Убивающие время

       В первый раз я действительно испугался. Скользкий и противный, как кусок свиного сала, он закрался зашиворот, расправив свои щупальца, будто гигантский осьминог. Это был страх. Пуля выпушенная из мушкета, наверняка ранила бы, но не убила, потому что сердце моё в тот момент было в пятках. Но… Мушкета не было. Равно как и пули, летящей мне навстречу. Зато было это создание. И оно ело мои часы.

       Двумя часами позже я ворвался в каморку Сего. Тот по обыкновению сладко посапывал у закопчённого камина, свернувшись калачом прямо на полу и укрывшись с головой клетчатым пледом. Плед был проеден мелкими грызунами примерно в пяти местах, но самая большая дыра, доставшаяся в наследство Сего вместе с пледом, была аккурат напротив его лица. Его огромный нос картошкой, выглядывающий из дырки-дупла, издавал сипящие звуки, а коротенькие усики под верхней губой хранили в своих зарослях остатки засохшей рыбной похлёбки. Я окликнул его, и он нехотя вылез из тёплого плена покрывала. Весёлый огонь, потрескивающий в камине, на миг озарил лицо Сего, вырвал из темноты его сонные закисшие глаза, глубокую полосу от края доски, пересёкшей всю щёку и ухо, сосульки волос, низко нависшие над сильно выпирающими надбровными дугами. И в следующее мгновение огонь, вроде как успокоился, затих и поугас. Света и в без того тёмной комнате стало совсем мало. Наверху застучал колёсами трамвай, потом стало совсем тихо и только мерное тиканье часов нарушало абсолютную тишину. Сего удостоил меня презрительным взглядом, и было полез обратно под плед, но перехватил мой взгляд и уставился в дальний угол комнатушки. Разглядеть, что находилось в том углу комнаты не представлялось возможным, но мы оба явственно слышали размеренное тиканье часов и понимали, что они должны быть там. Но помимо этого, всё громче и отчетливее мы ощущали посторонние звуки из того же угла комнаты. Подобные звуки издают резиновые сапоги, когда оказываются в густой жиже из грязи, глины и ещё Бог знает чего, и когда ты пытаешься освободить из этого плена свой сапог, поднять ногу, ты слышишь этот отвратительный протяжный сосущий «хлюп», словно огромный младенец звучно подбирает слюни, оказавшиеся на полпути к подбородку. И этот звук слышали мы. В какой-то момент времени тиканье часов стало неразличимым, потом резко всё оборвалось, и в комнате воцарилась полная, абсолютная тишина.

       Не помня себя от страха, мы с Сего выбежали на улицу, в сумрак холодной зимней ночи. Это проклятое отвратительное создание добралось и до него, теперь оно преследовало нас двоих. Мы долго бежали по скрипучему снегу, топча его белоснежную невинность, оставляя на пушистом покрывале тёмные глубокие следы ног. Мы пересекли наш парк, такой красивый по осени и такой безжизненный зимой, выбежали к чернеющему на фоне серого неба трамвайному депо, поднялись к остановочной площадке, где деревянная скамеечка с воротником из снега делила своё одиночество со скрипящим на ветру пронзительно и тоскливо ржавым трафаретом расписаний. Из депо выворачивал последний дежурный трамвай. Железная махина вспорола свежий снег, расчищая себе путь, догнала нас с Сего и остановилась, гостеприимно распахнув своё брюхо. Порядком подмёрзшие на крепчающем морозе, мы благодарные залезли в пустой салон. Мы не знали куда идёт этот маршрут да нам было, в общем-то, не важно. Трамвайчик грузно катился вперёд, всё дальше увозя нас от ночных кошмаров. Внутри было холодно, но всё же теплее, чем снаружи. Электрические рожки в салоне не светили, в целях экономии разумеется. Я и Сего подсели к окошку, счистили ногтями наледь на стекле, соорудив таким образом две маленьких смотровых площадки для глаз. Одну для Сего, другую для меня; довольные прильнули к стёклам. За окном неспешно убегал назад серый монотонный пейзаж спящего города. Вначале шли знакомые улочки: вот за окном замелькал переулок Трамвайщиков, который сменился Оранжерейной улицей, потом вывернули на Трактирную, доехали до городской бани и свернули на проспект Гоголя. От Гоголя не спеша доехали до Третьего кольца и, завернув направо, покатили по Соляному спуску. Потом пошли малознакомые районы города, названий многих улиц по которым ехал наш трамвай, я не знал. Я не решался спросить у Сего, но был почему-то уверен, что уж он знал точно. Миновав ещё несколько кварталов и, так и не встретив ни одного прохожего, мы поехали по совсем не знакомым мне районам, в которых я никогда не бывал ранее. По обеим сторонам улиц лежали массивные кучи мусора, то тут, то там в поисках пищи сновали отощавшие бездомные собаки. Мимо окна медленно проплыл выгоревший дотла остов машины, без покрышек, стоящей на кусочках кирпичей. Рядом с ней в металлической бочке жёг что-то сильно чадящее бродяга в драповом пальто с поднятым воротником. Он держал руки в перчатках «без пальцев» над пляшущими языками коптящего пламени, грея окоченевшие конечности, и монотонно что-то пережёвывал. Я понял это по ходившим взад-вперёд желвакам и по сосредоточенному выражению его лица. Отсутствующим взглядом он проводил нас до ближайшего поворота, а потом скрылся с глаз долой.

       Отмотав ещё миль пять по городским трущобам, мы подобрали третьего пассажира где-то в районе разводных мостов возле набережной. В слабых отблесках редких ночных фонарей, неровный свет которых падал через окна внутрь салона, я смог рассмотреть нашего попутчика. Им оказался грузный мужичонка немолодых лет, закутанный в кашне и тулуп на медных пуговицах. Подсев к нам и кивнув в знак приветствия, он запустил руку в карман, пошарил там мясистой пятернёй и выудил на поверхность махонький портсигар из тусклого металла. Клацнув декоративным замочком, он откинул крышку и протянул портсигар нам со словами «Угощайтесь, господа хорошие!». Внутри оказались папироски-самокрутки, скрученные из тонкой газеты с типографским шрифтом, проступающим на боках цигарок. Мы великодушно приняли его угощение и вскоре три крохотных красных огонька мерцали в морозном полумраке салона. Махорка была старой и очень крепкой, это ощущалось по дыму, поэтому я с непривычки закашлялся. Мужичок незлобно усмехнулся и затянулся полной грудью, довольный прислушиваясь к внутренним ощущениям, теплу, разлившемуся внутри. Он снова усмехнулся и втоптал истлевший окурок каблуком в заплёванный пол трамвая. Потом крякнул, видимо от удовольствия, расстегнул ворот, и запустил пятерню теперь под ватный тулупчик, где обнаружился тёмно-зелёный сюртук. Снова произведя нехитрые манипуляции, он выудил на сей раз… карманные часы на длинной цепочке. Я двинул локтём вбок Сего, который снова глазел в окно и, сделав страшные глаза, покосился на часы. Тот в ужасе вжался в сиденье трамвая, цепенея от страха, а наш попутчик, как ни в чём не бывало, поймал стёклышком лучик света от уличного фонаря, чтобы различить стрелки и так же беспечно спрятал часики обратно в карман сюртука.

       Перехватив наши удивлённые и испуганные взгляды, он пояснил: «Без пяти минут 12, господа хорошие!». И добавил, спохватившись: «А вот и моя остановка». Он снова кивнул, как бы прощаясь, и заспешил к выходу. Трамвай заскрипел тормозными колодками, остановился, выпуская нашего попутчика наружу. Мы остались снова одни. Трамвай не спешил ехать дальше, словно давая нам время на размышление. А размышлять тут было особо нечего: как по команде, не говоря ни слова друг другу, мы засеменили следом за мужичонкой. В лицо ударил холодный ветер, тысячами иголок впиваясь в шею, нос, щёки. Возле воды, давно скованной путами льда, было холоднее и ветренее. Мы шли по тускло освещаемой набережной, кутаясь в жалкие лохмотья, совсем не согревавшие нас, и каждый думал об одном и том же: «Это наш благодетель. Это наша защита и спасение. Рядом с ним пожиратели нас не достанут». Мы не знали почему и как, но интуитивно тянулись к этому человеку, столь щедро распоряжавшемуся своими часами без боязни, без опаски.

       Нас обогнал трамвай, и вскоре только скрип снега под подошвами да завывание ветра в трубах нарушало покой этой ночи. Человек с часами свернул налево в одну из подворотен. Пройдя под аркой, заметил нас. Ничуть не испугался, лишь сдвинул брови и спросил в свойственной ему манере: «Что, переночевать негде, господа хорошие?». Мы потупили взгляд и энергично закивали. Тут же и познакомились, пожав друг другу тёплые ладони и произнеся вслух свои имена. Человека с часами звали Октобером. Больше не говоря ни единого слова, он прошёл в глубину мрачного дворика, где соседствовали три двухэтажных дома старой, ещё довоенной постройки. Самый крайний левый выходил во двор глухой стеной, единственным украшением которой была пожарная лестница. Поднявшись по ней на крышу, Октобер смело зашагал по гулкой оцинковке. Заметив наше замешательство, он ободряюще махнул в свою сторону, и скрылся за печной трубой. Мы последовали за ним, с опаской поглядывая вниз. Высота была небольшая, в четыре человеческих роста, но внизу был канал с ледяной проточной водой, выходивший к реке. К тому же оцинкованное листовое железо было сплошь покрыто наледью, искусно замаскированной снежным покрывалом. Достаточно было сделать один неверный шаг, чтобы потерять опору под ногами и съехать вниз. Я как раз думал об этом, когда очередной порыв ветра, налетевший с реки, сбил меня с ног и я, потеряв ту самую опору, стремительно покатился к краю крыши. Побелевшие пальцы попытались найти хоть малейший выступ, скользя по снежной поверхности крыши, но ногти лишь чертили глубокие борозды, не находя опоры. Мелькнул край крыши, старый ржавый водосток; руки, словно два гарпуна с пальцами-крючьями впились в желоб и я, остановив стремительный спуск, чуть было не перешедший в свободное падение, повис на самом краю. Подоспел Октобер. Он схватил мои руки у самих запястий и потянул на себя. По его вздувшейся голубой жилке на шее и раскрасневшемуся лицу я понял, что вытащить меня обратно на крышу будет нелегко. Меня спасла моя худосочность, а также его сильные руки. Потом мы ещё долго лежали на ледяном железе, приходя в себя. Сего сидел на корточках чуть поодаль. В момент моего падения, он был ко мне ближе, чем Октобер, но слабый и медлительный от природы, он не смог бы мне помочь при любом раскладе. Я поблагодарил Октобера. Мы снова пошли вперёд и теперь держались вместе. Дойдя без приключений до чердачного окна, мы с помощью Октобера проникли внутрь, сдвинув в сторону задвижку и открыв одно из стёкол.

       Внутри было пыльно и холодно. Но чердачное помещение, располовиненное подвешенным к потолку старым тряпичным одеялом, оказалось жилым. Октобер чиркнул спичкой, зажигая фитиль керогаза; подкачал насосом воздух и провернул ручку до упора. Форсунка вспыхнула голубым, тут же сверху был водружен алюминиевый котелок с каким-то съестным содержимым. Сего было отдано указание принести с крыши снега, и выдан для этих целей большой медный таз. Когда он, ежесекундно спотыкаясь в потёмках, наконец набрёл на выход и скрылся из виду, Октобер оставил меня следить за давлением воздуха в форсунке, а сам скрылся По Ту Сторону одеяла.

       Керогаз вовсе не давал света, поэтому когда вернулся Октобер, неся с собой газетный свёрток, было совсем неудивительно обнаружить в нём свечные огарки. Удивительно было другое: свечей оказалось не меньше двух дюжин и все они были не больше дюйма в высоту, прогоревшие почти до основания. Разъяснение было получено позже, но пока, не решаясь спросить, я пребывал в недоумении. Я помог Октоберу расставить и зажечь все свечи, их оказалось двадцать девять: бо;льшая половина из них была водружена на поднос, который остался на кухонном столе, остальные на жестянках подвесили к потолку. Когда света стало достаточно, чтобы рассмотреть жилище приютившего нас на ночь Октобера, стало ясно, что По Эту Сторону одеяла господствовал порядок и уют, настолько, насколько это вообще было возможно, учитывая обстоятельства. По левую руку, если стоять спиной к выходу, то есть большому полукруглому окну, через которое мы проникли сюда, стояла кушетка. Рядом с ней упомянутый выше кухонный стол, чуть правее керогаз со скворчащей на нём пищей, рукомойник и неизвестное мне приспособление, похожее на станок по металлу или по дереву. По правую руку проходила кирпичная кладка печной трубы, сразу за ней – несколько табуретов, ещё одно странное приспособление, похожее на гибрид аквариума и швейной машинки, наконец, клёпаный сундук, служивший, по всей видимости, хранилищем одежды и прочих вещей, ещё один стол, но длиннее и уже кухонного, застланный клеёнкой, и большие в человеческий рост напольные часы с боем.

       Я снова судорожно сглотнул, но никаких хлюпающих звуков не услышал. Вернулся Сего, неся перед собой полный таз снега. Октобер снял с огня источающий вкусные запахи котелок с едой и на его место водрузил таз. «Прошу к столу, господа хорошие! Чем богат, тому и рад!» - с улыбкой произнёс Октобер, хватая табурет и подсаживаясь к столу. Нам дважды повторять не пришлось. Мы последовали примеру гостеприимного хозяина, и подсели за стол. Пережитые страхи и кошмары, безумная погоня от чудовища – всё это заставило нас буквально накинуться на еду, которая оказалось столь вкусной и восхитительной, что и передать словами невозможно. Я никогда не думал, что буду с таким аппетитом уплетать за обе щеки овсянку на говяжьем жиру и чёрствую ржаную лепёшку. Мы с Сего поочерёдно опускали плошки в питательное месиво котелка, выуживали распарившиеся куски каши, засовывали в рот, заедая хлебом, причмокивали и жмурились от удовольствия, как малые дети, а Октобер жевал краюху хлеба и приговаривал: «Воистину богатырский аппетит!».

       Снег в тазе под действием тепла превратился в обыкновенную талую воду, которая была перелита в чайник и оставлена закипать на огне. Оставив нам на растерзание содержимое котелка, Октобер потянулся за портсигаром и спустя минуту уже пыхтел папиросой, пуская дымок тонкими струйками к потолку.

       Набивая брюхо, я осмелился спросить о предназначении тех вещей, смысл которых был не ясен. Октобер бросил взгляд на предметы, вызвавшие мой интерес. Кряхтя поднялся, подошёл к одному из них, который я принял за металлообрабатывающий станок. Привёл в движение ременной сервопривод ножной педалью, станок ожил, зажужжал. Тогда Октобер достал откуда-то из глубины аппарата прямоугольную пластину из металла размером не больше ладони, смазал поверхность жидкостью из флакона, снял с подставки широкий стержень с деревянной ручкой от которой тянулся провод прямо в чрево чудо-машины, и принялся водить по пластине стержнем, словно что-то писал на ней.

       Мы с интересом наблюдали за тем, что произойдёт дальше. Не прошло и пары минут, как Октобер остановил машинку и кинул на наш стол обработанную пластину. Я взял её в руки и поднёс к глазам, чтоб получше рассмотреть. Пластина, по всей видимости медная, блестела своими холёными червонно-красными боками. На лицевой стороне значились выгравированные строчки стихотворного четверостишия, украшенные всевозможными вензелями. Вот оно, это четверостишие, выбитое фигурными буковками на медной пластинке:

 
«Смешно, но факт: мы, будто с ценной ношей,
Со странной меркой носимся порой:
«Прекрасный» - лишь за то, что не плохой,
А не за то, что истинно хороший!»


«Чудны;е стихи! - честно признался я, передавая пластину Сего. – Но надо признаться, сделано добротно». Сего пробежался глазами по строчкам, повертел пластину в руках, вернул Октоберу. «Значит ты – гравёр?» - спросил я. Октобер и на этот раз не удостоил меня ответом. Он взял пластину со стихами в руки и направился к другому аппарату, тому самому, похожему на помесь швейной машинки и аквариума. Повернул какой-то вентиль и прозрачный резервуар стал заполняться мутным белесоватым раствором. Когда уровень жидкости поднялся до середины, подача раствора прекратилась. Октобер закрутил первый вентиль и крутанул второй, располагавшийся рядом с первым. На дне «аквариума» закрутились бурунчики: в резервуар поступали порции нового раствора. Наконец, общий объём растворов стал равен двум третям от объёма резервуара. Октобер закрыл второй вентиль, теперь настал черёд «швейной машинки»: в действие пришла ручка и на дне сосуда завращались лопасти, перемешивая растворы. Вращая одной рукой ручку, другой Октобер присоединил к пластине «крокодильчик», то есть металлический зажим с зубцами. От «крокодильчика» тянулся тонкий проводок, исчезающий во внутренностях этого нехитрого аппаратика. Пластина была погружена в раствор, где и пребывала некоторое время, пока Октобер разливал по гранёным стаканам крутой кипяток из чайника и кидал в каждый по щепоти чайной заварки. Нашлось даже три кусочка сахарного рафинаду, как раз по куску на брата. Пока мы хлебали обжигающий горло чай, Октобер вынул пластину из раствора, протёр ветошью и с торжественным видом вручил мне. Пластина изменилась. Ещё как! Червонно-красные медные бока окрасились в глянцевитые серебряные тона, такие приятные глазу. Заметив сомнение во взгляде, Октобер подтвердил мою догадку: «Да-да, настоящее серебришко, не обманка, не бойся!». «А я и не боюсь! - захорохорился я. – Только откуда, не понять?». «Да, как же не понять! - воскликнул наш благодетель. – Из ляписа тонким слоем. Серебрение называется. По-научному, электрогальваника - замещение одного металла другим». Пластинка превратилась из обыкновенной невзрачной пустышки в сувенирную вещь, которую теперь не стыдно было подарить, да и просто приятно подержать в руках. Она играла в слабом свечении горящего стеарина теми немногими крупицами отражённого света, преломляя его и радуя глаз.

«Электрогальваника…» - повторил Сего, медленно растягивая буквы, словно пробуя их на вкус. «Так, как всё-таки называется твоё ремесло?» - в недоумении спросил я. «У меня много увлечений, но ни одного ремесла, - сказал Октобер. – Я художник, скульптор, гравёр, гальваник, кузнец, сапожник, трубочист, иконописец, портной… но! по призванию, а не по профессии!» - Октобер широко улыбнулся и поманил нас за собой. Он взял один из немногих ещё непрогоревших свечных огарков, откинул край одеяла, и мы втроём оказались По Ту Сторону.

       В нос ударил запах гуталина и канифоли. Крохотная свеча одну за другой вырывала из темноты изумительные вещи настоящего мастера своего дела. Сначала появилась расписная икона Божьей Матери в золотом тиснении, потом мольберт с кистями и тушью, пара холстов с портретами важных персон в дорогих одеждах, наковальня с большими и маленькими молоточками, долото, набор клещей, зажимов и хватов, вешалка из гнутого проволочного железа с кафтаном без правого рукава, обрезы цветных тканей, корзина для зонтов в форме сапога, глобус из клёпаной проволоки на подставке с нанесёнными контурами материков и океанов, и, наконец, гипсовая скульптура мальчика с собакой.

       «Это моя сокровищница, она же, по совместительству, мастерская. Все вещи, которые находятся здесь, я сделал вот этими руками, - с гордостью произнёс Октобер, потирая сухие ладони. - Я вложил в них свою любовь, и они отвечают мне взаимностью. А главное – приносят пользу и радость людям».

       «Но ведь их никто не видит» - возразил Сего, потрясённый увиденным. «Напрасно вы так думаете, молодой человек! – возразил Октобер. – Здесь находится лишь малая часть того, что я успел сделать. Люди не только видят мои творения, но и с благодарностью пользуются ими. Каждую субботу я отдаю нуждающимся кухонную утварь, одежду, обувь. Иконы я отношу в монастырь, что на отшибе, картины в дома сирот и интернаты, а скульптуры с охотой берут городские музеи и парки культуры и отдыха». «Бесплатно?» - не поверил я. «Не бесплатно, а безвозмездно! – поправил меня Октобер. – К тому же иногда добрые люди угощают меня взамен хлебом и кашей, монахини дают свечных огарков и чистые холсты для новых картин, дома сирот и интернаты делятся дровишками и керосином для обогрева, а господин Штоцкий, наш музейный смотритель, например, разрешает обживать этот чердачок».

       Мне вдруг стало не по себе. Я понял, что этот человек предложил нам всё что было у него: кров, еду, тепло. Отдавая горожанам бесценные подарки не корысти ради, а просто так, он сам получал взамен смешные крохи, но и эти крохи, последние, идущие от самого сердца дающих, он отдавал первым встречным. Мне стало очень стыдно за наш с Сего поступок и я, проникшись огромным доверием к этому человеку с золотыми руками и добрым сердцем, поделился историей, предшествовавшей нашей встрече. Октобер внимательно выслушал сначала меня, потом Сего. Наступила пауза. Я спросил: «Вы считаете, что пожирателей часов не существует?». «Отнюдь! – ответил Октобер. – Но я считаю, что у вас и часов-то никаких нет!». «Как так?» - в один голос спросили мы. «Да, вот так! – Октобер нахмурил брови, обводя нас испытывающим взглядом. – Если были, то как они выглядели, а?».

       Я крепко задумался. Сего тоже. Но невероятно: я так и не смог припомнить, как же выглядели мои часы, до того, как их сожрало отвратительное чудище. Были это наручные часы с кожаным ремешком и самозаводящимся механизмом или же карманные с римскими обозначениями циферблата и крышкой на пружине, инкрустированной камушками-пустышками; или же это были настенные «кукушечки» с тяжёлыми гирьками на длинных цепочках, а может напольные старинные с боем и огромным латунным маятником. Я не мог вспомнить ни одной приметы, ни одной зацепки, сколько ни напрягал память. В последней надежде я повернулся к Сего за поддержкой, но увидел лишь его сквозившие отчаянием и испугом глаза.

       «Вот видите!» - торжествующе воскликнул Октобер, подводя невидимую черту. «Но, как же так… - залепетал я, сконфуженный таким положением дел. – Выходит, мы… сумасшедшие?..» - Видит Бог, мне с трудом дало;сь последнее слово.

       «Вы просто бездельники! - без всякой злобы, а даже как-то по-дружески сказал Октобер. – Бездельники, убивающие своё время, если хотите – часы… дни, недели, года!».

       Пронзительная мысль вспышкой ворвалась в мой воспалённый мозг, и я промолвил: «Значит часы – это время…». «А чудовища – это мы!» - закончил мою мысль Сего, и Октобер утвердительно кивнул.

       Я вдруг понял, что не могу припомнить ничего из своей жизни, что можно было записать в графу «Полезные и добрые дела». Сего бил баклуши с малолетства, а потом, вырвавшись в свободное течение взрослой жизни, - так и пошёл по этой стези. Ничего другого, как спать возле камина, он не умел. А я, признаться честно, недалеко ушёл от своего друга детства. Взбалмошный искатель приключений, хвастун и задира – я так и не смог вырваться из плена своих иллюзий. Нет, мы не были злодеями, убийцами, ворами. Но и прекрасного в нас не было ни на йоту. И сразу вспомнились стихи, и стал ясен смысл выражений и теперь они не казались такими уж чудны;ми. Теперь они казались пророческими. Я невольно покосился на Октобера. Но тот лишь улыбался. Чуть-чуть. Уголками губ.

       «И что дальше?» - задал я самый глупый и самый важный вопрос в своей жизни. Октобер сдвинул брови и вдруг чисто, от души, расхохотался. «Рецепт от безделья мне известен, - сказал он и засучил рукава. – А известен ли он вам?..»

 

*** *** ***

 

       С тех пор утекло немало воды. Мы с Сего стали подмастерьями Октобера и научились делать немало полезных и просто красивых вещей. Каждую субботу мы сносили сделанные собственными руками вещи нуждающимся и малоимущим; а таких в городе у нас насчитывалось большинство, поэтому каждая вещь, созданная нами, была востребована. Музейный смотритель г-н Штоцкий получил крупное наследство на юге от дядюшки. Расщедрившись перед отъездом, на радостях он отдал свою комнату на Белоглинной улице в безвозмездное пользование Октоберу. Помнится мастер по этому случаю пустил слезу и сказал, что его произведения искусств делают людей добрее и яркий тому пример – известный сухарь и жадина в прошлом, а ныне – богатый наследник и просто хороший человек.

       Сего, к слову сказать, увлёкся химией, в частности электрогальваникой. Уж очень ему запало тогда волшебное перевоплощение пластинки в доме у Октобера. Он поступил в колледж, а прошлым летом получил диплом специалиста с отличием.

       А я? Я стал часовых дел мастером, известным и уважаемым человеком в городе. Чиню часовые механизмы, ставлю новые стрелки и циферблаты, подтягиваю пружины, делаю красивые гравюры – тем и живу. На прошлой неделе я, наконец, купил себе свои первые часы в жизни – карманные, с надёжным механизмом, непроницаемые для дождя и снега, на длинной цепочке с заколкой. По ободу я выбил в металле дату своего рождения и короткую фразу: «Миг как вечность…». Этим я хотел подчеркнуть важность и значимость каждого прожитого мига от самого момента нашего рождения. Как специалист могу сказать: часы заслуживают восхищения. Люди спешат и постоянно опаздывают. Вопрос на улице «который час?» так обыкновенен. Я встрепенусь, щёлкну кнопкой, доставая из маленького поясного чехольчика свои часы, и отрапортую количество минут, потраченных впустую или с пользой. Это для кого как. Во всяком случае, с той самой памятной мне встречи, я более ни разу не видал чудовищ. И часы мои никто не пожирал.

 

Октябрь, 2006