Странный, или Пищеблок

«И загнило бы человечество; люди покрылись бы язвами и стали кусать языки свои в муках, увидя, что жизнь у них взята за хлеб, за „камни, обращённые в хлебы“» («Дневник писателя», Ф.М. Достоевский)

«Странный»: ‘необычный, непонятный, вызывающий недоумение’ (СО)

Хватка программируемых верёвок оказалась крепче искусственно усиленных мышц. В соседней комнате остывает тело секретаря и начальника личной охраны. Не то чтобы у меня были сомнения по поводу личности обездвиженного в своём кабинете субъекта, взгляд которого выражал полную готовность закусить мной и запить моей же кровью, но, тем не менее, я почему-то спросил:

— Прокопин? Дмитрий?

— …

— Ну кивни хоть! — я в негодовании, взвинчивая сам себя, дал пинка под рёбра. Подействовало. — Во-от… Превосходно! Ты, наверно, хочешь задать встречный вопрос: кто я? Твоя внутренность замирает в недоумении, как я проник к тебе, минуя охрану, которую ты уже мысленно подверг и не один раз всем казням египетским; охрану, оснащённую пищеблоками 2X, ускорителями МП-2 и усилителями МТ-1.2?

А ведь лучше тебе этого не знать… — я якобы в задумчивости отвёл взгляд и почесал нижнюю челюсть. — Да, я пожалею тебя — не стану рассказывать. Тебе так легче будет принять смерть. Ты же теперь практически мученик за свою идею, Македонский 21-го века; новоявленный Цезарь, не разглядевший в последний момент своих Брутов… Чёрт, мне даже чуточку жаль тебя! Эта жалость, готов побиться об заклад, была знакома тебе, когда ты держал последнюю в мире Библию, поднося плазменную зажигалку небыстро, смакуя и внутренне содрогаясь. Когда ты втыкал первый опытный атомарный резак в грудную клетку последнего христианина, заставляя веру уснуть во всех людских сердцах. Последний — вот ключевое слово твоего правления. Это твой последний день.

Кто я? Я странный. Вернее, так: «Я — Странный», — я сделал акцент на имени и гордо вскинул голову, затем снова опустил её и посмотрел прямо в глаза собеседнику. — Так уж меня прозвали. Это несколько ругательное прозвище, как ты понимаешь, — я продолжил декламировать с явно ощутимыми «театральными» обертонами. — В царстве победившего Разума нет места таким не-разумным, как ваш покорный — пока ещё не покойный! — слуга, — поклонившись, впрочем, не очень низко, нарушив вновь этикет, я снял воображаемую шляпу и на время заглох, присев на стул напротив Прокопина. Несколько сутулясь, я неподвижно смотрел в одну точку где-то посреди изгибов узорно выжженного лазером рельефного покрытия пола. Минуты две я просто сидел и думал. Со стороны можно было подумать, что мучитель, т.е. ваш покорный слуга, напрочь позабыл о своей жертве. Жертва явно так и подумала — Диктатор задёргался под объятиями программируемой верёвки. Разумеется, его потуги были безуспешны — они могли бы только позабавить, но мне было не до смеха. Впрочем, я отвлёкся от размышлений и снова обратился к Дмитрию.

— Да не суетись ты: всё уже. Сейчас окончится история твоего правления — мощнейшего в мире по совокупной масштабности преобразований. Поэтому я предлагаю пробежать вкратце по основным вехам всей этой истории. Не прощу себе, если сделаю своё дело впопыхах, кое-как, не проявив должного уважения к такому величию, гениальному злому умыслу.

Всё началось тридцать лет назад. Прокопин, Дима, создал первый пищеблок. Два друга в сраной лаборатории, без особых условий, рискуя потерять всё разом, провели этот эксперимент. Я позже читал архивы блога, что вели ты и твои дружки в это время. Помню заголовок: «Господа, сегодня человек убил того, кто убивал его на протяжении веков. Он убил свой голод, раз — и навсегда». Какие громкие слова! Но самое страшное — это то, что они правдивы. Пищеблоки использовали ставшую к тому времени копеечной атомную энергию: ампутируют пищевод и вставляют пищеблок — чего проще?.. Пищеблок — миниатюрный генератор энергии — продлевает жизнь в разы, уничтожает потребность в потреблении пищи и сексе, лишая функции деторождения. Из-за последнего фактора его вводили тем желающим, у кого уже были дети или кто от них заранее отказывался. Популярность Прокопина росла.

Сорок восьмой год… Помню ну просто как сейчас. Наши опять не выиграли в Олимпиаде… Из всё того же блога видно, что уже тогда в голове Дмитрия стала зреть концепция «настоящего будущего» — места и времени вне вероисповеданий — «устаревшего тормоза прогресса». Прокопин начал планомерное осуществление своего плана Тотальной Дехристианизации мировой духовной жизни. Выбор религии для борьбы не был принципиальным, просто христианству «повезло» стать «козлом отпущения», вот и всё. А может, даже наверно, у Прокопина были личные причины ненавидеть веру в Христа… В любом случае, это уже история, и об этом уже никто не узнает. Адепты Прокопина росли в количестве слишком быстро, получившие пищеблок отправлялись либо проповедовать новое слово в науке в народ, увеличивая спрос на блоки, либо на завод — штамповать новые устройства. Лучший из учеников Прокопина М.Р. Дугенгловер развил биотехнологические идеи своего наставника и создал усилитель мышечного тонуса — УМТ-1. Все боевики Прокопина снабжались такими усилителями. Уличные стычки доказали сомневающимся, что это нововведение действенно… Разумеется, практически все члены мировых правительств взяли на вооружение те или иные методики Прокопина — им были высланы соответствующие подарочки на бурно отмеченное «Последнее Рождество» — многие посмеялись тогда «удачной» шутке Прокопина, но потом умылись в собственной крови и слезах. Мир, затаив дыхание, ждал новых великих биотехнологических решений. Тихие голоса протеста тонули в море восторженных криков. Расплодился террор. Налёты боевиков во главе с Прокопиным (он всегда первым кидался в схватку) было невозможно остановить. Пищеблоки и усилители делали тела неуязвимыми. Попрание святынь, уничтожение всех предметов культа; протесты загонялись верующим обратно в пасти вместе с зубами. В один момент люди стали задумываться — а в чём наш выбор? Вечная жизнь в раю или вечная почти жизнь на Земле? Именно этого Прокопин и добивался. Divide et impera, ничего нового…

В пятьдесят восьмом году ты собственноручно зарезал последнего христианина. Какие уж тут грузины, что в начале века уничтожали церкви в Цхинвали вместе с людьми, что прятались там! Твоя власть позволила тебе даже выпустить автобиографию с невероятно циничным названием «Десять лет борьбы». Впереди было ещё вдвое больше лет.

Я остановился, чтобы перевести дух, достал флягу и отпил. Витаминизированный сок. Прокопин вытаращил глаза.

— Да, хватит пялиться, нет у меня пищеблока! Я вообще странный. Не гений, но программируемую верёвку придумал, хе-хе… — я снова поглядел, не скрывая удовольствия, на беспомощного Диктатора. И мы не лыком кроены, не хлебалом лапти едим!

— Дмитрий всегда был первым — и на рейдах тоже. Это ещё когда нужно было с кем-то бороться — не то, что сейчас, — я с иронией поглядел на него. — Утратил бесполезные навыки, киса? Наверно, на силу отрицательно повлияло последнее изобретение биолаборатории — ускоритель мыслительных процессов — УМП? — я с ужасом представил, содрогнувшись, как он отметелил бы меня лет шесть-семь назад, одним лишь инстинктом угадав моё присутствие в Большой Башне. А может, и я его… Хорошо, в любом случае, что сейчас — не шесть и не семь лет назад.

— Прокопин ударил ножом Римского Папу, с факелами пробежал вдоль рядов из последних тиражей Священных Книг, сочно облитых керосином (о, это самое страшное из его нашумевших рекламных видео! Я пересматривал его сотни раз, заряжаясь ненавистью — и вот я тут!). Другим религиям просто уже было достаточно услышать приказ Прокопина — к тому времени мирового лидера и Диктатора — чтобы самим спокойно уничтожить свои предметы культа и книги. Пищеблоки вытеснили кресты — как те, что на могилах, так и на груди. Нет никаких религий, кроме биотехнологического изменения людей, нет никаких богов, кроме Прокопина, нет никаких храмов, кроме биолаборатории, нет никаких святых книг кроме «Десяти лет борьбы» — такова реальность уже к середине 2060-ых. Жёсткий контроль подчинённых Дмитрия за тем, чтобы люди, лишённые потребностей в пище и сексе, не деморализовывались; оставались людьми, как смешно это ни звучит; искали не веры, а сомнения; пробовали на прочность этот мир. Правда, вроде даже и разумно? Что ж, никто не подумал тогда, что на одном лишь разуме далеко не уедешь. Так всё было ещё десять лет, и было бы ещё чёрт его знает сколько времени, но ты где-то просчитался — и пришёл я. Не смотри так: я всё равно не скажу, где…

Я встал, приблизил лицо поближе к прокопинской залитой испариной роже, и выдохнул в него, слегка приплясывая на одном месте:

— Оцени всю глубину иронии! Я прошёл сюда, чего бы мне это ни стоило, без любого, хоть самого древнего пищеблока, без ускорителя МП и без усилителя МТ. Вот я стою перед тобой, Прокопин. Посмотри же на меня! Я — последнее, что ты увидишь в этом мире… Мире, в котором ты был кесарем! — я завёлся и не выдержал. — Кесарю — кесарево сечение!

Я убил его, ткнув в живот плазменным ножом; подождал, пока расплавится пищеблок, и продолжил разговор уже с мёртвым — впрочем, нисколько этим обстоятельством не смущаясь. Одиночество сделало меня непривередливым. Я странный, а не странен кто ж? А вот в конце правления Прокопина странного ничего нет: он абсолютно закономерен. Прокопин давно нарывался!..

— Прости, что не дал тебе возразить мне и единым аргументом. Тут не до них… В аду, да, ты не ослышался, я сказал — «в аду» — тебя ждёт ещё большая мука, чем все человеческие страдания: мука обнажённой совести при встрече с жертвами твоего режима.

Поздно сожалеть о прошлом: дело сделано, и я надеюсь, что твоя смерть станет тем необходимым и оправданным злом, теми метафизическими щепками рубящегося леса, на основе которых можно будет вновь разжечь огонь возрождённой веры в Бога, чтобы согреть замёрзшие души. Так покойся с миром, или гори на жире, это уже не важно. Сделал, что мог. Никто не виноват в том, что мир спонтанной веры оказался крепче мира хрустального разума. Бокал с вином твоей победы, опьянявшим без перерыва эти пьяные десятилетия, разбился о землю родной веры, освящённой многовековой традицией. — Я тревожно вскинул голову на этих словах, будто очнулся от забытья. — Пришла пора и мне искупить свой грех, выплеснуть в раковину свой горький метафизический бокал Бытия!

Я уверенно вышел на балкон 223-го этажа и вонзил нож в свой живот — обычный металлический нож, умирать надо символично. Пошарив лихорадочно руками по перилам, с адским трудом перекинулся через них. Полетел вниз… Прощайте!