большое,
на небе звезд не счесть…
Худо ли, хорошо ли —
я у тебя есть.
Ветер задует вешний,
вольно задышит грудь…
Непогодь не навечно,
перетерпи чуть-чуть!
Вероника Тушнова †1965

       "ДА СКОРЕЙ БЫ ПОМЕРЕТЬ..."
Что ни говори, а с годами человек устает жить. Распутыва-ние безконечных бытовых узлов, болезни, невзгоды утишают поти-хоньку радость существования. Подступает усталость, неподъем-ным грузом ложится она на плечи, и, кажется, нет сил тащить жизнь дальше.

Безпечная юность утонула во взрослых заботах, и только мысль «надо поднять дочку», «надо делать газету», «надо растить внуков» заставляет продолжать плавание по бурному жи-тейскому морю. Никому из смертных не дано избегнуть бурь и крушений, и так же не каждый достигает желанного берега покоя. Но — надо жить…

Хочу немного дописать. Возвращаюсь с праздничной службы, причастился, настроение приподнятое, сейчас разговеюсь после поста. Свернув в наш двор, увидел у стены старушку с клюкой и с сумкой, ухватившуюся за водосточную трубу: гололед, скольз-ко…

— Бабушка, давайте помогу, — и подставил руку.

 — С праздником, сынок! — медленно начала она движение к подъезду. — Как мы раньше жили! Папа на праздник всегда резал поросенка… А в 30-х нас раскулачили, теперь вот доживаю. Да дочка умерла.

— А вы с кем живете?

— Да человек у нее остался, семью завел, вот я на кухонь-ке у них и пристроилась.

— Они что, не могут для вас в магазин сходить?

— И-и-и-х, сынок, чашку чая не подадут. Иной раз вытащусь из дома, встану у парадной и прошу, чтобы добрые люди купили кефирчику. Жалеют меня и на свои деньги покупают. Не дай Бог никому такой старости…
Мы добрели до ее дверей…
       
       ВОЗЛЕ ДОМА
Как-то шла домой, усталая,
Отдохнуть, не отдохнуть.
Возле дома бабка старая
Вышла солнышка глотнуть.
Поглядела взглядом вымершим,
Мне кивнула головой.
Поглядела, будто вымела
И усталость, и покой.
А морщинки болью точены,
Не исправить, не стереть.
— Как живется-то у дочери?
— Да скорей бы помереть.
Вера Колганова, СПб
       
       (фото с цветами)
       ВАНЮШКИНО ДЕТСТВО
Мне несказанно повезло: приехал к батюшке летом в его до-мик под зеленой крышей, а в этот день как-то народу не было, не тянулись сюда нескончаемой чередой, и близкие не отвлекали, и у отца Иоанна настроение такое приподнятое… одним словом, провел я с духовником несколько часов, наговорился всласть, фотографировал много и, главное, успел расспросить о детстве.
 
— Детство у меня было сиротское. Мне было годика четыре, когда нашу семью вместе с другими такими же бедолагами сослали на торфоразработки, где была 8 ГЭС, сейчас это г.Киров. Как нас выселяли, уже стерлось из памяти, а вот события, начиная с первого класса, помню четко. В школу-то я пошел в восемь лет… оно и неудивительно, мы все тогда больные были, рахитики. А тут еще с ранних лет приходилось работать.

Мы с братьями на болота за клюквой ходили, а потом возили ее продавать в Ленин-град. Голодно жилось: папа, Егор Миронович, один работал, ма-ма, Ольга Денисовна, потеряла на торфе здоровье. Ведь на тор-форазработках ходили босиком, обуть было нечего, а уж морозы стояли, ледком все подернулось. Мама простыла, и 17 лет ее по-том мучил хронический туберкулез… А на вырученные за ягоды деньги покупали все, что было необходимо в школу, — книжки, ботинки, одежду, сумочку — тогда все с холщовыми торбами ходи-ли.

Работы много было: дрова заготовить — напилить, наколоть, огород полоть, воды наносить, белье постирать, мама ничего уже делать не могла. Спустя некоторое время мы козочку купили, по-росеночка завели, курочек, картошку свою сажали. Вот как хо-зяйством обзавелись, так полегче немного жить стало, хотя и работы прибавилось — за скотиной присматривать.

— Все равно, батюшка, детство — пора беззаботности и ра-дости…

— Забот, как я уже сказал, хватало. А радость… Конечно, мы находили повод для радости, дети есть дети. Мы купались, загорали, в лесу, собирая ягоды и грибы, — играли. И возле до-мишек своих, переделав всю работу, собирались ватагами и игра-ли в лапту, футбол, камешки, прятки. Помню, я как-то решил спрятаться в курином домике, полез наверх и не заметил, что на лестнице гвоздь торчит, так я себе этим гвоздем голову прошиб. Но Господь меня чудом спас — все зажило.

Другое светлое воспоминание детства — мама. Сколько любви она нам подарила, доброты такой простой, крестьянской. Она учила нас быть честными, добросовестными, не брать чужого, как бы худо ни жилось, и всегда за все благодарить Господа. Помню, бывало, собирает она нас в школу, посыплет кусок хлеба саха-ром, сверху другим куском пришлепнет — вот тебе и завтрак. Я иной раз начинаю капризничать: «Ой, мама, опять с песком. На-доело». — «Ну, что же, — соглашается мама, — сейчас с солькой сделаю». «Нет, нет, — кричу, — тогда уж лучше с сахаром». А маслица-то коровьего у нас не было, мы и вкус его забыли.

— Батюшка, меня мучает такой вопрос: ребенок ведь в дет-стве не понимает, что у него несчастливое детство, это потом, став взрослыми, мы начинаем раздумывать, анализировать.

— Детство — это прекрасно. Я очень любил ходить в храм Божий. Помню, когда жили в деревне на Мойке это около Невы, у нас там был такой чудесный храм, разрушенный в 37 или в 38 го-дах. Я с самого детства ходил в храм и оплакивал покойников. Мама даже говаривала: «Ну, Ванюша, ты, наверное, даже по мне не будешь так плакать, как по всем».

Но мне так жаль было всех умерших, и я их оплакивал. А когда отошла ко Господу моя мама — горе было безграничное. Я в ноябре 1946 года вернулся из ар-мии, всего два с половиной года отслужил и меня демобилизовали по зрению, и застал ее еще живой. Как мы радовались! А в марте ее не стало. Ей было всего 56 лет…

Не успел я сделать так, чтобы мама пожила в довольстве, без забот. А пока был ребенком, семья наша просто нищенствова-ла. Иной раз не было дров, и иной раз мы таскали их с завода, чтобы как-то скрасить горемычную нашу жизнь. Помню, однажды отец с соседом в лес поехали, за дровами. Лесник поймал их, топор отобрал, акт составил… А всего-то срубили какую-то сухо-стоину, чтобы дом протопить, обогреть детей и больную жену.

— Батюшка, про Рождество не спрашиваю, а Новый год справ-ляли?

— А вот я тебе стишком из тех времен отвечу:

Не позволим мы рубить
Молодую елку.
Это только друг попов
Елку праздновать готов.
 
Это позже уже праздновать Новый год в школах разрешили. Правда, и тогда привозили одну елку на весь поселок. А детям до 10-11 лет даже новогодние подарки вручали — несколько кон-фет и печенюшек, один мандаринчик — маленький такой кулечек. И это считалось тогда сверхлакомством, потому как купить такие вкусности у людей просто не было возможности. Но дома елки не ставили — и украшать нечем было, да и срок можно было полу-чить.

— Батюшка, а песенку «В лесу родилась елочка» тогда пели?

— А как же! Пели. За руки возьмемся, вокруг школьной елки ходим и поем: «В лесу родилась елочка, в лесу она росла…» Все было в нашем детстве — и радость, и песни, и стихи читали, и пьесы ставили. Жизнь била ключом.

Конечно, детство было скомкано — ссылка, война… Мы тогда с гораздо большим энтузиазмом пели: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей клочка не отдадим». А в это время под Ле-нинградом немцы стягивали блокадное кольцо. Становилось голод-но…

— А в вашем-то поселке немцы были?

— Шестого сентября пришли. И мы нежданно-негаданно на са-мом фронте очутились, на самом пятачке. Сперва мы хотели за-брать живность, погрузить скарб на лошадь и уйти… потом поду-мали — скоро наши вернутся, зачем мы куда-то пойдем?! И мы ос-тались, уж очень не хотелось срываться с насиженного места, да и хозяйство было налажено: и картошка накопана, и капусты две бочки насолено, и огурцы, и свекла припасены. Да и немцы в на-шем поселке не зверствовали.

Вот только счетовода дядю Митю Горуева взяли, он был членом партии. Его увезли в г.Остров и там убили. А в городах, доходили до нас слухи, вешали парти-зан, пытавшихся сопротивляться фашистам. Но меня Господь убе-рег — я не видел не виселиц, ни расстрелов. Только потом, ко-гда наши отступали, я видел поля буквально засеянные трупами — до самой Мги. Мы как-то шли по полю, мама пересохшими от ужаса губами хрипло шептала: «Господи, много снопов в поле, а мерт-вых людей еще больше». Потом попросила: «Завяжите мне глаза». Очень ей тяжело было видеть молодых погибших русских солдат.

Немецкие фашисты ведь, как и наши коммунисты, неверующими были. Мою двоюродную сестру Женю немцы угнали на работы в Гер-манию. Вернувшись, она рассказывала, что батрачила у немцев-помещиков. Так вот, хозяйка была верующая католичка, а муж ее — национал-социалистом и запрещал ей молиться. Так она поти-хоньку уходила на чердак и молилась там. А вообще немцы счита-ли себя голубой кровью, сверхчеловеками, а русские и прочие славяне, по их мнению, должны были быть их рабами…

— А школьные свои годы помните ли, батюшка?

— Ну, конечно. Мы всегда так радовались, когда наступало первое сентября, и надо было идти в школу. Утром, просыпаясь, я нараспев читал:

Дети, в школу собирайтесь,
Петушок пропел давно.
Поскорее одевайтесь,
Смотрит солнышко в окно.
 Человек, и зверь, и пташка —
 Все берутся за дела.
 С ношей тащится букашка.
 За медком летит пчела.
 
У нас тогда не было шикарных букетов. Но мы собирали лесные и полевые цветы и дарили их учителям, которых искренно любили и уважали. Их было за что уважать — это были умные, об-разованные, большей частью верующие люди, и знания они нам да-вали крепкие. Они не срывали с нас крестов, не хулили Господа. Одна учительница — Муза Константиновна — и вовсе была дочерью священника, правда, о вере с нами никогда не говорила, нельзя было. А строга была — страсть. Бывало, что и линеечкой кого-нибудь огреет. Мы как-то попытались пожаловаться на нее маме. Мама строго так посмотрела и твердо сказала: «Если скажете что-нибудь на Музу Константиновну… я не признаю вас за детей». Вот так-то.

— Неужто на уроках никогда не шалили?

— Были озорники, которые любили на уроках самолетики пус-кать, чернила учительнице подливать… Но без зла все было, а от переполнявшей нас энергии, любви к жизни, от полноты чувств. Но когда в класс входил учитель черчения Николай Иванович Без-руков… такая тишина воцарялась, что муха пролетит — слышно. Тогда ведь парты были с откидными крышками, так вот, здорова-ясь с ним, мы, вставая, придерживали крышки, чтобы, не дай Бог, не стукнула. Боялись и уважали его.

Он долго не церемо-нился, брал за руку и выпроваживал за дверь — сейчас так уж нельзя. А за дверью можно было с директором школы столкнуться… А то был у нас еще математик Модест Модестович, так он, если что, в другой раз с досадой так скажет: «Пустышка, пустомеля — глупое племя» и рукой махнет. Хуже двойки и выговора это было.
 
Да, в старое время школа была благодатной, потому что Закон Божий давал силу и радость в жизни, хотя о Боге в то время уже запрещено было говорить.
 
Я через 50 лет встретил своего директора школы. Получи-лось так, что я освящал в Кузьмолово школу и среди множества лиц увидел его, директора школы, который в детстве казался та-ким строгим и важным. Подошел я к нему после службы, разгово-рились, вспоминая былые времена и всех учителей. Я даже вспом-нил, какой у него костюм был. Ему было уже далеко за 80, он ветеран войны. Но он по-прежнему бодр и жизнерадостен, руково-дит кружком ветеранов, книги пишет — воспоминания. А недавно сообщили. что в 2005 году мой директор умер… Вот они какие, русские люди…

— Батюшка, пожелайте что-нибудь нашим маленьким право-славным читателям.

— Желаю, чтобы с младенческих ногтей восприняли они веру православную. Чтобы любили Бога, знали заповеди Божии и жили так, как заповедовал нам Господь. Чтобы любили природу, все живое, что окружает нас в этом мире. Чтобы ценили труд людей, слушались родителей, уважали учителей, которые стараются пре-поднести им каждый день что-то новое, интересное и полезное, широко распахивают перед ними двери в чудесный мир знаний, щедро делясь всем, что знают сами.

       "С ЦЕПИ СПУСТИЛИ ХАМА ПОГУЛЯТЬ"
Я еще застал время, когда в обычных городских семьях дети к родителям обращались почтительно на «вы». Тогда это казалось мне забавным пережитком царизма: «Маменька, вы мне позволите?» — спрашивает взрослый сын. Теперь-то я понимаю, что уважитель-ное отношение к родителям есть часть религиозного воспитания ребенка. Мать и отец дали тебе жизнь, они — главные наставни-ки, охранители и заботчики о твоем будущем. На небе — Отец не-бесный, Матерь Божия, на земле — твои родители. Поэтому нет ничего унизительного, отдаляющего в сыновней фразе: «Маменька, я вас очень люблю». «Дети, будьте послушны родителям вашим во всем; ибо сие благоугодно Господу» (Кол.3,20).

« — Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?

— Ну да что же, мой друг? Хочешь, я пойду и скажу ему, — сказала графиня, улыбаясь.

— Нет, я сама, только вы научите. Вам все легко…» Из раз-говора Наташи Ростовой с родительницей. Лев Толстой «Война и мир».

Постыдно обращение на «ты»,
Не кличьте в оправдание лукавство:
Под маскою сермяжной простоты
Несет себя обыденное хамство.

В миру понятно — западная стать,
Гордыня — уваженья никакого!
С цепи спустили хама погулять,
Еще кичится — до чего раскован!

Среди духовных та же лебеда:
Архиерей своим пасомым «тычет»,
Мол, по-отцовски. Если так, тогда
Зачем сыны отцу родному «вычут»?

Не вздумайте! Не кликайте беды!
Захочет враз сиротствовать владыка…
Другой кричит, мол, с Господом на «ты»! —
А что же сам с чиновником завыкал?

Я видел старца — нет его в живых
(Не будем говорить глаголов лишних),
Он был со всеми благостен, на «вы»,
Но как любил он Господа и ближних!
Иеромонах Роман(Матюшин)

       "РОДИЛИСЬ НА СВЕТ И ЖИЛИ"
«Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы» (Мф.6,34).

Что такое мечта? — Действительность, существующая в вооб-ражении. «Ты кем будешь?» — спрашиваем у карапуза, едва начав-шего говорить. — «По-о-о-заг-ным», — еле выговаривает малыш, и другие дети поднимают руки. И только один ответил: «Хочу быть ребенком!»

Все мы живем мечтой — вырасти большим, поскорее закончить школу, в институт поступить, жениться удачно, если болеть, то небольно, а если умирать, — то нестрашно. От рождения до гроба нас ведет мечта, словно кусок мяса перед носом бегущей собаки. Если наша мечта исполняется, мы движемся вслед мечте другой. Но мечта — это мираж, картинка в колышащемся мареве пустыни. «Мечтать — гнаться за радугой», — учат Отцы Церкви. Наши пра-вославные предки воспринимали жизнь по-другому: дед начинал строить церковь, продолжал сын, а завершал храмоздательство уже внук. И стоят эти храмы на века. «Не заботьтесь о завтраш-нем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем; до-вольно для каждого дня своей заботы» (Мф.6,34).

†«Мечтание есть исступление ума при бодрствовании тела. Мечтание есть видение того, чего нет». Прп.Иоанн Лествичник.
       
       БЕЗ НАС
Родились на свет и жили,
ели, пили и росли.
Отлюбили, оттужили,
отгорели и ушли.
Нам казалось — мир погаснет
вместе с нами в смертный час.
Ну а он еще прекрасней.
и безумней, и несчастней,
чем когда-то был при нас.
Лорина Дымова