1

Вторник. Дорога, уходящая вникуда и доносящийся ниоткуда шум растворяющихся в гальке волн. Впереди освещаемый восходящим солнцем туман, позади вечность ожидания, пропитанная запахом пустых надежд. Что-то кольцами сдавливает щиколотки: то ли отчаяние, то ли прошлое. Взгляд устремляется вперед, образы желаемого царапают глаза иглами. Пахнет клевером - немного нежности окружающего мира или его насмешка над явной беспомощностью? Разговоры ни о чем с собой. Объяснения, отговорки, оправдания и вскрывающая нарывы скальпелем откровенность, перечеркивающая все. Спутник, который не должен разобраться в твоих обманах, если не в силах освободить тебя от них, немногословен. Он запускает свои корни в твою душу и тело, так что естественное движение окончательно и бесповоротно становится невозможным. Каждый шаг через больно, каждое слово через высосанную из пальца улыбку, скрывающую волнение и беспокойство. Трясет за плечо. Не спи.

Комната. Потрескиваются декорации, обои слезают со стен и змеями расползаются по полу. Твое тело привязано к кровати, практически обездвижено. Дышать нечем. Чай на подносе, оставленном у изголовья, еще не остыл. Свет обретает некоторую густоту, становится чем-то осязаемым, начинает вести себя как жидкость, обретает текучесть. Вот-вот захлебнешься.

Он входит в комнату и осколками зеркала царапает на твоей коже непонятные письмена. Голос:
- Утро будет в среду.
...
Темнеет. Тонкие струйки крови на твоей коже соединились в одну и, отметив простыню своим пребыванием, ударами капель о паркетный пол рассказали обо всем, что могло иметь в те минуты хоть какое-то значение. Первая капля отрезала все лишнее и послужила точкой всем придуманным жизням. Вторая сыграла роль корректирующей жидкости и сделала неважной значительную, и по совместительству пустую, часть жизни не придуманной настолько, насколько это возможно. Третья рассказала о желаниях, четвертая уничтожила страхи. Под удар пятой капли пришло понимание того, что происходящее зависит и от тебя тоже; шестая разрешила простить себя. Седьмая капля возвестила о наступлении полудня, прежде чем упасть пощекотав тебя напоследок. Самая последняя и самая тяжелая, восьмая, развеяла сон и, разбившись, исчезла вместе с остальными.

Подозрительно тихо, солнце пытается пробиться через завешенное окно, слышны крики с балкона соседа сверху, перекидывающегося ничего не значащими фразами с прохожими, случайно оказавшимися поблизости. Встаешь, открываешь окно, в комнату мгновенно врывается клубок несвязанных звуков, шума, криков, грохота...жара проскальзывает в помещение и тут же быстро обволакивает его масляной пленкой. Стоящий на столе букет ромашек медленно плавится, ему еще не долго, впрочем, тебе все равно. Усталость от ожидания и тяжесть придуманных тобой же картин уничтожает тебя, времени нет для бесконечно тянущейся резины. Завариваешь чай, ромашки отправляешь в ведро, оставляешь одну, еще живую. Сомнения.

Звонок в дверь. Пришли за книгой. Приглашаешь войти, посидеть, в ответ - рассеянная улыбка на измученном жарой лице, слова гостя словно не имеют никакой связи с его телесной оболочкой:
- Ты все спишь?
- ага,.. Знаешь, в повести о полковнике очень неожиданный конец,.. - и не дожидаясь ни слова от собеседника, открываешь книгу на нужной странице и начинаешь зачитывать. - Полковнику понадобилось прожить семьдесят пять лет - ровно семьдесят пять лет, минута в минуту, - чтобы дожить до этого мгновения. И он почувствовал себя непобедимым, когда четко и ясно ответил: "Дерьмо".
Непродолжительное молчание, разбавленное твоей жидкой - не от усталости, а от жары - улыбкой. Гость усмехается, он не понял сказанного, хотя и ты не знаешь, как облачить в слова то, что поняла ты.
- В твоем репертуаре. - убирая книгу в сумку, он направляется к выходу. - Я еще зайду.
- Да,.. Кстати, утро будет в среду.
- И в четверг тоже. Если не проспишь.
Закрываешь дверь, отправляешься за кружкой на кухню, возвращаешься и садишься по-турецки на пол: так прохладней. Ты думаешь о полковнике и улыбаешься тому, что тебе понадобилось всего 20 лет, чтобы прийти к такому же выводу. Улыбаешься тому, что на столе лежит книга, которую ты взяла только из-за того, что в названии утопленник охарактеризован как самый красивый в мире; тому, что сейчас находишь в себе силы признать, что все до этого лета было сплошной выдумкой, что твой Голый - всего лишь ее часть, и никому он не играет свою музыку, кроме тебя, пока ты любишь. Ты слышишь, как капает первая капля, снова видишь освещаемый утренним солнцем туман и почти равнодушно, без горечи повторяешь последнее слово, за которым в повести стоит последняя точка: "Дерьмо".