Развенчанному Богу посвящается

Он бросил музу легко. Он вообще редко когда придавал значение тем, кто находился рядом с ним. Он всегда был влюблен в двоих: себя и свое творчество. Благоговейный трепет всегда овладевал им, когда из-под острого карандаша на лист синей, холодной как небо бумаги, падали рифмы, сплетенные в строки. Он был творцом, и никогда, никогда не смотрел на то, что происходит рядом с его золоченым троном из судеб и душ.
Он бросил музу легко. Он просто, не отвлекаясь от написания поэмы, сказал ей: «Уходи». А муза долго смотрела на него, корчась от боли у подножия его великолепного трона. Но он был глух. И слеп. Он был творцом.
Он бросил музу легко. Он продолжал писать. Но вскоре заметил, что рифмы, заключенные им в строки, уже не так ловко ложатся на небесную бумагу. Он смутился. Он понимал, что его безупречные руки ошиблись впервые. Он испугано огляделся, вздрагивая. Оказалось, что вокруг его великолепного золоченого трона скопилась пыль, а сам трон из судеб и душ испещрен трещинами. Он вскочил, подняв краями своего ослепительно-белого хитона грязь с пола. А потом он увидел, что у подножия трона кто-то лежит. Он впервые сошел по ступеням вниз. Его страшила темнота и затхлость. У трона лежала муза. Разбитая фарфоровая кукла на ковре из вековой пыли желаний.
Он бросил музу легко. А она умерла.