Пушкари

Пушкари.

       Шёл второй год моей службы в армии. Стояло лето. Гремели грозы, выгорали под солнцем гимнастёрки вышагивающих по плацу солдат, вовсю лезла трава на обочинах дорог.
       В один из таких дней мы возвращалось из увольнительной – нас возили в Бородино. Целый день мы ходили по знаменитому полю от обелиска к обелиску, стараясь представить события сразу двух отечественных войн. Взобравшись на остатки старого редута, представляли стоящих на смерть пушкарей Раевского и оскалившихся французов, отчаянно пытающихся залить русской кровью сопротивление ненавистного укрепления.
       Виделись фашистские танки, словно клиньями рвущие оборону и встающие у самых русских окопов. Непонятной тревогой отзывалось скорбное молчание седых мужчин, стоящих вместе с нами у скромных памятников погибшим, мнущих в руках комья рыжей земли и глядящих куда-то в глубь собственных воспоминаний.
       К середине дня всё как-то перемешалось: гудели отвыкшие от лёгких ботинок ноги, звенело в ушах от тишины, от проплывающих перед глазами картин прошлого, и казалось, что служба тянется давно, со времён самого Давыдова и Платова.
       И всё же, несмотря на накопившуюся усталость, от станции, мы пошли пешком, стараясь продлить увольнительную до максимально возможного времени. Старшим команды был молоденький лейтенант, недалеко ушедший от меня по возрасту, совсем недавно прибывший в часть после окончания какого-то института. Чувствовалось, что он сам был рад и нашей поездке, и нашему походу – он шутил, когда мы, разморенные жарой, все вместе пили кефир в каком-то небольшом кафе, с горящими глазами лазал вместе с нами по редуту и гладил гусеницу стоящего посреди поля танка времён последней войны.
       Мы оставили позади станцию и пересекли Минское шоссе. Само собой, как-то непроизвольно, скользнувший взгляд выхватил километровый знак, означавший расстояние до московской кольцевой дороги. Я впервые осознанно задержал внимание на жестяной табличке.
…- отсюда открывался прямой путь на Апрелевку и Одинцово, - неожиданно выхватил я часть рассказа нашего лейтенанта, и поспешил протиснуться сквозь строй поближе к нему. – Вот та пушка, что стоит перед въездом на КПП части, - продолжал он, - это та самая «сорокапятка», которыми заперли здесь единственно возможный проход для немецких танков.
       Да, перед нашей частью действительно стояла на постаменте пушка. Я видел её почти каждый день – на объект приходилось проезжать именно мимо неё. Мне всегда казалось, что она просто является своеобразным символом наших войск – на петлицах у меня было изображено два скрещенных ствола. Я как-то даже чуть стеснялся этой эмблемы – вот парашют, это другое дело, а тут - пушки! Соседи из Кантемировской дивизии нас так и называли чуть презрительно – «пушкари».
       Оказалось, что «сорокапятка» стоит не просто так! Я слушал лейтенанта и мысленно почему-то благодарил его, в одночасье заставившего совсем по-другому взглянуть и на пушку, и на ребят в чёрных погонах, идущих рядом, и на крохотную соседнюю деревеньку.
       Путь до ворот части пролетел быстро, и то верно – всего то шесть километров! У нас оставалось немного времени, и мы тянули его, как могли – не хотелось возвращаться в казарму. Защёлкал фотоаппарат, мы, обнимаясь, друг с другом, улыбались в объектив. Я вскарабкался на постамент и невольно приник к прорези прицела, устремив взгляд на запад – именно туда была нацелена пушка. Для меня неожиданно смешалось всё – люди, времена года, само время. На моих глазах исчезли ворота гарнизона, исчезла сама часть, и я отчётливо увидел тот холодный ноябрьский день сорокалетней давности….
       * * * * *
       Здесь на бугре было отличное место для заслона. С севера пройти было невозможно – невеликая речка растеклась по заболоченной низине, а с юга уныло шумел голыми ветвями вековой лес, усиленный противотанковыми «ежами». Путь для танков был один – через узкий склон на безымянную высоту, через проход в две сотни метров шириной.
       Немцы не хотели рисковать. Кто их знает этих русских! Они решили просто облегчить себе задачу – закидать окопавшуюся на высоте батарею авиабомбами. С утра началась воздушная атака. Самолёты летели низко, почти на бреющем полёте. Они заходили снова и снова, расстреливая весь боезапас и рискуя пострадать от осколков собственных, рвущихся совсем близко бомб. Некому было их остановить – зениток в прикрытии у забившихся в грязную, холодную землю артиллеристов не было.
       А в середине дня в лобовую атаку пошли танки. Самолёты ещё висели в воздухе, а зловещие чёрные машины уже высыпали на тропу. Танки шли друг за другом. Они не могли развернуться во фронт – слишком узким оказался проход.
       Он остался один. Сержант с перекрещенными пушками на петлицах. Говорят, чудес не бывает, но он был цел и даже не ранен. Уцелела и пушка. Одна, с пробитым и покорёженным щитом, но с работающим затвором и стволом.
       Сержант был хорошим солдатом – он не смотрел назад и не ждал помощи. Он не хотел отступать. Он подпускал танки ближе, чтобы бить наверняка. В его сознании наступило спокойствие человека, переставшего думать о жизни и смерти, о любви и ненависти, всё было вытеснено лишь одной мыслью – тщательно прицелиться и не спешить.
       «Тигры» чуть разошлись. Они теперь шли клином. Им оставалось пройти совсем немного – передние из них уже выходили к подножью бугра. Сержант долго выцеливал головной танк – ему обязательно нужно было попасть в гусеницу. Чёрная махина развернулась на месте после выстрела. Следующим снарядом артиллерист остановил её, перекрыв проход. Второй и третий танки загорелись во время обходного манёвра – сержант хорошо знал своё дело.
       Он не считал выстрелы, не считал подбитые танки и даже не обрадовался, увидев, что «тигры» остановились, а затем попятились назад.
       Отцепив от пояса заляпанную грязью фляжку, он отпил несколько глотков, а затем подтащил чуть ближе ящики со снарядами, понимая, что очень скоро у него просто не будет сил, а может быть и возможности бегать за ними.
       Сержант сначала почувствовал, а затем уже увидел ринувшиеся в новую атаку чёрные, лязгающие и изрыгающие смерть машины. Они пошли двумя колоннами, обходя горящие танки с одной и другой сторон. Снаряды рвались вокруг пушки, но сержант и не пытался залечь, или уклониться от осколков, он наводил пушку на передний танк, чтобы ударить прямой наводкой. Развернуть ствол в сторону второй колонны было нелегко, но через минуту горел ещё один «тигр», а за ним ещё один. Доставая из ящика становившийся скользким от крови снаряд, сержант, командуя себе вслух, быстро вставлял его и, не спеша, прицеливался.
       Перед третьей атакой на него обрушился миномётный огонь. Сержант бросился в соседнюю воронку и лежал, вжавшись в землю и заткнув уши руками. Но он снова почувствовал начало атаки и выполз к пушке. Сержант отсёк пехоту осколочными снарядами и вновь заставил «тигры» повернуть назад.
       Тусклый день догорал. Ещё четыре раза немцы пытались взять высоту, с каждой атакой оставляя у вершины горящие танки, и каждый раз откатываясь назад.
       Сержанту не суждено было умереть в этот день. Случилось ещё одно чудо. Когда он, размазывая по лицу грязь, кровь и слёзы пытался опустить ставший очень тяжёлым ствол, появилось подкрепление. Сержант уже не видел никого вокруг, и когда его уносили на плащ палатке куда-то назад за остатки окопов, продолжал отдавать себе команды….
       * * * * *
       Немцы продвинулись от этого места к Москве всего на шесть километров. Не в этот день, в последующие. А тот сержант ещё долго воевал, и смерть обходила его стороной. Но, говорили, что он всё-таки погиб. Но погиб так, как жил – где-то под Веной прикрыл собой, своим телом ребёнка во время разрыва гранаты. Очень хочется верить, что тот ребёнок не стал фашистом.
       Я не помню его имени. Думал что запомню, когда читал табличку на постаменте, но память не сохранила, не сберегла. А погоны и шеврон с перекрещенными стволами я носил ещё целый год и после той встречи с сержантом уже не смущался, когда кто-то называл меня пушкарём.