Живопись

Живопись

Ночь и прожектора, за окном переливы сирен. Наступает комендантский час – время ассенизаторов и Болезни, бьющей по марширующим шеренгам. В линзах противогазов мелькают спины инфицированных партизан и желтые мухи пуль. Пульверизаторы шипят, как железы рассерженных котов: все блиндажи эпидемии - мусорные баки, жерла водосточных труб, канализационные решетки, свалки, даже трупы крыс залиты дымящейся щелочью. В палисадниках кипит напалм. Партизаны требуют вакцин, но получают лазерные многоточия прицелов, после чего взрываются как фейерверки, заряженные фаршем и блестками.
Спрятавшись за бронированными окнами, я вглядываюсь в Болезнь в точности так же, как в воду грязного аквариума. Болезнь густа и темна, как илистая взвесь; санитары ползут в ней - медлительные, словно улитки, - и расслабленно испражняются щелочью. Броневики ворошат городской интерьер с бешенством усатых сомов. Беспокоят вертолеты, - они радостно резвы, и светятся, как золотые рыбки. Похоже, Болезнь естественная среда этих иллюминатов.
Коварные летуны! Болезнь исчезает за щелевыми жабрами жалюзи, а я возвращаюсь в стерильную белизну своей норы - к рисованию.
Рисунок с натуры: передо мной стоит супница с двумя спящими спаниелями, рядом поблескивает шприц, выжатый досуха, рассыпаны обломки ампул, среди которых белеют мятые салфетки и тампон с двумя пятнышками крови – по капле на каждого пса.
Я сдвигаю головы собак, отступаю на пару шагов, промокаю салфеткой влажный от пота лоб и осматриваю композицию.
Черепные крышки спаниелей округлы и пушисты, упруги, как поджатые перед семяизвержением тестикулы, - почти то, что нужно, а нужно затаить дыхание, поймать образ румяной силы и перенести его под бархатные ягодицы, проступающие под грифельным мехом. Я втираю образ в холст, - картина темнеет, как увлажненная земля, и жадно впитывает его.
Часом позже появляется поясница,
за ней рельеф спины, списанный с завитков ушей,
и лопатки, раздвигающиеся, как шторки дверных глазков,
открывающие вакуумные пятна павлиньих глаз, опоясанных изумрудными перьями, - единственной деталью, исполненной в цвете.
Главными, конечно же, остаются яйца. Они черно-белые, - да, - но написаны особо: у каждого яйца рельеф мягкого темени и пушистая кожа полутонов.
Я убила уйму времени, рассматривая яйца и признаки Болезни в Мировой Сети; не меньше недели ушло на портфолио недуга. На холодильнике висит фотография яиц пигмея, на книжном шкафу – фотография яиц борца сумо, над кроватью шелестят фотки сотни другой яиц с общим и устрашающим сходством, - кровавого цвета высыпаниями, сливающимися в бубонный штрих-код.
Картина вешается поверх фотографий. Кровать расправляется, одеяло отбрасывается, - под ним лежит манекен, обклеенный хрустящими кружевами. Я вожусь с резиновыми ногами, затем перехожу к рукам, после чего шлепаю по лицу манекена, придавая всему, чего касаюсь, выражение мучительной похоти. Завершив свой труд, оглядываюсь на картину: грифельные яйца свесились с холста, а ягодицы вспучились, как кочки. Рисунок выглядел возбужденным…
За дело! Я отбегаю к окну…
 …Рисунок вываливается наружу, как скользкий плод лошади. Манекен задирает ноги, прикрывает промежность пластиковыми ладонями и смущенно краснеет…
…Я опускаюсь на четвереньки.
Кончики лацканов лопаются как почки, Маскировочный Образ вырывается наружу и распускается, словно стальной бутон. Хрустят и расправляются веером сегменты круглой столешницы, со звонкими щелчками вылетают ножки стола. Маскировочный Образ опирается на четыре стройные ножки, поддерживающие столешницу. Отрешенная, словно летучая мышь, я подвешена к столу за кончики лацканов.
…Рисунок кувыркается в скомканном одеяле, ловит пластиковые пятки и раздвигает их. Хрустящие кружева осыпаются, как сосульки, после третьего шлепка рисованных яиц.
Сохраняя спокойствие, я терпеливо жду, когда Болезнь нападёт на мою живопись.