Сахар со стеклом

 …и немного ароматной ванили. Милостивый Боже, ведь это так просто! Расправить за спиной шёлковые крылья и научиться парить в небесах…

 

       В башмаках на низких каблуках, в тех самых красных с металлическими стёжками, в полосатых разлинованных чулках и в длинной, ниже колен серой юбке, она мчится сквозь рвань затхлых будней нашего тихого городка. Одетое поверх свитера вельветовое пальто, оторванная пуговица на правом рукаве и развевающийся на ветру синий шарф в смеси с тёплой улыбкой, блуждающей на губах.

       Звонко разбивает серую гладь осенне-зимних луж, нарушая блеклый марафет этих асфальтовых зеркал, те в ответ кривятся до безобразия неприлично, поганя отражение снежного ноябрьского неба, напыщенного ледяной ватой тугих туч.

       Привычным жестом она смахивает со старых перил, идущих вдоль мостика через пруд городского сквера, нападавшие за день сухие шершавые листья клёна, а те, увлечённые потоком лёгкого бриза, плавно спускаются к воде. Как обычно замедляет шаг возле бутика между Никольским переулком и бульваром Красных Зорь. Там за стеклянной витриной новые поступления, развешанные причудливым образом на декоративных ветвях-вешалках старого крепкого бука, покрытого блестящим лаком. Прильнёт к стеклу и несколько мгновений будет упиваться дорогим английским текстилем, потом переведёт свой взгляд вниз, на обувь среди аккуратно нарезанной соломы из полипропилена и… помчится дальше.

       Милостивый Боже, какое удачное совпадение! Кому-то когда-то пришло в голову заставить нас столкнутся на развилке у дороги. Нам очень сильно пришлось удариться лбами, чтобы заметить друг друга. Мы долго потирали ушибленные места, кривились и смотрели друг другу в глаза. Но кривили-то мы душой.

- Это послужит тебе хорошим уроком! – сказала ты и скрылась из виду. А я чертыхнулся и пошёл дальше.

       Подумать только, теперь часам, что на моём запястье достаточно лишь шестидесяти оборотов минутной стрелки, чтобы осознать всю плачевность моего состояния, состояния “один, без неё”. Мои уши, глаза и язык были целы – я был тогда тугоухим, незрячим и немым. Моё сердце, равно как уши, глаза и язык, тоже было цело – оно не любило, потому что берегущие уши – не слышат, берегущие глаза – не видят, берегущие сердце – не любят, - они просто живут, наслаждаясь собой. Своё сердце не уберёг. Теперь оно её. А мне и нравится.

       В это время года сумерки сгущаются очень быстро. Словно капля чернил в стакане воды, они чёрной бурей скатываются с небес, накрывая собой этот суетливый уголок Земли, и бежат дальше, спешат, торопятся вслед уходящему дню. А за ней, как мантия за Его Величеством, ползёт каракатица-ночь. В такое время, чувства обостряются с особенной силой. Зажмурившись, я вспоминаю тот самый ванильный вкус, я чувствую его на нёбе, как тогда. Губы, испачканные сладким, сквозят этой истомой, дурманят своим знакомым ароматом, источаемым казалось из самых глубин лукавых воспоминаний, сотканных из лоскутов потёртой памяти.

       Как же это было давно, как же это было недавно! Мой благополучный рай превратился в кошмарный ад, едва на горизонте показался айсберг. Этим айсбергом была ты. А собственно… вначале был кошмарный ад, а потом случился благополучный рай. Или всё же наоборот? Ах, это всё так сложно, так непонятно… Право, оставьте меня, я и сам не соображаю, что теперь для меня рай, а что ад. Ловлю себя на мысли лишь о том, что айсберг начал вдруг тонуть. Он растворялся в моей стихии, таял, как крупинки сахара таят во рту, он становился частью меня. Помниться тогда судьбе было угодно, чтобы мы встретились во второй раз.

       - Шаляпин, ты чуть было не прошляпил своё счастье!

- Вот ещё! – обиделся я. – Я счастлив в десять раз сильнее, чем ты могла подумать обо мне!

- Все глупцы упрямы, а все упрямцы глупы!

- Ах, так..! – воскликнул я. – Ну, это уже чересчур… да, кто ты такая вообще?

       Она некоторое время молчала, а потом неуверенно коснулась кончиками пальцев моей щеки и произнесла:

- Теперь не знаю… Я знаю лишь одно: твоя душа – стекло. Ты крепок только свиду, а там – внутри ты хрупок… как стекло.

       И айсберг зашипел. Он зашёлся бульбами и паром и, уменьшаясь прямо на глазах, постепенно превратился в маленькую ледышку, которую я взял в руки и согрел теплом своих ладоней. В тот день я в первый раз открыл глаза и в первый раз услышал. В её словах звучала истина.

       А сердце? А, что сердце… стеклянная душа нынче не скрывала стеклянного сердца. Теперь я не был хрупок, я был не одинок. Живое сердце, оно безумно колотилось в груди… оно любило!

       В башмаках на низких каблуках, в тех самых красных с металлическими стёжками, в полосатых разлинованных чулках и в длинной, ниже колен серой юбке, она мчалась сквозь рвань затхлых будней нашего тихого городка. Одетое поверх свитера вельветовое пальто, оторванная пуговица на правом рукаве и развевающийся на ветру синий шарф в смеси с тёплой улыбкой, блуждающей на губах. Знакомый силуэт резко выделялся из толпы, и я заметил его почти сразу. Резкий порыв ветра сорвал с клёна последний лист, который стойко держался на самой макушке дерева. Последнее путешествие на пути от дерева к земле, и вот кленовый листок мягко опустился у моих ног. Я улыбнулся в ответ силуэту и помахал рукой. “Боже милостивый, - подумалось мне со счастливой улыбкой, – ведь это так просто – расправить за спиной шёлковые крылья и научиться парить в небесах!”

       Возьми меня за руку, теперь мы вместе, мы сможем всё, ведь, это так просто…

 

 

 

 

16 ноября 2002 года.